Помоги проекту - поделись книгой:
Один за другим уходят отряды. Идут пожилые люди и молодые, в поношенных летних пиджачках, в рубашках с засученными рукавами, в мятых, грязноватых брюках, в стоптанных ботинках и сандалиях на босу ногу. Люди из швейных, слесарных, обувных мастерских, с фабрик и депо. До этой ночи они варили сталь, пекли хлеб, строили дома. Рискуя получить полицейскую пулю, писали на стенах лозунги, разбрасывали листовки, взрывали мосты, добывали оружие. Сейчас они идут завоевывать свою народную власть.
Наступило утро 9 сентября 1944 года.
Космическая птица
На первый взгляд этот рисунок, украшающий старинное восточное блюдо, кажется просто орнаментом. Кажется, что древний мастер был озабочен лишь одним — как можно изящнее и щедрее разбросать по блюду бирюзово-голубые, изумрудные, розовые и золотистые краски.
Это блюдо хранится в фонде восточных рукописей Британского музея. Его опубликовал около 20 лет назад английский востоковед В. Минорский, однако каких-либо комментариев не представил. Меня заинтересовали многочисленные древнеперсидские надписи, разбросанные по всему дну блюда, и после дешифровки стало ясно, что рисунок на этом блюде — карта Земли. Земли, какой ее представляли арабские и персоязычные ученые Востока более тысячи лет назад.
В основу средневековой персоязычной географии был положен принцип, мало соответствовавший теперешним картографическим представлениям. Эти карты не имели градусной сетки географических координат. Они напоминали скорее геометрические чертежи, которые были заполнены всевозможными фигурами — окружностями, треугольниками и квадратами, дугами и прямыми, соединенными между собой. Однако в свое время такие карты давали сравнительно точные сведения о землях, народах и городах. Карты дополнялись астрономическими таблицами для вычисления географических координат («зиджами»), по которым можно было установить местонахождение того или иного населенного пункта.
Ориентация полюсов на карте-блюде противоположная современной. Север — внизу, юг — наверху, запад — справа и восток — слева.
В юго-восточной части (не забывайте, что ориентация полюсов противоположная) изображены «лунные горы», расположенные на Африканском материке. К северу от них обозначены Эфиопия и Занзибар, а на юго-востоке — Хадрамаут. Черный круг на северо-востоке окружают земли Средней Азии и легендарные племена Гога и Магога. На крайнем юге находятся земли русов и славян. К северо-западу от них — Византия и соседствующие с ней государства Малой Азии. На блюде очерчены притоки Нила, рассекающие территорию Африки, западнее которой обозначен Египет, а на востоке — Нубия. К югу от «лунных гор» намечены бассейны Египетского, Персидского, Индийского и Китайского морей; обозначены Кавказ, земли Европы.
Земля окружена со всех сторон Мировым океаном и горной системой Каф, которая, согласно представлениям арабов и персов, играла роль баланса и удерживала нашу планету в космосе.
Но, может быть, перед нами все же не карта, а нечто вроде географического справочника — слишком уж странен рисунок: летящая вниз изогнутая в полете птица с круглой головой, длинной шеей и мощным прямоугольным хвостом? Но именно это изображение птицы убеждает нас еще раз в том, что перед нами именно карта Земли.
Арабский ученый VII века Абдаллах ибн Амр ибн ал-Аса писал, «что Земля по своей форме подразделена на пять частей, как туловище птицы, где есть голова, два крыла, грудь и хвост». Изображение нашей планеты в виде птицы на некоторых старинных картах встречалось исследователям и раньше и, по-видимому, основывалось на древних космогонических представлениях народов Востока, согласно которым Земля представляет собой космическую птицу-комету.
Кто же автор этой карты? Исходя из историко-географического анализа, можно предположить, что се составил выдающийся среднеазиатский ученый — географ, философ, путешественник, астроном Абу Зейд Ахмед ибн Сахл ал-Балхи, живший в IX—X веках нашей эры.
Известно, что ал-Балхи написал около 60 научных трудов. Некоторые из них сохранились и дошли до нас. И один из сохранившихся трактатов — «Сувар ал-акалим» («Изображение климатов»), составленный в 920—921 годах, наиболее полно из всех известных географических сочинений того времени соответствует карте-блюду со сказочной космической птицей — Землей.
По колеблющейся земле
Горы опоясывают Петропавловск, заполняют все пространство вокруг, как бы напоминая, что именно они занимают почти две трети Камчатки, этого гигантского ивового листка, прикрепленного черенком к Азиатскому материку. Некоторые из вершин спят, некоторые дымятся, выстреливают желтые пары из раскаленных жерл, а один, невидимый и далекий отсюда, Карымский, в это время действует, затмевая над собой небо плотной тучей пепла и выливая, выплескивая поток лавы на свой рыхлый склон.
Семь лет назад было катастрофическое извержение Шивелуча. В 1956 году заговорил вулкан Безымянный, одним взрывом выбросивший в воздух энергию, равную сорока атомным бомбам. В 1945 году работал король всех азиатских вулканов — Ключевской.
Нет года, чтобы не давали о себе знать таинственные, неуравновешенные недра Камчатки, начиненные магмой, удушливыми газами, водяным паром и горячей водой. Нет дня, да что дня — часа, чтобы не колебалась от очередного землетрясения камчатская земля. Правда, огромное большинство этих колебаний улавливают лишь чувствительные приборы, людей же пугает примерно одно землетрясение в неделю, когда сами собой начинают дребезжать оконные стекла и раскачиваться люстры. С землетрясениями и цунами, с кипящими источниками и вулканами многие жители полуострова сначала знакомятся на собственном опыте, а уже потом по книгам.
На Камчатке сейчас двадцать восемь действующих вулканов. Наблюдать за некоторыми «огнедышащими горами» начал еще Крашенинников, прибывший на Камчатку в 1737 году. Но это были преимущественно визуальные наблюдения: когда проснулся вулкан, когда успокоился. По-настоящему изучать их начали лишь в наше время, а именно в 1935 году, когда была организована первая в стране вулканологическая станция в поселке Ключи.
Туда я и лечу, но не прямо, а с пересадкой в Усть-Камчатске.
Есть, собственно, три Усть-Камчатска: старый поселок, именуемый Деревней, с маленькими деревянными домиками и огородами возле них, Первый завод — на косе между рекой Камчаткой и океаном, и Варгановка, где строится новый поселок.
Место, где недавно находился районный центр Деревня, пожалуй, живописнее, чем то, куда переселяется поселок, но не перенести его нельзя, и виной этому все те же камчатские недра. В поселке я встретился с одним знатоком, и он рассказывал мне, что километрах в пятидесяти от Усть-Камчатска есть подводный вулкан. Если он вдруг пробудится от спячки, то может поднять волну высотою в двадцать девять метров, — так показал расчет. Огромные волны рождаются и от подземных землетрясений.
Недавно, во время катастрофического землетрясения в Южной Америке, Усть-Камчатск с тревогой ожидал прихода цунами. Люди подготовились к эвакуации, но, к счастью, волна погасла раньше, чем дошла до Камчатки. А если бы дошла, не погасла? Оттого и переносят на новое место Усть-Камчатск. Варгановка выше Деревни чуть не на двадцать метров. Волна цунами придет сюда ослабленной, разбитой, однако ж все еще не безопасной, и сейчас уже думают о дамбе, которая опояшет поселок со стороны Камчатского залива.
Вот и в Южно-Курильске, когда я впервые попал в него, меня удивили высоченные, в несколько десятков метров, лестницы, ведущие из города куда-то вверх и вверх. Там. на верхотуре, откуда можно увидеть и Тихий океан и Охотское море, оба в тот день кипящие, злые, валил с ног ветер и было голо, уныло. Но именно здесь, на этом неуютном плато, стояли новые дома и стучали топоры плотников. Внизу тоже дул ветер, однако ж не такой свирепый, к поселку подступали заросли бамбука, на огородах росла всякая всячина, даже арбузы, а к океану жались аккуратные домики, образуя длинную улицу Третьего сентября. Но на всей улице не было новых домов: здесь, внизу, уже запретили строиться. Только вверху, на безопасном при цунами бугре.
Рассказывали мне и о цунами 1952 года. Рассказывал начальник метеостанции в Ключах Михаил Яковлевич Учителев. В ту пору он работал на мысе Хадутка. Все началось с землетрясения, впрочем обычного для тех мест, в пять утра. Минут через сорок вдруг завыли ездовые собаки, привязанные возле землянки. Дежурный наблюдатель вышел, чтобы их успокоить, и тут увидел нечто страшное: на берег по океану, от края и до края, шла черная стена воды; после выяснилось, что ее высота была двенадцать метров. Послышался протяжный гул, задрожала земля... Все кто в чем был выскочили во двор и побежали без оглядки на бугор, благо недалеко было. Через минуту от метеостанции, от собак не осталось и следа... Стоял ноябрь, шел мокрый снег, дул ледяной ветер. А люди-то раздеты. На счастье, подобрали принесенную волной охотничью двустволку, высыпали из одного патрона порох, другим выстрелили в него, разожгли костер. Чуть веселей стало...
Сейчас пока что в Усть-Камчатске ничто не предвещает бедствия. А вот погода плохая. Несколько дней жду самолет, звоню в аэропорт и каждый раз слышу в ответ одно и то же: «На весь день сегодня закрыты».
Поселок тем временем живет своей обычной жизнью. Отчаявшись дождаться солнца, жители копают картошку и носят ее в дом сушить. Огородики обычные: с капустой, морковью, репой; кажется, они ничем не отличаются от других, привычных для средней полосы России. Но у местных огородов есть одна удивительная особенность: их удобряют вулканы.
...Последний раз это случилось 12 ноября 1964 года. Утром, в начале седьмого, Усть-Камчатск проснулся от далекого грозного гула. Выбежав во двор, люди увидели на западе багровое зарево и молнии, рассекавшие небо. Это в восьмидесяти километрах от Усть-Камчатска вулкан Шивелуч выбросил на двухкилометровую высоту тучу серого, чуть розоватого пепла. В семь двадцать эта туча уже поднялась на восемь километров, еще через двадцать минут достигла пятнадцатикилометровой высоты.
В тот день в Усть-Камчатске так и не рассвело: на поселок надвинулась темная, непроницаемая стена, и из нее посыпалось нечто среднее между песком и мукой. Стало трудно дышать. В темноте от столба к столбу таинственно и страшно светились провода, это зажглись огни святого Эльма. Прервалась радиосвязь. Перестал работать телефон. Телефонные аппараты непроизвольно и бестолково звонили сами по себе. Не могли подняться и вертолеты: как только пилот запускал мотор, на лопастях вспыхивали огненные полосы.
Все это время под неутихающий аккомпанемент гула и грома с неба продолжал сыпаться вулканический пепел; он покрыл землю слоем в четыре сантиметра. Наконец туча стала редеть, ее унесло ветром в сторону Командор, и там, на острове Беринга, в 330 километрах от вулкана, тоже начался пеплопад.
Необыкновенный сухой дождь состоял из крупинок вулканической лавы и содержал фосфор, железо, калий — то, без чего нет урожая. И все это было выдано совершенно бесплатно, выпало на огромной территории, правда, большей частью впустую, над океаном и тундрой, но перепало и благодатной долине Камчатки, первой реки, где с легкой руки землепроходца Владимира Атласова начали селиться русские люди.
А вот и сам «завод минеральных удобрений» — вулкан Шивелуч. Я вижу его с борта маленького катера, которым еду в Ключи, так и не дождавшись самолета. Спокойная глыба вулкана кажется белее и чище, чем самые яркие кучевые облака, которые вулкан притягивает к себе.
Натужно стучит мотор, преодолевая течение реки. И справа уже виднеется Нижне-Камчатск, вернее, то, что от него осталось. Древний городок недавно брошен: жителям предложили переселиться в другие поселки. Брошен острог, основанный в 1703 году.
Отсюда, из Нижне-Камчатска, вышла в 1728 году 1-я камчатская экспедиция: Витус Беринг повел свой бот «Святой архангел Гавриил» на север, к морю, которое потом было названо его именем. Здесь базировалась Северо-восточная секретная географическая и астрономическая экспедиция 1785 года. Здесь живали Владимир Атласов и С. П. Крашенинников, знаменитый исследователь полуострова. Это он писал о «чрезвычайном наводнении» в здешних местах в 1737 году, о трехсаженной волне, которая «при отлитии столь далеко... забежала, что море видеть невозможно было».
И вот все это покинуто. Безлюдно, пусто на берегу. Лишь один рыбак возится у лодки.
— Люди еще не уехали? — кричит с катера работник райисполкома, что плывет с нами.
— Какие? — откликается рыбак.
— Не наши, чужие...
— Однако, убыли. Что-то мерили, в тетрадки записывали.
— Понятно... Прощевай тогда!.. — И, повернувшись ко мне: — Должно, краеведы были. А может, ученые. Из Петропавловска, что ли...
Разворачиваю только что изданную карту области, чтобы найти там Нижне-Камчатск. Куда там! Даже крохотного кружочка не осталось...
Долина реки между тем сужается, пейзаж делается суровее: топкие торфяные берега сменяются скалистыми, высокими, поросшими лесом, и мы въезжаем в знаменитые Щеки — грандиозный пропил в горном хребте Кумроч. Теперь уже близко до цели — столицы вулканологов. Она видна издалека: живописно раскинувшийся на холмах, одноэтажный, деревянный, «самый большой из маленьких поселков Камчатки» — поселок Ключи.
На вулканостанции пусто — кто улетел на сопку, кто, забросив на время науку, помогает в совхозе убирать картошку («вулканы вон уже сколько стоят, они подождут, а картошка нет — замерзнет»), и я с трудом нахожу высокого молодого человека с чаплинскими усиками на бледно-матовом лице — начальника станции Бориса Владимировича Иванова.
По застеленной ковром скрипучей лестнице — будто в старинном особняке — мы поднимаемся на второй этаж станции, минуем бильярдную, музей и попадаем в кабинет, ярко освещенный солнцем. В раскрытое окно смотрит Ключевской. Говорят, что в ясную погоду его купол виден с океана за четыреста километров.
Более тридцати пяти лет станция изучает вулканы. О том, что это значит, я узнаю не только из рассказа Иванова, но и разглядывая термометр, побывавший в вулканической щели, откуда со свистом вырывались удушливые газы, накаленные до шестисот градусов, рассматриваю образцы пород, поднятых людьми со дна кратера, из самого кипящего пекла, вижу снимки ученых, стоящих на краю огненного потока лавы. Изучать вулкан — это не только наблюдать за ним, когда он дремлет, но и быть возможно ближе к нему, когда извержение уже началось, измерять температуру потока лавы, ее вязкость, скорость движения, мерить давление, брать пробы газов... Все это сопряжено с риском, но люди привыкают, не останавливает их и одинокая могила в лесу, на территории станции, с обелиском и короткой надписью на нем: «Памяти Алевтины Александровны Былинкиной, погибшей при исследовании Ключевского вулкана. 1921—1951».
...Назавтра я встаю с рассветом. Выхожу из дома. Вулканы сияют на солнце. Только Шивелуч по-прежнему в венце лиловатых туч, они закрывают всю его среднюю часть наподобие колец Сатурна.
— Камчатка!.. — добродушно хмыкает кто-то позади меня. Оборачиваюсь. На крыльце того самого дома, куда меня поселили, стоит молодой человек, в клетчатой рубахе нараспашку, простоволосый, белобрысый, с чуть снисходительной улыбкой на открытом лице.
— Идемте завтракать, — приглашает он.
У людей, которые полжизни проводят в поле — в экспедициях, у бродяг с дипломом или без него человеческие взаимоотношения несравненно проще, чем у людей, так сказать, оседлых, выезжающих из своего города, преимущественно чтобы развеяться. Бродяги из собственного опыта знают, как нелегко порой бывает одному, какая радость охватывает, когда учуешь вдали дымок костра или увидишь свежий след сапога на звериной тропе. И все предельно ясно: если к тебе в палатку ввалился усталый, вымотавшийся в маршруте незнакомый человек — он твой гость, и ты должен поделиться с ним всем, что имеешь. Зато и ты уверен: тот человек поступит точно так же.
— Идемте завтракать, — повторяет молодой человек.
Знакомимся мы уже за столом, щедро уставленным яствами — рыбой, которую он сам поймал и закоптил, помидорами, которые сам вырастил, грибами, которые сам собрал в лесу, ягодами, за которыми он сам ездил к вулкану...
— Ладно. Не сам, не сам, с тобой! — он шутливо поднимает руки, будто сдается на милость своей жены, очень милой молоденькой Лидии Дмитриевны, тоже работающей на станции.
Борис Федорович Студеникин заведует сейсмогруппой — тремя сейсмическими станциями, где из года в год, днем и ночью выслушивают земные, начиненные магмой недра. Именно здесь, на сейсмостанциях, пытаются решить — быть извержению или не быть, а если быть, то где и когда.
Сейсмостанция помещается в соседнем доме. Отщелкивает время хронометр. Загораются и гаснут выпуклые пуговички ламп на покатой доске, над которой висит табло с надписью «Землетрясение». Оно пока не светится, «молчит». Сами сейсмографы упрятаны в глубокие восьмиметровые шурфы во дворе, оттуда они и посылают электрические импульсы к другим чувствительным приборам, превращающим эти импульсы в свет. Острый лучик, подобный солнечному зайчику, непрерывно колеблется вслед за малейшими колебаниями Земли, падает на фотографическую бумагу, на ее бесконечную движущуюся ленту, и оставляет на ней след. Бумагу проявляют, изучают и сопоставляют с сейсмограммами двух других сейсмостанций. По тому, что получилось на лентах, можно, оказывается, судить обо всех землетрясениях мира.
Ключевскую станцию, однако, интересуют не все землетрясения, а преимущественно те, которые происходят вблизи, вызванные деятельностью вулканов Ключевской группы. Извержение начинается не вдруг, вулкан долго накапливает энергию, растет давление внутри, все выше поднимается лава, земная оболочка трескается, вызывая не одно, а целый рой землетрясений. Это уже тревожный сигнал, первый звонок «оттуда». С каждым днем и часом толчки учащаются, и это происходит до какой-то поры, когда вдруг начинает ослабевать их сила. Казалось бы, надо успокоиться, объявить отбой, но в действительности все обстоит как раз наоборот: прозвучал второй, куда более грозный «звонок» из земных недр. Теперь вероятность извержения очень велика, пора бить не отбой, а тревогу. Лава поднялась, она уже стоит у кратера, она растеклась по трещинам и пустотам: оттого-то и упало ее давление. Но ненадолго! Лава клокочет, дрожит от нетерпения, от предвкушения вот-вот вырваться из плена. Только тонкая корка земли еще сдерживает ее...
Все это точно и бесстрастно фиксируют на ленте сейсмографы. К их показаниям подключаются показания барографов, магнитометров, акустических и тепловых приборов, заранее установленных в кратерах или поблизости от них. Сопоставляется множество данных, разгораются споры, летят радиограммы в институт вулканологии, люди не спят ночами, и в результате появляется возможность ответить на самые трудные вопросы: когда и где?
Перед последним извержением Ключевского на станции уже знали о надвигающейся опасности. Время взрыва предсказали, однако не сумели ответить на вопрос: где? Об извержении Шивелуча предупредили за неделю, ответив на оба вопроса. Извержение Безымянного тоже не явилось неожиданностью для ученых. А сейчас, в эти дни? Что ж, вулканы продолжают жить. Постепенно нарастает активность Ключевского, Толбачика, того же Безымянного. И лишь старик Шивелуч лениво дремлет, ничем не проявляя пока свой буйный норов.
Когда я попал к подножию Ключевского вулкана, какой-то странный, неземной вид открылся перед нами. Справа громоздилась черная застывшая лавовая река. Во время последнего извержения здесь встретились и переплелись друг с другом наподобие женской косы несколько базальтовых расплавленных потоков высотой с трехэтажный дом. Будто взяли обычную реку, с ее ямами, вирами, водоворотами, заморозили всю и перевернули вверх тормашками.
Но и в черной пустыне есть свои оазисы — небольшие сопки, когда-то служившие кратерами, настолько старые, что уже успели порасти кустами и травой; они уцелели, ручьи из расплавленных камней обошли их стороной, огненный вихрь не обжег их.
Мы идем дальше. Кругом по-прежнему голо, мрачно, мертво, лишь кое-где зеленеют крошечные пятнышки мха. Впрочем, не только мха. Вот одинокий колосок вейника, вот малюсенький тополек, от горшка три вершка, а у него несколько вполне «взрослых» листьев, в эту пору уже болезненно желтых...
Под двенадцатиметровой толщей пепла погребен домик вулканологов. Черное голое поле усеяно тоже черными оплавленными камнями — вулканическими бомбами — от небольших до огромных, размером с избу. Все это было вынесено из кратера, подброшено вверх, в небо, было раскалено и уже в воздухе, падая, приобретало свою теперешнюю форму.
Я откалываю и поднимаю кусочек лавы. Сверху он весь в трещинах, наподобие хлебной корки, неровный, угловатый, а по цвету коричневый, с красноватым оттенком пламени, из которого родился. Находим кусок пемзы. Должно быть, лавовый дождь упал в высокогорное озеро; брызги лавы остывали не в воздухе, а в воде, и пузырьки насыщавших их газов не смогли выбраться наружу. Я кладу в карман похожий на губку, легкий, весь в мелких сотах кусок. Из пемзы можно делать бетон, который вдвое легче обычного. Можно строить дома. Или катать ею валенки. Или отмывать грязь на руках... Огромными толщами лежит она у подножий вулканов.
В моей маленькой коллекции явно не хватает вулканической серы, но за ней надо дойти хотя бы до фумарол — газовых и паровых струй, выбрасываемых Ключевским; они километрах в шести от станции, в районе кратера Карпинского. А может, мы найдем ее ближе, потому что в воздухе уже чувствуется острый запах серы.
Но тут наползает на нас что-то похожее на облако, накрывает, обволакивает со всех сторон своей холодной серой массой, горизонт суживается до двух шагов, хоть протягивай вперед руки и бреди ощупью, как слепой. Уже трудно угадать, где стоит ближняя сопка; исчезли небо и земля под ногами, не просматривается солнце, всюду, во всем окружающем нас мире только серая мокрая однотонная муть.
Надо возвращаться... Как-либо набрести на лавовый поток и держаться за него, как за путеводную нить.
Так мы и делаем.
Через три дня, когда я вновь попал к океану, он дышал ровно.
Нет барашков вдали, только широкие привольные волны с шумом набегают на берег. Даже не верится, что эта ленивая вода может вдруг встать на дыбы и понестись, круша и сметая все на своем пути. Как только что, когда мы были в доме и прислушивались к позвякиванию посуды в буфете, словно это шалил ребенок, не верилось, что на этой колеблющейся земле тонкий перезвон посуды напоминает о землетрясении.
Меня пугает радость погружения...
Сегодня в нашей Кают-компании Жак Майоль. Ему принадлежит официально зарегистрированный мировой рекорд погружения без технических средств — 76 метров.
Вместе с Майолем в нашу Кают-компанию пришли его московские друзья — летчик-космонавт Борис Егоров, член президиума Федерации подводного спорта, и врач Юрий Сенкевич, член команды папирусных кораблей Тура Хейердала «Ра-I» и «Ра-II».
— Жаку сорок четыре года. Более десяти лет он занимается глубинным нырянием. Те семьдесят шесть метров, что зарегистрированы официально, для него не предел. На тренировках Жак достигает глубины восемьдесят метров. Такой глубины пока не достигал ни один человек в мире...
Почувствовав, видимо, что разговор о нем пошел в превосходных степенях, Жак Майоль остановил переводчика:
— Хочу сразу сказать, что назвать себя человеком, нырнувшим без акваланга глубже всех в мире, я не берусь. Да, мой рекорд зарегистрирован — я достал в присутствии судей, репортеров и прочих свидетелей флажок с цифрой «семьдесят шесть». Официально такой глубины действительно пока не достигал никто. Но разве нельзя допустить, что где-то есть ныряльщики, у которых я могу ходить лишь в учениках?
— Вы хотите сказать, что рассказы о профессиональных ловцах жемчуга и собирателях губок, в которых приводятся цифры 90—100 метров, — это не легенды?
— Не знаю. Может быть, легенды. Но есть официально зарегистрированный отчет о том, что в 1913 году один греческий ныряльщик за три минуты достиг стометровой глубины. Цифра действительно ошеломляющая. Но в принципе достижимая. Значит, нельзя отрицать, что могут существовать люди, достигшие такой глубины. Мне с ними, правда, встречаться не приходилось. Но ведь существуют же в Южной Америке индейские племена, где мужчины наш марафонский бег могут посчитать за легкую разминку.
Я только что был на Окинаве. Про тамошних ныряльщиков рассказывают чудеса. Конечно, до стометровой глубины они не опускаются. Их предел — пятьдесят метров. Казалось бы, куда им до меня, или до Боба Крофта, американского ныряльщика, или неистового сицилийца Майорки, с которыми у меня уже не один год идет спор за мировой рекорд и восьмидесятиметровый рубеж. Но нельзя забывать, что для ныряльщиков Окинавы или островов Гуатамото море не стадион, а ныряние не вид спорта, а ежедневная изнуряющая работа. Поколения ныряльщиков эмпирически, на основе жизненного опыта, вывели практический закон: если ныряние твоя работа, то следует нырять каждый раз не глубже двадцати метров и оставаться под водой не более полутора-двух минут. Может быть, поэтому их опыт на протяжении веков не совершенствуется: они выработали оптимальный режим для своей работы.
— Но ведь и для вас погружение не спорт, особенно с тех пор, как Международная федерация плавания приняла решение считать глубоководное ныряние не спортивным мероприятием, а научным экспериментом. Используете ли вы опыт потомственных ныряльщиков в своей практике?
— Конечно. Но, естественно, далеко не весь. Основная разница между ними и мной и моими коллегами в том, что они не могут позволить себе перешагнуть рубеж оптимальности. Мы же сознательно идем на преодоление достигнутого. Все эти годы я тщательно анализирую, отбираю и включаю в свой тренировочный режим все необходимые мне приемы из самых различных систем физической подготовки. Я учусь у борцов и прыгунов, бегунов и парашютистов. Но большую часть времени, понятно, занимают тренировки в воде, длительная задержка дыхания под водой, плавание под водой и т. д. В этом, конечно, профессионалы-ныряльщики мои главные учителя. Они помогли мне до конца осознать, что глубоководное ныряние — это не погоня за рекордом во что бы то ни стало.
Раньше моей целью было нырнуть как можно глубже. И все. Но потом что-то изменилось. Главным стало наблюдение за самим собой во время погружения, размышления о значении и пользе того, что я делаю. Я научился работать, а не добывать рекорды.
Многие относятся к животным с высокомерным пренебрежением. По-моему, это свидетельство ограниченности ума, не больше. Животные многому нас могут научить. Дельфины, в частности. Это славные, умные существа; они обладают качеством, которому человек может позавидовать, — неизменной жизнерадостностью. Лучшего партнера и учителя трудно найти. Они, как и мы, дышат воздухом, им точно так же надо всплывать после нырка. Разгадывая секреты их умения долго находиться под водой, я пытался им подражать и с ними тягаться. Но у них всегда оставалась лишняя минута в запасе...
Все же я многому у них научился. Когда-нибудь я раскрою секреты, которые они мне сообщили. Но пока я обещал им этого не делать.
— А все-таки?
— Один секрет, правда, можно уже и сейчас раскрыть. Они великолепно умеют расслабляться под водой, давая мускулам отдых. Это половина успеха — уметь расслабляться... И еще: плавая под водой, я часто воображаю себя дельфином. Хорошо помогает. Воображение — великая вещь...
Физические тренировки — ведь это далеко-далеко не все. Важно твое душевное состояние.
Расскажу о двух случаях, чтобы вы поняли, что это не просто слова. В 1968 году я готовился побить мировой рекорд — достигнуть глубины семидесяти метров. В те месяцы, когда я готовился к погружению, у меня были сложные финансовые и домашние обстоятельства. Меня терзали репортеры, всякая падкая на сенсацию шушера, меня рвали на части, и я стремился (это проклятое тщеславие!) понравиться и ублаготворить всех...
Настал день погружения. Последний диалог с репортерами: «Как вы себя чувствуете?» — «О, прекрасно».
...И в это мгновение я вдруг понял, что лгу самому себе. Суета предстартовых дней сковала меня. Я понял, что морально подготовиться к глубине, расслабить «мышцы воображения», чтобы не израсходовать их в первые же минуты, чтобы хватило их на двести — двести пятьдесят секунд безвоздушного пространства, я уже не смогу. Я почувствовал страх. И все же повторил вслух: «Превосходно. Превосходно, как никогда».
Эти доли мгновения никто, конечно, не заметил. Но они были со мной, когда я нырнул.
Поделиться книгой: