Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Журнал «Вокруг Света» №06 за 1981 год - Вокруг Света на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

У площади Тертр

Удивительно смотреть на людей, читающих книги за рулем. Из-за пробок средняя скорость в Париже 13 километров в час. Потому я и старался ходить пешком — скорость почти та же, а увидишь больше. На Монмартре, на крохотной площади Тертр невозможно избавиться от ощущения, что бродишь среди декораций на сцене. Она заставлена лавками художников. Экзотически одетые метры торгуют только «гениальными» произведениями и за несколько франков пишут моментальные — иной раз довольно похожие — портреты заказчиков. Жизнь этой художественной богемы в прошлом веке и дала предприимчивым людям стереотип для организации «вечного праздника» на площади Пигаль, у старых ворот Сен-Дени и дальше, внизу — на Елисейских полях и Больших бульварах.

Я долго стоял перед зеленым полотном, на котором среди разлапистых, несуществующих в природе деревьев сиреневыми пятнами мелькали танцующие люди. Под ним висели невостребованные заказчиками портреты, виды площади Тертр, открытки; на коврике лежали кожаные ручной кройки шляпы, сумки, походившие на патронташи, свистульки из глины, бусы из пестрых камней. Метр в свитере, вытянутом почти до коленей, попивал винцо, закусывал длинной булкой, словно не видел ни меня, ни толпу...

Икона, которую я тронул, оказалась из папье-маше. Метр заметил невольную усмешку и сказал:

— Десять франков.

— А картина?

— Триста. Но если это для вас дорого, можно сделать моментальный портрет...

Метр запихнул кулаки поглубже в карманы своей кофты, вытянув ее еще больше, и вдруг сказал:

— А вообще-то я архитектор, строитель.

Он словно бы стыдился своего «салона». Хотя торговля у него шла: в жестяной коробке из-под табака лежали бумажные деньги, придавленные десятифранковыми монетами.

Общительный, вежливый и обходительный парижанин, как, впрочем, и большинство французов, к исповеди никогда не склонен. Она и не требовалась: бывший архитектор был просто безработным. С Монмартра, судя по всему, давно ушли настоящие художники. И тогда оказавшиеся не у дел люди приспособились здесь торговать традицией.

Нечто подобное, как мне кажется, случилось и со знаменитыми монмартрскими кафе.

Пожалуй, в точности никто и не знает, сколько же сейчас в Париже кафе и бистро. Возможно, потому, что они практически повсюду, и возникают и исчезают довольно часто; есть и исключения, имеющие столетние репутации. Но и репутации иной раз губят суть. В «Ротонде», например, привечавшей в начале века стольких — полунищих тогда — знаменитостей, цены сейчас по карману лишь буржуа да богатым иностранцам.

В появлении и исчезновении кафе смене названий и моды на них очень по-парижски проявляются перемены в социальном составе жителей французской столицы. На Больших бульварах бросаются в глаза оборудованные на американский манер стойки — снэк-бары, перенятые у британцев пивные — «пабы», харчевни на азиатский манер, которые держат бежавшие в 1975 году после освобождения Сайгона всякого рода бывшие генералы, офицеры и просто проходимцы. Посетители, сидящие за столиками,— непременно лицом к улице, словно она для них сцена,— больше помалкивают, чем говорят, да и шумных компаний что-то не видно даже на Монмартре. Возможно, вместе с процессом «выживания» из центра трудящейся, рабочей прослойки вытравился отсюда и вольный настрой художников и поэтов, музыкантов и скульпторов. Когда-то они открывали здесь «салоны независимых» под девизом «Ни жюри, ни наград» и кабаре с поэтическими названиями, где гарсонов одевали в мундиры «Академии бессмертных» в знак протеста против официального омертвелого искусства...

Пожалуй, единственное, что так и« не привилось на Монмартре,— это автомобили. Туристские автобусы с мощными двигателями и легковушки хотя и забираются сюда, на высоту ста тридцати метров, тут же и застревают. Развернуться им негде, хотя они уже давно держат в плену весь Париж.

«Борьба и надежда»

Можно считать высокую автомобилизацию добрым признаком? Чистота парижского воздуха из-за миллионов кубических метров выхлопных газов становится серьезной проблемой. И если бичом французской столицы прошлого века, века пара и угля, считалась копоть, то сейчас ядовитые выхлопные газы наносят еще больший ущерб здоровью парижан и сохранности их домов. Капитально очищенный от копоти «века пара» собор Парижской богоматери вновь нуждается в защите. Известняк, из которого построен Париж прошлого, с тех пор как автомобили начали вытеснять извозчиков (а их было в Париже четырнадцать тысяч), сдает в прочности. Верхний слой строительного материала крошится. И уже однажды реставрированные химеры знаменитого собора понемногу развеиваются в пыль, снова теряют четкость выражения. Что же касается парижан, то в летние месяцы, особенно в августе, они просто бегут из столицы. На площади генерала Катру, у памятника Александру Дюма (за его спиной сидит «самый красивый француз Парижа» — бронзовый д"Артаньян), бабушка с карликовым пуделем жаловалась соседке на чахлость своей Жюльки: «Все это автомобильные выхлопы». Дело, конечно, не в собачках, хотя закон и общественное мнение Парижа окружили их почитанием. Нездоровый воздух медленно убивает прежде всего людей.

Война автомобилей с городом — это одна из примет наших дней. Второе явление, типичное для нынешнего Парижа,— исход из него трудящегося населения, превращение столицы в город для богатых.

— Париж сейчас почти освободился от многих промышленных предприятий, которые переведены в экономически слаборазвитые, но богатые рабочей силой департаменты, — рассказывал мне Жан Ланьель, активист профсоюза шоферов из района Сан-Монде.— На месте бывших рабочих пригородов выросли «города-спальни». В центральных — престижных столичных кварталах самые дорогие квартиры, там и селятся только состоятельные семьи.

Так постепенно развязывается «красный пояс Парижа».

Бросается в глаза и другое. На улицах французской столицы все время видишь людей с желтой и черной кожей.

Ланьель по этому поводу сказал:

— Богатым, прибирающим Париж к своим рукам, нужна прислуга. При этом как можно ниже оплачиваемая и покорная, самая безгласная. Вот и появляются у нас «травайер имигрэ» — африканцы, арабы, другие приезжие, согласные на любую работу, на любые условия жизни... Положение у них тяжелое, стараемся им объяснить, что к чему...

Даже в старинных крутых улочках Монмартрского холма остатки легендарной парижской богемы вынуждены потесниться перед этими пришельцами. Это же относится и к Латинскому кварталу на другом, левом берегу Сены. Иммигранты влачат жалкое существование, зачастую, впадают в отчаяние. И что бы ни случилось в городе, полиция вымещает зло прежде всего на них. Я видел в аэропорту «Шарль-де-Голль», как двое ажанов не торопясь шествовали через зал ожидания, подтягивая за собой на стальной цепочке, прикрепленной к наручникам, африканца. О сегодняшнем дне напоминали только пиджак и галстук на арестованном.

И все же Париж отделаться полностью от промышленных предприятий пока еще не смог. Многие из них лишь переселились подальше, в предместье. Тут живет почти пятая часть жителей Франции, и именно здесь производят половину автомобилей — «Рено» в Булонь-Бийанкуре, «Симка» в Пуасси,—- четыре пятых оборудования телефонной связи, фармацевтические товары, текстиль, готовую одежду, больше половины печатных изданий. У жителей предместий свои излюбленные кафе, которые так и называются: «Свидание шоферов», «Среди хороших ребят», а то и просто «У Жозефа»,

Комсомолец Клод

«Борьба и надежда» — таким был лозунг традиционного праздника газеты «Юманите» в 1980 году. На него, помимо десятков тысяч трудящихся Парижского района, приехали автобусами и поездами представители всех департаментов Франции. Мы тоже были гостями этого праздника. Люди пришли с семьями, закусками, ковриками, гитарами и губными гармошками. Каждый департамент выставил свой павильон. Один удивлял ткацкими станками, другой — экспозицией автомобилей, третий — показательными выступлениями рабочих-спортсменов. На огромной территории сотни тысяч людей митинговали, гуляли, пели, плясали, играли с детьми. Распорядители с красными лентами или шарфами зорко присматривали за порядком. Но больше всего в руках у людей было газет, листовок и книг. Их раздавали распространители «Юманите», державшие коробки для сбора средств. Рабочие франки шли на рабочее дело...

Вокруг волновалась одетая по-рабочему толпа — в куртках, свитерах, футболках, пиджаках. Но желавшие высказаться и бравшие в руки мегафон выглядели подтянутыми и, что называется, застегнутыми на все пуговицы. Особенно много людей собрал вокруг себя коренастый лысоватый крепыш в воскресном костюме.

— Вся рабочая Франция,— говорил он в микрофон, посверкивая очками,— поднимается на защиту «Манюфранс». Мы решительно выступаем против сокращения рабочих мест, за подлинно справедливую социальную политику, против безработицы, роста цен и снижения уровня жизни...

Когда его сменил другой оратор, мы познакомились. Жозеф Шагедольс, член Коммунистической партии, Оказался мэром парижского района Сент-Этьенн, где находится завод «Манюфранс». Власти намерены его закрыть. На заводе занято около двух тысяч рабочих. Это их голоса обеспечивают избрание «красного мэра». Закрытие «Манюфранс» — очередной шаг парижской администрации, чтобы этой ценой избавить Париж от пролетариата. Узнав, что я бывал во Вьетнаме, Жозеф улыбается:

— Рабочие «Манюфранс» в годы американской агрессии в Индокитае за свой счет отправили в Ханой тысячу велосипедов. Может, видели их там?

В ресторанчике под парусиновым навесом, купив у пожилой женщины в деревянной будке талоны (часть дохода, отчисляется в пользу «Юманите»), мы уселись за столиком, вынесенным прямо на траву. Выполняющий обязанности официанта комсомолец Клод Кловис приносит аперитив и немного краснеет, обслуживая нас: как-никак иностранные гости. За десертом — сырами — мы познакомились с ним основательнее, и тогда выяснилось, почему ячейка доверила ему столь ответственный пост на празднике. Оказывается, старший брат Клода работает официантом в ресторане на Эйфелевой башне и кое-что рассказывал о своем ремесле Клоду. Может, устроит к себе и его?

— Так вот, товарищи, как у брата сложатся дела дальше, неизвестно. Их там сто восемьдесят два служащих, и, возможно, всех их уволят. Ресторан хотят закрыть, и они собираются протестовать там, у себя на башне, на весь Париж. Пусть закроют и Эйфелеву башню.

— А сам еще в школе учишься?

— Какое там!— вздохнул Клод.

Через несколько дней я прочитал в газете «Паризьен»: «В этом учебном году в Парижском районе отмечено новое снижение числа учащихся: на две тысячи детей в начальных классах, на пять — в средних и на три — в старших». Газета сообщала также, что преподаватели, требуя повышения зарплаты и улучшения условий труда, намерены сразу после начала учебного года объявить суточную забастовку в Амьене, Бордо, Кайе, Клермон-Ферране, Пуатье, Ренне, Руане, а затем и в Париже.

...В Парижском метро стены отданы рекламе. На линии, по которой я добирался до станции «Пуассоньер» неподалеку от гостиницы, чаще других попадался такой плакат: улыбающаяся блондинка извещала пассажиров, что отныне, перестав сидеть дома и пойдя на работу, она всегда пребывает в прекрасном настроении. Губной помадой кто-то написал поперек плаката: «А если этой работы нет?»

По французскому социальному законодательству всякий работающий по найму отчисляет в месяц пятнадцать процентов от зарплаты в специальный фонд — кассу социального страхования. Такую же сумму вносит и предприниматель. Из этих денег и выплачиваются пособия по безработице. И хотя на первый взгляд кажется, что расходы и рабочего и патрона в данном случае одинаковы, на деле все обстоит иначе. Закон о выплате безработным пособия дает предпринимателю возможность по своему произволу закрывать предприятия, сливать их с другими или переводить совершенно безболезненно для себя в иной департамент. Государство в любом случае субсидирует рабочих... за счет их же самих, а предпринимателя, перемещающего капитал в более выгодную сферу его применения, избавляет от лишних хлопот во взаимоотношениях с трудящимися.

Народ гордый, а потому и не очень выставляющий напоказ свои несчастья, французы, однако, остро переживают безработицу. Среди квалифицированных рабочих, оказавшихся безработными, часты случаи самоубийства. Для французского рабочего, осознающего себя в обществе прежде всего тружеником, созидателем и гордящегося этим, потеря работы — угроза не только его семейному бюджету. Это угроза его человеческому достоинству.

«Требуются...»

Недалеко от Парижа, в Реймсе, где находится столица короля всех вин — шампанского и где венчали на царствие французских королей, сотрудник газеты «Юнион» Жорж Периньон поинтересовался, какое впечатление осталось у нас от жизни французов. Мы вежливо похвалили кое-что, а наш собеседник с горечью принялся переубеждать нас. Он говорил о том, что тысячи семей, набрав товаров в кредит, годами живут, как в тюрьме, не выходя на улицу, отказавшись от посещения кино и театра, встреч с друзьями и приглашений к себе, страшась болезней и любых случайностей. И все же редко кто приходит к финишу. За пятнадцать-двадцать месяцев случается всякое, внесенные суммы пропадают, вещи увозят кредиторы. Оттого все так боятся увольнения.

— Вы не смотрите на вежливость. К людям у нас, знаете, как относятся? — вставил слово в разговор шофер Алэн, возивший нас.— Я работаю в автомобильном парке уже шесть лет, и каждый раз со мною подписывают контракт только на восемь месяцев. Хозяин, не скрывая, прямо говорит, что мы для него вроде запасных частей. Хочу — пользуюсь, хочу — сменю и выброшу...

И меняют и выбрасывают. На одном углу парижской улицы Шато д"О — несколько бумажек с предложениями работы. Требовались; квалифицированный токарь, механик по ремонту машин и горничная в гостиницу. Смотри-ка, вот ведь и здесь требуются люди, совсем как у нас...

— Да, могут требоваться,— подтверждает Периньон.— Но на каких условиях? Вы заходили, интересовались? Условия такие, что эти бумажки будут висеть там еще долго...

В канун отъезда из Парижа наша машина никак не могла проехать мимо эспланады дворца Инвалидов, где находится гробница Наполеона. Стояли машины, свистели ажаны, дирижируя сложным объездом. В спецовках и стальных шлемах, с зажженными шахтерскими лампочками, с кусками антрацита в руках шли колонны горняков. Уверенно и спокойно они остановили автомобильное движение. Пирамида угля, сложенная ими во дворе министерства, должна была напомнить о тех сотнях их товарищей, которые заняли шахты в знак протеста. Правительство намеревается закрыть шахты.

Рабочие приехали с севера — Путь неблизкий, и большинство из них были молодыми.

— Мы, кто трудится, не хотим быть рабами системы,—звучало в мегафон над демонстрантами.— Путь в будущее для нас — это право на труд...

Валериан Скворцов

Париж — Москва

Пять фотографий Василия Стукалова, матроса и адмирала

Он стоял в проходе у окна, вглядывался в темноту, где огни Москвы постепенно редели, исчезали за набирающей скорость «Красной стрелой»... Подтянутый, крупный мужчина в черном кожаном пиджаке, в свитере, плотно облегающем шею, крепко посаженная с сильной проседью голова. Лицо его я увидел лишь на мгновение: когда вошел в купе, он кивком головы ответил на мое приветствие, встал и вышел. Но этого было достаточно, чтобы в нем признать знакомого, точнее, весь его облик, отлитое раз и навсегда строгое лицо с выражением внутренней сосредоточенности вернули мне состояние, однажды испытанное в присутствии этого человека. Но где и когда? И лишь одно не вызывало сомнения — эта встреча случилась в пути, в нелетную погоду, на аэродроме...

Утром он снова стоял в проходе, свежий» выбритый, застегнутый на все пуговицы. Так же, как и вчера, все его внимание оставалось за окном. Он медленно пил чай, пил стоя, с достоинством человека, не желающего мешать остальным пассажирам купе, а может быть, не хотел вступать в дорожное знакомство. Но тут произошло то, что невольно сняло, наконец, барьер отчужденности. В соседнем купе ехала молодая чета англичанки когда поезд шел уже по окраинам Ленинграда, пересекал Обводный канал — узкий, с застоявшейся водой, выскочил иностранец и воскликнул: «Нэва?» Какое-то время человек у окна молчал. Потом, спокойно, обстоятельно объясняя ему, какая на самом деле Нева, заметил мое смущение. И это, кажется, нас сблизило. Когда англичанин отошел, мы разговорились. Оказалось, мой знакомый незнакомец — в прошлом коренной ленинградец, а сейчас едет навестить могилу матери и боевых друзей. Он так и сказал: боевых друзей.

— Простите, а с кем говорю? — спросил он, почувствовав мою заинтересованность.

Я представился.

Поезд остановился. Мы вышли на перрон. Прощаясь, он протянул свою визитную карточку: «Контр-адмирал Стукалов Василий Викторович, город Москва...» Прочитал и тут же вспомнил, где видел его.

Несколько лет тому назад я возвращался из Арктики, с дрейфующей научной станции. Наш самолет сел на аэродроме. А потом сильно запуржило, и небо для вылета закрылось. Слоняясь в ожидании погоды, я и увидел его. В полной адмиральской форме, он степенно пересек сонный зал ожидания, вышел на воздух и, поморозив себя, вернулся в помещение. Проходя мимо женщины с ребенком, сидящей в кресле, остановился, поискал глазами кого-то. Около него сразу возник молодой капитан-лейтенант, адмирал что-то сказал ему, и тот, взяв вещи женщины, проводил ее в депутатскую комнату.

Коротая время, контр-адмирал всю ночь ходил прямо и с достоинством, ничем не выдал своей усталости...

Так, по счастливому стечению обстоятельств наше знакомство состоялось. И теперь, когда я сижу у Василия Викторовича в его московской квартире, листаю старый, потерявший цвет альбом и знаю уже в общих чертах фронтовую биографию хозяина, мне вспоминается наш разговор в вагоне, Обводный канал... Мог бы кто-нибудь из пассажиров предположить тогда, что именно через этот канал незнакомец, стоявший у окна, возвращался после ожесточенных боев в голодный, дышащий холодом блокадный Ленинград. Он шел к себе домой повидаться с матерью, чтобы снова уйти воевать, но теперь уже до конца, до последнего...

Старые фотографии в самом начале альбома. Они небольшие, на бедной бумаге, пожелтевшие, как давние осенние листья. Василий Викторович рассматривает их молча, будто боится кого-то потревожить. Кажется, забыл и гостя, весь ушел в свое прошлое... На лицах, тех лицах, какая-то особая строгость — отражение того предвоенного времени. Смотришь на едва различимые, размытые плохой печатью снимки и думаешь, что люди тогда не были избалованы и фотографировались лишь в особых случаях. Вот как этот портрет военного моряка Василия Стукалова с нарукавным знаком штурманского электрика. Чистые линии лица, открытый лоб, тщательно зачесанные волосы подчеркивает отглаженный форменный гюйс, а мгновение, застывшее в строгом взгляде, говорит о тревожном предчувствии того, что скоро должно остановить обычный ход жизни...

Портрет сделан перед самой войной, после учений Краснознаменного Балтийского флота, фотокорреспондентом флотской газеты. Василий Стукалов в звании старшины первой статьи уже был комиссаром эскадренного миноносца «Энгельс». Он пришёл на флот по тем временам человеком, крепко стоящим на ногах. Окончив техникум точной механики и оптики — а это было тогда солидным образованием,— попал на Выборгскую сторону, на завод, где видел Сергея Мироновича Кирова, работал в астрономическом цехе рядом с известным мастером оптики Александром Васильевичем Морозовым — «дядей Сашей», способным «подковать блоху». Прежде чем ступить на палубу миноносца, он прошел школу в учебном отряде подводного плавания.

Кажется, именно эту фотографию моряк всю войну носил в кармане: она пообтрепалась, и поэтому углы ее пришлось обстричь. И хотя бумага высохла, поблекла, потрескалась, изображение на ней осталось четким. Вот таким, думал я, Василий Викторович встретил войну на Балтике, такими были и его товарищи, когда с окаменевшими лицами слушали своего командира Владимира Павловича Васильева, говорившего о начале войны. Они почувствовали войну еще до официального сообщения, увидели фашистские самолеты, слышали, как бомбили где-то в районе Риги. Может быть, тогда они еще не верили, что война пришла долгая, изнурительная, Великая Отечественная...

Таким, каким смотрит из 1941 года Василий Стукалов, он принял первый день войны, бой в Ирбенском проливе.

— Первый приказ «Энгельсу»...,— говорит Василий Викторович, — взять на борт мины на берегу Двины и в составе кораблей: минного заградителя «Марти», эскадренного миноносца «Сторожевой» выйти на постановку мин в Ирбенском проливе. Перекрыть путь из Балтийского моря в Рижский залив...

Вышли, ночью. Переход прошел благополучно. Но только начали ставить мины, как появились вражеские корабли. Ночь была настолько темная, что определить, идут ли они строем или как-то иначе, не представлялось возможным. И только зоркий сигнальщик сверху, со своего поста, увидел сквозь темноту белые «усы» — буруны идущих на большой скорости торпедных катеров. Стали следить за ними, и тут командир «Энгельса», капитан третьего ранга Васильев, заметил идущие на миноносец фосфоресцирующие буруны двух торпед. Мгновение команды, резкий поворот корабля влево, и «Энгельс» затормозил, торпеды с шипением, фонтанами воды прошли, оставив миноносец в безопасном коридоре. Но одна из торпед достала «Сторожевой». На рассвете увидели — у него оторван нос почти по первую башню, корабль стоит на плаву. Люди были уже подобраны из воды, погибли те, что находились на полубаке. Постановку мин завершили, стали оказывать помощь пострадавшему миноносцу — взяли лагом — ошвартовали его бортом к «Энгельсу» и пошли к островам Эзель и Даго. Утром корабли обнаружила вражеская авиация. А для такой встречи маневренности не было; связанные в один узел, они вели огонь из всех орудий. И тут первый вздох облегчения: сбили пикирующий бомбардировщик с черным крестом — он упал рядом с кораблями. Потом прошли пролив между Эзелем и берегом материка и в одной из бухт оставили «Сторожевой», а «Энгельс» пошел в открытое море...

В прошлую встречу, в конце беседы, Василий Викторович обещал рассказать о том, как судьба привела его в сухопутные войска. Но сейчас, глядя, как хозяин дома задумчиво разглядывает старый альбом, мне показалось, что память его сопротивляется. Но я ошибся: Василий Викторович, как человек, привыкший к порядку, старался держаться в беседе строгой последовательности.

— Пришли мы в Таллин... Нет, продолжали нести дозорную службу. И вот в самое тяжелое время войны мы нанесли сокрушительный удар по группе кораблей врага. Эта победа вошла в историю Отечественной войны и значится как бой в Ирбенском проливе 13 июля 1941 года... Да, кажется, я рассказывал вам об этом бое.

...Вахтенный сигнальщик старшина второй статьи Суевалов (Василий Викторович помнил его фамилию) доложил командиру: «Вижу на горизонте Дымы!» «Энгельс» и еще два миноносца сразу пошли на сближение. Четыре крупных транспорта шли в сопровождении крейсера, двух миноносцев, сторожевиков, тральщиков. Они направлялись через Ирбенский пролив в Рижский залив. Но, обнаружив три советских миноносца, немцы тут же открыли огонь. «Энгельс» дал радио в штаб флота: «Вижу корабли противника. Около десяти вымпелов... Вступаю в бой». И «Энгельс» пошёл на отчаянное сближение, а удачный залп его первой башни накрыл вражеский миноносец. Прямое попадание. Тот загорелся и повернул в сторону... Ив этот момент, когда вокруг «Энгельса» от взрывов кипела вода, появились наши торпедные катера. Они базировались рядом, на Эзеле. Отряд вел Владимир Поликарпович Гуманенко. Василий Викторович говорил, что Герой Советского Союза, капитан первого ранга в отставке Гуманенко живет сейчас в Ленинграде, и они до сих пор поддерживают дружбу. Так вот, катера Гуманенко пошли в лобовую атаку и первым же залпом повредили крейсер, который вскоре лег на обратный курс, чтобы не быть потопленным окончательно. Торпедники наносили удары по остальным кораблям, но, когда появилась еще и наша авиация, фашистские военные корабли. Оставили свои транспорты и ушли. А бомбовый удар по брошенным ими судам завершила авиация. Фашисты выбрасывались с тонущих транспортов, море кишело от их голов. И здесь наши брали первых пленных: матросы, стоя на палубе, поддевали их за шиворот отпорными крюками и отправляли в трюм...

— А до этого, 6 июля, произошел; еще один важный бой,— Василий Викторович заглянул в свои записи. — Тоже недалеко от Ирбенского пролива. Эсминцы — «Энгельс», «Сердитый», «Сильный», сторожевые корабли — «Снег» и «Туча» с минами на борту выходили из Моонзунда. И тут мы встретились с вражеским конвоем. Они шли в Рижский залив, чтобы поддержать фланг своей наступающей армии. И мы сразу же пошли на сближение с фашистами, вступили в бой: потопили эсминец и повредили крейсер и еще эсминец... После этих боев гитлеровские надводные корабли больше не смели совать нос с моря для поддержки своих армий. Боролись с нами с помощью авиации, подводных лодок либо минами. Да, минами!..

У Василия Викторовича вдруг в голосе появились жесткие ударные нотки волнения, и это нужно было понимать так: то, о чем он только начал говорить, было спрятано до сих пор глубоко внутри — он не хотел бередить душу, но, невольно наткнувшись в беседе на мины, с которыми у него особые счеты, его прорвало, разозлило.

— С минами случилось потом. Сначала нас перехватила вражеская авиация,— вспоминает Василий Викторович. — Мы находились в узкости, шли тихо, а бомбардировщик появился из-за берега, повис над нами и сбросил три бомбы. Одна упала с левого борта, другая — с правого, а третья — за кормой. Взрывы были настолько мощными, что всех нас, стоявших на верхней палубе, сдуло, выбросило за борт. Корабль подбросило на такую высоту, что, когда он приводнился, палуба оказалась разорванной от борта до борта... Это я потом узнал... Матросы бросили нам концы, вытащили нас из воды. До сих пор помню: когда летел — одна мысль, не удариться бы головой о торпедный аппарат или шлюпбалки... Стали проворачивать винты, к счастью, вал оказался неповрежденным. Залечили нас в Таллине. Прошили палубу, приварили по три рельса с каждого борта... Бои уже шли на окраине города. Получили приказ выйти первым эшелоном в Кронштадт. Мы ушли двадцать шестого августа, а основные силы Балтийского флота готовились выйти через сутки после нас.

Помню, на рассвете было штилевое море, но нас огорчала эта хорошая видимость: мы с тревогой смотрели на прекрасное безоблачное небо. Шли кильватерной колонной — тральщики, сторожевики и очень много транспортных судов. Но беда пришла не с неба: приблизительно в ста милях от острова Гогланд идущие впереди два тральщика подорвались на мине. Нет, сначала мины разорвались в тралах... Наш миноносец подошел на помощь, и тут очередная мина грохнула у кормы нашего корабля. А в румпельном отделении, как сейчас помню, находился боевой пост Николая Гаврилова, турбиниста, старшины первой статьи... От сильного взрыва вода стала поступать в кормовой отсек, который был наглухо задраен, а люк соседнего отсека отдраивать нельзя было, вода затопила бы его, что грозило гибелью кораблю. Но если даже Гаврилов решился бы на это, вышел бы в неповрежденный отсек, он не смог обратно задраить люк — от удара покоробило переборку... Николай Гаврилов передавал на мостик... Его голос до сих пор у меня в ушах звенит. «Обеспечиваю работу рулевой машины,  произвел профилактические работы... Вода на уровне коленей... груди... — И вслед мы услышали его захлебывающийся голос: — Прощайте, друзья! Отомстите за меня».

Василий Викторович умолк, будто выдержал минутное молчание. Потом, глубоко вздохнув, продолжил: — А корабль по инерции все еще дрейфовал, его стало разворачивать, и тогда раздался второй взрыв в районе шкафута, в днище. Это был смертельный удар. Вода хлынула в нижние отсеки. И остались в живых только мы — стоящие на мостике и на полубаке. Корабль стал погружаться кормой. Владимир Павлович Васильев, командир миноносца, дал команду покинуть корабль. «Бросайся!» — крикнул он и мне... Подошедший катер, до отказа набитый подобранными людьми с других кораблей взял на свой борт несколько человек. Выбросившись в море, я почувствовал, как засасывает меня воронка от уходящего на дно корабля. Стал отбиваться руками, ногами, чтобы отплыть как можно дальше. Когда выскочил на поверхность, миноносец исчезал под водой, остался один нос над гладью моря. Корабль уходил вниз свечкой. Взрывались котлы, лился мазут, и вдруг загудела сирена. Первая мысль: командир остался на мостике и, уходя вместе с кораблем на дно, дает сирену,

вторая — корабль опрокинулся, и рычаги под собственным весом откинулись, пошел пар, и оттого заревело на всю округу. Где командир?

Я увидел его далеко от себя, в стороне, на какой-то миг мелькнула его огненно-рыжая голова, а потом я потерял его из виду. Налетела авиация, стала бомбить транспорты.

Я вернулся на место гибели корабля, нашел всплывший деревянный брус, схватился, оседлал его и лег... Меня обнаружили к вечеру, когда искали людей небольшие буксиры. Сначала я очнулся от боли в голове — это за волосы меня взяли, приподняли, схватили за плечи и положили на палубе. Кажется, ложкой открыли рот, влили что-то обжигающее. Спирт. Потом я снова потерял сознание…

Пришел в себя, лежа под кустом, на острове Гогланд, Передо мной стоял Владимир Павлович. Так же как и я, весь в мазуте. «Живой? — спрашивает. — Ну-ка попробуй встать». С его помощью поднялся, сделал несколько шагов. «Пошли, если можешь, будем искать своих». Нашли только четверых. А позже выяснили, что из ста восьмидесяти человек остались в живых только одиннадцать.

В тот же день на небольшом судне прибыли в Кронштадт, куда уже пришли главные корабли Балтийского флота, прорвались после нас, во главе с крейсером «Кировым».

Немец уже подходил к Ленинграду. Бои шли около Урицка. Нас, моряков с погибших кораблей, собрали и направили в сухопутные части. Васильев остался в Кронштадте, а мы высадились на берег в районе Петергофа. Со мной были наш боцман Липченко, главные старшины Белозеров, Петров, комсорг корабля Веньямин Федотов... Многие моряки шли в бой в своих бушлатах, бескозырках, тельняшках. Кто сумел, опоясал себя пулеметными лентами... Все это напоминало обстановку гражданской войны — защиты Петрограда.

Конечно, мы были потрясены гибелью нашего корабля, гибелью товарищей, и все это усугублялось еще и тем, что несли потери и не видели близко врага. Но мы чувствовали: вот-вот встретимся с ним лицом к лицу.

Заняли оборону в районе Стрельны, Урицка — под станцией Володарская. Вот здесь мы и увидели фашиста таким, какой он есть... Гитлеровцы шли на нас во весь рост, с закатанными рукавами, упирая ложу автомата в живот, поливали свинцом. «Почему же, — думали мы, — фашист поливает меня огнем автомата, а я должен кривым затвором загнать патронник всего лишь один патрон?» И матросы наши, прячась за деревья, пропускали немца мимо, а потом бросались на него, отнимали оружие обращали против него.

Вот таким был бой под Володарской...

Я слушал Василия Викторовича, вспоминал где-то прочитанные слова старого солдата из гражданской войны: «Вот идет человек, и ты должен убить его, не убьешь — он убьет тебя». Думая об этом, я спросил хозяина квартиры, помнит ли он лицо первого фашиста, с которым встретился близко?

— Это был рыжий здоровенный солдат с сытой, как принято говорить, лоснящейся мордой. Со взлохмаченными космами липких волос, торчащих из-под каски. Шел пьяный и тяжело дышал. Я лежал за деревом и сосредоточенно, весь напрягшись, целился ему в лоб. Видел, как пробил каску...

Фашист присел на колени — сначала на одно, потом на второе и рухнул лицом вниз. Я бросился к нему, схватил его автомат.

Это было на подступах к Стрельне. Пехоту мы уничтожили — пошли на нас танки. Здесь пришлось мне защищать дом своего детства. А случилось это так. За горячностью боя я не заметил, что пробираюсь мимо дома, где каждое лето жила наша семья. И вот я собираюсь бросить связку гранат в танк, идущий на этот дом, как вдруг из подвала, слышу, зовут меня по имени: «Вася! Вася!» Обернулся, Анна Ивановна, хозяйка дома, в подвалах которого набилось много народу с других дач. На ее глазах я и метнул гранаты в танк, он закружился и застыл на месте.

Это были мой первый немец и первый танк.

Потом — бой в Петергофском парке, дрались уже врукопашную. Мы буквально выслеживали их, ловили и уничтожали... Здесь, в Петергофе, и остановили гитлеровцев. Со стороны Стрельны встал немец, со стороны Ораниенбаума-Ломоносова — мы...

Вскоре, в декабре 1941 года, нашу 10-ю стрелковую дивизию направили на знаменитую Невскую Дубровку, где бои были такой жестокости, такого накала, что трудно представить. Положение ото дня на день становилось все тяжелее. Немец укрепился на правом берегу, которому наше командование придавало большое значение при прорыве блокады Ленинграда...

Те, кто до нас ходил на тот берег, принимали на себя яростную лавину огня. От кромки воды до вражеских укреплений было максимум с километр. Находясь на высоте, фашисты хорошо просматривали наши позиции. Казалось, переправиться на пятачок, уже занятый нашими войсками, невозможно. Под градом вражеского огня полегло много людей.

Мы случайно рядом у себя обнаружили полусгоревший бумажный комбинат. Отыскали там, в подвале, большие рулоны бумаги, выкатили их на лед и по три человека легли за ними; сами ползли, а рулоны катили перед собой. Представьте себе такую картину: катятся по льду рулоны бумаги и по ним бьют из чего только можно — из минометов, орудий, пулеметов. Так удалось переправиться на правый берег, окопаться в мерзлой земле и включиться в бой.

А в новогоднюю ночь мы прорвали оборону и отбросили фашистов километра на два. Здесь, на участке Невской Дубровки, это считалось тогда колоссальным успехом...

Помолчав, Василий Викторович отыскал в альбоме маленькую темную фотографию и протянул мне:

— Вот я политрук роты десятой стрелковой дивизии...

Фотография снята в заснеженном лесу, после вручения медали «За оборону Ленинграда». На ней три офицера в сухопутной форме. И хотя лица на снимке различить трудно, узнать Василия Викторовича мне помогла флотская его осанка.

Вот еще один снимок, покрупнее. Групповой портрет на фоне едва различимой надстройки корабля. Здесь Василий Викторович снова во флотской форме, в шинели с двумя рядами блестящих пуговиц. Глаза затемнены козырьком фуражки. Наверное, думаю, снимок относится ко времени, когда флот готовился к наступлению на морю за освобождение наших военно-морских баз в Нарве, Таллине, Риге, Лиепае... И тогда был создан дивизион бронированных морских охотников. Но что это за гражданские люди с ним, одетые как попало? Двое в каракулевых ушанках, один в кепке и комиссарской кожанке. Скуластые лица...

— ...Это на крейсере «Киров»,— Василий Викторович вынул фотографию из альбома и, близко разглядывая ее, сказал: — Здесь я старший лейтенант, а гражданские — делегация из Казахстана. Они прибыли сразу же после прорыва блокады с эшелоном продуктов. Четыре вагона специально для «Кирова». Дело в том, что Казахстан шефствовал над нашим крейсером, на котором служило тогда много казахов...

Я еще не говорил вам, как снова вернулся на флот...— Василий Викторович вложил на место фотографию и продолжил: — Ведь как оно было... Когда мы вышли из Невской Дубровки, мне предоставили отпуск. Зима 1942 года, самое тяжелое время блокады. Я шел в Ленинград после страшных боев. Иду через Обводный канал домой, к матери. Вокруг оборванные провода трамвайных линий, вагоны, застывшие в снегу, и тени — город был без огней... Мать застал больной, укутанной в одеяло, в одежде. В глаза бросилась мешковина на креслах. Понимаю, что ей пришлось сдирать с них кожаную обивку. Оказалось, что она толкла ее, пропускала через мясорубку и варила… Достал свой паек, согрел воду и стал кормить мать. Я видел, как она ест хлеб, и в какой-то момент остановил ее: взял осторожно за руки, боясь сделать ей больно. Мать была очень слаба. На следующий день пошел по блокадному Ленинграду. Дойдя до набережной Невы, увидел дорогие моему сердцу силуэты боевых кораблей. Был я в сухопутной форме: в шинели, обожженной, простреленной, на петлицах — три кубика политрука, ушанка. Иду и всматриваюсь в лица, пытаюсь узнать знакомых моряков. Так дошел до моста Лейтенанта Шмидта. И тут увидел — стоит крейсер «Киров». Не знаю почему, но что-то толкнуло меня подняться на корабль. Взбираюсь по трапу, а вахтенный офицер, стоявший на юте, подтянутый, такой сияющий, с надраенными пуговицами, всматривается в меня: зачем это пожаловал сухопутный человек?

Поднявшись на палубу, я сначала, как и положено моряку, повернулся лицом к корме, отдал честь военно-морскому флагу. Вахтенный, наблюдавший за мной, видимо, признал во мне моряка.



Поделиться книгой:

На главную
Назад