Помоги проекту - поделись книгой:
Римский прокурор Витторио Оккорсио начал новое расследование, но дело до суда так и не дошло. Теперь известно, что ему не дали провести второй процесс. Так же, как помешали провести и третий, на котором заместитель генерального прокурора Рима собирался уже до конца 1976 года предать суду еще сто фашистов из «Нового порядка». За несколько дней до смерти Оккорсио подписал ордер на арест семидесяти двух из них. И подписал, как полагают, тем самым смертный приговор себе.
Несговорчивый и не реагировавший на угрозы прокурор захватывал слишком широко, грозя лишить подпольную «черную армию» всего ее командного состава. Шутка ли, за неполные три года им были собраны улики против двух с половиной сотен неофашистов. Причем не только вширь, но и вглубь активно «копал» неутомимый прокурор. Он пытался докопаться до источников финансирования «диких» неофашистских отрядов и через них и самого Итальянского социального движения.
Теперь стало известно, что буквально накануне своей смерти Оккорсио встретился в римском отеле «Порпора» с тайно прибывшим из Швейцарии следователем Робертом Уолти, специалистом по так называемым «грязным деньгам», поступающим на секретные счета швейцарских банков из Италии. На следующий же день в гостиницу нагрянули неизвестные люди, интересовавшиеся личностью швейцарского следователя. По описаниям свидетелей, они были похожи на тех, кто назавтра убил Оккорсио.
Судя по всему, Оккорсио был близок к тому, чтобы докопаться до имен хозяев секретных счетов, а может быть, и до тех, кто переводил из Италии деньги на эти счета. Он шел все дальше, вторгаясь в ту область, куда до него не рисковал проникнуть никто. Он стал слишком опасен.
Фамилии некоторых «хозяев жира», активно поддерживающих ИСД — НПС, а вместе с ними и «дикие» организации, сейчас стали достоянием гласности. Это «король цемента» банкир Пезенти, нефтяной воротила Монти, неаполитанский судовладелец Лауро, банкир Синдона. Есть наверняка и другие. И в очень высоких, не только деловых сферах.
Однако это лишь часть правды. Стоит повнимательнее приглядеться к участникам убийства и проследить их связи, как обнаруживается, что в подготовке «казни» прокурора принимали участие и ИСД — НПС, и сторонники «черного князя» Боргезе, трижды готовившего антиреспубликанский переворот, и лица, связанные через итальянскую военную разведку СИД с ЦРУ и НАТО, и эмигрантские неофашистские организации «черного интернационала». Как видно, Оккорсио действительно нащупал многие нити разветвленного фашистского заговора, о существовании которого вот уже много лет с тревогой говорят в Италии.
Лицом к лицу
— Ах, оставьте эти разговоры о заговоре! — отмахнулся очень уважаемый в Италии либеральный парламентарии, на вилле которого под Римом мы обсуждали попытку неофашистов взорвать пассажирский экспресс. — Республиканский строй в Италии достаточно прочен, чтобы его могли опрокинуть отдельные вылазки разрозненных групп...
Парламентская фракция ИСД — НПС сейчас действительно немногочисленна. Но как подсчитать численность вооруженных «диких» групп, поддерживающих ее? А если к этому прибавить то, что не только в полиции и военной разведке, но и в регулярных воинских частях многие офицеры и генералы открыто придерживаются неофашистских взглядов? И наконец, то, что нынешнего «дучетто» — «маленького дуче» — Альмиранте поддерживают могущественные промышленные и финансовые воротилы?
— Полноте! — снова махнул рукой старый либерал. — Хотя составленная вами картина действительно тревожна, мне кажется, вы все же преувеличиваете опасность. Современные неофашисты совсем не те, что при старом дуче. Вы присмотритесь к ним поближе...
Я присматривался. Видел многих неофашистов и самого Альмиранте совсем близко, глаза в глаза. На предвыборном митинге ИСД — НПС на римской площади Навонны я прямо спросил его: «Почему, сказав в свое время, что слово «фашист» написано у вас на лбу, вы теперь так возмущаетесь, когда кто-то называет вас фашистом? Вы клянетесь, что ваша партия не убивает и не имеет ничего общего с «дикими» неофашистскими организациями, а их члены то и дело доказывают обратное».
Сгрудившиеся вокруг журналисты со всех сторон жадно протянули свои микрофоны. Альмиранте молчал, вертел пуговицу своего пиджака, оторвал ее, спрятал в карман.
— Я устал, — выдавил он наконец тихо.
Голос был странно непохож на тот, который только что гремел в микрофон с трибуны. — Сразу на эти вопросы не ответишь. Приходите на улицу Четырех фонтанов. Там мы вам все и объясним...
На римской улице Четырех фонтанов есть перекресток, все четыре угла которого украшены скульптурными группами с давно не действующими фонтанчиками. Метрах в пятидесяти от перекрестка — шестиэтажный дом № 22, типично римский — обшарпанный, старый, с темным подъездом, крутой неосвещенной лестницей и ветхим скрипучим лифтом. Внешне обычный жилой дом. Выходишь из лифта и попадаешь в длинный узкий коридор с давно не крашенными стенами и множеством стеклянных дверей.
В маленькой приемной перед кабинетом национального секретаря ИСД — НПС меня встретил человек, удивительно похожий на самого Альмиранте. Только с тонкими усиками жгуче-черного цвета. Даже костюм на нем точно такой же, как у «дучетто».
Я видел его впервые. Зато он сразу узнал меня — видел на площади Навонны и даже запомнил мои вопросы.
— Кого представляете? — с любезной улыбкой осведомился он, готовясь доложить. Услышав ответ, даже присел от удивления. Попросил визитную карточку. Прочитал, затем еще раз. Вскинул изумленные глаза.
— Я доложу, — сказал изменившимся голосом и исчез за высокой дверью.
Он отсутствовал долго. Охранники затеяли какую-то игру в углу приемной под строгими взглядами разнокалиберных «дучетто» с расклеенных по стенам плакатов.
...Дверь кабинета Альмиранте неслышно отворилась, и человек с тонкими черными усиками начал витиевато объяснять мне, что, судя по характеру вопросов на площади Навонны, моя беседа с синьором национальным секретарем «будет излишне полемичной и потому малоконструктивной», а посему не смог бы синьор советский журналист более конкретно определить интересующую его тему разговора.
— Меня интересует конкретная программа ИСД — НПС в связи с намерениями национального секретаря превратить ее в «партию молодежи». В частности, каковы конкретные гарантии тех благ и прав, которые были так щедро обещаны молодым избирателям в предвыборных листовках?
— Минуточку, — сказал тонкоусый и снова исчез за высокой дверью. На этот раз он задержался там меньше минуты.
— Синьор национальный секретарь очень извиняется. Он занят и к тому же плохо себя чувствует. А главное, на ваши вопросы ответит компетентный человек — президент «Фронта молодежи» нашей партии Массимо Андерсон. Он ждет вас. Я провожу.
«Президент фронта» действительно ждал. И не один. В углу за спинкой его стула присутствовал не представившийся пожилой мужчина в сером двубортном костюме. На стенах неряшливо обставленной комнаты висели плакаты ИСД — НПС, явно предназначенные для внутреннего пользования. В городе я таких никогда не видел. Уж больно наглядно, даже натуралистически, живописали они методы, которыми неофашистский кулак будет сокрушать «красную заразу».
— Вы, конечно, как и все, хотите узнать, фашисты мы или нет, — начал «президент», не дожидаясь вопроса. — Нам наплевать, как нас называют. «Национальная правая» прибавил к прежнему названию партии наш новый национальный секретарь. И он же разъяснил: «Правее нас нет ни идеологического, ни политического пространства».
— То есть правее некуда? — перебил я.
— Вот именно, — с готовностью подтвердил Андерсон. — Если кто-то желает называть нас фашистами, пусть называет. Мы этого не хотим, но и не боимся. Не стыдимся и того, что многие уважаемые деятели нашей партии в прошлом служили Муссолини. Мы выступаем как партия порядка, ибо считаем, что современная демократия прогнила и завела Италию в тупик. Необходимо навести порядок сильной, твердой рукой. Все оппозиционные партии должны быть распущены... Это положит конец забастовкам и прочим беспорядкам.
— Но ведь это приблизительно та же программа, с которой выступали в свое время и Гитлер, и Муссолини...
— У них было немало здравых мыслей. Но в общем-то старый фашизм мертв. Те, кто его знал, постепенно уходят на покой. Будущее за молодежью. Вот почему наш национальный секретарь придает такое большое значение « Фронту молодежи»...
— Это заметно, — сказал я, показывая подобранную мною предвыборную листовку с многообещающими обращениями к молодым избирателям. — Не могли бы вы подробно рассказать о том, что конкретно и каким образом собираетесь вы дать молодежи?
Президент «Фронта молодежи» задумывается...
— Мы обещаем ей духовную свободу.
— Свободу от чего?
Андерсон снова задумался. Потом протянул текст речи Альмаранте.
— Прочитайте: «Молодые люди имеют право на законную самооборону, когда государство отсутствует или неэффективно. Вот почему, обращаясь к молодежи, я считаю нужным на понятном ей языке жестокости говорить о политике прямого удара по подрывным элементам из крайне левых... Если родителей интересуют хорошие манеры их детей, то сами подростки в основном за ударные отряды...»
— Мне кажется, — оказал я, — что история уже знала примеры подобного обращения к молодежи с призывами «обрести свободу»: в ударных штурмовых отрядах...
— Вы опять о прошлом! — досадливо поморщился Андерсон.
— Хорошо. Не буду о прошлом. В настоящее время все чаще говорят о том, что в лесах и в горах ваши люди создают военно-тренировочные лагеря и базы, где армейские офицеры обучают обращению с оружием и взрывчаткой молодежь, подростков и даже детей...
— По этому вопросу обратитесь к руководству нашей партии, — перебил меня Андерсон.
— Но ведь это сугубо молодежное, то есть ваше дело.
— У меня действительно очень много дел. — Президент «Фронта молодежи» недвусмысленно посмотрел на часы.
Я поднялся.
— Вас проводят, — проговорил молчавший все время пожилой человек в углу за стулом Андерсона.
— Спасибо, я найду дорогу сам. Уйду тем же путем, которым пришел сюда.
— Вы пришли сюда сами, — твердо сказал пожилой, — потому что привратник внизу у входа не понял, какой вы журналист. А теперь вас проводит синьор Джакоза. — Он кивнул человеку за моей спиной; обернувшись, я с изумлением узнал своего ночного спутника по купе в экспрессе «Палатино».
— Здравствуйте, — растерянно протянул он. — Так вот, оказывается, какой вы журналист из Парижа! — продолжал он покачивать головой, когда мы шли конторским коридором.
— Вы же не спросили тогда в поезде, какую газету я представляю в Париже. Я вас ни в чем не обманул. А вот вы, насколько я понимаю, и не банковский служащий, и не Мюллер.
— Вы, должно быть, догадались об этом, когда я был столь неосторожен со своей «игрушкой».
— Лишь отчасти. Я подумал, что вы из другой стреляющей компании.
— Из мафии?! — Он мрачно улыбнулся. — Неужели похож? Вот уж не думал!
— Разве есть разница? — полюбопытствовал я.
Джакоза — если это его настоящее имя — ничего не ответил. Мы спускались по узкой лестнице молча, долго. Я впереди, он сзади. Было, признаюсь, страшновато слышать за спиной его шаги.
Внизу, на свету под аркой, миновав швейцара, я вздохнул с облегчением.
Богатырский напиток
— Вот оно, здесь... В пяти шагах, — торжественно сказал мой спутник, зоотехник и охотовед Зиннат Азангулов.
Но я не чувствовал свежего запаха воды, который бы говорил о близости озера. Впрочем, влажность была — с самого утра шел монотонный ленивый дождь.
Я сделал пять шагов — стволы лежали почти горизонтально, листва деревьев купалась в воде легендарного озера Шульген. С трудом скрывая разочарование, вглядывался я в этот заросший ряской «пятачок» с гривенником темной воды посередине.
— Старики говорят, когда-то давно весь мир был затоплен водой. В наших местах не было ни людей, ни зверей, и не проступили еще горы. И царствовал здесь страшный водяной батша (1 Батша — царь (башкир.).) Шульген. — Мой спутник перешел на полупение-полудекламацию, подобно акыну. — Вот тогда и появился батыр по имени Урал, и пошел он на злого батшу войной. Там, где шел его конь Акбузат, вырастали Уральские горы. Видит батша — не одолеть ему храброго батыра. Отыскал он тогда бездонный омут и нырнул в него. Нет у этого озера дна, слилось оно с великим подземным морем. Потому и не смог Урал-батыр достать хитрого Щульгена. С тех пор и озеро стало так называться...
Все так же неспешно капает дождь, разбрасывая по воде колечки. Колечки растут, и кажется, что им тесно...
— А когда умер Урал, Шульген похитил его славного Акбузата и утянул в этот омут.
Ветер шевелит листья деревьев у самой воды, и чудится, будто зеленые бляшки водорослей рождаются от этих листьев, от их бесконечного подрагивания. Но центр озера — «бездонный омут» — чист, и никогда, говорят, не зарастет он.
— А другие старики называют это озеро Йылкы сыккан (1 Йылкы сыккан — дословно «Озеро, из которого вышли кони» (башкир.).). И рассказывают они, что со дна его вышли дикие кони тарпаны. Башкиры приручили их — и пошла башкирская порода лошадей...
Я слушаю Зинната и вспоминаю то, что увидел, путешествуя по степям Башкирии.
...Двумя машинами выехали мы с Уфимского конного завода в степь, чтобы увидеть знаменитую «башкирку». Отъехали совсем недалеко, свернули с дороги на пыльную истоптанную траву Не успели выйти из автомобилей, табун голов в пятьдесят, как по команде, повернул от нас в сторону, только пышные хвосты развевались по ветру.
— Во дает! Во распоряжается! — приговаривал директор завода Александр Александрович Моршенников, указывая на жеребца-крепыша с длинной, почти до земли, смоляной гривой. Закончив неспешную, плавную пробежку по гигантской дуге вокруг своего «гарема», жеребец сделал легкий поворот и слился с табуном, пропал на темно-гнедом фоне.
Полуленивое порхание по дуге и было приказом, понятым и мгновенно исполненным его подопечными. Подальше от людских глаз, подальше от чужаков...
— Заверни к нам! — прокричал Моршенников табунщику, которого я только теперь заметил. Пока он исполнял в этой сцене роль статиста, послушно развернувшегося туда, куда гнал лошадей жеребец.
Табунщик не сразу выполнил эту просьбу. Он подскакал к жеребцу, оглаживал его, что-то шептал, будто уговаривая, и они разошлись в разные стороны. Через минуту табун так же покорно развернулся. Одни лошади шли спокойно, другие — помоложе — рысью вырывались вперед, и вся эта темная, лоснящаяся, всхрапывающая на ходу масса- неудержимо надвигалась на нас. Вот уже видны выпуклые, бездонно-лиловые глаза, вот от первой лошади пахнуло на меня потом, запах этот уплотнялся, перебивая аромат степного разнотравья...
Они шли сплошной массой — вокруг нас, между нами, вокруг машин и между машинами, и совершенные металлические тела автомобилей выглядели бездушными рядом с их горячими живыми телами. Подъехал и табунщик, с высоты седла поминутно оглядываясь туда, где остался жеребец. Позднее я узнал множество историй и понял, как важны «хорошие отношения» между этими двумя повелителями табуна.
В табуне всегда только один жеребец — как один хозяин в доме. И порядок в этом доме образцовый. Недисциплинированных кобыл просто не бывает: коли попадется такая, на которую не действуют «меры убеждения», вступают в силу копыта, зубы, наконец, голодный паек... А бывает, прогневается жеребец «а весь табун и в порядке наказания загонит на затоптанный, объеденный участок, сам ходит вокруг, травкой сочной хрупает, а они полдня уныло стоят, положив головы друг другу на шеи. И не взбунтуются, ни-ни — знают, что провинились... И никакой табунщик ничего не изменит. Зато когда молодой жеребец утвердит свою власть, радости его нет конца: от избытка чувств на дыбки становится, копытами в воздухе перебирает...
А они все идут и идут сквозь нас. Вытянутые вперед шеи, мощные крупы — каждая превосходит по весу привычную среднерусскую лошадку. И вместе с тем это не тяжеловозы. Стоящий рядом со мной профессор Иван Александрович Сангин, добрые пятьдесят лет из своих семидесяти посвятивший «башкирке», приговаривает:
— Нет, не тяжеловозы. Скелет у нас — что у донской рысистой, «облегченный» скелет. Это значит — центнер чистого мяса на каждой. И какого мяса! Практически без жира, оплошной белок. Диетическое мясо...
Столетиями совершенствовалась башкирская порода лошадей. Опыт и интуиция помогали башкиру-коневоду культивировать в животных те качества, которые были нужны для жизни в степи. Конь для кочевника — это не только скорость и сила, это одежда, пища, пьянящий напиток в дни радостей и побед...
В совхозе «Ирандыкокий» меня угостили башкирским национальным обедом. И такой обед не может обойтись без конины.
Совхозные лошади живут на воле. Круглый год в степи. Дикие лошади, своеобразные башкирские мустанги. О приближении табуна узнаешь по странному грохоту — будто десяток неумелых пономарей звонит в колокола... В облаке пыли проносится табун. На шеях многих кобылиц — ботала, заменившие в наш рациональный век романтические колокольцы, с помощью которых табунщик в тумане или зимней вьюге разыскивал разбредшихся лошадей. Ботало — обыкновенный алюминиевый рукомойник, подвешенный как колокол, внутри которого бьется язычок — кусок металла.
С одной из кобыл ботало сняли...
Дело чести башкира — разделать тушу в считанные минуты. При этом следует не упустить тысячу мельчайших, но традиционно важных подробностей. Например, тушу следует расположить обязательно головой к востоку, а после разделки немедленно приготовить «азы — колбасу, густо присыпанную солью, которую потом долго варят и подают горячей.
Если бы меня спросили, в чем особенность башкирской кухни, я бы ответил: «Весь обед — в одном котле». Сначала из котла извлекают казы. Затем в глубокие тарелки накладывают горы домашней лапши в форме треугольников и полосок. И заливают жирным бульоном из того же котла. Вот и готов знаменитый бешбармак, известный многим тюркским народам. Потом из бездонного котла появляются эвересты конского мяса. И наконец, как бы подводя черту под всем тоем, — шорпа с курутом, очень твердым творогом из топленого коровьего молока... А в шорпе — бульоне — не найти и крохотного глазка жира, и, может быть, поэтому острее ощущаешь крепость навара. Это яство производит фантастический эффект — вы снова ощущаете себя бодрым, словно только что сели к столу.
Типичный обед скотовода-кочевника из суровых степных краев — ни овощей, ни фруктов, все очень жирно, плотно, все в громадных количествах, из одной посуды, без печений и разносолов. Сегодня уже так не питаются, но прошлое всегда дорого и чем-то близко, поэтому с такой охотой собрались в совхозной столовой люди «тряхнуть стариной».
Праздничная атмосфера за столом рождалась сама по себе, как будто из ничего. Люди спокойно говорили, не перебивая друг друга, проявляя внимание к гостю, давая возможность говорить и хозяину. Роль хозяина исполнял главный бухгалтер совхоза. Стоило появиться очередному блюду, как он неторопливо начинал: «Моя мать (или бабушка) делала это иначе...» И дальше шел рассказ о женщине, которая приготовляла конину, соблюдая все уже забытые обычаи.
Застолье было веселым и добрым. Быть может, еще и потому, что на столе шипел, пенился, лился рекой традиционный кумыс...
Никому не ведомо, когда и где родился этот напиток. 2500 лет назад Геродот, описывая быт кочевников северного Причерноморья, рассказывал, что пьют они «кобылье молоко, приготовленное особым образом». Способ приготовления из этого невкусного и быстро портящегося молока освежающего напитка, который можно сохранять несколько дней, был засекречен. Тайной это оставалось и у башкир почти до нашего времени. Среди многих кумысоделов, виденных мною, была старушка Сагида Фатхулина, которая первая в своем роду обнародовала секрет изготовления кумыса, хотя до нее эту тайну знали и хранили тринадцать поколений, а может, и больше.
А скрывать было что. Французский путешественник Гильом Рубрук, рассказывая о своем «Путешествии в Восточные страны» в 1253—55 годах, так описывает действие кумыса, искажая, впрочем, его название: «Проводник дал нам немного «космоса». Испив его, я сильно вспотел от страха и новизны. Но все же он показался мне очень вкусным. Напиток этот щиплет язык, как терпкое вино, оставляет вкус миндального молока, и внутри вас разливается очень приятное ощущение. Слабые головы от него пьянеют...» «Очень хороший напиток — кобылье молоко, приготовленное таким образом, что его можно принять за белое вино. Здесь его называют «кумез», — утверждает примерно в те же годы венецианец Марко Поло.
Только через 500 с лишним лет европейцы, в том числе и русские, открыли для себя лечебные и питательные свойства «космоса», о которых башкиры знали давным-давно. С. Т. Аксаков, родившийся в Башкирии, так описывал свои детские впечатления: «Весной, как только черноземная степь покроется свежею, ароматною, сочной растительностью, а кобылицы, отощавшие за зиму, нагуляют жир, во всех кошах начинается приготовление кумыса. И все, кто может пить, от грудного младенца до дряхлого старика, пьют допьяна целительный, благодатный, богатырский налиток, и дивно исчезают недуги голодной зимы и даже старости, полнотой одеваются осунувшиеся лица, румянцем покрываются бледные впалые щеки».
— Сперва бидоны с молоком в речку ставлю. Пака замерзнут, собираем в лесу гнилушки. Огонь разведем, бочку эту дымом наполняю, — поясняет сухонькая и очень древняя Сагида Фатхулина. Она почти не знает русского, я немного понимаю по-туркменски, а этот язык — «двоюродный брат» башкирского; так через пень-колоду идет наша беседа. Так постигаю я тайну рождения кумыса.
— А зачем дым в бочку? — стараясь четко произносить окончания, спрашиваю ее.
Кажется, не разобрала. Берет меня за руку, ведет в избушку, громко именуемую цехом, подводит к такой же бочке, накрытой чистой застиранной марлей. В бочке пенится, дозревает кумыс. Сагида легко подталкивает меня, сама склоняется к бочке, показывая, что нужно сделать, — нюхает, блаженно жмурится.
— Чтобы запах приятный был, — единым духом выпаливает она, чрезвычайно довольная своим русским, хотя фраза наполовину состоит из башкирских слов.
Нет, так я ничего не пойму. Здесь почему-то гнилушки, а вчера на другой ферме меня уверяли, что окуривать чиляки — эти самые бочки — следует только, можжевеловыми сучьями.
Не одна неделя пройдет, пока я уясню, что рецептов — «секретов» изготовления кумыса — много, и теперь их не только не скрывают, а, напротив, дарят соседям. Потому что каждый в глубине души уверен, что в его коше издавна был «самый правильный» кумыс.
Тем временем бидоны в реке «замерзли» — охладились. И помощники Сагиды по ее команде сливают молоко в громадный чиляк.
Только на восьмом десятке стала Фатхулина мастером-кумысоделом в родной деревне Исамбетово Баймакского района. До этого всю жизнь ходила в помощниках. Потому-то нынешние «ассистенты» охотно прощают ей властный тон. Самой неловкой минутой в нашем знакомстве была та, когда я спросил, не думает ли она о пенсии. Старушка посмотрела на меня с сожалением, соболезнующе переглянулась с помощниками. Действительно, кто же сам уходит со столь почетной должности? Председателем колхоза могут быть многие, а кумысодела заменить, по общему мнению, невозможно: кумыс будет не тот. И коль пришелся по сердцу односельчанам ее рецепт, быть ей мастером до последних дней или, не приведи аллах, до болезни, да такой, что бышкак уже держать не сможет.
Молоко в чиляке, кур — закваска из старого кумыса — тоже. Наступил момент священнодействия. Сагида надевает передник, убирает волосы под косынку, становится «а приступочку у высокого чиляка, сделанную специально для нее, — ростом, к сожалению, не вышла. В руках у нее дубовый бышкак — многокилограммовая колотушка, которой бьют молоко, пока оно не превратится в кумыс.
— Семьдесят девять, восемьдесят, — вслух считает Сагида. С каждым ударом она сгибается, почти ложится грудью на край чиляка. А в нем бурлит, урчит, хлюпает в прорезях диска колотушки, пенится молоко.
Поделиться книгой: