Помоги проекту - поделись книгой:
Тут они принялись спорить между собой, что обмазывать надо будет волнами особой длины. и все такое прочее. Ну, я и ушел.
Недели через три ребята пригласили меня посмотреть, что у них получилось. К своему прежнему аппарату они добавили приставку, которая окружала голограмму (для модели они взяли десятицентовик) вроде бы туманом, как только она возникала. Потом они что-то включили, туман рассеялся, и — хотите верьте, хотите нет — изображение десятицентовика начало опускаться на пол. Правда, очень медленно, но все-таки оно опускалось.
— Видишь, папа, — говорит Лео, — у голограммы теперь есть вес
— Очень интересно, — говорю я. А что еще я мог сказать?
Тут вдруг изображение монеты исчезло, а на пол упала капля клея, какой прилагается к детским авиаконструкторам.
— Ну а дальше что? — спрашиваю я. — Чего вы, собственно, добились?
— Мы нашли решение одной проблемы и сразу же столкнулись с другой, — говорят ребята хором. — Нам теперь нужно добиться, чтобы обмазка успевала затвердеть, прежде чем голограмма исчезнет. Если это нам удастся, мы получим точный слепок оригинала.
Ну, я уже говорил, что я практичный человек. Я им и посоветовал:
— А вы сделайте так: когда туман рассеется и изображение начнет падать, пусть оно упадет в жидкую пластмассу, которая затвердевает быстрее, чем за секунду. Вот будет фокус — взять в руку слепок оптической иллюзии.
Прошло с полгода. Я совсем уж и забыл про эти голограммы, но тут они меня опять позвали смотреть свой новый аппарат.
В углу подвала стояло два бочонка. Ребята дали мне мотоциклетные очки и велели их надеть. А я тем временем заглянул в бочонки и вижу, что они чуть не доверху полны десятицентовиками
Новый аппарат был совсем непохож на прежний. Это была трубка из толстого прозрачного стекла в форме буквы X. Трубка была со всех сторон запаяна, и только там, где палочки X перекрещивались, снизу имелось отверстие А на полу под трубкой лежал старый матрас, весь в черных дырочках, словно о него гасили окурки. Лео навел голограмму десятицентовика внутрь трубки и двигал ее до тех пор, пока она не оказалась в самой середке X. А Ларри в другом углу включил еще какой-то аппарат, и в другом конце трубки появилось изображение тумана — длинной такой, узкой полоски. Ларри покрутил что-то — и изображение тумана начало медленно двигаться, пока не со шлось с голограммой десятицентовика.
— Давай! — скомандовал Лео.
Тут они оба что-то покрутили — и в центре X будто лампа-вспышка мигнула. Я просто глазам не верил: из отверстия в трубке на матрас посыпались десятицентовики, укладываясь ровными рядами.
Я только рот разинул. А ребята расхохотались, и Лео говорит:
— Ну-ка попробуй их поднять, папа!
Я принялся подбирать монеты. Ну ни дать ни взять настоящие десятицентовики, только покрыты очень тонкой прозрачной твердой оболочкой и совсем легкие — прямо ничего не весят
— Ты подал нам хорошую мысль, папа, — говорит Ларри, — но мы кое-что добавили. Сгусток световых волн нельзя обмазать ничем материальным, но мы сообразили, что на голограмму десятицентовика можно наложить голограмму аэрозоля быстротвердеющей прозрачной пластмассы.
Тут он объяснил, что свет — это не просто волна, но еще и частица, а потому теоретически тут должно произойти образование пленки. И пошел, и пошел...
А я рассматривал десятицентовики Если бы не пленки, они ничем не отличались от настоящих монет.
— И что же вы будете с ними делать? — спросил я.
Ребята переглянулись.
— А мы с ними ничего и не собирались делать, — отвечают они. — Просто было интересно повозиться с этой проблемой.
Наверное, они заметили, как я на них посмотрел, потому что вдруг хором сказали:
— Мы можем раздавать их зрителям после представления на память, папа. — И глядят на меня с улыбкой.
Ну, вы сами видите, каких я практичных сыновей воспитал. Изобрели копирующий аппарат и думают использовать его для любительских фокусов! Я покачал головой.
— Нет, я придумал кое-что получше. Эти шутки ведь ничего не стоят, если не считать расходов на пластмассу и на электричество, а потому из них можно много чего наготовить. (Они сразу поняли, к чему я клоню: я ведь занимаюсь бижутерией.) Ну, скажем, индийские браслеты или цыганские серьги.
— Ничего не выйдет, папа, — говорят они. А Ларри добавляет: — Вот посмотри.
Он подобрал одну монетку и швырнул ее на пол. Словно бы вспыхнуло радужное пламя — и все. От монеты даже следа не осталось.
— Видишь? — спрашивает Лео. — Стоит нарушить структуру — и ты опять получаешь световые волны.
Это он правду сказал. Я взял с верстака коловорот и попробовал просверлить дырочку в десятицентовике. Хоп! Ни монеты, ни даже пластмассовой оболочки. Ларри говорит:
— Вот видишь, папа, они годятся только в бесплатные сувениры. Забавная новинка, и ничего больше.
— Так сделайте их тяжелее, раз уж вы научились их изготовлять. Подберите оболочку потверже. На такие штучки всегда есть спрос — иностранные монеты, цветочки там или даже мушка какая-нибудь красивая.
Эх, получи я их образование, был бы я давно миллионером! Самых простых вещей сообразить не могут.
— Вот что, ребята. Я где-нибудь добуду золотую монету в двадцать долларов и попрошу ювелира приделать к ней ушко. Вы изготовите побольше копий, и я покажу их Тони (это мой художник), а уж он что-нибудь сообразит. Прибыль поделим пополам.
Так мы и сделали. Они мне наготовили полный бочонок золотых монет. Только, весить они совсем ничего не весили. Тони понаделал из них всяких ожерелий, поясов, серег, и расходиться они начали, как горячие пирожки. Я поставлял их крупным магазинам в Нью-Йорке и Далласе и бижутерийным лавочкам в Лос-Анджелесе. Они сразу вошли в моду. И выглядели совсем как настоящие. Да, собственно, в определенном смысле они и были настоящими. Только такие украшения из подлинного золота оттянули бы руки или шею, а эти были легче перышка. Некоторое время спрос на них был большой, и мы порядочно заработали.
Однако мода — это мода, и, когда украшения из монет всем приелись и перестали расходиться, я попросил ребят изготовить мне кое-что еще.
Тут уж я пошел на расходы: купил восьмикаратовый бриллиант самой чистой воды и заказал для него съемную филигранную оправу (понимаете, такая оправа позволяла изготовить несколько моделей). Ну, с бочонком таких побрякушек можно было сделать настоящее дело. Из-за пленки камешки выглядели похуже оригинала, но все-таки сверкали неплохо, можете мне поверить Я ограничился одним бочонком, потому что намерен был продавать такие украшения как редкость. У меня их было достаточно для десятков диадем, кулонов, подвесок и хватило еще для особого заказа — одна миллионерша, жена нефтяного магната, расшила ими платье к свадьбе дочки. Конечно, я не утверждал, что это бриллианты, так же как и не выдавал мои золотые монеты за золото, и торговал я ими как бижутерией, только особого сорта. Они стали специальностью моей фирмы и соперничали даже с австрийским горным хрусталем.
Я мог бы найти сотни способов, чтобы использовать затверделые голограммы, и сказал ребятам, что им пора бы запатентовать процесс, и поскорее. А пока больше ничего изготовлять не следует. Они сразу согласились. Хорошие ребята, только несерьезные. Видите ли, им все это уже успело надоесть. А что это дело приносит хорошие деньги, их совсем не интересовало.
Тут как раз подошло рождество — время для нас самое горячее, — и я так захлопотался, что спросил ребят про патент только после Нового года. Они поглядели друг на друга, потом на меня и хором вздохнули:
— Мы решили не брать патента, папа.
«Ага! Благородство взыграло, — подумал я. — Опубликуют формулу в каком-нибудь научном журнале и подарят свое открытие человечеству. А какой-нибудь ловкач добавит пустяковое улучшение да и возьмет патент на свое имя».
— Почему же вы так решили? — спрашиваю я терпеливо.
— Слишком опасно, — говорят они хором.
А потом Лео начал объяснять про сохранение энергии, а Ларри — про атомную бомбу, и зачастили, зачастили, так что у меня голова кругом пошла от их «е равно эм це в квадрате» и «эффектов реверберации при наложении волн». Ну я их перебил:
— Бог с ней, с наукой! Объясните-ка по-человечески.
— Проще объяснить нельзя, — сказал Лео. А Ларри добавил:— Мы лучше тебе покажем.
Накануне выпало много снегу, и двор был весь в сугробах. Ларри спустился в подвал и принес оттуда мешочек с десятицентовиками, которые так там и лежали в бочонках. И еще он принес духовое ружье. Потом положил десятицентовик на сугроб, а на этот десятицентовик — еще один. А сам взял камешек и бросил его на монетки. Когда камешек о них ударился, они, как всегда, вспыхнули и исчезли.
— Ну и что? — спрашиваю я. — Мы же всегда знали, что они непрочные. И всех клиентов я об этом предупреждал.
— Посмотри получше, папа, — говорит Лео и показывает туда, где лежали монетки. Снег там подтаял и образовалась ямка дюйма полтора в поперечнике и чуть меньше дюйма глубиной.
Но я все равно не мог понять, к чему он клонит.
Ребята повели меня за дом, к большому сугробу в закоулке, куда мы счищаем снег с крыши. Этот сугроб был чуть не в человеческий рост. Лео взял десять монеток и осторожно вдавил их колбаской в снег на высоте груди. Потом отвел нас шага на четыре к забору и выстрелил из духового ружья. Тут на секунду словно метель разбушевалась. А когда в воздухе прояснилось, я гляжу — от сугроба ничего не осталось, и пахнет вокруг, словно после грозы.
Тут меня как осенило. Я схватил Лео за руку и закричал:
— Да это же замечательно! Кому нужны все эти побрякушки? Вы ведь можете за один час очистить от заносов целый город или шоссе!
Но ребята только головами покачали:
— Нет, папа. Ты сам человек мирный и нас такими же воспитал. Разве ты не понимаешь, к чему это может привести?
Тут Лео начал объяснять, и Ларри начал объяснять, а я только молчал и слушал.
— Ведь таким способом можно изготовить оружие уничтожения пострашней водородной бомбы. Чтобы убрать этот сугроб, хватило десяти монеток. А ты попробуй представить себе, что случится, если кто-нибудь сложит кучкой тридцать таких монеток и выстрелит в них из духового ружья? Или пятьдесят? Или сто? Одна разбитая монетка исчезает словно бы бесследно, возвращаясь в общее электромагнитное поле, и энергии при этом выделяется так мало, что ее невозможно измерить. Исчезновение двух монеток одновременно привело к выделению тепла, которое растопило немного снега, как ты сам видел. Десять уже взорвались с выделением значительного количества тепла и ионизировали кислород в атмосфере. Ты ведь почувствовал запах газа, который при этом получился, — озона? Мы рассчитали, что будет происходить, если увеличивать число монет до сотни. А дальше просто побоялись считать. При добавлении каждого нового десятка, помимо взрыва и выделения тепла, возникают всякие явления вторичного порядка, и при этом все более сильные.
Мы вернулись в дом и с полчаса сидели молча. Я хорошенько обдумал все это. Ребята были абсолютно правы: в мире и без нас хватает неприятностей. И я им сказал, что они правильно решили. Тут оба вскочили и давай меня целовать — это взрослые-то люди! И оба просто сияют.
— Папа, ты у нас молодец!
А потом как-то сразу сникли, словно им меня жалко стало, что все мои мечты о богатстве пошли прахом.
— Не расстраивайтесь, ребята, — говорю я им. — У меня же есть вы. Так чего мне еще надо? Свою старость я хорошо обеспечил.
Тут я даже немного всплакнул — от радости.
Ну, о патенте, конечно, больше и речи не было. И аппарат ребята сразу разобрали. Про это изобретение мы больше не говорим. Но когда выпадает много снега, ребята мне улыбаются, а я улыбаюсь им в ответ. Потому что мне все соседи завидуют: дорожки во дворе у меня всегда расчищены, а никто из них ни разу не видел, чтобы я брался за лопату. Мы рассчитали, что после обычного снегопада двух монет мало. А вот три будут в самый раз. Я раскладываю монетки через равные промежутки и наловчился стрелять из духового ружья почти без промаха. Какой толк от изобретения, если из него нельзя извлечь пользы, ведь верно? Я человек практичный.
На конях, на ходулях
Когда в деревне на юге Индии — где-нибудь в окрестностях Танджура, что в штате Мадрас, или в соседних штатах Майсур, Андхра или Махараштра — играют свадьбу, на улице появляется огромное количество верховых. Всадников столько, что лошадей для них не хватило бы во всей округе: в Индии ведь на конях не пашут, поэтому в деревнях их почти нет. Но эти кони особые. Начать с того, что их вообще «возят» на себе всадники. Сделаны они из тряпок и папье-маше и составляют часть костюма наездника. Во-вторых, сами наездники вовсе не наездники, а танцоры. Танцуют они на ходулях высотой в полметра. Во главе толпы родственников и друзей жениха они направляются к дому невесты. «Лошади» приплясывают, скачут по кругу, кружатся на месте. Не так-то легко проделывать все это на ходулях — тем более что путь неблизкий. Обязательно неблизкий: если даже от дома жениха до дома невесты рукой подать, сразу к нему все равно не пойдут. Ну и что же, что кратчайшее расстояние между двумя точками — это прямая. Дорогу выберут самую длинную: процессия должна долго идти.
Когда возник этот танец, не знает никто. В незапамятные времена его исполнял один мужчина, который мимикой и жестами рассказывал о ратных подвигах древних царей. А сегодня в нем принимают участие все, кому угодно: и мужчины и женщины. Да и характер танца изменился — стал веселым, праздничным.
В такт гулким ударам барабана прихлопывают в ладоши зрители, процессия то останавливается, то снова трогается с места, когда, пришпорив своих коней, «наездники» пускаются вскачь.
...Окончено веселье, отправляются расписные кони в чуланы, сундуки и коробки. До следующей свадьбы...
Гроздь из шестнадцати бананов
Доктор исторических наук профессор С. А. Мхитарян
«Арман Руссо» медленно и торжественно приближался к причалу сайгонского порта, протяжными гудками разгоняя бесчисленные джонки с перепончатыми парусами. В ярких лучах тропического солнца ослепительно сверкнули иллюминаторы. Загремела якорная цепь...
Пассажирские пароходы из Франции всегда казались Вьету пришельцами из другого — загадочного, притягательного и одновременно враждебного мира. Он любил наблюдать, как по трапу сходили важные господа в белоснежных костюмах. Потом гулко топали своими высокими ботинками солдаты, увешанные оружием, ранцами, сумками. Последними на теплый бетон причала ступали принаряженные, улыбающиеся матросы. И помпоны на их шапочках забавно подрагивали в такт шагам.
Вместе с другими портовыми мальчишками Вьет бросался навстречу приезжим.
— Мосье, мосье, банан руайяль! — кричал он, протягивая матросам гроздья ароматных и сладких королевских бананов.
Вьет довольно бегло говорил по-французски. Он выучился ЯЗЫКУ в миссионерской школе, куда ходил недолгих два года. В прохладной каменной пристройке к католической миссии Жанны д"Арк он вместе с другими учениками старательно распевал перед началом занятий:
Allons enfants de la Patrie!
Le jour de gloire est arrive... («Вперед, сыны Отечества! День славы наступил...» (франц.) — начальные слова государственного гимна Франции.)
Вьету нравились эти слова, и он не задумывался, почему вьетнамцы должны петь гимн другой страны.
А потом произошло печальное событие. Вернувшись как-то раз из школы, Вьет увидел перед их тростниковой хижиной пус-пус(Пус-пус — тележка кули.) отца. Но в каком виде! Деревянные спицы, ободья колес и поручни, отлакированные отцовскими ладонями, были поломаны. От рыдающей матери Вьет узнал, что отца задавил автомобиль.
«О-о, мой бедный тёнг (Тёнг — муж (вьетн.).), — причитала мать, — зачем ты выехал на этот ужасный дайло(2 Дайло — проспект (вьетн.).)? Ведь там ездят только таи (Тай — человек с Запада (вьетн). Так во Вьетнаме называли колонизаторов.). Ты, наверно, прогневил их бога, и он наслал на тебя эту черную смерть на колесах! О-о, мой бедный тёнг...»
Теперь каждое утро вместо школы Вьет шел в порт продавать бананы Он быстро освоился в сутолоке портового района с его бесчисленными лавчонками, где торговали ананасами и устрицами, черепахами и лягушками, рыбой и сушеными кореньями. Бесконечной чередой тянулись к причалам кули с мешками риса на спине, с корзинами, наполненными углем.
Осиротевшая семья жила впроголодь. Правда, иногда заходили старые товарищи отца — такие же вечно усталые кули, в выгоревших, пропотевших рубахах — и смущенно передавали матери несколько су, которых не хватало и на неделю. Впрочем, Вьет знал, что и другим семьям приходится несладко. Сколько раз он видел, как из соседних хибарок женщины с белыми повязками (Во Вьетнаме белый цвет является траурным.) на голове выносили завернутые в покрывало трупы маленьких детей. «У них не было риса», — горестно качала головой мать «Почему же тогда, — думал Вьет, — столько риса грузят кули на пароходы? Да и в лавках полно еды?» Вьет пытался получить ответы на мучившие его вопросы у товарищей отца. Те обвиняли во всем проклятых таев, но, почему они виноваты, объяснить толком не могли.
Многое прояснил 1930 год. Весь Сайгон был взбудоражен слухами о том, что на Севере, в казармах йенбая тонкинские стрелки выступили с оружием против таев. А потом в порту Вьет узнал, что в Аннаме, в провинциях Нгеан и Хатинь крестьяне прогнали чиновников и помещиков и создали новую власть, которая называется Советы. Все больше транспортов с солдатами и оружием из метрополии швартовалось в порту. «Их отправляют против Советов», — шептались люди на рынке.
В этот год круто изменилась и судьба Вьета. Через товарищей отца он узнал, что в Сайгоне создана подпольная Федерация коммунистической молодежи Кохинхины, а вскоре и сам стал членом одной из ее ячеек. На первых порах Вьет выполнял мелкие поручения: оповещал товарищей о собраниях — они обычно проходили на заброшенном кладбище за пагодой Небесного Владыки, выслеживал и сообщал приметы полицейских-сыщиков, действовавших в портовом районе.
Сегодня Вьету предстояло встретить марсельский пароход «Арман Руссо».
...Нужного ему человека среди экипажа он заприметил еще на палубе. На шее у матроса был повязан ярко-голубой платок. Таким же платком он время от времени вытирал потное загорелое лицо со светлыми бачками. Едва матрос оказался на причале. Вьет устремился к нему:
— Посмотрите, мосье, вот отличная гроздь — ровно шестнадцать бананов, можете не считать. — Условный пароль прозвучал в сутолоке рынка вполне естественно.
— Шестнадцать, говоришь, гарсон? А мне нужно не меньше двадцати. Дай-ка я сам выберу.
Матрос нагнулся над корзиной Вьета и стал приподнимать грозди, словно взвешивая их в руке. Вьет быстро оглянулся по сторонам, а когда вновь опустил глаза, заметил, как матрос сунул на самое дно корзины бумажный сверток.
— Итак, гарсон, сколько с меня? — Матрос выпрямился, держа в одной руке золотисто-матовую гроздь Улыбка у него была хорошая. И очень красивый ярко-голубой платок.
— Всего пять су, мосье..
Вьет не сразу ушел с причала. Продавать бананы он больше не стал, а просто поболтался по рынку. У торговки с двумя корзинами на коромысле, перекинутом через плечо, он выпил чашечку наперченного фо (1 Фо — суп с рисовой лапшой и красным перцем.). Только потом, убедившись, что слежки нет. Вьет отправился на улицу Вееров Все лавчонки там были битком набиты разнообразными веерами. Бумажные, шелковые, из ярких петушиных перьев, украшенные рисунками по классическим сюжетам, изречениями древних философов, они грудами лежали в витринах и прямо на тротуаре на соломенных циновках, гирляндами свисали с черепичных крыш, тихо шелестя под теплым ветерком с реки Сайгон. У входа в одну из лавок стояла красная доска с вырезанными на ней старинными иероглифами:
В жару этот веер прохладу дает.
В нем радость забвенья таится.
Поделиться книгой: