Помоги проекту - поделись книгой:
На Волге, под Ржевом, истинно русские места. Меж холмистых берегов, еще не широкая, но уже сильная, стремительная и все-таки плавная, течет Волга. Взойдешь на холм — обожжет лицо горячий ветер, сладко дохнет поспевающим зерном, пылью, полынью.
Тяжело шумят колосья, до самого горизонта катится по хлебам волна. Три цвета останутся в памяти: тусклое золото поля, синь воды и неба, темная зелень леса.
Иные краски, иные запахи на пасмурной Псковщине и безбрежных селигерских плесах, на поморских берегах и в зауральских степях. Но все то же ощущение простора и вольности рождают эти края. И мысли о тесной связи русского человека — его характера, его судьбы — с природой своей земли.
Она поила-кормила его веками, и не случайно многие народные праздники связаны с календарем природы. Древнеславянское слово «праздник» — быть праздным, свободным от будничных трудов и радоваться этому — звучит и сегодня в те дни, когда наступает обновление природы, а вместе с ним уходят старые заботы и приходят новые.
На Орловщине и Вологодчине, в Новосибирске и Ульяновске, в Архангельске и Липецке — везде, где человек, глядя на солнце, думает о скором прилете птиц и весеннем севе, торжественно провожают зиму и встречают весну. Тройка с бубенцами (как правило, круг почета совершают самые уважаемые люди, ударники труда), речитативы скоморохов (конечно, на современные темы), сожжение набитых соломой чучел (раньше они олицетворяли «злых духов», теперь — пьяниц, тунеядцев), взятие снежного городка, веселая игра с градом снежков, штурмом сложенных из снежных кирпичей башен — много традиционных, но осовремененных забав на этом празднике. А как заманчиво выглядят «аппетитные ряды»: ватрушки, кулебяки, расписные пряники, чай из огромного самовара и, конечно, блины. Едва ли сейчас ставят тесто для блинов потаенно, во дворе, при свете месяца, приговаривая при этом: «Месяц ты, месяц, золотые твои рожки! Выгляни, в окошко, подуй на опару!», но, верно, и сейчас, как и в прежние времена на масленицу, считают: чем богаче на празднике стол, тем сытнее год...
«Примечай будни, а праздники сами придут», — говорит пословица. Прошли трудные дни пахоты и сева; промелькнуло время, когда завислись сережки на березе и появились всходы на полях. Береза, которая стоит зеленая, когда на других деревьях еще распускаются почки, за свою жизненную силу всегда почиталась особо. На празднике троицы девушки «завивали» березку — загибали концы веток венком, перевязывали дерево у корня шелковым поясом, а потом, на другой день, «развивали», срубали березку и бросали в рожь, чтобы зерно хорошо уродилось. Теперь на празднике «Русской березки» водят хороводы на зеленых лугах и высаживают, по новой традиции, тоненькие саженцы...
Но отзвенел и этот праздник. Прошла и та горячая пора, когда за троих работали комбайнеры и горели ночами, как маяки, огни на башнях тока, и машины, накрытые брезентом, шли и шли к элеваторам...
И вот праздник урожая. Когда-то на селе вокруг снопов, зажиночного и обжиночного (зажинка — начало жатвы, обжинка — окончание), совершался долгий и торжественный ритуал. Из зажиночного пекли первый хлеб, а обжиночный ставили в переднем углу избы. Зерно из этого снопа сыпали весной в первую борозду... Сегодня на празднике урожая «именинник» — последний сноп. Он опоясан расшитыми полотенцами, его везут на «колеснице» девушки в венках из колосьев и цветов. Музыка, флаги, рапорты, награждения, первый каравай из нового зерна и хлеб-соль гостям, чтобы ощутили они гостеприимство и радушие хозяев. Течет праздник...
Земля, отдав человеку свои силы, отдыхает. Снова мелькают будни, за которыми — люди знают это — придет время, когда солнце начнет «поворачивать на лето», и снова будет праздник.
В каждом доме зажгутся на елках огни. Никто, конечно, и не вспомнит сегодня, что в зеленых елях обитают, по древнему поверью, духи, что им предназначались приношения, развешанные на пушистых ветвях, — ведь от них «зависел» урожай хлеба и плодов.
Никто не будет печь «коровок» и «козулек» (ритуального печенья, напоминающего по рисунку животных) с давней целью — уберечь скот от дурного глаза или вытаскивать из снопа соломинку зубами, чтобы, вытащив полный колос, радоваться хорошему будущему урожаю. И едва ли кто-нибудь, тщательно убирая под Новый год свой дом, подумает, что вместе с сором выметает всю прилипчивую нечисть. Гадание, колядование, хождение ряженых — старые обряды святок потеряли свой магический смысл.
Люди будут просто радоваться Новому году, который унес старые заботы и, конечно, принесет счастье; за богатым столом будут обсуждать вчерашние и завтрашние дела (правда, пиршество не будет длиться несколько дней, как в давние времена), будут радоваться радости своих детей, их наивной вере в сказочного Деда Мороза и наслаждаться морозным запахом хвои, запахом леса.
Свадьба в Черной Тисе
— Эй! Гости дорогие, собирайтесь! В селе Черная Тиса свадьба!
Еще, еще зовет трембита, и вот на горном склоне показалось цветное пятно, будто бросили на зелень травы букет ярких цветов. Ближе, ближе подходят. Широкие ремни охватили талии, в руках топорики с длинными древками. Белизна рубах оттеняет цвет вышивки. Поверх бахи овчинная безрукавка — кептарь.
У каждого села — свои украшения: кептарь из села Верховины с широкой узорчатой лентой из цветистого шнура; у Космачского — латунные колечки-капсли; безрукавки из Рахова мелко вышиты шелком, на спине цветные кисти.
На женщинах белоснежные вышитые рубашки, узорчатые вязаные носки — капчуры, плетенные цветным ремешком кожаные постолы. На шее бусы. Мелкий орнамент вышивки плотно покрывает ворот рубахи, а вышивки желтые и красные, вишневые и черные, синие и голубые, фиолетовые и зеленые...
Жених и невеста, мант и гугля, уже вышли встречать гостей.
А в горнице, в переднем углу, большая печь соперничает в красоте с керамической посудой на полках шкафа. Кровать застлана пушистым «лижником», лавки вдоль стен — дорожками. Узорная скатерть на свадебном столе заткана красными полосами. Огромный пирог украшен цветами.
Вели молодые хотят жениться, то, получив одобрение родителей, парень засылает к родителям девушки двух сватов, или старост. Это сватание. Через несколько дней в доме девушки родители молодых уславливаются о приданом — это слово. Веселье начинается в субботу. В первый день происходят «заводни», во второй «берут слюб», третий день — «пропий» (невеста подносит чарку гостям, после чего ей дают подарки), четвертый — «смийни». В субботу дружки (их выбрали сами для себя жених и невеста) ходят по домам приглашать на свадьбу. Возвращаются к вечеру в дом жениха. Все садятся за стол. Играет музыка. Свашки делают венки и при этом поют:
Дай, мамко, голку
Тай ниточку шовку,
Най пришием квиточку
З зеленого барвиночку
Молодому на головку... То же поют молодой. Родители надевают венки на жениха и невесту. Вся церемония словно огромный венок, сплетенный из песен, шествий и плясок.
Назавтра невеста со своими гостями, а жених со своими отправляются «записываться» в сельсовет. Потом все садятся на коней и едут к невесте. Во главе процессии шесть человек с трембитами тоже на конях; свадебный кортеж молодых — дружки, сваты, односельчане — с песнями, плясками под звуки скрипок и гармоний. Приехали, невесту вносят в дом вместе с седлом — на счастье. Смех, гомон за столом, каждый хочет сказать что-то особенно приятное жениху, невесте, родителям, сватам.
Дружки между тем заводят старинные песни про гуглю и манта. Поют женщины, мужчины вторят:
Наша молода як ягода…
Гармонист разводит мехи с бубенцами, раскрасневшиеся пары высыпают на улицу...
Ой черная, ты черна!
Чернява, та чернява!
За що ты полюбила,
За що ты полюбила
Иванка кучерява...
Но это, как всегда, тайна. И не для того поют, чтоб выведать ее. А зачем, кто знает.
Апартеид до самого неба
Несколько лет назад свою первую посадку самолет компании КЛМ на пути из Иоганнесбурга в Европу совершал в Браззавиле. У европейцев, живущих в небольших африканских городах, существует комплекс, который когда-то наблюдался у жителей захолустных пристанционных местечек и городков России: к приходу скорого поезда, проскакивавшего через станцию с минутной остановкой, на перроне собирались праздные обыватели, жаждущие «людей посмотреть и себя показать». В Африке тоже существует категория завсегдатаев, раза два-три в неделю собирающихся в аэропорту к «европейскому» самолету. Они никого не встречают и никого не провожают: пока транзитные пассажиры покорно пьют бесплатный оранжад, держа на коленях дорожные сумки и портфели, местные европейцы сплетничают за чашкой кофе или рюмкой коньяку. Потом они с завистью наблюдают за взлетающим почти у здания аэропорта лайнером и нехотя разбредаются к своим автомашинам.
Самолет из Иоганнесбурга прилетает ночью, когда влажный воздух покрывает густой росой уже успевший остыть металл автомашин, барьеров, стульев. В глухой, без малейшего оттенка темноте поле аэродрома абсолютно неразличимо; лишь сумасшедше толчется у редких фонарей ночная мошкара. Официанты в баре сонно сутулятся у стойки, дремлет таможенник в своем закутке. Тишина.
Но вот мириадами сиреневых светлячков мягко загораются вдоль бетонной дорожки посадочные огни, и через несколько минут в небе вспыхивают ослепительные лучи прожекторов самолета. С завораживающей медлительностью бесшумно сияющий белый ореол проплывает, снижаясь над аэродромом, сливается с линией посадочных огней, и уже издалека доносится запоздалый короткий гром реактивных двигателей. Потом начинается обыкновенное — к зданию аэропорта вываливается из темноты огромное тело самолета, лязгая и дребезжа, небольшой автокар лихо подтаскивает лестницу, просыпается таможенник, и вереница неуверенно ступающих людей бредет от самолета к сияющему оазису аэропорта по влажным бетонным плитам... Так бывает всегда, причем пассажиры этого самолета чем-то неуловимо отличаются от всех других. Хотя они, наверное, впервые увидели друг друга три часа назад, в их поведении нет той разнохарактерности, несогласованности, разнобоя, которые отличают людей, случайно собравшихся вместе на время путешествия, В их взгляде, выражении лиц одно и то же осторожное любопытство, одно и то же ироническое недоумение, какое бывает, когда человек сталкивается с явной нелепицей, противоречащей здравому смыслу, но которую другие вроде бы вполне здравомыслящие люди почему-то принимают всерьез как нечто нормальное. И весело тараторящие у стойки бара французы конфузливо смолкают под сочувственно-брезгливыми взглядами этих транзитных пассажиров, которые — будь их воля — никогда не допустили бы, чтобы африканцы хозяйничали в Браззавиле, Лагосе, Найроби, чтобы порядочные белые люди испытывали унизительное чувство неловкости — а может быть, и страха, — находясь в окружении тех, кому положено быть рабами. Они настороженно следят за приближающимся к ним официантом, ожидая откровенной враждебности. Но их обслуживают просто с вежливым равнодушием. Содрогаются ли они при мысли что из этого же стакана час назад пил какой-нибудь конголезец? Я не знаю. Но к тому времени, когда объявляют посадку на самолет, у них на лицах застыло мужественно-кроткое выражение страстотерпцев... Для белого гражданина ЮАР час в независимой африканской стране — это слишком, слишком много...
Гитлеру не удалось переделать мир соответственно своим расовым теориям, у людей постепенно отступает на второй план то, что еще совсем недавно они подвергались реальной опасности быть зачисленными в «унтерменши», оказаться за колючей проволокой концлагерей, что города, в которых они живут и по сей день, должны были превратиться в пустыри или озера. Нет, разумеется, забыть об этом невозможно, однако со временем тщательно разработанные и вполне серьезные планы фашистов воспринимаются как жуткая фантасмагория, плод коллективного помешательства. И в то же самое время, когда все более призрачными становились, уходя в прошлое, гитлеровские ужасы, под боком у человечества без шума и саморекламы, трудолюбиво и методично создавался миниатюрный рейх Южно-Африканской Республики. Правда, обмером черепов и прочей «антропологией» в отличие от гитлеровских ученых южноафриканские расисты себя не обременяют. Их аргументация носит не слишком научный, зато более прагматический характер: «Послушайте, я родился на ферме в Капской провинции, и я хорошо знаю черных. Ребенком я играл с ними. Но они другие люди, чем мы. Прежние правительства практиковали горизонтальную сегрегацию, мы же ввели сегрегацию вертикальную, до самого неба. Еще годы и годы единственной ценностью черных будет их рабочая сила».
Каждое государство имеет свод законов, регулирующих отношения между гражданами и государством. ЮАР же является страной, где регламентируются прежде всего отношения между расами на основе единственного критерия — цвета кожи. Регламентируются мелочно. Суть этой регламентации можно выразить коротко. Белые — неважно кто: потомки буров, лица английского происхождения, немцы, евреи — обязаны вести себя по отношению к 15 миллионам небелых — будь то банту, метисы, индийцы — как существа высшего порядка. Небелым — заметьте: не черным, а небелым — предписывается вообще забыть о том, что они принадлежат к homo sapiens. Иными словами, это отношения надсмотрщика и рабочей скотины. Впрочем, этим дело не ограничивается. В свою очередь, коренное население рассматривается не как единое целое, а как ряд различных народностей. А разные народности, гласит доктрина апартеида, должны развиваться раздельно.
Расизм в ЮАР не только господствующая теория, но и повседневная практика: таблички «Для черных», «Для белых» приколочены к скамьям, окошечкам касс, дверям, автобусам. Причем это даже не фасад страны-концлагеря, а всего лишь элемент украшательства по сравнению с жестокими мерами, которыми поддерживается там существующий порядок. Правительство и административный аппарат не останавливаются ни перед чем, чтобы сохранить нынешнее положение, при котором африканцы обречены выполнять роль дешевейшей рабочей силы. Законы принимаются по любому поводу — важному и незначительному — и проводятся в жизнь любой ценой, любыми средствами; репрессивные меры применяются каждый раз в каждом отдельном случае с поразительной изобретательностью и быстротой. Причина? Конечно же, не административное рвение. Просто у расистов нет времени вырабатывать универсальные законы на все случаи жизни. Поэтому архивы судебных органов ЮАР буквально забиты сплошными прецедентами. Расисты вершат расправу с истеричной поспешностью и тупым упорством маньяков, на которых не действует ни всеобщее осуждение, ни угроза грядущей расплаты, ни идиотское положение, в которое они сами себя ставят. И главной движущей силой во всех их действиях остается страх, страх перед любыми изменениями.
В Европу ЮАР экспортирует добропорядочных туристов, которые даже слегка стесняются своего гражданства и выдают себя за англичан. В независимой Африке южноафриканцы появляются реже, но зато совсем в другом обличье.
Киншаса. 1967 год. В столице еще не смолкло эхо потрясений, прокатившихся по стране. Ночами где-то совсем рядом тяжело хлопают редкие винтовочные выстрелы. В военном лагере Коколо идет суд над Моизом Чомбе, скрывающимся в Мадриде. Деловые кварталы города пустынны, и ветер носит вдоль улиц пожелтевшие обрывки старых газет. Поворот в течении событий уже наметился, но смутные времена еще не миновали. Ходят слухи, что наемники не смирились, собираются организовать мятеж, вернуть Чомбе. Они уже не хозяева положения, но еще не сброшены со счетов...
Мрачноватый холл отеля «Мемлинг» пропитан запахом плесени и сырости. На дверных ручках толстый слой пыли. Портье равнодушно смотрит, как я направляюсь к бару в глубине холла. Сквозь стеклянные стены бара видны столики, уставленные пивными бутылками, желтоватые и оливковые рубашки армейского образца, белобрысые головы. Заржавевшие петли дверей скрипят. Меня встречает мертвая, напряженная тишина. Я слишком поздно понимаю, каким кричащим и разоблачающим диссонансом выглядит мой галстук и «цивильный» костюм на фоне полувоенной одежды местной публики. Делать нечего — я иду к стойке, за которой с испуганным выражением лица суетится бармен-конголезец. Меня сопровождают недобрые взгляды и упорное, подчеркнутое молчание. Когда так молчат сразу человек двадцать, это слишком похоже на совет уносить отсюда ноги, да побыстрее, пока цел. Здоровяки в тяжелых ботинках, с закатанными рукавами рубашек явно недовольны вторжением чужака. Они сидят, прочно положив на ажурные столики мощные полукружья волосатых рук, слегка сгорбившись, глядя исподлобья тусклыми спокойными глазами. Никто из них не произносит ни слова, пока я взгромождаюсь на табурет и прошу у бармена бокал пива. Бармен явно торопится обслужить меня. Пиво появляется с молниеносной быстротой. Поставив бокал, бармен не уходит, хотя в углу его ждет недомытая посуда под льющейся из-под крана водой. Я начинаю торопиться сам и быстро допиваю свое пиво. Бармен облегченно вздыхает....— В чем дело? — спрашиваю я его вполголоса.
— Здесь не нужно оставаться, мсье, — быстро бормочет он. — Здесь очень плохо, мсье...
— Кто эти люди? — тоже шепотом говорю я.
Бармен делает вид, что подсчитывает сдачу, и, глядя вниз себе на руки, произносит одними губами:
— Наемники, мсье... Южноафриканцы... Плохие люди, мсье... Даже для других белых... Здесь не нужно оставаться...
За моей спиной скрежещет по кафельным плитам отодвигаемый столик. Не дожидаясь, пока ко мне подойдут, я направляюсь к двери. Мое бегство сопровождается пьяным хохотом...
Национальный вопрос в ЮАР решается сугубо просто. Африканцев сселяют в резервации. Их восемь: Транскей, Сискей, Вендаленд, Северный и Южный Сото, Тсваналенд, Цонга и Зулуленд. Это своего рода гигантские резервуары рабочей силы, надежно изолированные друг от друга.
Поскольку промышленное производство сконцентрировано в «белой» части территории ЮАР, волей-неволей черных приходится терпеть в непосредственной близости от «белых» городов. Но и здесь действует тот же принцип. В 10 километрах от Иоганнесбурга расположен поселок Соуэто. В нем живут 500 тысяч банту, работающих, но не имеющих права жить в Иоганнесбурге. Поселок аккуратно разбит на кварталы, в каждом — определенное племя. Межрасовых границ «до самого неба» расистам кажется недостаточно.
...Небрежно развалясь в плетеном кресле, вертя в пальцах длинный запотевший бокал с холодным пивом, он делился первыми впечатлениями о своей поездке в ЮАР. Пятнадцать лет назад он приехал в Африку из Франции, соблазненный баснословно высокими гонорарами врачей, и, несмотря на то, что, по его собственному выражению, «политикой не занимался», или именно поэтому, быстро усвоил несложный набор «колониальных взглядов». Нас было несколько человек, мы сидели в полутемном прохладном холле и слушали «туристские откровения» хозяина...
— И вообще, — сказал он, — вы бы посмотрели, как там живут эти негры! Мы проезжали на машине недалеко от Иоганнесбурга — у некоторых есть даже свой садик. Ну конечно, живут они не в особняках, но зато чистота! Эти голландцы, или как их там называют, своих негров к порядку приучили... Называйте африканские кварталы гетто, резервацией, как хотите, — а что им остается делать, белым в ЮАР? Иначе ведь африканцев не проконтролируешь...
Он прерывает свой монолог на полуслове — в комнату входит бой с огромным подносом, заставленным бутылками и бокалами. Скосив на поднос напряженный взгляд, он обходит гостей и снова исчезает за дверью. Рассказчик заговорщически подмигивает, гости понимающе улыбаются.
— Конечно, не спорю, там в ЮАР у белых характер потяжелей, чем у нас, это надо признать. Я спрашивал у знакомых: «Не боитесь, что вас в один прекрасный день африканцы передушат? Их все-таки намного больше...»
Те смеются, — рассказчик сделал многозначительную паузу. — Представьте себе, такой возможности они не допускают. То есть не то чтобы, по их мнению, у африканцев не было такого желания. Просто там живут разумные люди, которые заранее принимают контрмеры. Я не разбирался в подробностях. Но я вам скажу, что, глядя со стороны, можно понять сразу, и я снимаю шляпу перед этими людьми, — африканцев они вышколили,— это утверждение явно пришлось ему по вкусу. — Белый человек там царь и бог. Африканцев просто не видно. Конечно, они есть, их можно сколько угодно встретить на улице, но они не путаются под ногами, как здесь. Ни одного вызывающего взгляда, только улыбки. И никаких церемоний с ними — твердость и решительность. Они не играют в интеллигентов. Я шел по улице, смотрю — полицейский остановил негра и что-то ему втолковывает. Мне потом объяснили: или не в ту дверь вошел, или пропуска с собой не было — ну, вы знаете, что это такое, я уже рассказывал. Африканец стал что-то возражать или объяснять. Только он рот раскрыл — бац! — полицейский его дубинкой в ухо и наручники нацепил. Никаких дискуссий с неграми — у них там такое правило, — иначе разбалуются... Но вообще-то тяжелый народ, эти африкандеры, или голландцы, или англичане, черт их разберет, очень тяжелый...
...Интенсивный процесс превращения человека в живого робота кажется расистам недостаточно быстрым. Они его ускоряют. В настоящее время ведется, например, насильственное переселение всех африканских семей, проживающих в городах Западного Трансвааля, в резервацию. Те, кто имеет работу в городе, останутся жить там в общежитиях при «промышленных предприятиях», и лишь на выходные дни их будут отвозить в резервации на свидание с семьями. Дешево и простенько.
Однако пусть вас не вводят в заблуждение слова «промышленное предприятие». Этак может сложиться впечатление, что расисты допускают возможность существования среди африканцев квалифицированных рабочих. Я не зря упоминал о мелочной регламентации. Она действует и здесь. Не будем говорить об африканских рабочих. Поговорим о «цветных» — о тех, кто стоит на ступеньку выше в цветовой иерархии бледнолицых лавочников. Так вот, если вы «цветной» и являетесь строительном рабочим, то вам категорически запрещено выполнять работу укладчиков кирпича и штукатуров. Точно такая же скрупулезная до абсурда, прямо-таки маниакальная градация существует и во всех остальных отраслях промышленности.
Цель этой политики предельно ясна — африканское население стремятся низвести до положения рабочих муравьев, выполняющих простейшие операции. Все больше расширяя «белую зону», вытесняя африканцев в резервации, расисты намерены превратить бантустаны в резервуары дешевой рабочей силы, гигантские садки, откуда можно в любое время черпать людей-роботов. Причем выселение африканских семей из городов «белой зоны», общежития-тюрьмы для африканских рабочих — это только начало. Сейчас разрабатывается план, согласно которому все новые промышленные предприятия в ЮАР будут строиться на границах с бантустанами. Таким образом, будет создано нечто вроде «санитарного кордона», предотвращающего проникновение африканцев в глубь «белой зоны»: отработав на предприятиях, они обязаны возвращаться обратно в резервации.
Вся эта болезненно-уродливая система, порожденная человеконенавистнической психологией, поддерживает свое существование только благодаря оголтелому террору. Половина казненных в мире ежегодно приходится на ЮАР. О расовой принадлежности казнимых догадаться нетрудно. Эта цифра не нуждается в комментариях. Вопиющее неравенство рас, ставшее в ЮАР нормой, породило у белой части населения страны твердую уверенность в собственной безнаказанности. Такую же, какую чувствует палач...
...В одуряющей духоте самолета с влажным шипением заработала вентиляция. Мой сосед, загорелый высокий мужчина лет пятидесяти, привстал, направляя на себя тугую струю воздуха. Самолет уже разбегался по взлетной дорожке, но в салоне было еще шумно. Через проход, на соседних креслах оживленно разговаривали пассажиры-африканцы, севшие, как и я, в Браззавиле. Мужчина зло покосился в их сторону. Отворачиваясь, он перехватил мой взгляд, и у него раздраженно дрогнули губы. Он молчал минут пять, потом, уставясь в спинку кресла, сказал негромко, но почти вызывающе:
— Они повсюду одни и те же...
Он говорил на весьма сносном французском, но с очень сильным акцентом.
— Вы понимаете, о ком я говорю, — продолжал он, обращаясь уже прямо ко мне и указывая подбородком на африканцев. — Я часто бываю в Париже по делам. Там, к сожалению, они ведут себя так же. Как будто им принадлежит весь мир. Вы же в метрополиях делаете вид, что это в порядке вещей...
Он явно заблуждался относительно моей национальной принадлежности, но я не стал его разубеждать. Разговор обещал быть любопытным.
— Каким же, по-вашему, должен быть порядок вещей? — спросил я.
— Не ловите меня на слове. Я никому ничего не навязываю. Но если говорить о нашей сравнительной общественной ценности — нас с вами и этих людей, — то их уровень развития предписывает им совсем другое место...
— Ну, во-первых, уровень развития, каким бы он ни был, в этом смысле общественным цензом служить не может и не должен, — сказал я. — А во-вторых, со временем...
— Вот-вот, — подхватил он. — Со временем они почувствуют себя умнее нас, решат, что без нас можно обойтись, и вытолкают нас пинками в спину, чтобы завладеть всем, что мы имеем в нашей стране, единственной, где белые чувствуют себя без всяких комплексов... Скажите, что я не прав! Разве вы все не находитесь сейчас в этом положении? Все эти разговоры о независимости — вот к чему они привели. Вы создали моду на независимость, а нам стало труднее жить. Вы-то можете вернуться во Францию, а нам куда прикажете деваться?
— Но вас не станут изгонять из страны, если вы сумеете ужиться с африканцами по-другому...
Он полузакрыл глаза и презрительно усмехнулся.
— Жить в стране, управляемой черными, — это вы нам предлагаете? Нет, спасибо...
— Но вы не станете отрицать, что ваша система, мягко выражаясь, не вызывает одобрения? — спросил я. — Рано или поздно это плохо кончится...
— Наша система, — снисходительно ответил он,— всего лишь усовершенствование сегрегации, созданной самой природой. А во избежание беспорядков мы просто не позволяем черным питать иллюзии на свой собственный счет. И оказываем им большую услугу...
— Скажите, но ведь в ООН изрядное число...
Он повернулся ко мне:
— О-О-Н?.. — повторил он, как бы пробуя буквы незнакомого алфавита. — Ага... Я понимаю... — странно поглядел в мою сторону собеседник. — Однако давайте попробуем заснуть. Наши соседи утихли. Не то что в О-О-Н, — ядовито добавил он и, не дожидаясь моего ответа, закрыл глаза.
Самолет продолжал набирать высоту, летя над свободной Африкой.
На рассвете в Сорочинцах
Что-то невероятное должно было произойти.
Уже трудно было представить, куда все эти прибывшие люди деваются по ночам. Их мог вместить только город, но его поблизости не было: Полтава далеко, а люди все прибывали и прибывали. Уже не было хаты без гостей, уже не было ни одного плетня в Сорочинцах, на который бы кто-нибудь не опирался и не глядел на улицу, чего-то ожидая. Люди ходили по селу, пели, начинали приплясывать, а то и плясать, но как-то не в полную силу, словно берегли себя для чего-то.
По вечерам воздух вздрагивал то криком, то нежным смехом, слышалось пение. И даже когда перед самым утром все ненадолго умолкало, то и в тишине чувствовалось ожидание.
Уже и палаточный город, как он ни рос, не мог вместить всех, а в поле выстроился такой ряд телег — до самого горизонта, — что, казалось, началось или готовится всеобщее переселение. Одних мотоциклов толпилось у дороги без счета, а еще сложенные вповалку велосипеды, тут же машины... Посадить на них по одному человеку, и все Сорочинцы вместе со всем своим скарбом могли бы уехать в одно мгновение невесть куда.
Но никто не собирался уезжать. Все ждали того, что должно случиться, и уже невольно думалось: да что же все-таки произойдет? И не должно это быть обыкновенным. Иначе зачем ждать?
Даже ветра не стало, стих. Все стихло, притаилось, только вдруг в ночи начали кричать звери, и все поняли, что приехал цирк. Теперь и звери ждали чего-то.
Товары уже больше не привозили. Да и некуда их было бы класть: фанерные палатки распирало от них, а арбузы и дыни громоздились на траве такими кучами, что никаких едоков не хватит, чтобы только попробовать их.
Поделиться книгой: