Не носи сатир в газеты, Как товар разносит фактор. Выйдет толстенький редактор, Сногсшибательно одетый, Скажет: «Нам нужны куплеты В виде хроники с гарниром. Марков выругал Гучкова, А у вас о сем ни слова?! Где ж сатира? В чем сатира? Извините… Нет, не надо». Взглянет с важностью банкира И махнет рукой с досадой. Не носи сатир в журналы, Как товар разносит фактор. Выйдет жиденький редактор, Волосатый, полинялый. Буркнет: «Тоже… Ювеналы! Покупаем только строчки С благородным содержаньем: Осень, желтые листочки, Две вороны на каштане, Ветер… дождик… и молчанье… А сатиры… — Нет, не надо!» Фыркнет, фукнет, скрестит длани И мотнет губой с досадой… Но придя домой, мой милый, Не намыливай веревку, Не вскрывай, тоскуя, жилы, Не простреливай головку — А пошли-ка лучше Дашку За грибами и селедкой, Сядь к столу, возьми бумажку И пиши — остро и четко. Написал — прочти, почувствуй И спроси у сердца: верно? Только так придешь к искусству. Остальное — злая скверна. <1909> <ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА>
ПРОДОЛЖЕНИЕ ОДНОГО СТАРОГО РАЗГОВОРА*
Книгопродавец
Стишки любимца муз и граций Мы вмиг рублями заменим И в пук наличных ассигнаций Листочки наши обратим. «Разговор книгопродавца с поэтом» Пушкин. Читатель
Слова без смысла, чувства нету, Натянут каждый оборот: Притом — сказать ли по секрету? И в рифмах часто недочет. «Журналист, читатель и писатель» Лермонтов. Гражданин
Будь гражданин. Служа искусству Для блага ближнего живи, Свой гений подчиняя чувству Всеобнимающей любви. «Поэт и гражданин» Некрасов (Отдельный кабинет. Писатель, читатель, критик и издатель)
Критик Антракт… Один сплошной антракт. Но унывать нельзя однако. Отлив — перед приливом. Факт! Вновь солнце выглянет из мрака… Примет не мало, господа, Всем надоели выкрутасы, И даже «рыжие» саврасы Сошли, как грязная вода. Плач у разбитого корыта Уже не трогает сердец. Пусть быт… Но отчего ж из быта Брать только зло за образец? Все больше грамотных у нас, Все крепнет жажда бодрой пищи, А наш изысканный Парнас Зарос репьем по голенище… Потребность в гении ясна,— А если так, то несомненно Придет, гремя оружьем, смена, И будет вновь у нас весна! Писатель Что ж… Вам, почтеннейшей гадалке, И карты в руки. Очень рад! Пусть гениальный мой собрат Скорей придет. Вот только палки Не суйте, друг, промеж колес. Закон ли гению ваш спрос? Вдруг не захочет петь он бодро: Ведь вы тогда с него по бедра Сдерете кожу! Между прочим, И вам мы, сударь, напророчим. Боюсь, чтоб вам, судья суровый, Не прозевать его приход! Вот разве гений — критик новый Придет с ним вместе в свой черед… Алло? Критик(холодно, с достоинством)
Благодарю покорно.
Читатель Мне примирить нетрудно вас: Нет Достоевских, но бесспорно Белинских тоже нет сейчас. Хотя не мало… Писатель(перебивает)
Что не мало? Монбланы были и прошли, А ты все так же бродишь вяло По грязной ярмарке земли. Что ж, вкус твой вырос? Сердце шире? Богаче мысль? Дух стал без шор? И вообще — к чему в трактире Литературный разговор? Патрон, налейте… Издатель(игриво)
За манишку? Ха-ха! Что спорить? Я делец, Читатель покупает книжку, Писатель пишет, и конец. Но я немножко тоже значу. Чуть-чуть. Я говорю чуть-чуть… Кто снаряжает всех вас в путь? Кто финансирует удачу? Успех — вот штука! Гений — хлам. Сознайтесь, господин писатель, Не я ль, ваш опытный издатель, Такое имя сделал вам? Писатель Вот говорящий кошелек! Да, сознаюсь… Но… где же водка?.. А до сих пор я думал кротко, Что имя плод моих лишь строк… Прозрел. Издатель Не злитесь, мой красавец! Давно прошли те времена-с, Когда, пробравшись на Парнас, Ждал в уголке книгопродавец. Приди сюда хоть сам ваш Фет — И в свой журнал «Всего помногу» Я закажу ему, ей-богу, В сто строк рождественский сонет! Критик(деловито)
Четырнадцать лишь строк в сонете. Издатель Пускай четырнадцать! Плевать! Ого! Уж час. Прощайте, дети! На вернисаж не опоздать… Там мой портрет. Работа — сон! Одна лишь рама стоит двести. Что здесь торчать? Пошли бы вместе? А? Не хотите? Миль пардон! (не без грации уходит)
Писатель Видали? Вот он — демон мой, Мой меценат и искуситель, Заказчик мой глухонемой, Сезонных вкусов утвердитель… Кто им не скуплен на корню? И кто к очередному дню Его «Еженедельных Вздоров» Новелл не пишет для шоферов? Он клеит сотни альманахов, Объединяя их… рублем. Без рук, без глаз, с душой-нулем Он самовластней падишахов! Он залил хламом детский рынок, Родил «анкеты о белье», Придумал конкурсы картинок На тему «Драма в ателье». Он, как эксперт в литературке, Сидит средь теток и друзей И все маститые окурки Покорно тащит в свой музей… Он издает, как каталоги, Стихи о нежном и святом… И я пред ним… дрожу в тревоге, Чтоб к сроку сдать свой новый том. Критик Коллега, вы сгустили краски. Что говорить — капитализм Родил рекламу и цинизм И музу нарядил в подвязки. Но чем издатель виноват? Он только раб условий века. Нелепо ждать ведь, чтоб от чека Струился тонкий аромат. В универсальном магазине Должно быть все на всякий вкус. А «Спальня ветреной графини» Всегда для рынка верный плюс. В обложке пестрой суррогат Идет бойчей оригинала. Тот Мопассана гонит в сало, Тот шьет из лейкинских заплат… Боритесь! Будьте лишь собой — Смешно глодать чужие кости. Смотрите, с запада гурьбой Идут наряднейшие гости. Пусть быт их чужд, пусть речь нова Мы все на новое ведь падки. А вы, как нищая вдова, Распродаете лишь остатки… Боритесь, черт вас побери! Для зорких глаз все ново в мире, Иль загасите фонари И… Писатель(зевая)
Дважды два — четыре. Читатель Позвольте мне сказать два слова. Вы так отделали сурово Того, кто вас распродает… Но вы-то сами кто? Илот? Не соблазненная ж купцом Вы институтка в самом деле? Вы тоже стали продавцом И растеряли вкус и цели. Специалисты по попам, Альковам, страхам и скелетам, Вы по налаженным тропам Гарцуете зимой и летом. Легко! Сто раз себе самим Вы подражаете убого,— А если смыть манерный грим — Что там останется? Немного… Критик Ну, не совсем… Читатель Не в этом суть! Но кто же, господин писатель, Определил ваш новый путь? Вы сами? Общество? Издатель? Для вас сейчас любой успех, Как допинг для усталой клячи… Зачем торгуетесь при всех — Чей «изм» умнее и богаче? В неделю изводя стопу, Привыкли вы менять две маски: Во вторник презирать толпу, А в пятницу ей строить глазки… В тупой анкете «о мозоле» И ваше мненье мы найдем, В кинематографе с моржом Снимались вы по доброй воле… Да не один кинематограф! Я не могу пойти в кабак, Чтоб со стены, как вещий знак, Не угрожал мне ваш автограф… Поймите… Надо уважать Хотя кого-нибудь на свете. Я вас любил… Писатель(брезгливо)
Да, на жилете Ты любишь, друг мой, порыдать. Будь проклят ты с такой любовью! Устану ль я иль вдруг споткнусь,— Ты первый всякому злословью, Как прачка, веришь, милый гусь… Ты будешь пить, служить в акцизе И развивать игриво прыть,— А я обязан, в светлой ризе, Голодный над тобой парить… Не ты ль, приятель, Льва Толстого На Джека Лондона сменил? Кто «интересней», — тот и мил. К чему кроту вершины слова? Увы, грешна моя душа,— Но пред собой одной и только,— Что я порой не гимн, а польку Спеша писал из-за гроша. Да, я толкался в ресторанах И бисер улице бросал, Но по музеям на Дианах Не я автографы писал. А ты! Что сделал ты на свете? Родил собачий, затхлый быт И, приучивши спину к плети, Охотно ел из всех корыт. Проблем не стало для тебя: Расковырял, зевнул — и к черту! Чтоб чем-нибудь развлечь себя, Ты к книгам подходил, как к торту… Не ты ль виной, шальная муха, Что даже слово «гражданин» Сейчас так дико режет ухо, Как старомодный «райский крин»? Но будет. Брысь… А вы, мой критик, Что в поте вялого лица, Как прогрессивный паралитик, Меня жуете без конца? Вы помогли мне разобраться В себе самом? Когда и чем? Пересказать, сравнить, придраться, Поставить балл — и все. Зачем? Какие общие вопросы Вы подымаете сейчас? Все те же шпильки, брань, разносы И генеральский зычный бас. Кого вы вовремя узнали? Не вам, сидящим у дорог, Провидеть за туманом дали! Дай Бог кой-как свести итог… Парнасский пресный регистратор И юбилейный декламатор Без вдохновенья и огня — Не вам, мой друг, судить меня! Но впрочем — точка. Извините. Шумит в башке. И пусть. Плевать! Я лишь хотел в чаду событий Чуть-чуть наш узел развязать, Чтоб на мои одни лишь плечи Не клали сдуру весь багаж… Все хороши! Эй, человече, Что ж счет?.. Пойдем на вернисаж… (Все подымаются и уходят.) <1914> ПОСЛЕ ПОСЕЩЕНИЯ ОДНОГО «ЛИТЕРАТУРНОГО ОБЩЕСТВА»*
Мы культурны: чистим зубы, Рот и оба сапога. В письмах вежливы сугубо: «Ваш покорнейший слуга». Отчего ж при всяком споре, Доведенном до конца,— Вместо умного отпора Мы с бессилием глупца, Подражая папуасам, Бьем друг друга по мордасам? Бьем, конечно, языком,— Но больней, чем кулаком… <1909> КОРНЕЙ БЕЛИНСКИЙ*
(Посвящается К. Чуковскому)
В экзотике заглавий пол-успеха. Пусть в ноздри бьет за тысячу шагов: «Корявый буйвол», «Окуни без меха», «Семен Юшкевич и охапка дров». Закрыв глаза и перышком играя, Впадая в деланный холодно-мутный транс, Седлает линию… Ее зовут — кривая, Она вывозит и блюдет баланс. Начало? Гм… Тарас убил Андрея Не за измену Сечи… Раз, два, три! Но потому, что ксендз и два еврея Держали с ним на сей предмет пари. Ведь ново! Что-с? Акробатично-ново! Затем — смешок. Стежок. Опять смешок. И вот — плоды случайного улова — На белых нитках пляшет сотня строк. Что дальше? Гм… Приступит к данной книжке, Определит, что автор… мыловар, И так смешно раздует мелочишки, Что со страниц пойдет казанский пар. «Страница третья. Пятая. Шестая…» «На сто шестнадцатой — „собака“ через ять!» Так можно летом на стекле, скучая, Мух двадцать, размахнувшись, в горсть поймать. Надравши «стружек» — кстати и некстати — Потопчется еще с полсотни строк: То выедет на английской цитате, То с реверансом автору даст в бок. Кустарит парадокс из парадокса… Холодный пафос недомолвок — гол, А хитрый гнев критического бокса Все рвется в истерический футбол… И, наконец, когда мелькнет надежда, Что он сейчас поймает журавля, Он вдруг смущенно потупляет вежды И торопливо… сходит с корабля. Post scriptum: иногда Корней Белинский Сечет господ, цена которым грош,— Тогда кипит в нем гений исполинский, И тогой с плеч спадает макинтош! <1911> ТРАГЕДИЯ*
«Рожденный быть кассиром в тихой бане…»
Рожденный быть кассиром в тихой бане Иль агентом по заготовке шпал, Семен Бубнов, сверх всяких ожиданий, Игрой судьбы в редакторы попал. Огромный стол. Перо и десть бумаги,— Сидит Бубнов, задравши кнопку-нос… Не много нужно знаний и отваги, Чтоб ляпать всем: «Возьмем», «Не подошло-с!». Кто в первый раз, — скостит наполовину, Кто во второй, — на четверть иль на треть… А в третий раз — пришли хоть требушину, Сейчас в набор, не станет и смотреть! Так тридцать лет чернильным папуасом Четвертовал он слово, мысль и вкус, И, наконец, опившись как-то квасом, Икнул и помер, вздувшись, словно флюс… В некрологах, средь пышных восклицаний, Никто, конечно, вслух не произнес, Что он, служа кассиром в тихой бане, Наверно, больше б пользы всем принес. <<1912>> <1922> CRITICUS*
(К картине Бёклина)
В зубах гусиное перо, В сухих глазах гроза расправы… Вот он — чернильное ядро, Цепной барбос у храма Славы. Какая злая голова! Вихры свирепей змей Медузы, Лоб прокурора, челюсть льва,— Закройте в страхе лица, Музы!.. На вашей коже он сейчас Пересчитает все веснушки, Нахрапом влезет на Парнас И всех облает вас с макушки: «Гав-гав! Мой суд — закон для всех! Я гид с универсальным вкусом. Чему я чужд — то смертный грех: Бесцветно! Плоско! Двойка с плюсом!» Сгребет в намордник все мечты, Польет ремесленною злобой И к сердцу Новой Красоты Привесит пломбу с низкой пробой. <<1912>> <1922> ЛИТЕРАТОРЫ НА КАПРИ*
На скалах вечерние розы горят. Со скал долетает гуденье: «Четвертую часть возвратили назад И требуют вновь сокращенья…» Пониже, средь кактусов пыльно сухих Весь воздух тоской намозолен: «Почто, Алексеич, задумчив и тих?» — «Последней главой недоволен…» А с моря, сквозь шлепанье сонной волны, С далекой доносится барки: «Сто раз переделывай! Очень умны! И так нет строки без помарки…» 1912 ИЗ ЗЕЛЕНОЙ ТЕТРАДКИ*
I Холодный ветер разметал рассаду. Мрак, мертвый сон и дребезжанье штофов… Бодрись, народ! Димитрий Философов Зажег «Неугасимую Лампаду». IIА. Рославлев
Без галстука и чина, Настроив контрабас, Размашистый мужчина Взобрался на Парнас. Как друг, облапил Феба, Взял у него аванс И, сочно сплюнув в небо, Сел с Музой в преферанс. III Почему-то у «толстых» журналов, Как у толстых девиц средних лет, Слов и рыхлого мяса немало,— Но совсем темперамента нет. IVЧИТАТЕЛЬ
Бабкин смел, — прочел Сенеку И, насвистывая туш, Снес его в библиотеку, На полях отметив: «Чушь!» Бабкин, друг, — суровый критик, Ты подумал ли хоть раз, Что безногий паралитик Легкой серне не указ?.. VСТИЛИЗАЦИЯ
К баронессе Аксан’Грав Влез в окно голландский граф. Ауслендер все до слова Записал из-под алькова, Надушил со всех сторон И отправил в «Аполлон»; Через месяц — деньги, лавры И кузминские литавры. VIТОНКАЯ РАЗНИЦА
Порой вам «знаменитость» Подаст, забыв маститость, Пять пальцев с миной льва. Зато его супруга (И то довольно туго) — Всегда подаст лишь два. VII Немало критиков сейчас, Для развлечения баранов, Ведут подробный счет опискам… Рекомендую в добрый час Дать этим мелким василискам Губернский титул «критиканов». VIIIВ АЛЬБОМ БРЮСОВУ
Люди свыклись с древним предрассудком (Сотни лет он был бессменно свят),— Что талант не может быть ублюдком, Что душа и дар — сестра и брат. Но теперь такой рецепт — рутина И, увы, не стоит ни гроша: Стиль — алмаз, талант, как хвост павлина, А внутри… бездарная душа. <<1912>> <1922> «Жестокий бог литературы!..»*
Жестокий бог литературы! Давно тебе я не служил: Ленился, думал, спал и жил, — Забыл журнальные фигуры, Интриг и купли кислый ил, Молчанья боль и трепет шкуры И терпкий аромат чернил… Но странно, верная мечта Не отцвела — живет и рдеет. Не изменяет красота — Все громче шепчет и смелеет. Недостижимое светлеет И вновь пленяет высота… Опять идти к ларям впотьмах, Где зазыванье, пыль и давка, Где все слепые у прилавка Убого спорят о цветах?.. Где царь-апломб решает ставки, Где мода — властный падишах… Собрав с мечты душистый мед, Беспечный, как мечтатель-инок, Придешь сконфуженно на рынок, — Орут ослы, шумит народ, В ларях пестрят возы новинок, — Вступать ли в жалкий поединок, — Иль унести домой свой сот?.. 1912 НЕВОЛЬНАЯ ДАНЬ
ПЕСНЯ СОТРУДНИКОВ САТИРИЧЕСКОГО ЖУРНАЛА*
Поэт. Погиб свободный смех, А мы живем… Тоска в глазах у всех — Что мы споем? Все. Убежав от мертвой злобы, Мы смеялись — ой-ли-ла! Открывалось дно трущобы И чуть-чуть яснела мгла. Но известные утробы Съели юмор — ой-ли-ла! И, исполнен хилой злобы, Юмор стонет, как пила. Художник. Голова горит от тем, Карандаш остер и тонок, Лишь художник тих и нем, Как спеленутый ребенок… Юморист. Врешь! Ребенок Из пеленок Буйно рвется и кричит, А художник, Как заложник, Слышит, видит… и молчит. Поэт. Звени, мой стих, и плачь! Мне хуже всех — Я должен, как палач, Убить свой смех… Все. «Смеха не надо бояться», В смехе последний оплот: Не над чем разве смеяться? Лучше без слов задыхаться Чадом родимых болот? Юморист. Вопрос гораздо проще — Они сказали: «нет!» Друзья, вернемся к теще — Невиннейший сюжет… Все. Он прав — играть не стоит в прятки, Читатель дорогой! Подставь чувствительные пятки И, знай, брыкай ногой. Поэт (запевает). Зять с тещей, сидя на ольхе, Свершали смертный грех… Смешно? Хи-хи. Смешно? Хэ-хэ. Греми, свободный смех! Все. Ноги кверху! Выше, выше… Счастлив только идиот. Пусть же яростней и лише Идиотский смех растет. Превратим старушку-лиру В балалайку. Жарь до слез! Благородную сатиру Ветер северный унес… <1908> НЕВОЛЬНОЕ ПРИЗНАНИЕ*
Гессен сидел с Милюковым в печали. Оба курили и оба молчали. Гессен спросил его кротко, как Авель: «Есть ли у вас конституция, Павел?» Встал Милюков. Запинаясь от злобы, Резко ответил: «Еще бы! Еще бы!» Долго сидели в партийной печали. Оба курили и оба молчали. Гессен опять придвигается ближе: «Я никому не открою — скажи же!» Раненый демон в зрачках Милюкова: «Есть — для кадет! А о прочих ни слова…» Мнительный взгляд на соратника бросив, Вновь начинает прекрасный Иосиф: «Есть ли»… но слезы бегут по жилету — На ухо Павел шепнул ему: «Нету!» Обнялись нежно и в мирной печали Долго курили и долго молчали. <1909> БАЛЛАДА*
(«Устав от дела, бюрократ…»)
Я позвал их, показал им пирог и предложил условия. Большего им и не требовалось.
Ж. Ж. Руссо. «Эмиль» Устав от дела, бюрократ Раз, вечером росистым, Пошел в лесок, а с ним был штат: Союзник с октябристом. Союзник нес его шинель, А октябрист — его портфель… Лесок дрожал в печали, И звери чуть дышали. Вдруг бюрократ достал пирог И положил на камень: — Друзья! Для ваших верных ног Я сделаю экзамен — За две версты отсель, чрез брод, Бежите задом наперед. И кто здесь первый будет, Пирог себе добудет. Ушли. Вот слышен конский топ, И октябрист, весь в мыле, Несется к камушку в галоп — Восторг горит на рыле! — Скажи, а где наш общий брат? — Спросил в испуге бюрократ. — Отстал. Под сенью ветел Жида с деньгами встретил… — А где пирог мой? — Октябрист Повел тревожно носом (Он был немножко пессимист По думским ста запросам). Но бюрократ слегка икнул, Зачем-то в сторону взглянул, Сконфузился, как дева, И показал на чрево. <1909> ЦЕНЗУРНАЯ САТИРА*
Я видел в карете монаха, Сверкнула на рясе звезда… Но что я при этом подумал — Я вам не скажу никогда! Иду и — наткнулся на Шварца И в страхе пустился бежать… Ах, что я шептал по дороге — Я вам не решаюсь сказать! Поднялся к знакомой курсистке. Усталый от всех этих дел, Я пил кипяченую воду, Бранился и быстро хмелел. Маруся! Дай правую ручку… Жизнь — радость, страданье — ничто! И молча я к ней наклонился… Зачем? Не скажу ни за что! <1908> ЭКСПРОМТ*
И мы когда-то, как Тиль-Тиль, Неслись за Синей Птицей! Когда нам вставили фитиль — Мы увлеклись синицей. Мы шли за нею много миль — Вернулись с Черной Птицей! Синицу нашу ты, Тиль-Тиль, Не встретил за границей? <1909> ГАРМОНИЯ*
(Подражание древним)
Роза прекрасна по форме и запах имеет приятный, Болиголов некрасив и при этом ужасно воняет. Байрон, и Шиллер, и Скотт совершенны и духом и телом, Но безобразен Буренин, и дух от него нехороший. Тихо приветствую мудрость любезной природы. Ловкой рукою она ярлыки налепляет: Даже слепой различит, что серна, свинья и гиена Так и должны были быть — серной, свиньей и гиеной. Видели, дети мои, приложения к русским газетам? Видели избранных, лучших, достойных и правых из правых? В лица их молча вглядитесь, бумагу в руках разминая, Тихо приветствуя мудрость любезной природы. <1908> ТАМ ВНУТРИ*
У меня серьезный папа — Толстый, важный и седой; У него с кокардой шляпа, А в сенях городовой. Целый день он пишет, пишет — Даже кляксы на груди, Подойдешь, а он не слышит, Или скажет: «Уходи». Ухожу… У папы дело, Как у всех других мужчин. Только как мне надоело: Все один, да все один! Но сегодня утром рано Он куда-то заспешил И на коврик из кармана Ключ в передней обронил. Наконец-то… Вот так штука. Я обрадовался страсть. Кабинет открыл без звука И, как мышка, в двери — шасть! На столе четыре папки, Все на месте. Все — точь-в-точь. Ну-с, пороемся у папки — Что он пишет день и ночь? «О совместном обученье, Как вреднейшей из затей». «Краткий список книг для чтенья Для кухаркиных детей». «В Думе выступить с законом: Чтобы школ не заражать, Запретить еврейским женам Девяносто лет рожать». «Об издании журнала „Министерский детский сад“. „О любви ребенка к баллам“. „О значении наград“. „Черновик проекта школы Государственных детей“. „Возбуждение крамолой Малолетних на властей“. „Дух законности у немцев В младших классах корпусов“. „Поощрение младенцев, Доносящих на отцов“». Фу, устал. В четвертой папке «Апология плетей». Вот так штука… Значит, папка Любит маленьких детей? <1909> ПОБЕДА*
С тех пор, как помчалась Земля, Бесцельно пространство сверля,— Летает летучая мышь, Комар и летучая рыба, Москит, и ворона, и чиж — Один человек, как гранитная глыба, Последнее чадо Земли, Дряхлел и томился в пыли. С незапамятных времен Человек тянулся к небу: Кто под мирный, лирный звон Подымался к богу Фебу, Кто, как пламенный Икар, Делал крылья и срывался, И ничтожнейший комар Над несчастным издевался. Сам великий Леонардо Много бился и страдал,— Но летать… Увы, ни ярда Леонардо не летал! От мыса Капа И до Тарифа — Hip! Ура!! Снимайте шляпы! Пришла желанная пора: Ах, от потопа Едва ль приятней был сюрприз — Уже в Европе Летают вверх… и даже вниз! А мы из чести Пока на месте все сидим, Лет через двести Мы лучше немцев полетим! ……………………………………. Грандиозная картина: Вон над крышами парят Пресыщенные кретины Из «мышиных жеребят», Содержанка с фокстерьером, Цуг жандармских офицеров, Густопсовые шпики, Золотые барчуки, Бюрократы, шулера, Биржевые маклера И, как толстые вампиры, Мягкотелые банкиры. Тьма людей, задравши скулы, Смотрят снизу, как акулы, Дирижабли и бипланы Им, увы, не по карману! Сверху корки и плевки И ликерные бутылки Попадают им в затылки. В довершение тоски Те вверху закрыли солнце! С утра до ночи Кто будет строить дирижабли? Не раб ли? О, нет — рабочий. Зачем? Чтоб есть и пить. А сам он будет ли парить? Едва ль. Покуда руки не ослабли, Он будет строить дирижабли — Когда же тут парить? <1909>
