Помоги проекту - поделись книгой:
Я достиг семидесяти метров, побив мировой рекорд американца Крофта. Но на поверхность выбирался уже из последних сил: в какое-то мгновение я почувствовал, что теряю сознание. Я нарушил главную заповедь ныряльщика — не лгать самому себе, не насиловать себя. И чуть было не поплатился за это.
Последний свой рекорд я ставил в Японии. Полтора месяца я жил в одном буддийском монастыре. Человек я не религиозный, и монастырь как жилье привлек меня своей тишиной, недосягаемостью для репортеров и всяческой суеты, возможностью быть одному столько и тогда, сколько и когда хочется. Монахи, у которых я нашел приют, исповедовали так называемый дзен-буддизм — одну из разновидностей буддизма. Премудрости этого вероучения я так и не понял. И дело не только в том, что духовные ценности, создававшиеся веками, за полтора месяца осознать невозможно. Я почувствовал, что дзен-буддизм совершенно недоступен мне, полярно отличен от моего мировосприятия. И неожиданно, в какой-то момент, это чувство стало для меня сродни моему отношению к морю — таинственному, недоступному, которое мне, чужеземцу, открывается лишь на какие-то десятки метров и несколько минут.
— Иначе говоря, ваша психика, если так можно сказать, начала тренироваться на встречу с неизведанным?
— Не совсем так. Семьдесят шесть метров или семьдесят — разница количественная, а не качественная. Это скорее новый рубеж физиологический, нежели психический. Но это ощущение помогло предстартовому психологическому расслаблению. Воображение стало раскованным, а мысли о предстоящем испытании — легкими, радостными.
И когда я шел в глубину, со мной был не страх, как во Флориде, но именно эта легкая, пьянящая радость.
Я вынырнул, что называется, с запасом. Смешно вспоминать, но чтобы отдалить мгновение расставания с морем, я нарочно задержался у самой поверхности, подняв из воды руку с флажком, на котором была цифра «семьдесят шесть». Чтобы там, на берегу, не волновались.
Как вы понимаете, я не призываю ныряльщиков перед ответственными погружениями идти в монастыри. Я только хочу сказать, что психологический тренаж столь же важен, как и физический.
— Расскажите о самих погружениях. Как они происходят, что вы чувствуете?
— Кроме физической подготовленности, духовной собранности, многое еще зависит от техники. Сам я погружаюсь без всякой техники, если не считать носового зажима и подводных очков. Но ныряльщика должен увлекать груз. Груз скользит по канату, вдоль которого движется сам ныряльщик. И тут начинаются трудности.
Семьдесят шесть метров — это примерно высота двадцати двух этажей. У поверхности моря на человека давит одна атмосфера, на глубине семидесяти шести метров — почти восемь. Кессонная болезнь нам не грозит, мы дышим только тем воздухом, который в легких. Но уши приходится беречь.
Короче, чтобы организм успел приспособиться, спуск не должен быть слишком быстрым. А груз увлекает человека как камень. Приходится снабжать его тормозным устройством. Вот это, поверьте мне, не просто — изобрести такое устройство, чтобы груз не рвал тебя в глубину, но и не стопорил погружения. И если бы тут конструкторы не добились успеха, то не было бы никаких семидесяти шести метров.
А само погружение происходит так. Сначала опускается мерный канат и в глубину идут ассистенты с аквалангами. Это мои помощники, мои судьи, мои, в случае чего, спасатели. Глубоководное ныряние — коллективное дело, одиночка здесь ничего не добьется. Последние две-три минуты перед нырком важно настроить дыхание и всего себя. В эти минуты я люблю смотреть на облака в небе... А потом вниз, вниз! Вода темнеет, я вижу уже другие облака — клубы пузырьков, которые вырываются из аквалангов моих друзей.
Достиг предела, снял с каната табличку, указывающую глубину (ими размечены все последние метры). Теперь по канату вверх... Будешь подниматься медленно — дыхания не хватит; слишком быстро тоже нельзя — надо считаться с организмом, который высвобождается из условий глубоководного давления. Четыре с лишним — почти четыре с половиной минуты под водой. Потом вылезаешь. Вот, собственно, и все. Кровь из ушей у меня не сочится, да и не может сочиться, раз правила соблюдены...
— До каких пределов человек может погрузиться?
— Один американский профессор, который измерял меня всякими приборами, сказал, что я не смогу достичь даже семидесяти метров. По-своему он был прав. Но я тоже был прав и доказал это. Теоретически максимум глубины погружения зависит от очень простого соотношения между наибольшим объемом воздуха в легких при вдохе и наименьшим при выдохе. Тут вот какая штука. На глубине десяти метров давление сжимает легкие вдвое; на глубине двадцати метров их объем уменьшается до трети; на тридцати метрах — до четверти. Ну и так далее. Наука считает, что легкие не могут сжаться до предела, меньшего, чем при глубоком выдохе.
Объем моих легких не слишком велик — 7,4 литра; есть люди с куда большим объемом. Но я считаю, что объем всего не решает. Давление воды, отжимая кровь из конечностей, увеличивает ее насыщение в легких. Этот компенсаторный механизм дает человеку дополнительный резерв. И я считаю, что человек может нырнуть на сто метров, не рискуя превратиться в труп.
— Жак, вы говорили, что во время глубоководных погружений вы ведете наблюдения за своим состоянием. Можно ли вкратце обобщить их?
— Конечно. Хотя краткий вывод может показаться парадоксальным. Анализируя свое состояние под водой, я вдруг обнаружил ужасную вещь: мне не хочется дышать.
— Как так? Простите, когда у нас, простых людей, кончается под водой воздух, то легкие, можно сказать, раздирает...
— Это всего лишь рефлекс, который можно подавить тренировкой. Поясню, что я имею в виду. Человек под водой лишается привычного ему жизненного пространства. Чуждая ему среда странно действует на психику. Понимаете, в какой-то момент погружения меня охватывает беспричинная радость... Мне бывает так хорошо под водой, что время исчезает. Ни малейшего желания дышать; кажется, что под водой можно находиться вечно. Вот это очень опасно: можно забыться, пропустить момент, за которым уже нет возврата на поверхность. Меня пугает радость погружения.
Но вообще я считаю, что организм человека, часто и долго находящегося под водой, приспосабливается к морской жизни. Например, под водой устанавливается другой ритм биения сердца: шестьдесят с небольшим ударов в минуту. И я уверен, что человек может и без помощи технических средств стать подводным жителем. Попробую защитить свою точку зрения. Дельфины дышат воздухом, как и человек. Это не мешает им быть обитателями моря. И разве человек в первые месяцы своего пребывания на земле дышит воздухом? Нет, первый вдох он делает, лишь выйдя из утробы матери. И то иногда младенца шлепком приходится заставлять сделать первый вдох. Может быть, в нас заложено биологическое свойство обходиться без воздуха, но мы его теряем, едва выйдя на свет.
— Но у человека нет жабр.
— У дельфина их тоже нет. Но оставим теоретизирования. Практически я ставлю для себя такую цель: разведать путь в глубины, доступные человеку. Чтобы люди, используя наш опыт, уверенно чувствовали себя под водой, могли глубоко погружаться, долго там находиться.
— И последний традиционный вопрос, Каковы ваши ближайшие планы?
— Преодолеть рубеж восьмидесяти метров. Потом девяноста. Мечта, как я уже говорил, — достичь сотни. Я верю в возможности человека. Я не против техники, но я убежден, что человек и без техники способен на большее, чем мы думаем.
Наш диалог слушают еще два гостя Кают-компании: один из них поднимался в космос, другой вместе с Хейердалом пересек океан способом, который до этого плавания казался неосуществимым. Все трое действовали на переднем крае человеческих сил и устремлений: один — без помощи техники, другой — во всеоружии самой новейшей техники, третий — полагаясь на технику древних. И все трое успешно способствовали обогащению человечества новым опытом.
Мы попросили Бориса Егорова и Юрия Сенкевича прокомментировать сказанное Жаком.
Борис Егоров:
В космосе, как и под водой, человеческий организм оказывается в необычных условиях, его физиология заметно меняется. Получается, что люди, подобные Жаку, работают и на нашу науку, помогая лучше понять поведение человеческого организма в необычных условиях. Сопоставления могут дать много интересного.
Может, конечно, возникнуть такой вопрос: зачем сейчас нужны глубоководные погружения человека, когда есть акваланги, не говоря уже о подводных домах, мезоскафах и батискафах? Что ныне ценного могут дать те же рекорды Майоля?
Много чего. Здесь как бы испытывается предел человеческих возможностей в водной среде. Какими резервами обладает человеческий организм, как меняется физиология, психика — это не только интересно, но и важно знать. Не говоря о специальных разделах науки, таких, как космическая медицина, которой я занимаюсь, знание возможностей организма важно и для медицинской практики. Мы плаваем без аквалангов: с аквалангами это уже не спортивная охота, а браконьерство. Конечно, никто из нас близко не подходит к тем глубинам, которых достигает Жак. Самодеятельность в таком деле невероятно опасная вещь, верное самоубийство. Но двадцать-пятнадцать метров погружения — при подводной охоте вещь обыкновенная. Соревнования длятся шесть часов, из них по меньшей мере часа два, ныряя, проводишь под водой. Это я говорю в доказательство, что глубины до двадцати-тридцати метров открыты любому здоровому человеку. И дело тут не только в охоте: ты изучаешь новые горизонты жизни.
Несколько слов о том утверждении Жака, что человек в принципе биологически подготовлен к жизни под водой, хотя еще и не подозревает об этом. Действительно, при погружении объем легких уменьшается, но не беспредельно. Начиная с какого-то мгновения начнется их разрушение. Скорей всего давление воды, заставляющее организм увеличивать насыщение легких кровью, создает дополнительную опасность: может наступить момент, когда сердце не справится с приливом крови, не в силах будет протолкнуть ее. Расчеты показывают, что действительно до ста метров человек может погружаться.
Но я считаю, что, основываясь только на том, что под водой организм как бы автоматически переключается на иной режим работы, делать вывод о доступности для человека постоянного пребывания под водой нельзя. Организм наш вряд ли приспособится к водной среде так, чтобы мы чувствовали себя в ней как рыбы. Другое дело — глубины свыше пятисот метров...
Да, да, на глубине свыше пятисот-семисот метров у человека (во всяком случае, теоретически) есть все шансы стать Ихтиандром без помощи технических средств!
Он сможет там плавать как рыба. Жить как угодно долго. Важно лишь заполнить легкие водой. На глубине пятисот-семисот метров легкие человека, во-видимому, смогут усваивать кислород прямо из воды. Подобные опыты ставились на мышах, собаках. Они жили под водой. Значит, человек сможет жить под водой. Но...
Но сможет ли такой человек вернуться на поверхность. Пока это дорога без возврата. Недавно появилось обнадеживающее сообщение — собаку, долгое время жившую под водой, удалось вернуть в обычные условия. Может быть, в будущем что-нибудь придумаем и для человека. А пока так. Путь в глубины океана нам открыт и в то же время закрыт.
Юрий Сенкевич:
Как врачу мне хочется сказать, что эксперименты по глубоководному погружению очень ценны для науки. Стремление достичь как можно больших глубин возникло не вчера. Из летописей мы знаем, что первая такая попытка была предпринята, по крайней мере, около трех тысяч лет назад. А на деле все началось, конечно, гораздо раньше. Сколько существует «человек разумный», столько он, вероятно, и стремится покорить глубины. Я думаю, что уже в ближайшем будущем наблюдения Жака над своим организмом будут скрупулезно исследованы со всех биолого-медицинских точек зрения. И результаты эти будут чрезвычайно ценны. Жак, например, говорил о той радости, которую он испытывает под водой. В основе своей это чувство имеет чисто физиологическое объяснение — кислородное опьянение. Но ведь в основе всякой психологической реакции лежат те или иные физиологические процессы, а на больших глубинах человеческий организм еще не испытывался. Теоретически мы можем представить, как на глубине будут протекать физиологические процессы, какие новые явления могут тут возникнуть. Можно в конце концов смоделировать глубоководные условия в лаборатории — давление, кислородное опьянение и т. д. Но разве можно на земле смоделировать не только условия 70—100-метровой глубины, но и саму эту глубину? С ее привкусом соли, стаями рыб, мерцающей темнотой, таинственностью, неповторимостью? А без этого никакой эксперимент не будет «чистым». Это будет лишь тень того, что испытывают Жак и его коллеги. Тень той радости от сознания преодоления «своего я», казалось бы, навечно прикованного к «земной оболочке», которая всегда была, есть и будет.
В осином гнезде
— Выслушав мою просьбу, дежурный офицер прежде всего... приказал меня арестовать. Может быть, для того, чтобы я имел возможность еще раз взвесить свое решение. Конечно, я не ожидал оркестра и цветов. Но все же с первого шага оказаться в арестантской камере... «Неужели где-то допущена ошибка? Что это, просто подозрение или же провал?» — эти мысли не давали мне спать всю ночь. Да, тут было над чем задуматься.
Утром за мной пришли два господина в пальто с поднятыми воротниками — совсем как в гангстерских фильмах — и предложили следовать с ними. Часов десять-двенадцать мы мчались в машине — как оказалось, в лагерь для перебежчиков в Цирндорфе под Нюрнбергом — и уже поздно вечером въехали в ворота, ведущие в неизвестность. Заспанный дежурный из проходной молча сунул мне пару ветхих одеял, вонючий матрас и отвел в так называемый приемник.
Это было большое помещение со спертым воздухом, в котором размещалось человек тридцать или сорок эмигрантов. Здесь я и провел первые три дня. Затем меня перевели в комнату поменьше, где стояло лишь семь коек. Впрочем, и там условия были ужасные. Несмотря на то, что я заранее готовил себя ко всему, настроение у меня было неважное.
Помещения почти не отапливались, ноябрь выдался холодным, и «постояльцы» то и дело крали друг у друга одеяла. Еда — хуже некуда. Утром — жиденький желудёвый кофе, но для того, чтобы получить чашку этого «напитка», нужно было встать в 6 часов утра и ни минутой позже. А в промерзшем за ночь здании подъем в такую рань сам по себе был серьезным испытанием. Раз в день давали чуть теплую похлебку из мясных обрезков, что-то вроде второго блюда, полкило хлеба да кусочек маргарина. Вот и весь суточный рацион.
Между тем огромное большинство людей, перешагивающих порог Цирндорфа и других лагерей для беженцев, не представляют себе, что их ожидает. Принимая решение остаться на Западе, они наивно полагают, что «свободное общество» встретит их с распростертыми объятиями. Открытие, что это отнюдь не так, столкновение с безрадостной действительностью становится первым, но, увы, далеко не последним трагическим разочарованием. Весьма скоро они осознают весь драматизм своего положения и непоправимость происшедшего. Оказывается, что никто их здесь не ожидает, не намерен делиться материальными благами. С первого их шага на этой чужой, прекрасной лишь в наивных мечтах земле к ним относятся как к непрошеным гостям, которые по собственной глупости потеряли родину и уже никогда не обретут ее вновь. В итоге — моральная катастрофа, крушение всех надежд.
Итак, первым испытанием для меня стала психологическая акклиматизация в этой атмосфере безнадежности и уныния. Конечно, то, что для других было вопросом жизни и смерти, для меня оставалось лишь частью полученного задания. Но сама встреча с человеческим горем, общение с оступившимися людьми, погружающимися в отчаяние после крушения воздушных замков, были далеко не легким делом. Причем я должен был разделять настроения этих людей и выглядеть среди них абсолютно естественно. В Цирндорфе имелось достаточно опытных психологов и просто наблюдательных людей. Ведь тяжелая обстановка в лагере создавалась умышленно, чтобы попавший туда человек был готов на что угодно, лишь бы избавиться, вырваться из нее. Позднее об этом откровенно сказал допрашивавший меня сотрудник западногерманской разведки. На отличном польском языке с легким Львовским акцентом он, улыбаясь, заявил: «Если столкнуть человека на дно, довести до потери чувства собственного достоинства, можно рассчитывать, что он пойдет на все, поскольку терять ему больше нечего. Сытный ужин будет представляться неплохой оплатой за доносы, а каких-нибудь пять долларов покажутся достаточной суммой, за которую стоит продать все, что он знает и что интересует других».
«Выдаивание» беженцев западными разведками начиналось в Цирндорфе с первых же дней. Каждый вновь прибывший вместе с местом в лагерном бараке получает так называемый «обходной лист» с номерами комнат и инициалами лиц, к которым он должен явиться. Первый и самый важный визит к сотруднику БНД — Федеральной разведывательной службы. Мы его называли «господином Б», ибо он всегда проставлял на обходном листке печать с буквой Б. подтверждая, что новоприбывший прошел ознакомительную беседу. Если человек производил на него хорошее впечатление, то получал шанс на дальнейшее пребывание.
Беседы-допросы велись на польском языке, которым «господин Б» владел безукоризненно. В лагере, правда, говорили, что он немец из бывших «фольксдойчей». В Цирндорфе в его руках была судьба всех беженцев-поляков. Чаще всего эти «беседы» затягивались на недели, а то и месяцы. Бегая по разным комнатам и добывая печати от других лагерных официальных лиц, нужно было ежедневно являться к «господину Б», который занимался тщательным «просвечиванием» каждого кандидата и давал заключение относительно предоставления политического убежища. Только после этого дело формально рассматривалось так называемым «судом».
Наши продолжительные беседы с «господином Б» напоминали разговоры Раскольникова с Порфирием Петровичем у Достоевского. В них было все: и вполне конкретные вопросы, и философские рассуждения. Обычно они начинались с моей биографии, которую приходилось снова и снова рассказывать полностью или по частям. Мой «собеседник» расспрашивал обо всех знакомых и родных, их служебном положении и взглядах, о товарищах по учебе, о том, не было ли у меня каких-либо контактов со службой госбезопасности, и даже о моих детских воспоминаниях. Он стрелял этими вопросами как из пулемета, упорно возвращался к отдельным деталям, чтобы тут же вдруг перескочить на совершенно другие.
Первый экзамен оказался сравнительно легким. Что-что, а уж свою подлинную биографию я знал. Родился в состоятельной семье. Шляхетское происхождение, которым я привык гордиться, в гимназии, затем в университете стало источником несправедливых обид и унижений. Это-то в конце концов и заставило меня, «обиженного коммунистами дворянина», искать убежище на Западе. Конечно же, все это было досконально отработано еще дома, в Польше, в период подготовки. Да и изощренные приемы допросов, практикуемые в западных разведках, были хорошо знакомы мне. Поэтому сейчас нужно было только постоянно сохранять бдительность, чтобы ненароком не вызвать у «господина Б» подозрений относительно кое-каких подробностей моей «карьеры» после окончания университета. Например, о том, что я добровольно пошел на службу в органы разведки.
В тот день, когда я был передан американской разведке, чьи представители размещались в другом здании, первый «фильтр» остался позади. Теперь мною занялись сотрудник ЦРУ майор Райтлер и второй офицер, молодой парень с мягкими манерами, прекрасно говоривший по-польски, по-украински и по-русски. Затем допросы были перенесены в резиденцию ЦРУ в Нюрнберге — большое угрюмое здание на окраине города, куда меня ежедневно доставляли на машине.
На монотонно безотрадном фоне лагерного быта эти поездки в Нюрнберг к тому же воспринимались как определенное разнообразие. Однако главным было то, что я сделал еще один шаг по опасной лестнице, которую нужно было пройти, чтобы завоевать доверие и обеспечить выполнение полученного задания.
В Центре заранее было отработано несколько «государственных тайн», которыми могла бы заинтересоваться разведка. И вот теперь я постепенно «выкапывал» их из глубин памяти и «продавал» представителям БНД и ЦРУ. Конечно, они не были столь уж важными секретами, но, во-первых, свидетельствовали о моих «добрых намерениях», а во-вторых, помогали мне выглядеть «ценным материалом» в глазах разведчиков. Так, например, я охотно распространялся в Нюрнберге о воинской подготовке, которую прошел после окончания университета. После этого американский офицер стал экзаменовать меня с помощью толстого альбома-справочника, в котором содержались описания воинской формы и знаков различия, данные о вооружении и дислокации некоторых частей польской армии. Он расспрашивал, видел ли я танки, бронетранспортеры или самоходные пушки того или иного типа в определенных пунктах, кто командир воинской части, в которой я служил, женат ли он, чем занимается после службы — словом, о целой массе мельчайших подробностей. Я лишний раз убедился тогда, как из подчас, казалось бы, совершенно несущественных мелочей можно создать мозаику, дающую определенную общую картину. Затем остается уточнять ее, внося недостающие детали, пока она не станет более или менее полной. Новых важных дополнений американцы от меня, естественно, не получили, но я правдиво подтвердил те факты, которые уже были им известны. Что ж, в любой игре, тем более разведывательной, приходится жертвовать пешками, чтобы выиграть всю партию.
Так тянулись мои дни в лагере Цирндорф в общей сложности около четырех месяцев. Я не форсировал развитие событий, но старался и не терять времени, исподволь подготавливая наиболее существенные для меня контакты, и прежде всего те, что открывали в перспективе путь в «Свободную Европу».
Так называемым «корреспондентом», а точнее — агентом ЦРУ от польской секции этой радиостанции, в Цирндорфе был тогда некий Которович. Не то поляк, не то украинец, он во время войны сотрудничал с немецкой разведкой, а затем поступил на службу к американцам. Удостоверение «Свободной Европы» позволяло ему прикрывать свою деятельность разведчика ширмой журналиста.
Кое-какие предварительные сведения обо мне Которович получил от майора Райтлера. Остальное зависело от моего умения, и тут я старался вовсю. В один прекрасный день после нескольких доверительных бесед он обратился ко мне конспиративным шепотом: «Я о вас много слышал, пане Анджею. Вы человек образованный. Не сделали бы вы какой-нибудь передачи для «Свободной Европы»? Конечно, не даром». Я с радостью согласился. Так началось мое сотрудничество с радиостанцией, которая и была моей главной целью на Западе, но куда еще предстояло проникнуть.
Моя первая радиопередача скромно рассказывала всего-навсего... о лужицких сербах. (В студенческие годы я бывал в их краях с экскурсией и кое-что читал об этом интересном национальном меньшинстве.) Затем я написал несколько передач историко-политического характера. Поначалу я еще не особенно чувствовал тон, принятый в «Свободной Европе», и, как мне потом стало известно, редакторы долго мучились над моими текстами, хотя они все же пошли в эфир. Для меня это было большим достижением. Тем более что после этого пан Которович проникся ко мне доверием и предложил время от времени выручать его по «корреспондентской» линии. «Вы будете писать рапорты о настроениях в лагере, — сказал он, — а 50 марок, которые я за них получаю, будем делить пополам». К чему сводятся такие рапорты, я уже знал.
Кроме офицеров разведки ФРГ и США, с каждым новым беженцем в Цирндорфе обязательно беседует также «корреспондент» «Свободной Европы». Его беседа состоит из двух частей. Первая — выяснить анкетные данные; вторая начинается лишь тогда, когда имеются шансы что-нибудь «вытянуть» из беженца. Если он работал, например, на судоверфи, то у него узнают фамилию директора, непосредственного начальника; стараются выяснить, какие суда строятся на верфи, для кого, в каких количествах, каково отношение коллектива к дирекции и партийной организации, какие настроения у рабочих, расспрашивают о расположении отдельных доков, причалов и т. д.
Среди других задаются и вопросы, касающиеся отношения населения социалистических стран передачам «Свободной Европы». Например, кто их слушает, что в них нравится или не нравится. Все это заносится в рапорт-анкету.
Кстати, любопытная деталь. Сталкиваясь с такими анкетами, многие беженцы испытывали немалое разочарование. Ведь кое-кто из них остался на Западе по чисто личным причинам, а тут вдруг из них пытаются сделать обыкновенных шпионов. Я встречался с людьми, которые наотрез отказывались сообщать какую-либо информацию. Случалось даже, что «корреспондента» выбрасывали за дверь вместе с предлагаемыми им пятью марками. Но были и такие, которые не брезговали ни иудиными сребрениками, ни приглашением отужинать...
Конечно, заполнять эти анкеты за пана Которовича было унизительно. Но, с другой стороны, я должен был носить маску убежденного «политического эмигранта», если хотел сохранить тоненькую ниточку, связывавшую меня со «Свободной Европой»...
В конце концов благодаря «примерному поведению» я получил политическое убежище и с документами в кармане без сожаления распрощался с Цирндорфом. Отсюда предстояло ехать на север, в Мюнстер, где находился так называемый «промежуточный лагерь». Все, кого осчастливили правом убежища, должны были ожидать там распределения на работу в ту или иную часть Западной Германии, радуясь милости судьбы. Моя же цель — радиостанция в пригороде Мюнхена — по-прежнему оставалась далекой мечтой.
В Мюнстере я провел три месяца в обществе преимущественно законченных подонков всех сортов и мастей. Там, например, встречались типы, скитающиеся по лагерям еще с окончания войны, — люди полностью деморализованные, опустившиеся, не пригодные уже ни к какой работе, не пригодные вообще ни к чему. Их жалкого пособия не хватало даже на жизнь, и все же они отчаянно цеплялись за лагеря, в которых имели хотя бы крышу над головой. Эти отщепенцы уже не мечтали ни о чем, инстинктивно стараясь держаться вместе, считая лагерь единственно безопасным убежищем и топя в вине опустошенность отчаяния.
Девяносто дней пребывания в Мюнстере показались бесконечно длинными. Единственное, что несколько скрашивало томительную неопределенность ожидания, была решимость как можно убедительнее сыграть свою роль, рано или поздно попасть именно туда, куда я был нацелен. А для этого я предпринял на первый взгляд парадоксальный шаг. Следуя доброму совету пана Лубеньского из польско-американского иммиграционного комитета, я подал заявление с просьбой... разрешить выезд в Америку. «Вы должны сразу держать несколько сорок за хвост, — твердил пан Лубеньский. — Америка — это шансы и перспективы. Ради них стоит драться». Единственное, что утешало меня, когда я подавал заявление, так это то, что шансы отправиться за океан были минимальными. К тому же американской визы нужно было ждать годами, а за это время многое могло перемениться. Тем более что меня уже представили самому шефу польского вещания РСЕ пану Новаку, который милостиво заронил в душу «эмигранта Анджея Чеховича, способного молодого историка», зерно надежды. «В настоящий момент у нас нет свободного места, — сказал Новак. — Вы должны подождать. Но шансы есть». И я ждал.
Промежуточный лагерь в Мюнстере настолько опостылел мне, что я решил поступить на службу в английские караульные подразделения. Несколько недель муштры при главной комендатуре в Гамме, и я отбыл в местечко Штейрберг возле города Нимбурга. Так начался последний этап моего затянувшегося «бродяжничества», длившийся еще целых десять месяцев.
Служба в караульной роте немногим отличалась от того, что пришлось испытать в Цирндорфе и Мюнстере — та же опустошенность, горечь, страшная духовная приниженность, что и в лагерях для эмигрантов. Да это и не удивительно, так как солдаты караульной роты набирались как раз из такой категории лиц. Трудно поверить, но среди них я встречал кое-кого, кто лет по 10—15 не выходил за порог казармы. У них не было даже гражданских костюмов, так как все жалование они систематически пропивали в солдатском буфете. Некоторые вообще не получали на руки денег, а просто подписывали доверенность буфетчику. Когда же кончался счет в баре, клянчили у товарищей мелочь на бутылку пива. А ведь, удирая на Запад, каждый из них надеялся не скажу, стать миллионером, но, уж во всяком случае, иметь дом, машину, легкую денежную работу...
Сама по себе обстановка и в лагерях, и в казармах была страшно изматывающей. Надоедало одиночество, да и материальные условия не способствовали хорошему настроению. Конечно, я всегда мог обратиться в Центр, и мне немедленно помогли бы деньгами, легче было бы переносить участь изгнанника. Но как раз этого-то я и не имел права себе позволить. Я должен был жить так, как жили окружающие, делить с ними все заботы и трудности — словом, быть одним из них. Как и у остальных, у меня была койка в солдатской казарме, где со стены улыбалась какая-то кинозвезда, вырезанная из иллюстрированного еженедельника; я стоял в карауле, пил в баре, играл в карты, как все другие. Ведь я был простым караульным солдатом в чужой армии, в чужой стране.
Немало нервов отнимало и вынужденное бездействие как разведчика, хотя я отлично понимал, что не должен рисковать главным в погоне за мелочами. Мои рапорты в то время были рекордами лаконизма: «Сижу ожидаю». Между тем у самого нет-нет да и мелькнет мысль: «Удастся ли? Буду ли принят в «Свободную Европу»?»
Наконец в апреле 1965 года прихожу после караула в казарму и вижу долгожданное письмо со штемпелем Мюнхена. Нетерпеливо вскрываю конверт — итак, сейчас решится моя судьба! — и чуть дрожащими руками вынимаю фирменный бланк РСЕ: административный директор пан Шульчевский «имеет честь и удовольствие» сообщить, что после соответствующих проверок меня принимают на работу в польскую редакцию радиостанции «Свободная Европа» в качестве «исследователя». Далее в письме перечислялись условия работы и запрашивалось мое окончательное согласие. Нет нужды говорить, что я выразил его немедленно, в тот же день позвонив в Мюнхен. Следующее письмо было еще более приятным: «Дорогой господин Чехович, — писал шеф по кадрам Рассел Пулл. — Нам доставляет удовольствие приветствовать Вас в качестве сотрудника «Свободной Европы». Надеемся, что Ваша работа у нас будет долгой, счастливой и плодотворной».
Если говорить откровенно, то счастливой она не была, но продолжительной и плодотворной — да. Только не для господина Рассела Пулла...
Вскоре я приехал в Мюнхен, где мне был уже заказан номер в гостинице, ставший на несколько месяцев моим домом, пока я не получил постоянную служебную квартиру. Признаюсь, что когда на следующий день я вошел в отнюдь не привлекательное здание в Английском парке уже как постоянный сотрудник, впервые после приезда на Запад сердце мое радостно забилось...
Итак, мое внедрение в филиал ЦРУ — «Свободную Европу», хотя и с задержкой чуть ли не в два года, осуществилось. Казалось бы, операция развивается гладко, и можно наконец-то вздохнуть с облегчением. Однако тут же возникла мысль: «А что, если я чем-то расшифровал себя и американская разведка ведет «двойную игру»? И даже, если это не так, все равно именно сейчас нужна максимальная осторожность и выдержка, чтобы случайно не выдать себя, не сорваться, достигнув цели», — внушал я себе. Пришлось даже временно прервать всякие контакты с Центром. Последнее донесение было по необходимости кратким: «Удалось! Нахожусь в РСЕ!»
Конечно, еще в период подготовки немало времени было уделено изучению структуры «Свободной Европы», людей, которые в ней работали, особенно тех, кого следовало остерегаться. Однако эти предварительные познания не исключали сомнений: как все пойдет дальше? Сколько месяцев или лет проведу я в этом здании? Сумею ли добиться того, что намечено? Удастся ли проникнуть в те места, которые интересуют Центр? В такие минуты невольно вспоминались напутствия старших товарищей: «Никакой спешки. Каждый шаг должен быть продуман и взвешен, известные факты — сопоставлены с конкретной действительностью, а выученные характеристики — с реальными лицами».
Этот период вхождения в обстановку продолжался долго — несколько месяцев.
Моя шестилетняя работа в «Свободной Европе» началась прозаически: выделили письменный стол и поручили сортировать старые газетные вырезки из польской прессы. Я терпеливо складывал в папки вырезки из «Трибуна люду», «Жолнеж вольности», «Жиче Варшавы», а когда выдавалась свободная минута, ненавязчиво приглядывался к тому, что делают другие сотрудники, наблюдал за их поведением, словом, старался поскорее акклиматизироваться в роли штатного сотрудника РСЕ, не забывая при этом о своем положении «троянского коня» во вражеской крепости.
Через несколько месяцев мой новый непосредственный начальник пан Заморский вызвал к себе и сказал, что меня переводят в картотеку отдела исследований и анализа Восточной Европы. Все-таки аккуратность и безотказность принесли плоды, и руководство сочло, что испытательный срок я выдержал неплохо!
Картотека открывала возможность добраться до некоторых интересующих нас документов. С другой стороны, она была одним из тех мест, где в «Свободной Европе» сосредоточиваются отнюдь не радийные и, уж конечно, не программные секреты. Опять возникли опасения: не слишком ли рано, не слишком ли быстро стремлюсь я к цели?
Впрочем, все развивалось нормально. Шефы и коллеги постепенно стали относиться ко мне с растущей симпатией, а некоторые даже оказывали личное доверие. Вскоре я вполне освоился в этом секретном отделе «Свободная Европа». Единственное, что не давало мне покоя, это массивные стальные шкафы, в которых хранилось немало тайн. Но как подступиться к ним?
Режим в отделе исследований был весьма жесткий и соблюдался неукоснительно. Чтобы получить доступ в наш коридор «Ф», даже сотрудник РСЕ должен был иметь специальный допуск, выдававшийся по заявке шефа соответствующего отдела. И лишь комната, где хранились комплекты вырезок из прессы, не попадала под эти ограничения. Пользование же картотеками мог разрешить только сам Заморский или руководство РСЕ.
Эти картотеки, над которыми я провел немало часов, делятся на предметные и персональные. Последние содержат данные относительно всех «важных» лиц в Польше, начиная от секретарей ЦК ПОРП, членов правительства и кончая хозяйственными работниками, писателями, артистами, инженерами и, конечно, военными. В предметных картотеках собраны сведения о фабриках, заводах и шахтах, о воинских частях, о польском радио и телевидении, о государственных учреждениях и общественных организациях. Причем и те и другие почти не имеют отношения к программам передач «Свободной Европы». Кое-что попадает в них из официальных источников, например из польской прессы, однако большая часть — из неофициальных.
Интересовавшие же меня шкафы стояли в кабинете пана Заморского и в смежной комнате. Прислушиваясь к разговорам, следя за прохождением различных документов, я вскоре установил, что в этих секретных хранилищах были личные дела всех сотрудников радиостанции, в том числе отдела исследований, а главное — так называемых «бюро», точнее шпионских ячеек в различных городах Европы; служебная корреспонденция из Нью-Йорка в основном с грифами «Секретно» или даже «По прочтении уничтожить». Короче говоря, я сидел буквально рядом с ценнейшей информацией, но не мог взять ее под контроль.
В РСЕ существует широко разветвленная, тщательно законспирированная контрразведывательная служба. Не забыта даже такая «мелочь», как невозможность запереться в комнате — все дверные замки закрываются только снаружи. И профессионалы контрразведчики, и помогавшие им в каждом отделе тайные сотрудники подозревали всех и каждого. Не составлял исключения и я. Установить сам факт наблюдения оказалось не так уж трудно. Например, как-то раз после окончания работы шеф затеял со мной какой-то пустой разговор и продолжал его и по выходе из здания. Пройдя вместе со мной несколько кварталов, он вдруг распрощался и отправился в противоположную сторону. Пока я добрался до своей квартиры, сомнения исчезли: «тень» увязалась за мной. Этим не кончилось. Обычно я закрывал замок в двери на два оборота. Но однажды, вернувшись, я обнаружил, что он закрыт лишь на один оборот. Проверил тщательно квартиру. Никаких следов: негласный обыск сделали поразительно чисто. Нечего и говорить, что американская контрразведка постоянно подслушивала телефонные разговоры.
Атмосфера подозрительности и шпионажа царила во всех звеньях «Свободной Европы». Помимо американской разведки, имелись шпионы и у пана Новака. Они доносили ему, кто что делает, с кем и о чем разговаривает. В моем отделе из семнадцати сотрудников, по крайней мере, трое были явно негласными «глазами и ушами» Новака. Поэтому приходилось постоянно быть начеку. О том, с какой нервной напряженностью это связано, можно судить хотя бы по довольно забавному случаю.
Мы работали в комнате, в которой среди других находился ас подозрительности и первый доносчик Микицюк. Был там и Кушмерчик, специально подставленный Новаком для слежки за моим шефом Казимежем Заморским. Внезапно налетевший порыв ветра с шумом захлопнул оконную раму. Все вздрогнули, только я продолжал спокойно писать. Микицюк уставился на меня и ядовито сказал:
— Однако... вас хорошо вышколили...
Если бы только Микицюк знал, как близок он к истине! Но тогда мне было не до смеха. Я оторвался от бумаг и сухо ответил:
— Если бы это было так, я бы сейчас сидел не здесь, а в Лэнгли...
Впрочем, не менее сложным делом оказалось завоевать доверие и симпатии моих шефов — пана Заморского и пана Новака, чтобы со временем добраться до тщательно охраняемых секретов. Заморский, пользовавшийся репутацией грозного и подозрительного начальника, на самом деле был маленьким человечком, которого разные разведки впутали в большие дела. Он пытался выглядеть крупным разведчиком и прирожденным конспиратором, хотя обладал мышлением деревенского полицейского. К тому же судьба наградила его азартной жилкой. Он забывал о всяком благоразумии даже за невинным товарищеским бриджем, не говоря уже о рулетке. Вокруг же Мюнхена — в Бад-Визене, Бад-Рейнгале — и других местах было много игорных домов, в которых Заморский регулярно отводил душу не только по выходным, но, случалось, и в рабочие дни. А так как ему обычно не везло, он не вылезал из долгов, чему способствовали его постоянные разводы. Пожалуй, я был единственный, у кого он пока не одалживал денег. Однако дошла очередь и до меня. Однажды ночью меня поднял с постели телефонный звонок. Слышу расстроенный голос шефа: «Пане Анджею, извините, бога ради, что звоню так поздно, но приключилась глупая история. Я из Бад-Визена. У меня тут маленькая неприятность — нечем расплатиться. Убедительно прошу захватить тысячу марок и немедленно привезти их мне...»
Делать нечего. Вскочил в машину и помчался выручать незадачливого разведчика. Оказалось, что Заморский проигрался в пух и прах и хозяин игорного дома не хотел его отпускать. На радостях после моего приезда он так приналег на спиртное, что оказался в состоянии «невесомости». Когда я торжественно вез шефа из игорного дома, то намекнул, что никто ничего не будет знать. Это мне очень пригодилось в будущем. Не говоря уже о дубликатах ключей от сейфов, слепки с которых я снял по дороге...
В западной литературе сложился стандартный образ разведчика с обязательными перестрелками, бешеными гонками на автомашинах, кутежами в фешенебельных ресторанах, когда между делом выведываются наисекретнейшие тайны. Увы, как далек он от действительности. Еще в Польше во время подготовки к предстоящей работе я совершенствовался в искусстве вождения автомобиля — могу сказать, что не один инструктор автодела с неодобрительным удивлением покачал бы головой, если бы ему довелось присутствовать при этом. Тренировался в стрельбе, в приемах рукопашного боя. Занимался боксом, легкой и тяжелой атлетикой, бегом и гимнастикой. Безусловно, все это нужно разведчику, так же как и психологическая подготовка с ее бесчисленными тестами. Причем последнее является отнюдь не второстепенным для разведчика наряду с такими чертами, как общая культура, образованность, доскональное знание страны, среды, в которой предстоит действовать.
Работа разведчика требует сегодня от человека не минутного порыва, а длительного напряжения мысли, нервов. Чтобы добиться успеха, он должен превзойти противника в тактике, хитрости, наконец, в выдержке. Особенно в последнем. Ведь как ни эффектны вскрытия сейфов и тех же конвертов с разведывательными донесениями, что стекались в наш отдел исследований на радиостанции «Свободная Европа», они результативны только тогда, когда носят систематический характер, дополняются незаметным, кропотливым сбором информации везде и повсюду, каждый день и каждый час. Эта неброская «канцелярская» работа и являлась главным моим делом на протяжении всех шести лет в РСЕ. В Центре от меня ждали сведений, которые помогли бы нейтрализовать усилия разведки противника, раскрыть ее агентов, помогли бы выработать противоядия от подрывной пропаганды. И я старался как можно лучше справиться с этим. Во всяком случае, когда я получал маленькие записочки вроде: «Анджей! Мы рады твоим материалам. Поздравляем с успехом. Желаем счастья и хорошего настроения», чувствовал, что не зря сижу на «адской кухне» «Свободная Европа».
Связь с Центром на протяжении всех этих лет была безукоризненной. Если бы возникла непосредственная опасность, я всегда мог немедленно поставить своих в известность об этом. Я все время чувствовал, что в Варшаве думают и заботятся обо мне. Когда пришло время возвращаться на родину, Центр обеспечил это так, что я был поражен продуманностью и великолепной техникой всей операции.
В пятницу 5 марта 1971 года я отработал свой последний день в «Свободной Европе», а в понедельник был уже дома.
Сету переодеваются
Поделиться книгой: