Помоги проекту - поделись книгой:
Искусство с того дня, как пришел в Шушу Вагиф, стало доминантой жизни города.
«Закавказье снабжает музыкантами и певцами Шуша, эта блаженная родина поэзии, музыки и песен; она служит консерваторией для всего Закавказья, поставляя ему для каждого сезона и даже месяца новые песни и новые мотивы», — писал известный историк культуры А. Карганов в 1908 году.
Шушинскому мальчику Касуму было 13 лет, когда убили Вагифа. Был ли он учеником великого поэта, сказать трудно, но сам он впоследствии, уже один из известнейших поэтов Востока, имя которого называли рядом с именами Саади и Хафиза, считал себя преемником Учителя. Неотделима от Шуши судьба одной из образованнейших женщин XIX века, Хурашид Бану Натеван. Дочь карабахского хана, после смерти отца правительница Карабаха, Натеван прославилась утончённейшими газелями — «печальными и прекрасными, как закат», вошедшими в сокровищницу мировой поэзии. В Шуше вырос великий Навваб — поэт и художник, астроном и плотник, химик и математик, создавший классический труд о народной азербайджанской музыке. В Шуше родился классик армянской литературы Григор Тер-Ованесян. Шуша одарила Восток великими народными певцами: Гаджи Гуси, за которым приезжали из дальних стран с приглашением на свадьбы и торжества; Абдул-Баги Зулаловым — «певцом любви и красоты», Джаббаром Карягды, которого Есенин, однажды услышав, назвал «пророком музыки Востока».
В Шуше родились народные артисты Азербайджанской ССР певцы Сеид Шушинский и Хан Шушинский, которого Карягды называл «лучшим певцом будущего». Шуша — родина несравненного Бюль-Бюль Мамедова, народного артиста СССР, одного из выдающихся певцов и музыкантов нашего века.
Город, рожденный только как крепость, стал городом театральных представлений и поэтических диспутов, музыкальных вечеров и философских споров. И когда читаешь строгие статистические данные, собранные Академией наук, — в XIX веке в Шуше было 95 поэтов, 38 певцов, 22 музыковеда, 16 живописцев, 18 архитекторов, 5 астрономов — то действительно рисуется Шуша в некой античного аромата дымке, городом пылких юношей и мудрых стариков. Городом, где трудно представить себе душевную скаредность и речи глупцов.
...Подножье памятника Вагифу было выложено гладкими плитами. На плитах стояли массивные деревянные чурбаки. Они казались постаментами, подготовленными под скульптуры. Я сказал это Тофику, скромно гордясь своим образным мышлением. Ни слова не говоря в ответ, Тофик приподнял один «постамент», поставил рядом с другим, сел и приглашающе хлопнул ладонью по соседнему чурбаку.
— Вот что это, — сказал Тофик. — Чтобы вот так, просто так можно было посидеть здесь. Покурить. Поговорить... Вначале мы такие чурбаки поставили там, где был дом Вагифа. Распланировали площадку, камнем выложили, а на камни — вот такие же чурбаки. А их — на дрова. Не поняли. Что делать? Не плакаты же вешать. Думали, думали — надумали. Чурбачки новые поставили и попросили стариков на них посидеть. Покурить. Поговорить...
Потом я видел этих стариков на площадке Вагифа. Спокойные и строгие, они покуривали великой крепости табак из маленьких черных трубок, перебирая четки, как прошедшие свои дни. Тофик подошел к ним. Старики что-то начали говорить Тофику, внимательному, почтительному.
— Все о воде разговоры, — сказал Тофик, когда старики отпустили его.
Вода всегда была средоточием всех проблем города. Город возник как крепость. При закладке его не учитывалось то, что стихийно в те времена всегда ложилось в основу будущей жизни, — ни выгода торговых путей, ни обилие воды, ни старинные традиции обитателей этих мест, ибо на вершине скалы не жил никто.
Но крепость — вопреки, казалось бы, всему — стала богатым торговым городом, на долгие годы столицей всего Карабахского края. Здесь жили хлебники и войлочники, медники и мыловары, часовщики и чеканщики, ковроделы и ювелирных дел мастера. Сюда приходили караваны с товарами всего Востока. На шушинских базарах — многолюдных и обширных — можно было увидеть ширазский табак и хоросанские смушки, текинские ружья и исфаганскую парчу, кашенский шелк и тебризские накидки, багдадские коренья и шамский шелк. В городе было все, чем славны были старые восточные города. В городе не было воды.
Дважды в день — в любую погоду — женщины с огромными кувшинами на плечах спускались головокружительным обрывом к речке Халифалы — в немногочисленных городских колодцах вода была соленой. Первый водопровод длиной в семь верст был построен лишь в 1871 году тщанием благородной Натеван — Тофик говорил, что до сих пор старые шушинцы водопровод Натеван называют «родником ханской дочери». Но этого водопровода не хватало для 30-тысячного города. В 1896 году купец Татевос Тамиров проводит новый, 18-километровый водопровод — со склона горы Сары-Баба.
— Сейчас этот водопровод нам уже мал. — Тофик так и сказал, словно речь шла об одежде. — Новый проводим — на тридцать два километра, с большой воды. И весь город решил, чтоб каждый человек отработал несколько часов на строительстве. И в первый же день старики вышли.
Я был на заседании, где шло уточнение деталей очередного рабочего дня. Разговор был оперативен и четок. Нюансы исторические отсутствовали — слова были хозяйственно-приземленные: машины, объекты, лопаты, гравий, трубы, изоляция, сварка... Я понимал смысл обсуждения через пятое на десятое — не мое это было дело, и никто на меня не обращал внимания. А когда кончился деловой разговор и остались только Тофик и секретарь райкома партии Гашам Новрузович Асланов, я наконец осмелился спросить о Шушинском мемориале — насколько реальна эта идея.
— Что значит реальна? — Асланов, мне показалось, даже обиделся. — Уже проект есть, смета — все готово. Эскизы есть. Приезжайте через год-другой послушать, какие певцы выступать будут.
Передо мной разворачивали схемы и чертежи, где блекло-синими линиями и пунктирами очерчивалось то, что я было принял лишь за мечту, а Тофик водил по этим линиям пальцем, называя: Вагиф, Натеван. Навваб, Гаджибеков, Бюль-Бюль... Асланов говорил о новых санаториях и пансионатах («Ученые говорят, по интенсивности солнечных лучей, чистоты, сухости воздуха Шуша превосходит — ну ладно, равна — Абастумани, Кисловодск, Давос»), о том, что снова соберутся в городе старые мастера-шушинцы, которых судьба разбросала по другим городам, чтобы учить молодежь ткать ковры, чеканить посуду, слагать стихи и петь песни.
— ...Наши старики очень многое умели. Мы должны учиться у них. И мы научимся, чтобы превзойти.
Вечером Амест принимала гостей своего сына. Я шел с Тофиком в его дом крутыми мощеными улицами. Заходящее солнце отсвечивало в голубых окнах, отдыхающие от жары старики строго кивали на наши поклоны, черноволосые красавицы из распахнутых окон чему-то смеялись вслед. Мы прошли мимо дома Натеван, где сейчас детский санаторий, — весь в цветах и зелени дом уже спал. Прошли, а потом вернулись — я не мог не проститься с Тамарой Павловной Алексеевой, главным врачом этого санатория, которая тридцать лет назад приехала в Шушу из Омска — и так уже осталась здесь.
...Когда слегка уставшие тосты перевалили вершину своего красноречия, Амест, отодвинув бокал, ударила точеными пальцами о край стола, как в бубен. Жена Тофика, отяжелевшая в ожидании близких родов, села за рояль, стоявший в углу, и Тофик запел. Добрый доктор Рашид тихо переводил мне слова песни.
«Сегодня в моем доме светло,— пел Тофик, — потому что пришли гости, а каждый гость — это светильник, без которого в доме темно и грустно...» Амест все убыстряла и убыстряла темп, и вдруг я понял, что это импровизация — быть может, даже не в словах и мелодии, но в каком-то приобщении давно известного к сегодняшнему дню, ко мне, доктору Рашиду, ко всем сидящим за щедрым столом щедрого дома. «Пусть этот огонь освещает дорогу, что прижалась к горам, чтобы не сорваться в пропасть и дотянуться до моего дома!.. Пусть каждый вечер в моем доме будет так же светло, потому что, глядя на огонь, который принесли с собой гости, моя мать забывает о своих годах!.. И я вижу ее такой, какой увидел мой отец, когда впервые посадил на своего скакуна...»
И Амест приняла вызов сына. Она встала, отбросив стул, взмахнула обнажившимися до локтей руками — в свете свечей, стоявших на столе, они казались отлитыми из старинного серебра — и поплыла к сыну. Их дыхание было легким, а каждое движение рождалось с такой естественностью, что его артистичность сразу даже не осознавалась. Это был разговор Рыцаря с Дамой. Это были нежность и мужество, любовь и почтительность.
И мы с добрым доктором Рашидом, старым другом этой семьи, подняли бокалы за женщин, к которым нельзя не вернуться, пока ты жив. За те огни, без которых грустно в доме. За то, чтобы в наших домах было так же светло, как сейчас в доме Амест... Удивительно много иногда вмещается в глотке вина.
А потом, когда мне, впервые пришедшему сюда, предоставили право поднять последний тост, я сказал:
— Пусть в галерее великих шушинцев один постамент всегда будет пустой — для того великого, кто сейчас еще об этом не знает!
И для того, кто родится завтра.
...Все это и многое другое, что не смог я вложить в слова, припомнилось мне, когда получил телеграмму: «Сегодня в Шуше родился Вагиф». Потом я узнал, что Тофик назвал сына Бабиром — в честь своего отца.
Преемник Коперника
Эта старинная обсерватория была воздвигнута в конце XVIII века, когда профессор Ян Снядецкий, который стал первым официально излагать теорию Коперника в Кракове, долгое время находился за границей. «Да что вы мне построили, бальный зал?!» — рассердился профессор по возвращении в Краков, увидев огромный зал на третьем этаже.
Сейчас в «бальном зале» стоит множество астрономических инструментов. В дверном проеме поражает метровая толща стены. Мы следуем за доцентом Казимежем Кордылевским — человеком, который, пристально вглядываясь в небо, в юбилейном Коперниковском году нашел нечто новое в традиционной, открытой великим уроженцем Торуни системе планет.
— Все всматривались в дальние дали, один я вел поиск неподалеку от Земли...
— С помощью телескопа?
— Нет, почти так же, как Коперник. У него ведь не было телескопа! И я тоже совершил свое открытие невооруженным глазом.
Доцент Кордылевский уже почти полвека работает здесь, в Краковокой астрономической обсерватории. Здесь он женился на астрономе; здесь родились два его сына, тоже ставшие астрономами. Вдобавок появилась невестка-астроном. Другой такой астрономической семьи нигде, пожалуй, не сыщешь. Если где-либо и когда-либо Коперник оказал влияние на частную жизнь, то случилось это именно здесь, в старинной астрономической обсерватории Ягеллонского университета.
Недавно, к юбилею университета, была построена большая современная! обсерватория под Краковом. Можно бы предположить, что доцент Кордылевский хоть в какой-то степени жаждет воспользоваться ее радиотелескопами. Ничего подобного! Доцент говорит:
— Глаз — вот главное. Глаз — великолепный инструмент, на котором зиждется вся астрономия. «Только там, где глаз бессилен, мы обращаемся к прибору», — утверждал мой учитель, профессор Тадеуш Банахевич. И с него, собственно, начинается история двух дополнительных лун Земли.
«Что-то там виднеется...»
Профессор Т. Банахевич, автор теории матриц краковианов — новой отрасли прикладной математики,— сказал как-то своему молодому ассистенту Казимежу Кордылевскому, указав на прибор, стоявший в углу «бального зала»: «У нас тут есть старый инструмент для фотографирования. Подумайте, как его использовать».
Ассистенту не положено забывать о поручениях профессора. Однако старый астрограф вряд ли мог еще сослужить службу — техника ушла вперед... Пришлось бы фотографировать то, что поближе к Земле. Луну? Быть может, орбиту Луны?
Полутора веками раньше француз Лагранж выдвинул гипотезу, согласно которой в гравитационном поле Земли и Луны находятся две пылевые туманности, обе — на орбите Луны.
Первые же снимки, сделанные с помощью старого астрографа, дали Кордылевскому пищу для размышлений.
Правда, профессор Банахевич был настроен скептически: «Что-то там виднеется, но, если бы что-нибудь в самом деле было, астрономы давно бы уже это открыли». Однако ассистент увлекся новой идеей.
Совместно с профессором он пришел к выводу, что за местонахождением предполагаемых пылевых облаков чрезвычайно трудно наблюдать. В Польше орбита Луны расположена довольно низко над горизонтом, к тому же лунный свет в данном случае не помогает, а мешает наблюдателю. Необходимо найти оптимальный наблюдательный пункт. Решили, что наиболее благоприятные условия возникнут весной на одной из вершин в словацких Татрах — Ломнице.
С 1951 года Кордылевский из года в год ездил по специальному пропуску в словацкие Татры, беря с собой... только рюкзак. Дело в том, что ему хотелось сначала «выследить» луны невооруженным глазом. Предполагалось, что их можно будет наблюдать, как «просветы» в небе.
Но годы шли, а ничего подобного он не замечал.
В 1956 году, уже усомнившись в успехе, он отправился на Ломницу скорее по привычке. Зима стояла морозная, небо было чистое, словом, условия для наблюдения идеальные. И именно тогда, после пятилетних бесплодных попыток, ему удалось четыре раза увидеть пылевое облако, предшествующее выходу Луны из-за горизонта. По небу оно двигалось с той же скоростью, что Луна. Однако для публикации открытия, в котором теперь он был уверен, требовалось доказательство. Такое, которое можно бы всем предъявить.
И вновь шли годы... В 1971 году космонавт Скотт одиноко кружил на «Аполлоне», в то время как его товарищи прогуливались по Луне. Скорее от скуки, чем по необходимости, он делал снимки. На одном из них отчетливо видна пылевая луна. Скотт привез снимок в Варшаву и показал его Кордылевскому. Еще раньше, в 1966 году, два астронома сфотографировали пылевую луну с самолета над Тихим океаном. Но ученый мир и на сей раз проявил скептицизм. Впрочем, не весь. В советском специальном издании за 1968 год названы «облака Кордылевского», а Патрик Мур в книге «Ночное небо» поместил даже рисунок пылевых лун и назвал их именем Кордылевского. Тем не менее требовался еще решающий аргумент.
С вершины Ломницы
Лишь в марте 1961 года Кордылевскому удалось запастись первым аргументом. В несчетный раз он поднялся на вершину Ломницы. Дул ветер, сыпал колючий снег. К вечеру прояснилось. Кордылевский четыре года подряд брал в горы фотоаппарат. На этот раз он направил объектив на то место, где ожидал появления светящегося пятна, и стал ждать. Сделал первый снимок, когда пятно вышло из-за горизонта. Медленно и спокойно вел телескоп за небесным объектом. Пришлось экспонировать целых полчаса! Он даже не заметил, что лежит в луже тающего снега.
В 1961 году он сумел сфотографировать облако четыре раза. Кордылевский зафиксировал на снимках и второе облако — то, что появлялось после прохода Луны над линией горизонта.
Когда он впервые сообщил о своем открытии, в астрономическом мире поднялся небывалый шум: «Чего, собственно, захотелось полякам? Найти что-то новое в системе Коперника?» Девять больших обсерваторий устремили свою сверхсовременную технику в указанное Кордылевским место. Они ничего не обнаружили. Из девяти обсерваторий пришли письма: «Ничего не замечено!»
Другой, быть может, махнул бы рукой, отказался от открытия. Но не таков Кордылевский! В начале своего научного пути он опубликовал результаты одного из наблюдений. Ему не повезло. Тот же участок неба наблюдала мисс П., английский астроном. Она написала, что Кордылевский ошибся. В те времена за ошибку в наблюдениях можно было остаться без работы. Но Кордылевский знал, что вовсе не ошибся. Он сообщил мисс П. точные данные, и та признала его правоту. Сейчас, проработав 49 лет, Кордылевский с тем же упорством повторяет: «Я не совершил в своих наблюдениях ни единой ошибки!» Он решил доказать всем сомневающимся, что пылевые луны действительно существуют.
Найти новое
Рядом с нами сидит человек, которому, несмотря на седину, никак не дашь семидесяти лет. «Для того чтобы документировать все мои гипотезы, осуществить все мои «небесные» замыслы, нужно примерно полтора столетия, — говорит он. — Но несколько своих идей я еще успею доказать. Астрономы отличаются долголетием!» Одна из этих идей зародилась на борту судна «Олесьница». Кордылевский решил понаблюдать свои пылевые луны с моря, где нет никаких источников света, создающих помехи. Наблюдения с моря велись три месяца — и не удались, однако Кордылевский собрал материал для новой гипотезы. Он предполагает, что путь Луны усеян твердыми частицами и Земля окружена кольцом, подобным кольцам Сатурна, хотя и несколько более тонким!
Светящийся объект
Семь человек вместе с доцентом Кордылевским в 1973 году поплыли на судне «Выспянский» к берегам Западной Африки. Каждую ночь в определенное время они поднимались на палубу и невооруженным глазом искали светящиеся пятна, расположение которых обозначали на картах звездного неба, данных им Кордылевским. Когда крестики с разных карт перенесли на одну, оказалось, что все наблюдали один и тот же объект.
Астрономы вернулись в Польшу 15 апреля, твердо убежденные, что система Коперника пополнена двумя неведомыми прежде пылевыми лунами, существование которых доказал поляк к 500-летию со дня рождения своего великого соотечественника.
Недавно доценту Казимежу Кордылевскому прислали результаты измерений, произведенных американской космической лабораторией. В космосе подтвердились земные наблюдения польского ученого: у нашей планеты три луны!
Результаты этих измерений были объявлены в 1973 году на Международном съезде астрономов — наблюдателей спутников Земли. Их обработкой руководил профессор Ньюаркского университета (штат Нью-Джерси, США) Дж. Р. Роач. До сих пор он ставил под сомнение «луны Кордылевского». Но в итоге пятнадцатимесячных наблюдений ему пришлось убедиться в их существовании.
Покидая краковскую университетскую обсерваторию, мы думали о том, что в астрономии для документирования открытий требуются годы. А сколько нужно времени, чтобы все признали новое открытие? Сам Коперник ожидал признания два столетия!
По Амазонке вверх
Дело в том, что к старости Алмейду охватили честолюбивые мечты о «политической карьере». Впрочем, с его состоянием это было совсем не трудно. Для начала Алмейда назначил себя префектом одного из своих собственных поселков, затем — неделю назад — избрался в законодательную ассамблею штата, а теперь его манила прохлада салонов Национального конгресса в столице. Этот орешек был покрепче, и поэтому будущий депутат решил осуществить несколько поездок по своим угодьям с целью подготовить общественное мнение к выдвижению своей кандидатуры в палату представителей на следующих парламентских выборах. В одной из таких поездок мы и удостоились чести быть его попутчиками.
Облокотившись на перила, мы продолжаем наслаждаться озоном ночного воздуха. Внизу стучит машина. В рубке стоит, держась за штурвал, рулевой. Соня тихо выпорхнула из капитанской каюты и, оглянувшись, побежала к себе. Где-то совсем близко плывут назад невидимые во мраке, вцепившиеся в мокрую глинистую почву, опутанные лианами, благоухающие, отдыхающие от дневного зноя диковинные деревья, которые не увидишь нигде больше на Земле. Изредка из тьмы доносятся беспокойные крики еще не уснувших обезьян.
Эти обезьяны тоже принадлежат сеньору Алмейде.
Форд денег на ветер не бросает
До своей высадки в Алмейриме Жоао оставался оставался в центре внимания курительного салона «Лауро Содре». Однажды, когда кто-то из собеседников в очередной раз изумился, услышав, что мы вот уже целый день плывем мимо владений Алмейды, он вдруг неожиданно нахмурился:
— А что тут особенного? Я вовсе не самый богатый землевладелец штата. Тут у нас есть такие, владения которых нужно не на судне объезжать, а облетать на самолетах. Вон в Бревесе американец Мак-Клоун имеет четыреста тысяч гектаров.
Замечание Алмейды подогрело страсти, и пассажиры «Лауро Содре» наперебой бросились изливать накопившееся в душе каждого бразильца раздражение бесцеремонными «гринго». И курительный салон «Лауро Содре» закипел рассказами об американских геологах, беззастенчиво обшаривающих глухую амазонскую сельву. О контрабанде радиоактивных минералов и сети подпольных аэродромов, прячущихся в дебрях «зеленого ада» и снабженных новейшими средствами сигнализации и радиосвязи для приема самолетов, прилетающих сюда из США. О гигантских латифундиях янки, рядом с которыми «моя земля» Алмейды выглядит столь же убого, как обшарпанный причал Кокала по сравнению с многокилометровыми пирсами Нью-йоркского порта.
Изредка на границе сельвы и реки можно увидеть серые хижины из пальмовой соломы, стоящие на длинных сваях. На шум машин «Лауро Содре» из них высовываются любопытствующие лица, а иногда к борту судна спешит утлая лодчонка, выдолбленная по индейским рецептам из цельного древесного ствола.
— Хлеба, киньте хлеба!—кричат из лодки полуголые детишки.
Матери молча протягивают руки.
Уже на второй день рейса я обратил внимание на то, что в этих лодках всегда находились только женщины и дети.
— Мужчин днем не бывает дома, — пояснил Алмейда. — Мужчины добывают пищу в сельве или собирают серингу.
Эти люди живут здесь, как двести или две тысячи лет назад. Река для них не просто дешевое транспортное средство, а единственная нить, связывающая их друг с другом и напоминающая о существовании какого-то большого далекого мира, из которого изредка появляются белые пароходы и серые моторные лодки хозяина, приходящие за собранной ими серингой — диким каучуком, шкурками лесного зверя или орехами.
Впервые Амазония проснулась от спячки в конце XIX века, когда зарождавшаяся автомобильная промышленность Европы и Северной Америки ощутила острую потребность в резине и белесый сок скромной «гевеи бразилиенсе» неожиданно оказался на вес золота. Было безумие, о котором Жоао Алмейда рассказывал со вздохом сожаления: именно тогда он, как и несколько десятков других предприимчивых авантюристов, сколотил фундамент своего состояния. Тысячи людей устремились в сельву, ожесточенно борясь за удобные, близкие к рекам «эстрады» — участки каучуконосных деревьев. Именно тогда были заложены многие из поселков, у которых причаливал наш «Лауро Содре». Именно тогда разрослись и прогремели на весь мир никому дотоле не известные Белен и Манаус. В их портах теснились суда под европейскими и американскими флагами, разгружавшие в обмен на бесценный каучук испанские вина, голландские сыры и французские ткани. Из их кают высаживались швейцарские банкиры, «веселые девицы» из Парижа и примадонны Миланской оперы, пересекавшие океан ради единственного выступления на сцене только что отстроенного самого роскошного в западном полушарии Манаусского театра (чешский хрусталь, каррарский мрамор, французская мебель, эльзасские витражи).
В чаду тропического Клондайка сколачивались миллионные состояния и погибали тысячи серингенрос.
Никто еще не знал в то время, что на опытных участках английских ботанических лабораторий седовласые профессора колдуют над семенами «гевеи бразилиенсе», которые еще в 1876 году выкрал, подкупив экипаж бразильского судна «Амазонас», некий Уикман. Упорные англичане добились своего: в 1911 году на плантациях их дальневосточных колоний появились первые побеги окультуренной гевеи. Каучуконосы, выращенные на плантациях, разлинованных с английским педантизмом, свободных от колючих лиан, индейцев с отравленными стрелами, крокодилов и желтой лихорадки, давали куда более дешевую продукцию. Окончательный удар Амазонии был нанесен появлением синтетического каучука. Несколько десятков предприимчивых «деловых людей» вроде Алмейды спасли свои состояния. Несколько тысяч захваченных врасплох мелких дельцов с треском обанкротились, а громадная армия сборщиков серинги была брошена в дебрях сельвы на произвол судьбы, обреченная на неминуемую гибель.
В 1930 году Бразилия смогла продать всего лишь один процент потреблявшегося в то время каучука!
А в годы второй мировой войны вдруг произошло гротескное «переиздание» каучукового бума. Отрезанные немецкими подводными лодками от азиатских плантаций,) США проявили неожиданный интерес к бразильской гевее. Дело дошло до того, что объятый паникой Форд организовал в Сантарене, к которому мы должны были подойти на следующий день после высадки Алмейды в Алмейриме, громадную по бразильским масштабам серинговую плантацию. Снова подскочили акции Амазонии, дельцы в конторах Рио и Сан-Паулу потирали руки и хлопали друг друга по плечам: «Форд не возьмется за бесперспективное дело», «Форд не станет бросать деньги на ветер». Снова ринулись в Амазонию авантюристы. Увы, этот сон был еще более призрачным и коротким, чем предыдущий: не успели отгреметь победные салюты, как интерес Форда и его соотечественников к амазонской резине угас, на сей раз окончательно, и слово «Сантарен» было вычеркнуто из деловых справочников Уолл-стрита и Детройта. А тысячи легковерных мотыльков, порхнувших на неверное сияние нового бума и поверивших в проницательность мистера Форда, вновь очутились у разбитого корыта.
— Я на сей раз оказался умнее других, — вспоминает с довольной усмешкой Алмейда. — Я знал, чем это кончится, и не делал ставку только на серингу. Конечно, собирал, отправлял ее в Штаты, но вырученный капитал вкладывал в строительство лесопилок.
После мировой войны Амазония вновь погрузилась в спячку, продолжавшуюся до второй половины 60-х годов, когда бразильское правительство вдруг проявило неожиданный интерес к «зеленому аду». Было создано «Суперинтендантство развития Амазонии» (СУДАМ) и проведено первое совещание «по стимулированию развития Амазонии», которое в целях, так сказать, единения науки с жизнью проходило на борту трансатлантического лайнера «Роза да Фонсека», шедшего по тому же маршруту, что и наш «Лауро Содре», — из Белена в Манаус. Ну а чтобы дело не ограничилось болтовней и теоретическими дебатами, правительство издало весьма дальновидное постановление о введении системы налоговых льгот для новых «первопроходцев» Амазонии: частные предприниматели и фирмы развитых южных и центральных районов страны получили право направлять на финансирование промышленных и сельскохозяйственных объектов в Амазонии половину своего подоходного налога
А все вновь создаваемые в Амазонии предприятия получили полное освобождение от налогов до 1982 года!
Вот почему сеньор Фернандо так заинтересовался опытом сеньора Алмейды и чуть ли не весь оставшийся до Манауса отрезок путешествия просидел на палубе с записной книжкой и карандашом в руках.
После объявления правительственных мер по поощрению развития Амазонии, пышно названных «Операция Амазония», страну охватило возбуждение. Сотни горячих молодых голов в порядке патриотического почина объявили о своем намерении ринуться в дебри «зеленого ада» во имя торжества идеалов «национальной интеграции» и освоения богатств, которые, черт возьми, должны же быть наконец поставлены на службу великой бразильской нации! Газеты печатали сенсационные репортажи, сочинялись песенки насчет того, что «Амазония наша, и мы ее никому не отдадим». Модные репортеры и лучшие фотографы столичной прессы, вооружась лекарствами от желудочных расстройств и противомалярийными таблетками «аралена», бросились в сельву... И тут-то выяснилось, что Амазония давным-давно открыта Только не бразильцами, а янки, которые, утратив интерес к каучуку, обнаружили тут для себя массу других нужных вещей. Выяснилось, что «зеленый ад» являлся адом только для неграмотных кабокло и неповоротливых чиновников губернаторских канцелярий. А вооруженные новейшими достижениями науки и техники иноземные фирмы давно успешно и без всякой рекламы ведут тут свои дела: добывают и вывозят драгоценные виды древесины, создают скотоводческие хозяйства и, что самое главное, занимаются планомерным и обстоятельным изучением глубинных районов Амазонии.
Общественность страны вабила тревогу. В конгрессе была создана специальная «Комиссия по изучению проникновения иностранцев в Амазонию». Она работала около трех лет, и в конце 1970 года опубликовала доклад, повергший страну в состояние изумления и нервного шока: в нем отмечалось, что общая площадь купленных американцами земель в Амазонии превысила двадцать миллионов гектаров. Отдельные латифундии янки превышают по площади территории некоторых европейских государств и ряда штатов Бразилии. Большая часть этих земель была приобретена в самые последние годы, словно янки предугадали «Операцию Амазония» и постарались опередить ее. Большинство этих приобретений было сделано в обход действующего в Бразилии законодательства и сопровождалось насильственным и варварским выселением мелких бразильских земледельцев и нищих батраков с насиженных земель. В этой «белой интервенции» приняли участие виднейшие воротилы американского бизнеса, в том числе Рокфеллер и Форд. Тот самый, что «денег на ветер не бросает...». Опубликованные в ходе расследования карты продемонстрировали потрясенным бразильцам, что янки захватили те участки и районы Амазонии, которые считались наиболее перспективными с точки зрения наличия полезных ископаемых, в первую очередь радиоактивных минералов. Кое-что в этих сообщениях было преувеличено падкими до сенсаций репортерами, но все же охватившее нацию волнение было вполне оправданным. Уступая требованиям националистических кругов, правительство маршала Коста-э-Силва вынуждено было пойти на некоторое, весьма небольшое, ограничение иностранцев в покупках земельных участков. Вскоре, однако, новая администрация, пришедшая к власти вместе с генералом Гаррастазу Медиси, нашла узаконения своих предшественников слишком строгими и сняла многие из ограничений.
Вот почему откровения и воспоминания сеньора Алмейды разожгли в курительном салоне «Лауро Содре» столь бурный спор, что мы едва не проглядели приближение Сантарена — третьего по значению после Белена и Манауса порта Амазонки, расположенного у устья ее крупнейшего правого притока — полноводной голубой реки Тапажос.
Девочку нарекли Лаурой
В Сантарене третий класс «Лауро Содре» получает весьма большое пополнение. Глядя на заваленные мешками и сундуками лодки, направляющиеся к вставшему на рейде судну, дона Луиза качает головой:
— И куда же это они едут, несчастные?
Словно услышав ее вопрос, какой-то словоохотливый старикашка, шамкая беззубым ртом, объяснял втаскивающему его пожитки матросу, что направляются они все «попытать счастья»: кто в Манаус, а кто в Паринтинс. Поскольку в Сантарене стало совсем невмоготу после того, как на прошлой неделе закрылась фабрика дерюжных мешков — самое мощное предприятие города. Шестьсот семей остались без работы и без средств к существованию.
На опустевших после выгрузки беженцев лодках часть пассажиров отправляется на берег. Здесь можно купить дешевые черепаховые безделушки или крокодильи шкуры, а потом продать их в Рио или в Сан-Паулу вдвое дороже. То же можно проделать и с золотом: Сантарен служит главным перевалочным пунктом между приисками Итайтубы, где добывается сей благородный металл, и ювелирными мастерскими юга страны. Кто не имеет средств для солидных операций, может в любом из баров Сантарена испить знаменитой гуараны — напитка, унаследованного от индейцев, либо просто поваляться на сером песке пляжа, раскинувшегося на несколько километров.
Самая интересная достопримечательность этого шестидесятитысячного городка — знаменитая коллекция древнеиндейской керамики, собранная местным адвокатом Убиражарой Бентесом Соузон. Я уже бывал ранее в Сантарене и видел эту коллекцию, однако не мог упустить случая, тем более что отель «Уирапуру», где она хранится, находится на самой набережной. В темных боковых комнатках и чуланах убогой гостиницы можно увидеть тридцать тысяч памятников материальной культуры вымерших индейских племен. Возраст некоторых из этих экспонатов исчисляется тысячелетиями. Серые вазы и глиняные игрушки, костяные наконечники стрел и громадные погребальные урны, украшенные тончайшей орнаментальной лепкой сосуды и ритуальные каменные идолы...
Поделиться книгой: