Помоги проекту - поделись книгой:
Среди айрактинских изображений центральное место занимают сложные композиции охоты и сражений. Воины и охотники вооружены фитильными ружьями на сошках, саблями и пиками. В сражениях участвуют и конные, и спешенные воины. Художники стремились передать картину массового боя, а не поединков или стычек. Стрельбу из ружей ведут как воины, так и сами... ружья. Фронт каждой из сражающихся сторон построен из стрелков и многочисленных стволов, «самостоятельно» извергающих ураганный огонь. Впечатление плотной огневой завесы создают прочерченные из дул линии, передающие полет пуль.
Этот прием использован и в охотничьих сценах. Здесь главный герой среди животных — муфлон — желанная добыча каждого охотника. Встречаются изображения гепарда, который до недавнего времени жил в этих местах, горных козлов — тау-теке, а также лошадей и верблюдов.
Художники, которые работали у горы Айракты, не стремились «копировать» героев своего искусства. Они не боялись обобщений. Их произведения не предназначались в качестве иллюстраций по зоологии — здесь нет второстепенных деталей и ненужных подробностей.
Этим айрактинские петроглифы невольно, но настойчиво напоминают, как это ни парадоксально... первобытное искусство. Галерея Айракты XVIII—XIX веков — прямое продолжение искусства тех, кто вырубил почти за десять веков до этого храм в скалах у залива Сарыташ: искусствоведческий анализ изображений на скале Айракты и графики, украшающей некрополь IX—X веков, показывает — перед исследователями единая художественная традиция.
Искусство, рожденное в пути
Пожалуй, самым ярким направлением в искусстве, которое связано с кочевыми племенами, является так называемый звериный стиль. Изображения грифонов, свернувшихся в кольцо пантер или барсов, оленей, застывших в летящем галопе, сцены сражений диких зверей и птиц на золотых пластинах и сосудах, на скалах и стелах, на-вершиях и эфесах боевых кинжалов и мечей — все это мощное, с многочисленными ответвлениями искусство, несомненно, отражает каким-то до конца еще неясным образом не только социальный уклад, но и саму психологию кочевых обществ.
Звериный стиль, как и палеолитическое искусство, равнодушен к образу человека. Здесь, как и у художников палеолита, «героями» служат главным образом звери дикие, неприрученные. Звериный стиль — это откровенное восхищение силой и ловкостью, предельное проникновение в саму суть бытия диких животных: сильный побеждает слабого.
Звериный стиль многолик. Тысячелетия развития, огромная географическая протяженность не могли не сказаться на облике этого искусства, и исследователи различают несколько его вариантов. Родился ли каждый из этих вариантов самостоятельно или у всех у них единый исток?
Не ответив на это, невозможно решить, пожалуй, главную проблему, связанную со звериным стилем.
...Памятники звериного стиля находят в Монголии и в Причерноморье, в Тибете и на Иранском нагорье, на Алтае и в Туве. Карта распространения этих памятников как бы подчеркивает связь звериного стиля с кочевым миром — она четко накладывается на карту степных и горностепных районов Евразии, «классической» области кочевой культуры.
Но сами ли кочевники создатели этого искусства или оно порождение оседлых культур и лишь взято с собой в многовековой путь кочевниками? Иными словами, где родилось это искусство: в отгороженном от мира стеной укрепленном поселке земледельца или в открытой всем ветрам кибитке кочевника?
Видимо, все же истоки звериного стиля надо искать в каком-то одном, определенном районе. Несмотря на разнообразие звериного стиля, в нем можно выделить весьма устойчивые черты и в характере изображений, и в композиционных приемах, черты, являющиеся как бы основой для этого разнообразия. Например, в разных областях этого искусства были свои излюбленные «герои», но один персонаж присутствовал всегда — олень. В Причерноморье и Минусинском крае, на Алтае и в Монголии. Оленей изображали даже в тех краях, где они никогда не водились. Значит, был такой район, где однажды появилось то, что стало неписаным законом для всего искусства кочевников.
Но где искать его?
По мере накопления археологических сведений ученые выдвигали и отвергали немало гипотез. Сейчас уже не обсуждается вопрос ни о Центральной Европе, ни о Северном Причерноморье — там, как выяснилось, звериный стиль появляется в уже сложившемся виде. Не оправдало себя предположение о том, что этот стиль родился в ионийских греческих колониях Малой Азии.
Все новые и новые варианты звериного стиля открывали исследователи в Минусинских степях, курганах Алтая, на стенах Тагискенских мавзолеев в Средней Азии. Но и они не давали точного и четкого ответа на вопрос.
В конце 20-х годов советские археологи в Хакасии, близ реки Карасук, открыли погребения бронзового века с большим количеством никогда ранее не встречавшихся, необычных по манере исполнения художественных изделий. Эти изделия напоминают работы мастеров звериного стиля, но только лишь напоминают. Карасукские изделия можно назвать лишь предтечей его.
И вот недавно в результате работ советско-монгольской историко-культурной экспедиции были найдены — во всяком случае, есть все основания утверждать это — такие образцы, которые являются как бы переходным этапом между карасукскими изделиями и предметами звериного стиля в его классическом виде.
...Их издавна называют оленные камни — монументальные, высеченные из гранита, мрамора, базальта плоские стелы с изображением животных, чаще всего оленей (откуда и пошло их название). Они встречаются в Туве, Забайкалье и Монголии, но именно Монголию, видимо, следует считать центром их распространения. Долгое время считалось, что эти стелы начали создавать лишь в скифское время, примерно в VIII—VII веках до нашей эры. Но во время работы экспедиции были найдены камни, на которых ясно сочетается стиль карасукских мастеров с собственно звериным стилем. Предварительный анализ показал, что время создания таких оленных камней — конец II — начало I тысячелетия до нашей эры. Именно в это время, как считает большинство исследователей, формируются на территории Монголии древнейшие кочевые общества.
Итак, можно с достаточной уверенностью предположить: кочевники не только распространили в мире великое искусство звериного стиля, оказавшее влияние на искусство оседлых народов, они были создателями его.
Но... Какие причины вызвали к жизни этот стиль? Почему люди, чья жизнь зависела от домашнего скота, героем всего искусства выбрали зверей диких и вольных?
А может быть (это, конечно же, не научно обоснованное предположение, но лишь личные ощущения), люди, чья жизнь — вечная дорога, понимали, что одолеть ее может лишь тот, кто силен, как пантера, быстр, как олень, и крылат, как грифон?
Дни и ночи Белфаста
Сидя в кузове «лендровера», мчавшегося по Белфасту, рядовой Джордж Фергюсон не верил своим глазам: у входа в типично английский магазин висело объявление «Распродажа — повреждено взрывами бомб». На улице в очереди стояли типичные английские домохозяйки в надежде купить по дешевке перепачканные войной платья и закопченные сумочки.
Названия магазинов и кафе «Маркс энд Спенсер», «Вулвортс», красные телефонные будки, широкие улицы и низкие здания —все здесь было точь-в-точь как в любом английском провинциальном городе. Лишь когда машина миновала Роял-авеню и взору Фергюсона предстала городская ратуша, он впервые осознал, что попал в город с колониальным прошлым: настолько непохож был этот помпезный белый дворец на скромные приземистые ратуши из красного кирпича, к которым он привык у себя дома.
Фергюсон почувствовал толчок в ногу. «Спишь приятель! — окликнул его сосед Маккинли. — Смотри, а то совсем не проснешься».
В резком зимнем свете даже центр этого города с полумиллионным населением выглядел искалеченным. Многие окна служебных зданий залатаны фанерой; три рядом стоящих магазина забиты досками; от магазина спорттоваров близ вокзала осталась лишь коробка стен под продырявленной крышей. На главной улице на двух гостиницах висели таблички «Продается».
Они промчались мимо нового отеля «Европа» и выскочили на широкую и грязную Гросвенор-роуд, ведущую к католической Фоллз-роуд. Здесь картина была еще мрачнее. На перекрестках вдоль Фоллз-роуд развороченная демонстрантами мостовая зияла черными ямами — булыжники понадобились, чтобы отбиваться от солдат и полиции. В разбитой витрине магазина сидели дети и о чем-то болтали. Промелькнул разрушенный кабачок. На фасадах домов черные следы копоти от зажигательных бомб, точно гигантские смазанные отпечатки пальцев, указывали на окна спален во вторых этажах. В новом жилом районе, застроенном аккуратными домиками на две семьи, улицы были усыпаны щебнем и осколками стекла. Причем угнетающее впечатление создавали даже не столько руины, сколько сама атмосфера какой-то подавленности: город был весь в ожогах, язвах и ссадинах. С тех пор как месяц назад англичане стали отправлять людей в лагеря без суда и следствия, взрывы бомб, нападения, массовые демонстрации не прекращаются ни днем ни ночью.
Из палисадника вперевалку вышел малыш лет четырех и неуклюже запустил камнем в «лендровер».
— Мне говорили, что нас здесь не слишком любят, — горько заметил Фергюсон. — Но это уж просто смешно.
Фергюсону было не по себе. Никогда прежде ему не приходилось бывать под огнем. До этого его часть охраняла Виндзорский дворец. «Мы стережем королевское серебро», — шутили солдаты на свиданиях с девушками. Еще раньше они провели три приятно однообразных года на Рейне да два с половиной месяца на бестолковых маневрах в джунглях Ганы.
До казарм оставалось несколько минут езды. Машина резко свернула на длинную узкую улицу, сплошь застроенную жилыми домами. На тротуаре женщина толкала перед собой детскую коляску и тащила за руку упиравшегося ребенка. Фергюсон почти не обратил внимания на человека, быстрыми шагами направившегося через дорогу. Оказавшись на середине улицы, тот сделал какое-то странное па, грянул выстрел, и... Фергюсон тупо уставился на кровь, хлеставшую из руки Маккинли. Второй выстрел вывел его из оцепенения. Он выпрыгнул из резко затормозившего и пошедшего юзом «лендровера» и, ничего не видя от страха, прижался к стене ближайшего дома. «Никогда не бросайтесь на мостовую, — поучал их сержант. — Не то спустят вам на спину «зажигалку» и поджарят к ужину. И помните, на улице для ИРА (1 ИРА — Ирландская республиканская армия.) все двери открыты, а вот вам лучше не соваться, если не знаете наперед, что за этой дверью».
Пока шофер дрожащими руками накладывал раненому жгут, Фергюсон съежился рядом, поводя дулом по немым фасадам домов. На окне, рядом с его плечом, был приклеен плакатик «Свободу арестованным!». Появившиеся в дверях люди почти безразлично наблюдали за происходящим.
Он почувствовал, что выглядит смешно — посреди улицы, вооруженный и готовый к бою перед этими безразличными детьми, женщинами и стариками. Вся эта сцена в его глазах была такой же дикой, как если бы лондонская толпа вдруг не захотела оказать помощь человеку, попавшему под машину. Наконец по сигналу водителя он прыгнул в «лендровер», и они помчались на предельной скорости. Кто-то крикнул вслед: «Вон отсюда, сволочи!» И крик этот, подхваченный подростками на всех перекрестках, сопровождал их до конца пути. Фергюсон был взбешен.
— Дома все на одно лицо, я даже не запомнил, в какой он вбежал, — возбужденно докладывал он командиру.
— Успокойтесь, — обрезал майор. — В кварталах Фоллз и Болимерфи их пускают почти в каждый дом. В этом одна из наших трудностей — нужно привлечь на свою сторону умеренных, чтобы они не укрывали террористов. Можно, пожалуй, считать, что восемьдесят процентов умеренных уже за нас, — с отсутствующим видом закончил он.
Позднее Фергюсон спросил у квартирмейстера Сэнди:
— Правда, что умеренных здесь восемьдесят процентов?
— Если восемьдесят процентов населения здесь умеренных, то не дай бог, встретиться с настоящим экстремистом, — ответил Сэнди. — Пошли, я тебя познакомлю со здешними достопримечательностями.
Казармы «Генри Тегарт» размещались на склоне холма в бывшем зале для собраний и бараке из гофрированного железа, приспособленном под спальню для солдат. Небольшой комплекс включал также и полицейский участок.
— Итак, мы главная мишень, — бодро возвестил Сэнди. — Если эти чертовы фении (1 Фении — ирландские мелкобуржуазные революционеры 50-х годов XIX века.) ненавидят кого-то больше армии, так это королевскую полицию Ольстера. Обрати внимание, как удачно мы расположены, — ухмыльнулся он.
Выше по склону стоял двенадцатиэтажный дом, покинутый жильцами. На него-то и показывал Сэнди.
— По ночам туда пробираются снайперы и стерегут, кого бы взять на мушку. Пока мы окружаем дом, их уже и след простыл.
Фергюсон заметил, что как только они вышли на открытое место, Сэнди, несмотря на часовых и баррикаду из мешков с песком у ворот, вынул револьвер. Он махнул им вниз, в сторону скопления небольших коттеджей.
— Там зона, где нас забрасывают камнями и «зажигалками». По ночам они подбираются даже к самым воротам.
Они вернулись.
— Спать будешь здесь, — сказал Сэнди. Металлическая стенка барака была пробита сотнями пуль. — Это они нас предупреждали: дескать, вам, интервентам, придется тут несладко. Только на этой неделе у нас трое раненых. А Скотт стоял вон там, наверху, — он показал на вышку, обложенную мешками с песком (взглянув вверх, Фергюсон разглядел только нижнюю часть лица часового), — и получил пулю в шею. Задет позвоночник, и теперь он в госпитале «Роял Виктория», парализованный. Двадцать лет всего, совсем мальчишка.
— Кабаки приличные есть? — спросил Фергюсон, желая перевести разговор на другую тему.
— Ты что, шутишь? — изумился Сэнди. — Последний, кто решился отправиться в кабак, хоть и переоделся в штатское, все равно схлопотал пулю. Даже посылок из дому и то нельзя получать — в них могут оказаться бомбы. Проветриться здесь ты сможешь, лишь когда пойдешь патрулировать. Хоть при этом недолго остаться без башки, но, попомни мое слово, сам скоро будешь набиваться. А то в этом склепе за мешками совсем рехнуться можно... — Сэнди зло пнул стену барака.
В последующие трое суток Фергюсон спал всего десять часов. По распорядку после каждых четырех часов дежурства полагалось восемь часов свободных. Но даже спать приходилось в полном снаряжении, чтобы быть готовым выступить в любой момент. Первый раз их подняли, чтобы нести охрану улицы, пока саперы лихорадочно обезвреживали бомбы, установленные ИРА в учреждениях и общественных зданиях. Обычно террористы предупреждают людей в угрожаемом районе всего за несколько минут до взрыва, и в распоряжении солдат оставалось лишь пять-десять минут, если не меньше. Гелигнитовые бомбы взрывались не всегда, но уж если взрывались, то полквартала оставалось без стекол.
— Говорят, что, когда наши впервые пришли сюда после беспорядков в 1969 году, католики выходили на улицы и приветствовали нас, — рассказывал Сэнди однажды вечером, когда они чистили оружие. — А теперь считай, что тебе повезло, если только камнями забросают. Все ждем, когда там, наверху, политики что-нибудь придумают, а пока нужно все больше и больше солдат. На прошлой неделе прислали еще тысячу семьсот человек, так что теперь наших только в одном Ольстере четырнадцать тысяч. Не говоря уж о нескольких тысячах местных солдат и полиции. Только разве мы армия? Так, какая-то паскудная полиция: идешь на толпу женщин и детей, того и гляди в ребенка угодишь. — Подумаешь, — отозвался сержант Харрисон, служивший на Кипре. — Я их и за людей не считаю. Длинная захламленная комната, тесно заставленная койками, угнетающе действовала на Фергюсона. Она напоминала ему трюм транспорта для перевозки войск. Окна были задернуты тяжелыми синими шторами, почти не пропускавшими свет, или завалены мешками с песком так, что наверху оставалась полоска дюйма в два.
На четвертый день пришла очередь Фергюсона идти в ночной патруль.
— Может, это звучит и не особенно заманчиво, но пешее патрулирование лучше всего, — объяснил Сэнди. — «Лендроверы» нарываются на засаду раза четыре на неделе. А когда попадаешь в такой переплет, то в стоящем «лендровере» ты просто неподвижная мишень. Пару недель назад подорвали передние колеса бронетранспортера, а когда ребята стали выпрыгивать из него, их забросали «зажигалками». А пешком ты все время начеку...
Сержант Харрисон подыскал Фергюсону пуленепробиваемый жилет.
— Вот тебе красотка, — ухмыльнулся он, потрясая им перед Фергюсоном. На жилете была дыра в виде восклицательного знака — узкая трещина, а под ней круглое отверстие. — Его носил один тип, да нарвался на снайпера. Ехал себе в бронированном «лендровере», а пуля, представляешь, прошила его через стенку машины и через сам жилет навылет. Крупнокалиберная винтовка. У них и снайперов-то раз-два — и обчелся, но лучше им не попадаться. На, носи, приятель, — Харрисон бросил жилет Фергюсону. — Второй раз в одну и ту же дырку ни один снайпер еще не попадал.
Они прошли по узкому коридору мимо столовой, из которой тошнотворно несло несвежей картофельной запеканкой. У ворот сержант проверил рацию, и они, соблюдая дистанцию, зашагали к протестантским кварталам. У сержанта была винтовка с ночным телескопическим прицелом — он был признанным снайпером. Капрал был вооружен специальным ружьем, стреляющим капсулами с газом «си-эс», а у одного из солдат был пистолет, приспособленный под резиновые пули диаметром в пять с половиной дюймов.
«Эта штука летит вдвое быстрее, чем крикетный мяч с подачи любого чемпиона, — вспомнил Фергюсон слова Сэнди. — У нас один залепил ею смутьяну сблизи, так брюхо и пробил».
Протестантские рабочие кварталы выглядели такими же сырыми и мрачными, как католические, только разрушений было куда меньше. Люди, стоявшие в низких дверных проемах, бурчали невнятные слова приветствия, а пару раз их шутливо окликали девицы. Но сержант держался настороженно. Когда они вышли на улицу, ведущую к баррикаде из всякого железного хлама, отмечавшей конец протестантского и начало католического района, за ними увязались ребятишки, клянчившие значки.
Сержант, разозлившись, велел ребятне убираться ко всем чертям.
Фергюсон не сразу понял, что они шли уже по католической территории. Те же дома, re же слабо освещенные улицы, но люди — пожилые прохожие и молодые парочки — проходили мимо солдат без единого слова. Какая-то женщина, тащившая двух детей, прошла между солдатами, словно они были пустым местом. Фергюсон чувствовал себя как во сне, будто он идет через город глухонемых. Патруль зашагал по Фаррингтон-гарденс. Все двести домов ее сгорели, и черные изломанные силуэты их крыш мрачно вырисовывались на фоне зимнего неба. Они шли по этой призрачной улице, которая прежде была, наверное, такой же, как и та, на которой Фергюсон жил в Лондоне. Теперь дома здесь напоминали гигантские обугленные куски оберточной бумаги, которыми какое-то чудовище разжигало свою трубку.
— Здесь была смешанная зона, — пояснил Сэнди. — Протестанты подожгли свои дома, чтобы они не достались католикам, а католики — свои, чтобы те не достались протестантам. А кое-кто жег и те и другие.
— Они просто сумасшедшие, — заметил Фергюсон. — Я и сам католик, но не стану из-за религии сходить с ума. Правда, в церкви я почти не бываю.
— Тут и религия, и политика, и безработица, и еще бог знает что, — возразил Сэнди. — У них сорок процентов безработных. Делать им нечего, вот и куролесят.
— Если поймаете кого-нибудь из ИРА, что вы с ними делаете? — спросил Фергюсон.
— А сам ты как думаешь? — ответил Сэнди.
На следующее утро, в 4.45, Фергюсон вскочил с койки, разбуженный грубым толчком сержанта. Все были уже на ногах и черной краской мазали себе лица.
— Есть сведения, что несколько членов ИРА пришли навестить своих мамаш-старушек в Болимерфи. Десантники попробуют их взять, а мы их прикроем. Возможны осложнения, — предупредил сержант.
И они помчались что было духу за десантниками в жилой район. Добежав до тихих домов, стоявших рядом с церковью двумя параллельными рядами, солдаты пробрались в палисадники и засели под каждым окном. Не успели они перевести дыхание, как раздался крик. Потом за домом, где-то рядом с Фергюсоном, кто-то загремел крышкой от мусорного ящика. И тут же со всех сторон полетели камни и ритмично загрохали во дворах крышки мусорных ящиков, предупреждая людей из ИРА о присутствии солдат. Из глубины узкого прохода, крутясь, вылетела молочная бутылка и разбилась вдребезги у ног Фергюсона. Он едва отскочил в сторону от растекавшейся горящей жидкости. Какой-то солдат круто повернулся и выстрелил в проход.
Десантники уже ворвались в дома, выбив оконные стекла. Один из солдат, стоя посреди улицы и направив оружие на дверь дома, кричал: «Выходи, фенианская сволочь!» Дверь открылась. На пороге появился бледный юноша в рубашке и брюках. Кто-то выстрелил ему в грудь резиновой пулей, отбросившей юношу внутрь дома. Другие солдаты, выламывая двери, врывались в дома. Плакали младенцы, кричали женщины. Фергюсон увидел, как из дома выволокли полуодетого, босого старика. Он попытался осторожно ступать по дорожке, усыпанной битым стеклом, но солдаты грубо потащили его. Ноги старика моментально покраснели от крови.
Фергюсон вошел в один из домов. Все доски пола были подняты — там искали оружие. На стуле сидела плачущая женщина, рядом с ней стояла девочка лет девяти и со страхом глядела на Фергюсона. Обе руки у нее были замотаны грязными бинтами. Видно, досталось в предыдущей заварушке.
Через полчаса они отошли к казармам, и тут началось, Из темноты по другую сторону дороги появились мужчины, женщины, дети с камнями и самодельными зажигательными бомбами. С разных сторон затрещали выстрелы, но лишь немногие пули долетали до казарм. В течение нескольких часов, пока совсем не рассвело, не прекращались выстрелы. В этой стычке было что-то безнадежное, отчаянное. Нервы Фергюсона от бессонницы были напряжены до предела. Когда рядом что-то затрещало, он инстинктивно обернулся и выстрелил в темноту. Внезапно он понял, что стрелял туда, где столпились дети. Ему стало не по себе, он напряженно старался рассмотреть, не лопал ли в кого-нибудь, но различал лишь мелькавшие перед ним, кричавшие тени.
В ту ночь Фергюсон свалился на свою койку, пытаясь забыться сном. Но заснуть не удавалось: по телу пробегала судорожная дрожь при одной мысли, что выпущенная им пуля могла попасть в ребенка. Что бы подумала его жена? Он рассказал о своих страхах одному солдату, когда они возвращались в казарму, но тот лишь безразлично пожал плечами. Фергюсон обратил внимание, что многие солдаты, особенно те, что служили в Адене или на Кипре, называли здешних жителей просто туземцами, и ему показалось, что сержанту Харрисону не терпелось подстрелить кого-нибудь из них. Да он и сам почувствовал, как нахлынула на него волна слепой ярости, когда он бежал за толпою во тьме. Тогда он помнил только одно: Скотт, которому только двадцать лет, останется парализованным до конца своих дней. Он был готов убить снайпера, пусть только тот попадется ему на мушку. В темноте под шум уличной стычки представление о человеке из ИРА стало терять реальные формы, оно все разрасталось и разрасталось в его сознании, пока ему не начало казаться, что даже двенадцатилетние подростки, бросавшие в них камни, тоже его заклятые враги из ИРА.
На следующий день, когда они патрулировали в Болимерфи, Фергюсону было не по себе. Если раньше он с некоторым благодушием глядел на мамаш, толпившихся около магазинов, на щекастые чумазые рожицы выпрашивающих значки ребят, то после этой ночи он смотрел на них с чувством растущей неприязни и страха. Он вдруг ясно осознал, что в любой момент дня и ночи, в самом что ни на есть неожиданном месте его подстерегала смерть и что этим людям совершенно безразлична его судьба. Они были католики, как и он, но у них уже сложилось определенное отношение к английским солдатам, и завоевать их доверие теперь не удастся. Угрюмые молодые люди, толпившиеся на улицах, напоминали ему мрачные, враждебные лица шахтеров после обвала в шахте.
Пройдет три месяца, и он уедет домой, но, возможно, ему снова придется вернуться: некоторые попадают сюда уже третий раз. Причем следующий раз его, может быть, приставят охранять заключенных. Или ему придется присутствовать при пытках.
О допросах в концлагерях ходило много разных слухов. Говорили, что там надевают человеку на голову мешок из толстой ткани и не снимают дней пять-шесть. В таком случае у человека нарушается представление о времени, он не знает, где находится, кто его допрашивает и что ему угрожает. Иногда их сажают в вертолет, поднимают на некоторое время в воздух, а когда у заключенных создается впечатление, что они уже набрали высоту, их сбрасывают вниз футов с двадцати. Сэнди говорил, что с таким мешком на голове можно сойти с ума. Фергюсон на секунду представил себе, каково день за днем быть в удушающей тьме, среди врагов, и почувствовал, что сам не смог бы вынести больше нескольких часов.
Допросы были делом полиции. Но облавы и аресты производились солдатами. Он знал, что есть среди них и такие, которым все равно, кого хватать. Вместо члена ИРА мог сойти любой из его семьи.
— Скольких из ИРА мы взяли? — спросил он Сэнди.
— Да никто из арестованных в ИРА и не был, — ответил тот.
Весь ночной налет оказался пустым делом. Даже того старика, которого на глазах у Фергюсона тащили по битому стеклу, пришлось отпустить.
Он шагал по Болимерфи, подставляя лицо свежему ветру, и с тревогой думал о будущем. Мимо прошла девочка с бутылкой молока. «К вечеру они, возможно, наполнят ее бензином», — с горечью подумал он.
Ульвелькот и Тынклин
Тынклина я нашел, как всегда, на берегу моря у сарайчика, где хранились запасы моржового мяса и сала. Рядом с этим сарайчиком на железных бочках, поставленных на попа, покоилась перевернутая вверх днищем огромная байдара.
Мою просьбу взять меня с собой в бухту Сомнительную он выслушал равнодушно. Не поинтересовался, откуда мне стало известно, что он собирается пойти туда, не спросил, что я позабыл там, в этой бухте, не стал выяснять, чем его байдара показалась мне лучше колхозного вездехода, который тоже изредка бегает туда.
Когда я пришел, он строгал рейку, вероятно, для каркаса очередной байдары. Делать их он был большой мастер. Зеленая куртка на искусственном меху и шапка валялись на мокрой гальке, его широкоскулое загорелое лицо с крепкой челюстью и узенькими глазками блестело. Видно было, что ему и в одном лыжном костюме сейчас жарко. Он утер ладонью лоб. «Возьму, ладно», — сказал он и, объяснив, что выйдет в море, как стихнет ветер и если не будет тумана, счел разговор оконченным. Подозревая, что любому охотнику не захочется тащить с собой в море такую обузу — ведь, случись что, я не умею ни спать на льду, ни есть сырое мясо, а путь долгий, погода осенняя коварна, — я, по правде, и не очень-то поверил обещанию, данному вот так, наспех. «Уйдет, наверно, один», — подумал я о Тынклине. Но он сдержал слово и три дня спустя через своего внука прислал мне приглашение. «Собирайся! — закричал тот, появившись в дверях. Лицо его сияло. — Байдара ждет тебя у косы».
Байдары чукчи делают из разрезанных надвое шкур моржей, натягивая мокрую кожу сыромятными ремешками изнутри на деревянный каркас. Чем больше байдара, тем больше шкур идет на ее постройку и тем больше в нее с собой можно взять. Когда-то по размерам байдары судили о зажиточности зверобоя. На байдару Тынклина ушло две моржовые шкуры, не считая заплат. Длиною она была метров в десять, но загружена так, что я с трудом пробрался на указанное мне Тынклином место. Чего в ней только не было! Весла всевозможных форм и размеров, пешни с наконечниками из напильников, связки шкур, мешки, закопченные чайники, кастрюли, примус, бачки с бензином, кажется, три лодочных мотора, ружья, веревки.
Следом за мною, кряхтя, в байдару влез Нанаун. Почетный гражданин острова, эскимос, первым поселившийся на его берегах. Приехал он сюда вместе с умилёком
Наш путь, по крайней мере я так думал, лежал в бухту Сомнительную, как раз в тот поселочек, где жили Ульвелькот и радист Паша — мои недавние знакомые. Охотники же, люди неназойливые, не стали ни о чем меня спрашивать, рассудив по-своему справедливо, что раз я еду, значит знаю обо всех их планах.
Погода налаживалась. Ветер отстал, вода стала удивительно гладкой. В ней, как в зеркале, отражались темные пустынные берега острова Врангеля, горы, облака. Наверное, если бы посмотреть с берега, могло показаться, что наш караван плывет по облакам. Только по голубым льдинам можно было различить, где кончается вода и начинаются небеса.
Тынклин опять закуривал. Папиросы он доставал откуда-то из-под полы кухлянки, держал их в железной коробке от чая и так же тщательно запрятывал коробку обратно. На поясе его болтался нож, на шее половинка от бинокля, у ног — ружье. Чувствовалось, что ему нравится вести байдару, ощущать вибрацию будто ожившего днища, слышать скрежет проносящихся кусочков льда под ним. Лицо его мне показалось одновременно и постаревшим и посветлевшим. Оно расслабилось, как у человека наслаждающегося. Я вспомнил, как жаловался Тынклин на собрании, что с каждым годом ему становится тяжелее гонять в тундре оленей и пора молодым заступать на его месте. Тынклин был бригадиром оленеводов. Двадцать с лишним лет назад он высадился на остров с первой небольшой партией оленей, так и пропадал в тундре с тех пор. Олени расплодились, их стало уже больше пяти тысяч. Что ж, если и оставит Тынклин свое бригадирство, станет зверобоем, кто осудит его.
Часа через полтора я почувствовал, что начинаю мерзнуть. Шуба и шапка уже не спасали, пришлось изображать летящего баклана. Нанаун расхохотался, достал примус, чайник и вскипятил чай. Когда он кипятил его, нерпы, как нарочно, стали появляться по борту. Он вскидывал карабин, чайник падал, он бросал карабин, ловил чайник и в конце концов вымыл в чайнике свою не очень чистую пятерню; но, выпив кружку получившегося крепчайшего отвара, я почувствовал себя так, будто только что встал из теплой постели. Охотники же съели перед этим по куску копальхена — моржового жира. Жир был белый, как свинина, словно облитый прозрачным соусом, в котором сверкали кристаллики льда. Каждый отрезал кусочек жира своим ножом, у меня ножа не было. «Вкусно?» — спросил я у Нанауна. «Ох, вкусно! — промычал он и протянул мне свой охотничий нож. — Но это еще не так вкусно, — продолжал объяснять он. — Вот если бы ты попробовал медвежатники — это да! Еще вкусней!» Мне оставалось лишь пожалеть. Моржей пока еще разрешают отстреливать местному населению. Чукчам и эскимосам острова Врангеля, например, разрешают добыть сорок — сорок пять моржей в год, да и то с условием: стрелять не на лежбище, а в открытом море. А на добычу медведей наложили категорический запрет. Даже медвежат для зоопарков отлавливают, не проливая, как раньше, крови, усыпляя на время медведиц сонными пулями.
Поделиться книгой: