Помоги проекту - поделись книгой:
По приказу Энея начали готовить новое грандиозное жертвоприношение. Одни несли с кораблей в указанное место изображения богов, вывезенные из Трои, другие готовили пьедесталы и алтари. Вдруг приготовленная для жертвоприношения свинья, вырвавшись, устремилась в глубь долины. И Эней, истолковавший это как посланное богами знамение, последовал за ней. Пробежав около 24 стадий (более четырех километров), свинья взобралась на холм и, обессилевшая, улеглась. Здесь и был заложен троянцами город, пока еще не имевший имени.
В то время пока троянские мужи рубили деревья для стен, Эней снаряжал посольство к царю Латину, правившему всей этой страной. Как еще отнесется царь к чужеземцам? Не знал Эней, что в то время, когда его корабли входили в устье реки, боги дали Латину знамение. Возле царского дворца рос старый лавр, посвященный Аполлону. Внезапно на его вершину опустился густой рой пчел. Кто-то послал за гадателем. Гадатель сказал: «Вижу я мужа и войско, идущих из чуждых земель, из одной страны света в другую. Будет владыкой он здесь».
Вот почему, когда послы Энея с оливковыми ветвями в руках приблизились к дворцу Латина, царь встретил их с распростертыми объятиями. Ведь так повелели боги.
Латин заключил с Энеем союз и уступил троянцам часть своей страны. Эней обручился с царской дочерью Лавинией, и город, который был заложен пришельцами, получил ее имя.
При этом возникло новое чудо. В соседней роще сам по себе вспыхнул огонь, и тотчас же между лесными обитателями завязалась схватка, из которой победителями вышли волк и орел.
Вскоре царь соседнего народа рутулов Турн, разъяренный тем, что Латин отдал Лавинию в жены чужеземцу, начал войну против Латина и его союзников троянцев.
В поисках союзников Эней отправляется за советом к мудрому старцу Эвандру. Старец говорит, что во владениях рутулов укрылся жестокий Мезенций, несправедливо правивший этрусками. Спасаясь от гнева восставших, он бежал к Турну. Этруски требуют казни бывшего царя. Вот войско, которое с радостью примет Энея как предводителя.
И тогда Эней понял смысл знамения, данного богами при основании Лавиния. Ведь волк — священное животное латинов, орел — священная птица этрусков. Союз волка и орла обеспечит победу над Турном.
Так этруски стали союзниками троянцев в борьбе против Мезенция и его покровителя Турна. Мезенций был вскоре убит самим Энеем. Эней разбил Турна и связал свою судьбу и судьбу своего рода с латинами и их землей Лацием.
Отношение к этому преданию менялось на протяжении столетий. В XV—XVI веках, когда настолько преклонялись перед античными источниками, что принимали на веру любой рассказ древних писателей, Эней, и его спутники, и противники считались такими же историческими лицами, как Цицерон или Август, Нерон или Константин.
В конце XVII и начале XVIII века отношение к троянской легенде резко изменилось. В исторической науке на критике легенды об Энее формировались целые научные направления. Она отвергалась полностью, как не имеющая ничего общего с действительностью. Так, в труде крупнейшего итальянского ученого Джанбатиста Вико рассказ об Энее фигурирует как пример совершенно неправдоподобной легенды, порожденной «тщеславием нации», — стремлением римлян, не имевших собственных героев, привязать свою древнюю историю к великим теням прошлого. Но тот же Вико высказал взгляд, что хотя Эней и вымышленное лицо, никогда не существовавшее, но в легендах о нем имеется какая-то историческая основа.
Интересовал ученых и вопрос о том, как и когда возникла у римлян эта легенда. Ученые, как им казалось, нашли объяснение тому странному факту, что римляне считали себя потомками троянцев. Во время великих римских завоеваний III—II веков до нашей эры в Италию нахлынула масса греков. Они познакомили римлян со своей мифологией. И римляне, не имевшие ни своей истории, ни своего эпоса, перенесли греческих героев на территорию Италии и так сжились с ними, что стали считать себя их потомками. Таким образом, считалось, что легенда об Энее появилась в Риме только с III века до нашей эры.
Но в 50-х годах XX века был совершен первый подкоп под эти — на первый взгляд резонные — доводы. Его совершила археология, обнаружив в этрусских городах множество предметов с изображением Энея: оказалось, что Эней изображен на 58 вазах. Большая часть их из Этрурии. Значит, не случайно легенда связала Энея с этрусками.
Вскоре после этого открытия археологи обнаруживают в 500 метрах от того побережья, где по легенде высадился Эней, остатки древнего святилища — 13 крупных алтарей, вытянутых в линию. Самый древний алтарь был сооружен в VI веке до нашей эры. От места, где стоял основанный Энеем город Лавиний, это святилище отделяло 4150 метров. А это всего на 112 метров меньше того расстояния, которое пробежал, по преданию, Эней за жертвенной свиньей. Легенда, как помним, указывает также расстояние от берега до того алтаря, где Эней принес первую жертву богам: 4 стадии — 708 метров. От открытого святилища до берега было примерно на 200 метров меньше. Археологи не сомневаются, что легенды связывают первое жертвоприношение героя именно с этим святилищем, так как «недостачу» в 200 метров геологи объяснили отступлением прибрежья за прошедшие с тех времен тысячелетия.
Почти одновременно с этим открытием археологи, раскапывающие город Лавиний, обнаружили стелу с посвящением Энею. Следовательно, город Лавиний, куда, как известно, высшие должностные лица Рима направлялись при вступлении в должность, чтобы принести жертву богам-прародителям, с глубокой древности был центром почитания Энея.
А может быть, именно здесь находится и сама гробница Энея, о которой упоминали античные авторы?
И вот в феврале 1972 года итальянские археологи делают сенсационное заявление — открыта великолепная этрусская гробница!
Погребальная камера, сложенная из отесанных камней, имела высоту 2,5 метра, тут же находилась площадка со следами жертвоприношений, совершавшихся много столетий подряд. Было ясно, что это реальная или ложная гробница какого-то очень почитаемого человека.
Естественно, что еще до научных публикаций итальянские газеты и журналы единодушно воскликнули: найдена гробница Энея! Ученые, конечно же, высказались более осторожно: найденную гробницу можно лишь идентифицировать с упоминаемой в древних сочинениях «гробницей Энея».
Естественно, что в газетах и журналах, имеющих к науке отношение приблизительное, предположение о реальности самой личности Энея выросло почти до категорического утверждения. Исследователи же считают, что только лишь факт открытия этой гробницы не может свидетельствовать в пользу предположения о реальном существовании Энея.
Как показали дальнейшие исследования, это был кенотаф — ложная гробница. Своеобразный памятник герою. Но этот кенотаф дал ученым возможность утверждать — культ Энея ведет свое начало от этрусков. А это, в свою очередь, подводит к одной из наиболее сложных загадок античности.
Дело в том, что происхождение этрусков до сих пор точно неизвестно. Начиная с Геродота в науке идет спор о том, откуда они прибыли в Италию.
Геродот утверждал, что этруски были частью лидийцев, народа Малой Азии, вынужденных искать новую родину из-за длительного голода, свирепствовавшего в их землях. Геродот далее пишет, что лидийцы переселились в Италию сразу же после Троянской войны.
Однако лидийский историк Ксанф, описывающий историю своего народа, нигде не упоминает об этом переселении. Поэтому, основываясь на записках Ксан-фа, древнегреческий хронист I века до нашей эры Дионисий Галикарнасский, полностью отверг версию Геродота, считая этрусков уроженцами Италии.
Спор о происхождении этрусков не утихает до сих пор. Совпадение легенды об Энее и рассказа Геродота в той части, где описывается прибытие переселенцев из Малой Азии, дали основание болгарскому исследователю В. Георгиеву выдвинуть троянскую гипотезу о происхождении этрусков. А археологические открытия последних лет дали ей новые подтверждения. Кроме тех открытий, о которых мы говорили, обращают на себя внимание и другие совпадения археологических данных и свидетельств Геродота.
img_txt laquo="laquo" mdash="mdash" raquo="raquo" города="" олимпиада="олимпиада" открытые="" при="" раскопках="" тарквиния="" фрески="фрески" этрусская="этрусская"
Геродот, например, пишет о том, что этруски в честь своей победы над греками регулярно устраивали гимнастические соревнования, что-то вроде этрусских олимпийских игр. И вот при раскопках в этрусском городе Тарквиний были открыты великолепные фрески с изображениями спортивных состязаний. Эти изображения словно иллюстрируют сообщения Геродота.
Итак, этруски — выходцы из Трои?
Но...
Между разрушением Трои в XII веке до нашей эры и появлением первых этрусских памятников в Италии перерыв в несколько веков. Вергилий в «Энеиде» пытался заполнить его странствиями героя.
Не слишком ли долог этот срок для переселения троянцев? А может быть, науку ждут еще не открытые памятники ранней этрусской культуры, которые окончательно заполнят этот перерыв?
И в заключение. Подробности прибытия Энея в Италию, о которых сообщают предания, подтвердились археологическими раскопками. Так, может быть, все же и сама личность Энея не только легенда?
Срединная точка родины
Сама по себе эта задача большой сложности. Решено было за искомый Центр принять центр тяжести территории, занимаемой нашей страной на поверхности земного шара. Представим себе, что масса Земли сосредоточена в ее центре, а территория страны представляет собой очень тонкую пленку. Эта пленка опирается на всю поверхность Земли. Но ее можно подпереть в единственной точке, так что она будет оставаться в равновесии. Это и есть центр тяжести, принимаемый за Центр территории. Расчет его потребовал кропотливой работы, поскольку территория СССР ограничена очень извилистой линией, имеются речные губы, глубокие заливы, острова и т. д.
Около десяти лет шла подготовительная работа. В конце 1973 года наши предварительные расчеты обсуждались на заседании Бюро отделения картографии Московского филиала Географического общества СССР. Вице-президент Международной картографической ассоциации профессор Константин Алексеевич Салищев резюмировал — идея прекрасная, но расчеты нуждаются в доработке: надо уточнить контур территории СССР, учесть эллипсоидальность Земли и т. п.
Повторный расчет на ЭВМ с учетом новых данных был закончен в январе нынешнего года. Эти координаты Центра территории СССР в Научно-редакционной картосоставительской части Главного управления геодезии и картографии при Совете Министров СССР были признаны «как официальные координаты района Центра территории Союза Советских Социалистических Республик».
Тогда-то и началась непосредственная подготовка экспедиции. Маршрут экспедиции сложен, в значительной своей части он проходит по местам, совершенно неизвестным ни исследователям, ни туристам. Начнется он в междуречье Оби и Енисея, у верховьев реки Таз. Именно здесь мы и установим обелиск.
Отсюда мы пойдем на север по реке Таз, по нехоженой тайге, к древнерусской Мангазее. В экспедиции примут участие этнографы, ботаники, геологи.
Свою экспедицию мы посвящаем братству народов Советского Союза.
Восхождение к Шуше
«Сегодня в Шуше родился Вагиф...»
...Память не признает благопристойности хронологии — она своевольно перемешивает прошедшие дни, и предпочтение ее невозможно ни предугадать, ни объяснить. И когда я получил эту телеграмму — она была не подписана, но я знал, что отправил ее добрый доктор Рашид, — и память вновь увела меня в странствия по Азербайджану, случившиеся со мной события вошли в те дни, что провел я в Шуше, небольшом карабахском городе на вершине скалы.
А эти несколько дней вместились в один — от рассвета до вечерних звезд.
Ночь сходила с гор, и они начинали светиться, как драгоценные камни, переложенные туманом. Глаз отказывался верить в их непрозрачность, и стояла такая неправдоподобная тишина, что было слышно, как туманы скользят по скале.
— Ты что пишешь? — спросил Тофик.
...Тофик Зейналов, главный архитектор Шуши, молодой и быстрый в движениях, крепкий парень, привел меня сюда, чтобы я «никогда не жалел, что пропустил это утро».
Я прочел ему про туман.
— Не так, — поморщился Тофик. — Вот... Стояла такая тишина, что было слышно, о чем думают горы. Это уже было написано...
— Вагиф?
— Нет. Но написано здесь, на Аримгяльды.
Мы сидели на самом краю скалистой площадки, над дорогой, поднимающейся из долин к Шуше. Дорога была пустынна и висела в тумане, как Млечный Путь. «Аримгяльды» в переводе с азербайджанского означает что-то вроде «муж, возвращающийся домой».
Когда-то уходили мужчины из Шуши на всю неделю в долины — пахать землю, пасти скот, — а в утро их возвращения здесь собирались женщины. Отсюда была видна дорога до самого дальнего поворота.
— И когда женщина узнавала своего мужа, — закончил Тофик, — она кричала ему... Каждая что-то свое. Моя мать кричала: «Бабир, ты уже дома!..»
Тофик сложил рупором руки и крикнул эти слова вниз, в ущелье.
Я представил себе нарядных шушинок, звенящих серебряными ожерельями. Они стоят, каждая на привычном ей месте, на том же, где стояла ее мать. Я видел среди них мать Тофика — помолодевшую на полвека Амест. Она приставила к глазам узкую ладонь, и лицо ее застыло в ожидании.
— Это самое звонкое место на Земле, — сказал Тофик, когда его голос эхом вернулся на Аримгяльды. — Здесь мы построим театр. Без крыши и стен. Как в античности. Скамьи в скале, открытая сцена, а вокруг памятники великим шушинцам...
Я давно заметил, что на Кавказе память и памятники истории естественно включены в круг каждодневных необходимостей. В отношении к истории нет ничего такого, что схоже было бы с пикниковой умиленностью горожанина, вырвавшегося на пригородную травку.
Для себя я сравнивал это с присутствием патриарха в доме. Он может быть немощен телом, заботы о пище и воде уже давно лежат на плечах детей и внуков, но нет без него в доме благополучия и устойчивости жизни.
И все же, когда Тофик сказал о мемориале великих шушиицев, я подумал, что он лишь высказывает некую красивую свою мечту. Но вслух об этом сказать не посмел...
— Лучшие певцы к нам приезжать будут, — продолжал Тофик, и чувствовалось, что все связанное с этим мемориалом им давно уже продумано и просчитано. — Фестивали устраивать будем. На всю страну, на весь мир фестивали. Кто откажется спеть над дорогой, которая возвращает домой?
— «...Только песня приведет тебя к твоему сердцу», — вспомнил я.
— Ты уже слышал это?
Я слышал это, когда вместе с директором литературного музея в Нахичевани Исфандиаром Ассадулаевым поднялся к развалинам средневековой крепости Ханага. Мы поднимались к ней несколько часов по каменной осыпи. Высота перехватывала дыхание. Исфандиар и наш проводник — застенчивый юноша Сейфаддин — шли легко. Поджидая меня, Исфандиар читал стихи. («Сумерки в горах — мне жарко. В моей душе любовь — мне холодно. Время уходит? — Значит, я живу», — запомнилось мне.)
И когда мы поднялись к крепости — таинственным фундаментам, похожим на орлиные гнезда, остаткам башен и стен, откуда была видна вся прекрасная нахичеванская земля, Исфандиар сказал:
Я не успел сказать это Тофику. Последняя ночная тень, на мгновенье задержавшись у подножья шушинской крепостной стены, упала в ущелье.
— Смотри, — сказал Тофик. — Смотри, мой город поднялся на вершину утра.
И мы пошли на Джидыр-Дюзю. Поле скачек. Когда-то дважды в год мужчины Шуши собирались здесь, чтобы показать свое уменье в конной забаве. Забава была смертельно рискованной. Джидыр-Дюзю — пологий каменистый луг, обрывающийся в головокружительный каньон. Коней и джигитов оценивали старики. В старых описаниях Шуши, воспоминаниях путешественников сохранились высоковосторженные слова о конниках Шуши. И конечно же, о карабахских конях.
«Климат этой провинции прекраснейший, так что лошади целый год пасутся. Летом, когда в долинах жарко, гонят их на горы, где дышат они прохладою и находят прекрасные травы. (Никому никогда не подняться до таких романтических высот в описании лошади, до каких поднимаются строгие лошадники, когда видят совершенство.)... Они невелики ростом, голова прекрасная, похожая на арабскую, выпуклые огненные глаза, отверстые ноздри, уши небольшие, но складные, шея хорошая, спина хорошо сложена, круп мясист, более круглый, нежели продолговатый, хвост прекрасный, грудь полная... Эти лошади никогда не засекаются...»
В один из шушинских дней мне посчастливилось. Я сидел у края дороги, уходящей в глубины карабахских гор, и смотрел на Шушу. Отсюда видна была только древняя стена города. Она стояла в недосягаемой высоте — выше было только небо. От дороги вниз уходил пологий склон, исчерченный овечьими тропками, которые утыкались в речушку Халифалы. Халифалы текла с гор, и вода ее была прозрачной, как горный воздух. Она была так прозрачна, что угадывалась с первого взгляда лишь по солнечным бликам и движению гальки по дну. Она была целебной уже одним видом своим.
Я сидел на дороге, впереди был целый день с какими-то делами, но живая вода Халифалы заставила забыть их. Я просто сидел и смотрел на Шушу. И тут, как в сказке, из-за поворота вышел неспешным дорожным шагом конный караван. Три человека ехали куда-то в горы по своим делам. Люди и лошади были покрыты пылью, но ни в посадке всадников, ни в шаге их коней не было усталости. Если бы вода Халифалы не вселила в меня отчаянную уверенность в том, что в этот день должны сбываться все желания, я не осмелился бы прервать путь этому каравану. Я осмелился. Старик, ехавший впереди, долго не отвечал мне, оценивая меня и стараясь понять, что же нужно нездешнему горожанину, внезапно возникшему на горной дороге. Когда понял — слез с седла и дал мне повод. А увидев, что сел я правильно — с левой ноги — и посадка моя правильная, и правое стремя — оно было узкое, носок четко почувствовал его, — поймал, не глядя, он улыбнулся, добродушно и снисходительно, снял переметные вьюки с лошади и дал свою плеть.
Я не посмел коснуться ею лошади. Я лишь отвел руку с плетью так, чтобы ее увидел косящий взгляд лошади и чуть тронул шенкелями. И она пошла — с места — радостным, легким галопом. Кобылка была молодая, ей, верно, наскучил размеренный трудовой шаг. Она звонко ставила копыто на щебень дороги, слегка закидывая голову.
Где-то там, далеко, стояла неподвижная Шуша на неподвижной земле. В небе стояли облака и птицы, которые могли быть лишь орлами. Было только движение дороги, захватываемой тонкими копытами, косящий фиолетовый глаз лошади да безграничное ощущение нечаянного счастья. Оно не остыло во мне и потом, когда я отдал повод старику. Его спутники — видимо, внуки — окружили нас. Разговор был обычный, дорожный: кто я? откуда? сколько мне лет? зачем приехал в Шушу? Я отвечал — и сколько мне лет, и откуда я — обстоятельно, подробно, видя, что старику это нужно для чего-то, мне непонятного.
— Это хорошо, — сказал старик напоследок, уже укладывая вьюки поперек седла. — Это хорошо, что я тебя встретил. А то бы ты так и не понял, что такое Шуша... Я там родился.
И он ткнул плетью в небо, где стояли стены города.
На Джидыр-Дюзю было безлюдно. Над полем гулял ветер. Он пригибал давно уже позабывшую нетерпение копыт траву и начисто вылизывал гладкие ступени, ведущие к обелиску с короткой мемориальной надписью: «Молла Панах Вагиф, 1717—1797».
Вагиф был старше Шуши на тридцать три года. Он пришел сюда не за почестями, не за богатством, не за славой. Он открыл школу, первую школу в городе, которому шел лишь девятый год. Он учил детей и слагал стихи. О любви, о горах, о птицах, летящих в неведомые земли. Вагиф продолжал учить детей и слагать стихи и тогда, когда владетель города Ибрагим-хан, узнав о мудрости приезжего поэта, сделал его своим визирем. Он оставался поэтом и тогда, когда 85-тысячное войско владыки Ирана Ага-Мухаммед-хана подошло к Шуше. Город и войско хана разделяла пропасть — та самая, которой обрывается Джидыр-Дюзю. Поэт стоял на крепостной стене. К нему подвели с завязанными глазами парламентера. Ультиматум о сдаче кончался стихотворными строками:
...По-азербайджански слово «стекло» звучит почти как «Шуша».
На обороте ультиматума Вагиф написал:
Ага-Мухаммед не смог взять Шушу штурмом. Но другие карабахские села и города были разгромлены, разграблены, сожжены. В стране начался голод, который породил чуму. Владетель Шуши Ибрагим-хан бежит в горы. Ага-Мухаммед вошел в почти обезлюдевшую крепость. Вагиф был брошен в темницу одним из первых. Победитель задумал сложить на Джидыр-Дюзю пирамиду из отрубленных голов шушинцев. Венчать ее должна была голова Вагифа. В ночь перед резней Ага-Мухаммед был убит в своей опочивальне. Его воины — те, кому удалось спастись, — бежали из города, а голова Ага-Мухаммеда была брошена в пыль на Джидыр-Дюзю рядом с телами его приближенных.
Но жизни Вагифу уже оставалось немного. Ибрагим-хан, бежавший из Шуши, не смог вернуться в город. Правителем Шуши стал один из его родственников, ненавидевший своего предшественника. И свою ненависть он направил против его друга Вагифа. Вагиф понимал, что дни его сочтены, но уйти из прекрасной Шуши уже не было сил. В августе 1797 года Вагиф и его сын были казнены на Джидыр-Дюзю.
Жизнь Вагифа не была богата путешествиями. Он учил детей и писал стихи, и, может быть, именно поэтому со стен города на вершине скалы он видел и ощущал весь мир — его радости и горести, любовь и ненависть проходили перед ним здесь, на Джидыр-Дюзю, где он любил следить полет журавлей. Это были его самые любимые птицы...
Вагиф написал эти строки, как говорят, тоже здесь, на Джидыр-Дюзю. Он сидел в рассветный час с поэтом Видади, когда в высоком небе прошел неровный журавлиный клин. И Вагиф и Видади вслед улетающим птицам сложили в стихи каждый свои слова, родившиеся в тот миг. Говорят, долго с тех пор в дни, когда журавли пролетали над Шушей на юг, собирались на Джидыр-Дюзю поэты Шуши и слагали в стихи каждый свои слова о журавлях.
— И знаешь, — сказал Тофик, — мне иногда кажется, что вся история Шуши началась с Джидыр-Дюзю...
Поделиться книгой: