Помоги проекту - поделись книгой:
— Кому и как доложить? — спросил он.
— Кому? Как?! Мой дорогой,— говорю,— я пришел с одним вопросом, нет ли у вас на крейсере моряков с погибших кораблей? Ищу своих боевых друзей. Сам я служил на «Энгельсе».
— Как же, есть,— обрадованно ответил вахтенный офицер.— Капитан второго ранга, бывший командир «Энгельса», наш старпом.
— Владимир Павлович Васильев? — почти крикнул я. — Доложите: его хочет видеть Василий Стукалов.
Вахтенный офицер послал за Васильевым рассыльного матроса.
Прошло несколько минут, и на палубу выбежал Владимир Павлович, но, увидев меня, остановился и некоторое время стоял растерянно. Его смутила моя сухопутная форма. Потом бросился ко мне, сжал в объятиях и стал колотить по спине: «Ведь мы же тебя похоронили. Говорили, что погиб под Петергофом»,— и, не выпуская меня из объятий, повел в каюту.
Вахтенный офицер стоял в стороне и грустно и тепло улыбался...
Разговор в каюте был коротким, первый вопрос: «Где воюешь?», второй: «Хочешь ли вернуться на флот?»
— Второго вопроса мог бы не задавать,— сказал я. — Кажется несбыточным.
— Почему? Пойдем к командующему эскадрой,— и Васильев повел меня к вице-адмиралу Дрозду — он держал свой флаг на крейсере «Киров».
Адмирал Валентин Петрович Дрозд принял нас, выслушал Васильева, который говорил, что встретил друга, моряка со своего корабля... Адмирал прямо при мне сказал, что такие люди нужны флоту и что есть решение Военного совета флота отзывать моряков с сухопутного Ленинградского фронта...
Дивизион морских бронированных охотников был создан после прорыва ленинградской блокады. Василия Викторовича тогда назначили заместителем командира по политчасти особого отряда кораблей. Вот две фотографии того времени: одна, групповая, снята на фоне разрушенной фашистской крепости Пилау. На палубе полукругом расположились моряки. Василий Викторович сидит с краю. Лица трудно различить, но в общем настроении фотографии чувствуется победная атмосфера тех дней. На втором снимке Василий Викторович крупным планом перед башней с мостиком сигнальщика и стволом зенитного орудия.
Групповой портрет с разбитой фашистской крепостью я считал бы последней из военных фотографий. Но парадность второй заставила меня усомниться в этом. Капитан-лейтенант Стукалов на ней позирует стоя, при орденах, с высоко поднятой головой, с гордым прищуром. Этот взгляд остался у него и по сей день: смотрит на тебя, а будто видит прошлое... Я спросил его, которая из этих двух фотографий сделана последней, и он ответил:
— Последней нужно считать ту, в которой видна наша победа.— Он сам принялся рассматривать лица на снимке, а потом с сожалением в голосе сказал: — Отряд кораблей тогда был сформирован так быстро, что имена многих людей теперь не могу припомнить...
А начался этот завершающий этап Великой Отечественной для Василия Викторовича и его товарищей в марте 1945 года.
Василия Викторовича Стукалова вместе с командиром отряда, в то время капитаном второго ранга, Станиславом Ивановичем Кведло вызвали в освобожденный Таллин на Военный совет Балтийского флота. Военный совет под председательством командующего флотом адмирала Владимира Филипповича Трибуца принял решение направить отряд кораблей для оказания помощи штурмующим Кенигсберг войскам и обеспечить взятие крепости Пилау с моря.
Задача была трудной. Она усложнялась еще и тем, что наши корабли должны были прорвать оборону курляндской группировки противника, еще остававшейся в районе Лиепаи на траверзе Ирбенского пролива, хотя к этому времени наши войска уже продвинулись за Мемель и готовились к штурму Кенигсберга... Надо было отряду кораблей пройти район Ирбенского пролива необнаруженным, в противном случае принять бой и прорваться. Выход был назначен на первые числа апреля. Корабли должны были подойти в квадрат Ирбенского пролива в темное время суток, примерно в час ночи, в полной скрытности...
— Помню, перед выходом в море пришли к нам на головной корабль боевые друзья,— вспоминает Василий Викторович,— так было у нас заведено— собраться, пожелать друг другу счастливого завершения операции. Командир гвардейского двести пятого сторожевого корабля капитан третьего ранга Сорокин принес вареную курицу, редкий сувенир для того времени. И когда сели за стол и начались напутствия, Сорокин от этой курицы отрезал, как говорится в народе, царское место — огузок и сказал: «Вот, друзья, это вам на удачу» Вышли в ночное время, подошли! к району Ирбенского пролива благополучно. Шли кильватерной колонной, девятнадцать вымпелов. Связь! между кораблями поддерживалась с помощью затемненного ратьера фонарика с малорассеивающимся лучом света. В эфир не выходили. Приближались к самому ответственному квадрату. До этого другая группа кораблей уже пыталась прорваться, но не сумела, вернулась обратно. Так им было приказано: если встретите превосходящие силы противника — возвращайтесь. То же самое было сказано и нам.
Пройдя немного, впереди мы заметили несущие дозорную службу фашистские корабли. Несмотря на нашу скрытность, они обнаружили нас, видимо, с помощью радиолокационных или акустических установок. И тут же открыли огонь. Вокруг головного охотника начали падать снаряды: перелет, недолет — казалось, вот-вот попадем в вилку. Стали обходить вражеские корабли, сам открыли огонь из башенных орудий, сбрасывали глубинные бомбы — поблизости могли оказаться подводные лодки. Завязался бой. Фашистам еще помогала тяжелая береговая артиллерия. В это время подходит ко мне командир:
— Комиссар, что будем делать?!
— Давай прорываться,— говорю.
У нас на корабле уже появились раненые. Вокруг вздымались фонтаны воды. Командир дает команду: «Сигнальщик! Всем право на борт!»
Мы повернули значительно правее, к шведским берегам. Пока нас преследовали, мы покалечили и вывели из строя несколько сторожевых кораблей противника. А вышли мы из боя, потеряв лишь одного охотника и то из-за попадания береговой артиллерии. На рассвете увидели, что все остальные корабли целы, правда идут несколько разбросанно, но по сигналу снова выравниваются в кильватерную колонну...
Еще на Военном совете Василия Викторовича и командира отряда предупреждали, что с рассветом после выхода в открытое море отряд кораблей прикроет авиация, которая базировалась на Мемеле. Конечно, после тяжелой ночи ее ждали. И действительно, где-то в районе шведского острова Готланда появились два истребителя. На кораблях настроили УКВ для связи, надели шлемы с наушниками... И вдруг командир слышит разговор между летчиками: «Андрей, это не наши, давай поработаем...»
Сигнальщик дает условную ракету, но она не разгорается, отсырела за штормовую ночь. И самолеты выпустили пулеметную очередь. «Счастливая случайность,— говорил Василий Викторович,— меня немного царапнуло в правый бок, а одному матросу пробило мякоть ноги».
Истребители улетели и опять развернулись, пошлина корабли, но в это время сигнальщик, успел зарядить вторую ракету и дал ее как раз тогда, когда один из самолетов пикировал, ракета вспыхнула прямо под его носом, ослепила зеленым светом, и истребитель мгновенно отпрянул в сторону, снизился, покачал крыльями: «Извините, мол, не разобрались». Потом оба самолета «повисли» над нашими кораблями и уже не давали подойти фашистским самолетам.
— Мы не винили летчиков, понимали, что причиной случившегося были обстоятельства,— объясняет Василий Викторович. — Во-первых, уклоняясь от огня противника, мы изменили свой курс. Во-вторых, за ночь штормовой волной смыло с полубака опознавательные знаки для нашей авиации. Интенданты вместо масляной краски выдали на этот случай известку. Вот и оказалось — идем не тем курсом и крестов белых нет... Это было в дни тяжелых боев за Кенигсберг, мы торопились поддержать наши войска с моря. Подошли к Пилау, зашли в пролив Фриш-Гафен, высадили десант на косе при ожесточенном сопротивлении врага. Был у нас тяжело ранен штурман. Моряки сами рвались на берег, помогали наступающим войскам. Фашисты пытались вырваться из Пилау в открытое море, уйти, а корабли нашего отряда не выпускали их. Пришло время расплаты за пережитое, за наши потери, за погибшие корабли на первом этапе войны, за наш миноносец «Энгельс», за товарищей... Мстили за все и до конца.
Крепость Пилау пала. Помню, шли мы каналом, чтобы встать у маяка и выйти на берег, прошли мимо потопленного транспорта. На нем пытались бежать из Кенигсберга фашистские генералы, и судно было потоплено нашими кораблями. Громадное судно опустилось на грунт, а перекрестия мачт торчали над водой, как могильные кресты...
Василий Викторович положил передо мной пачку свежих фотографий, а сам встал и начал ходить по комнате. Пока он вспоминал войну, у меня возникло много вопросов, но стоило хозяину поставить точку в своем рассказе, как я понял, что все, о чем хотел спросить, касалось переживаний и эмоций не воина, а просто человека. Как солдат, он говорил только фактами, как человек, он избегал эмоций. Казалось, боль войны в нем постепенно спрессовалась, но осталась тяжелой, незарубцевавшейся раной...
Новые фотографии, так же как и множество парусников на стенах кабинета — в чеканке, дереве, репродукциях,— лежали по эту сторону войны. С хорошо отпечатанных на добротной бумаге снимков смотрели морские офицеры и среди них хозяин дома. Вот Василий Викторович в звании капитана третьего ранга, заместитель командира дивизиона, а вот он среди выпускников военной академии; а в другом снимке нетрудно угадать, что друзья позируют перед камерой вместе с Василием. Викторовичем. Стукаловым после присвоения ему звания контр-адмирала...
Наконец, когда Василий Викторович вернулся на свое место, я спросил у него:
— Которая из этих фотографий занимает особое место в вашей послевоенной жизни?
— Ее здесь нет,— сказал Василий Викторович и, полистав альбом, извлек портрет жены, Нины Федоровны.— В 1968 году вызвали меня в штаб флота и предложили послужить на Севере. Я согласился... Прихожу домой, думаю, как же мне сообщить об этом Нине Федоровне: «Не кажется ли тебе, что в уюте Москвы мы забыли моря?» — «Скажи,— говорит она,— что-нибудь случилось?» — «Предлагают на Северный флот...» — выложил начистоту я. «И что ты сказал?»— «Что посоветуюсь с тобой».— «Да не говорил ты так,— подумав, сказала она.— И хорошо, что не говорил...»
Не ведавшие надежд
Сколько Ги помнил себя, вся их огромная семья жила в деревне, но раз в году родители сажали детей на борта повозки, полной овощей, отец впрягался в тележку, затем они очень долго тащились к столице по раскаленной дороге. Родители никогда не поднимались к белому городу на холмах, им нечего было там делать, да и страшно заглядывать в недоступный, охраняемый свирепыми «тонтон-макутами» (При режиме «Бэби Дока» часть тонтон-макутов сменила свое одиозное название на «леопарды», не изменив, впрочем, ни в малом своей сути.— Примеч. ред.) мир богатых людей. Выдохшийся за дорогу отец из последних сил волок тележку по узким грязным улицам, мимо таверн, складов, кабачков и хибар с облупившейся штукатуркой и слепыми проемами окон. Распространяя зловоние, гнили сваленные прямо на тротуар кучи фруктовых отбросов, в них привычно копошились дети и свиньи.
На подступах к базарной площади все труднее было пробиваться среди лотков, корзин, тележек, лавировать между сидящими на мостовых крестьянами в выгоревших, заношенных до дыр рубахах. На базаре они долго не задерживались. Овощи старались сбыть в тот же день и выручку тратили тут же, в лавчонках, покупая необходимую хозяйственную утварь и одежду. В основном семья жила на заработки отца во время сафры: плантации принадлежали американцу — владельцу нескольких сахарных заводов. Старшие братья уходили на сафру вместе с отцом. Заботы об огороде лежали на матери. А шестилетний Ги оставался за хозяйку и няньку трех сестричек. Таких детей-нянек в Гаити называли «гадб». Ги научился ловко управляться с малышами: укачивал их, засовывал в голодные рты жеваные стебли сахарного тростника в тряпице. Кроме того, таскал воду из ручья кормил худую остромордую свинью. Сестренки были легонькие — с большими головами и раздувшимися животами. Маленькая все надрывалась от крика и, не прожив на белом свете и года, умерла. К смерти детей в деревне относились как к неизбежности.
Когда две оставшиеся девочки чуть подросли и их можно было оставлять в доме одних, отец повел Ги в начальную школу. Несколько километров они шли проселочной дорогой, и красная пыль, уже успевшая накалиться под утренним солнцем, жгла босые ноги мальчика. Школа была в большом бараке, где на скамьях сидели дети самого разного возраста. Ги с трудом улавливал смысл слов учителя, как ни напрягался. Литературный французский язык не имел почти ничего общего с диалектом, на котором говорили у них в деревне. Занятия превратились в невыносимое мученье. Дома помочь Ги никто не мог. Ни неграмотные мать и отец, ни старшие братья, которых в школу никогда не водили. Занятия сопровождались окриками и пинками. Он, как и большинство других крестьянских детей, оставил школу, так и не научившись читать.
...В 1971 году старый диктатор Франсуа Дювалье отдал богу душу. Более трех десятилетий он и его присные, как пауки, высасывали из страны соки. Двести семейств богачей купались в роскоши, проживая миллионы гурдов, а множество деревень вымирали от голода. За эти годы жертвами репрессий пали десятки тысяч патриотов. Немногим лучше отца оказался и сын диктатора Жан-Клод Дювалье, к которому перешла власть.
Кличка, прилипшая к Жан-Клоду с детства, благозвучностью не отличалась — «Сундук». Чтобы оправдать в глазах окружающих тугоумие и леность своего дитяти в школьные годы, отец его прибег к фальсификации: уменьшил возраст сына на три года.
Почувствовав приближение конца, «Папа Док» решил объявить недоросля своим преемником на посту «пожизненного президента» — для этого ему пришлось внести коррективы в конституцию страны: снизить возрастной ценз для кандидата на президентский пост с сорока до двадцати лет. Но тут оказалось, что согласно подделанным некогда бумагам сын не достиг даже этого возраста. Тогда конституцию подправили: вторично.
...Отец увез Ги в город. С помощью живущих там родственников мальчика удалось определить в услужение в семью состоятельных мулатов — к их сыну. Клод, подопечный Ги, оказался старше и намного крупнее его. Ги учил его деревенским играм и водил гулять в местный «кони-айленд» — парк с увеселениями и аттракционами, созданный по американскому образцу. А когда Клода определили в частную французскую школу, Ги дважды в день, прихватив сумку с книгами, сопровождал его.
Он научился извлекать кое-какую выгоду из своей городской жизни. Выполняя поручения в торговой части города, успевал раньше швейцара подскочить к автомобилю, притормозившему у входа в магазин, и услужливо распахивал дверцу. Порой Ги дежурил у светофоров на набережной. И пока горел красный свет, успевал стереть тряпочкой с ветрового стекла соль, оставшуюся от морских брызг. Он старательно закатывал полученные монеты в пояс, чтобы дома их не обнаружила служанка, в комнате у которой ему выделили угол.
Потом у хозяев родился второй ребенок. Маленькое кричащее существо, Только с более светлой кожей, чем у него. Теперь Ги мало спал по ночам. Ему по-прежнему ничего не платили. Питался вместе со служанкой. Донашивал одежду Клода, только вот к ботинкам, как его ни принуждали, привыкнуть не мог.
Хозяйская девочка подрастала, ей подыскали бонну. Клод совсем уже вырос, и Ги стал больше не нужен. Он решил пробираться домой.
...В их хижине жили чужие люди. Сосед сказал Ги, что последние месяцы в деревне свирепствовал голод. Половина жителей вымерла. Нужда погнала крестьянские семьи через границу —в Доминиканскую Республику. Отец Ги снова нанялся сезонным мачетеро на плантации сахарного тростника, а когда мать умерла от голода, увез детей с собой. Куда — никто не знал.
...В день празднования шестидесятичетырехлетия отца многопудовый «Сундук» важно принимал с балкона президентского дворца военный парад. А неделю спустя отец освободил для него кресло «пожизненного» президента»
«Мой отец совершил политическую революцию. Я совершу экономическую. Жан-Клод Дювалье, пожизненный президент Республики Гаити». Такой плакат теперь встречал путешественников в аэропорту Порт-о-Пренса.
...Ги вернулся в Порт-о-Пренс. Ночевал на базарной площади: спал, завернувшись в газеты, на пустых прилавках вместе с другими бродягами. Нанялся разносчиком к торговцу овощами. По двенадцать часов в день таскал лоток по городу, надрывал горло, рекламируя товар.
Потом нанялся в велорикши. Изо всех сил крутил педали, развозя на тележке мешки с сахаром или цементом, лавируя между лимузинами и ярко раскрашенными фургончиками такси.
Ги удалось найти ночлег в прибрежном районе Ла-Салина: хибары из фанеры и картона, зловоние, развороченные тротуары, забитые мусором водостоки. Люди здесь делили кров с крысами. Однажды, возвращаясь в Ла-Салину после тяжелого дня, Ги увидел над кварталом багровое зарево и дым. Городские власти сожгли Ла-Салину и разогнали жителей, чтобы туристы не видели ужасных лачуг. Уже не раз сносили и жгли Ла-Салину, район трущоб, и каждый раз он возрождался из пепла.
Как-то, пробираясь с нагруженной тележкой сквозь уличную толчею, Ги увидел в толпе знакомое лицо. Он узнал родственника, который когда-то рекомендовал Ги в слуги.
В автомастерских для юноши нашлась подсобная работа. Снова подзатыльники, ругань хозяина и старших рабочих. Ночевал он теперь в доме родственника — тесном, с убогой обстановкой. Иногда там собирались молодые рабочие из мастерских, С наступлением темноты света не зажигали, чтобы не привлекать внимания полицейских, разъезжавших ночами по улицам. Ги, притаившись в углу, силился понять, о чем шла речь. Временами ему казалось, что он слышал свои, еще не оформившиеся в слова смутные мысли о тяготах жизни и несправедливости.
...Первым «большим достижением» «Бэби Дока» в экономической области было основание им на острове трехсот весьма доходных предприятий, а именно — домов терпимости для курортников-американцев. Но если отвлечься от этих заведений, от пляжей и кокосовых пальм, то в Гаити ныне, как и при Дювалье-старшем, чрезвычайно низкий доход на душу населения, вопиющий уровень неграмотности — 90 процентов, очень невысокая продолжительность жизни — 47 лет. И рекордная в Центральной Америке детская смертность— 147 на каждую тысячу новорожденных. По саркастическому определению экономистов, единственное «преимущество» Гаити — это баснословно дешевый труд. Средний уровень зарплаты здесь — 1 доллар 30 центов в день.
О чудовищных поборах с населения Гаити при жизни «Папы Дока» в странах Карибского бассейна ходили легенды. «Бэби Доку» удалось превзойти отца. Налогами обложили даже... стихийные бедствия. Дважды в год, после весенних и осенних дождей, правительство собирало с гаитян и живущих в стране иностранцев пожертвования на ликвидацию последствий наводнений. Правда, гаитяне как-то не ощущали реальной пользы от этих пожертвований. Деньги таяли, словно дождевые облака после грозы. Миллионные суммы были собраны на восстановление моста через реку в Порт-о-Пренсе, а стоимость работ, по подсчетам специалистов, не превысила и пятидесяти тысяч долларов... Куда делись 10 миллионов долларов, миновавшие государственную казну, гадать не приходится...
Как-то днем в мастерскую, где работал Ги, ворвались вооруженные полицейские. Они стремительно обежали все помещения, оставив стражу у дверей. Тыча дулами пистолетов в спины людей, погнали нескольких рабочих к выходу. Хлопнули дверцы фургона. Больше эти люди в мастерскую не вернулись...
Несколько раз по поручению дяди и его друзей Ги расклеивал ночью на стенах маленькие серые листочки с отпечатанным в типографии текстом. Он не знал, что в них говорилось: читать Ги по-прежнему не умел. Однажды он попал в облаву. В полицейском участке всех арестованных зверски избили, но улик, подтверждавших антигосударственную деятельность, не нашли. И выпустили.
В тайных собраниях рабочих Ги участвовал как равный.
Арестовали дядю. Кто-то донес, что он коммунист. Лишь несколько месяцев спустя родственники узнали, что он брошен в центральную тюрьму форт-Диманш.
Собрания в доме, где жил Ги, прекратились. Тогда юноша разыскал товарищей дяди и сказал, что хотел бы сотрудничать с ними.
У входа в мастерские, так же как возле большинства промышленных предприятий города, теперь постоянно дежурили полицейские наряды. И все же стачки и забастовки вспыхивали одна за другой. Доходили сведения о крестьянских мятежах, об убитых и исчезнувших без следа людях.
Уже через несколько месяцев после ареста дяди к Ги пришел человек — изможденный, со следами пыток на лице и руках. Он не назвался, сказал лишь, что до ареста работал инженером. В Форт-Диманше он встретил дядю. Много дней провели они в одной камере три на три метра — они двое и еще 21 человек.
— Камера никогда не проветривалась и не дезинфицировалась. Спали по очереди,— рассказывал инженер.— Мы жили среди клопов и блох, страдали от малярии. Заключенные по очереди выносили парашу. И если узник, ослабевший от болезни и голода, не мог удержать ее и ронял, на него обрушивался град ударов, а собирать содержимое параши он был обязан руками. Нам не давили ни туалетной бумаги, ни мыла. Воды не было. Заключенные в Форт-Диманше никогда не моются.
Каждый узник получает ежедневно по 20 граммов хлеба, горсть риса, варево из полусырых макарон — его и супом-то нельзя назвать. Люди едят на полу, в спешке, потому что, едва вручив миску, тюремщик тут же забирает ее назад. Рацион воды — два стакана в день.
В этих условиях распространяются болезни: туберкулёз легких, авитаминоз, дизентерия, расстройства психики. Лекарства отсутствуют. Поэтому почти все заболевшие узники умирают, не выдержав в Форт-Диманше и года. Не вынес ужасов заключения и дядя Ги.
Он страдал от приступов лихорадки и попросил таблетку хинина.
— Лекарства стоят дороже, чем такие ничтожества, как вы,— ответил тюремщик.
— Я умру, если мне не дадут лекарства,— сказал дядя.
— Мы никому здесь не запрещаем умирать! — заявил надзиратель и вышел.
Через час дядя умер...
Семья дяди решила тайно покинуть Гаити. Говорили, что число эмигрантов уже превысило миллион. Отчаявшиеся люди бежали из страны, Многие гибли в море: неустойчивые лодчонки, в которые набивались целые семьи, не выдерживали ударов ветра и волн.
Суденышко, где было с полсотни гаитян, в их числе и родственники Ги, бурей выбросило на флоридский берег. Сам Ги остался в стране. У него появилась ясная цель в жизни: бороться за свержение диктатуры. Он стал членом организации «Молодежь Объединенной партии гаитянских коммунистов». За это грозила смертная казнь. Или просто смерть. Исчезновение... Теперь Ги Лемуан часто сам выступал на тайных собраниях молодых рабочих Порт-о-Пренса: рассказывал о своей судьбе, о бесправии, царящем в стране, призывал к забастовкам. Помогал распространять марксистскую литературу и сам учился читать.
...Однажды, возвращаясь поздно ночью после собрания, Ги неслышно скользнул в знакомую улицу. В нескольких шагах от двери его дома от колонны навеса отделились две тени. Чернота ночи скрыла лица «тонтон-макутов», преградивших ему дорогу. Лишь отблеск далекой луны лег на длинный ствол кольта...
«Великий отшельник» выходит к людям
Там, где шумит Теберда, голубыми петлями обметывая отвесные кручи Главного Кавказского хребта, находится единственная в Европе и одна из самых высокогорных в мире опытная плантация знаменитого «корня жизни» — женьшеня. О том, как рождалась эта плантация, лучше всех знает научный сотрудник Тебердинского заповедника доктор биологических наук Алексей Александрович Малышев.
Невысокая сухощавая фигура, глуховатый, неторопливый голос, словно его обладатель и в разговоре не перестает думать о чем-то своем, главном, хотя карие глаза твердо и внимательно смотрят на собеседника. Рассказать же Алексею Александровичу есть о чем...
Это начиналось более четверти века назад.
...Прянул из-за горы первый дымный луч солнца, и засвистал в соседнем ельнике дрозд; дрогнула за окном ветка, обронив прозрачную каплю,— день начался. Возле конюшни Малышева уже ждал лесник Юнус. Жгутом сена он растер ноги верховых лошадей, смахнул с седла росу. У запряженных в бричку, где сидела его жена Салимат, лишь проверил сбрую: для джигита и до седых волос только тот конь, который под седлом. Потом подвел Малышеву высокого иноходца Башкира, весело прищурил темные глаза:
— Айда, начальник! Давай догонять солнце!
Но Малышев сначала проверил ящик с семенами женьшеня, инструмент, сложенный в бричку, и лишь потом шагнул к всхрапнувшему иноходцу. Полутропа-полудорога петляла меж серых, словно отлитых из олова стволов бука, шла вдоль реки. Через час в медленном кружении тропы глянула за деревьями поляна с темными, высокими грядами и кучами лиственного перегноя. Рядом солнечно светилась свежеоструганными досками сторожка Юнуса: женьшень— корень дорогой, редкий, без охраны нельзя...
В 1952 году вызвали Малышева из Приокско-Террасного заповедника в Москву и предложили заняться опытным разведением женьшеня. Потом была полуторамесячная поездка по Кавказу и Закавказью, и вот наконец он здесь, в Теберде, чтобы начать первые опыты. В Тебердинском заповеднике ему довелось работать еще до войны, «поднимал» некоторые виды культурных растений высоко в горы, так что местные почвы и климат он в общем-то знал. Но ведь это не свекла или картофель, это женьшень! Реликтовый житель, ведущий свою родословную еще со времен третичных лесов. Те леса давно упали, погрузились во тьму болот, став каменным углем, а он уцелел. Потому-то так трудно ему «прописаться» в нашем времени...
У женьшеня снаружи только тонкая кожура, которую легко повредить.
Прочность и упругость корни получают за счет клеточного сока — тургора. Если вовремя не обработать поврежденный участок, хлынут внутрь клеток ядовитым потоком грибки, бактерии — и «сгорит» таинственный «корень жизни», потеряет свою целительную силу. Случается и так: утратив нарядный стебель и листья, которыми корень как бы откупается от болезни, женьшень замирает, погружается в сон. Длится такой сон у дикорастущих корней годы.
Есть и еще одна особенность у женьшеня — способность перемещать свой корень. Случись год теплым, а почвы тяжелыми, поднатужится корень, напряжет сокращающиеся кольца и двинет свое главное сокровище — почку, из которой родится новый побег,— вверх, поближе к воздуху и свету. А навалится осень ранними метелями, стылыми морозами, пронизывая легкий суглинок до «самых, костей», до пластов гранитных,— снова охранительно напряжётся корень, вжимая себя глубже в толщу почвы.
Не эта ли редкая способность женьшеня послужила пищей для многих легенд? По одной из них женьшень зародился от молнии. Ударит огненный клин в студеную воду горного источника, разворотит дно — и уйдет вода подземными темными коридорами, а на том месте вырастет женьшень, который таит в себе силу небесного огня. По-разному объясняла молва и происхождение женьшеня. По одним поверьям, корню дал жизнь мальчик-оборотень, по другим — он сын тигра и красной сосны. На Востоке верили, что женьшень может превращаться в дикого зверя и даже в человека. Самым старым корням-самородкам, найденным в Уссурийской тайге, давали собственные имена, как крупным алмазам. В свое время их называли красиво и звучно: «Великий отшельник», «Император», «Уссурийский старец». Но тайга скупо дарила подобные находки. Такие корни попадались не чаще одного, раза, в тридцать-пятьдесят лет...
С первым весенним теплом на корнях женьшеня образуются крохотные сезонные корешки, и вся дальнейшая судьба растения на целый год теперь зависит от них. В этих корешках его сила, но в них и его слабость, потому что корешки особенно чувствительны к изменению внешних условий. Пройдет сильный ливень или вдруг поднимутся грунтовые воды — корешки «захлебнутся», погибнут, съеденные гнилью, а прохватит почву теплым летним ветром — опять беда: засохнут, они, отомрут, а вслед за ними быстро увянут, опадут стебли и листья. Почвы женьшень выбирает бурые, горно-лесные, богатые перегноем, где легкий суглинок лежит на жесткой подушке гранитов и потому легко пропускает влагу. Температуры почвы и воздуха днем и ночью, зимой и летом должны «держаться друг за друга» на ртутной шкале. Иными словами, ему нужен умеренный, приморский тип климата с прохладным, достаточно влажным летом. К тому же женьшень прихотлив к свету. Если его мало, он хиреет, если много, может погибнуть — потоки прямого солнечного света его угнетают. Немногочисленные поры-устьица, расположенные на нижней стороне листьев, не в состоянии регулировать температурный режим и испарять влагу. Есть и еще одна особенность у женьшеня. Его семена, как бы помня все превратности судьбы древнего корня, сначала росшего в душной чащобе лесов, а потом противостоявшего ледяному прессу эпохи оледенения, дают всходы лишь через 18—22 месяца, то есть по истечении двух зим. В семени женьшеня очень мал зародыш, и растет он медленно. Чтобы ускорить его рост, надо как бы воспроизвести в сокращенном виде, перелистать страницы «биографии» растения. Для этого семена смешивают с влажным песком и четыре месяца выдерживают при температуре плюс 18—20 градусов по Цельсию — это так называемая теплая стратификация. А минует этот срок — начнется пора «оледенения»: семена содержать при плюс 1—3 градусах — холодная стратификация. Лишь после такой подготовки семена будут готовы к посеву...
Малышеву предстояло с ювелирной точностью высчитать, отмерить и дать женьшеню нужное количества света, тени, воды, тепла и питательных веществ. А для этого надо было прежде всего отыскать участок, на котором, как в фокусе, сконцентрировались бы все необходимые условия. Но как его выбрать, найти на огромной территории заповедника? И после тщательного изучения литературы начались поиски, проложившие тропу к первому участку... и первым сомнениям.
Привязав лошадей и разгрузив подводу, путники на минуту присели. «Посидим, что ли, перед дорогой, не знаю, куда она нас приведет!» — пошутил Малышев и, встав, сжал в горсти землю. Почва не склеилась в ком, но и не рассыпалась — влаги в самый раз. Юнус принес лопату, грабли, посевную доску, утыканную колышками, и началась работа, какой не знали, не видели на тысячи километров вокруг: начался сев женьшеня. Юнус, примерившись, накрывал грядку доской, оставляя на мягкой, словно взбитой земле четкие, ружейно-чернеющие глазки лунок. Малышев осторожно доставал из ящика с влажным песком семя с бледной каплей проклюнувшегося ростка, передавал Салимат, которая, пустив с ладони в лунку пороховую струйку молотого перегноя, опускала туда семя корешком вниз. И снова текла темная струйка, укрывая росток. Наконец горсть просеянной лесной земли наполняла до краев лунку, ровняя ее с поверхностью грядки. Каждый раз, подходя к новой грядке, Салимат наклонялась над ней и, быстро коснувшись ладонью лба, что-то шептала.
— Что это она? — не понял Малышев.
— А, пустое дело, понимаешь,— усмехнулся Юнус. — Просит землю не сердиться, принять семена, быть им матерью. Совсем глупая женщина!
Но когда последнее семя исчезло в земле, Юнус взбил за оградой ворох прошлогодних листьев и, чиркнув спичкой, обронил огненную стружку. Скоро белый, как туман, дым повис над плантацией.
— Ты что? Забыл, что мы в заповеднике? — нахмурился Малышев. Юнус смущенно погладил бороду:
— Чтоб шайтан, понимаешь, близко не ходил, по кустам не прятался! Тогда твой корень будет совсем здоровым!
Поделиться книгой: