Помоги проекту - поделись книгой:
Так началось изучение рисунков.
Постепенно выявлялись детали. Художник, создавший эту малахитовую шкатулку, был замечательным психологом. Он великолепно засекретил главные изображения. Такой принцип засекречивания сто лет спустя прочно вошел в детективную литературу. У Эдгара По в одном из рассказов говорится, как лучшие детективы с ног сбились в поисках документа. А искомый объект лежал прямо-таки на глазах. Никому и в голову не пришло проверять очевидное.
Так и на малахитовой плитке. Рисунок цветка гипнотизирует. Глаз уже не воспринимает того, что в нем скрыто. Использован типичный прием загадочных картинок из серии «Где спряталась собака охотника?». Подобные рисунки всем известны. Надо долго вглядываться, рассматривать изображение и так и эдак, пока глаз вдруг не увидит, что вроде бы хаотичные линии образуют точный рисунок. И уж после этого остается только недоумевать: где же были мои глаза раньше?
Неизвестный художник отработал этот прием до такого совершенства, что даже опытный малахитчик, всю жизнь занимавшийся подбором малахитовой мозаики, попался на этот прием. Он ничего не увидел на плитке, кроме центрального цветка.
Второй принцип засекречивания объектов художник связал с остротой зрения. Известно, что нормальный глаз способен видеть две точки, если они расположены под углом в одну минуту. Но есть люди, обладающие сверхострым зрением. Самое секретное исполнено в расчете на таких людей. Отдельные детали рисунка просматриваются под углом зрения в секунду и доли секунды!
Вполне естественным стал вопрос о времени изготовления малахитовой шкатулки.
Малахитчик, передавая мне плитку, обратил внимание, что малахит в ней наклеен не на металл, а на мрамор. Так делали шкатулки только в XVIII веке. Значит, плитке около двухсот лет!
Нашлось и прямое подтверждение, но ему предшествовали месяцы дешифровки. Помог мне читать нарисованное один из лучших фотографов-любителей Свердловска учитель средней школы Михаил Филатов. Он сумел сфотографировать плитку и ее фрагменты так, что порой не нужен был и микроскоп. Второй помощник, студент Георгий Мельничук, зарисовывал то, что постепенно «проявлялось» при изучении плитки и ее фотографий.
Поиски даты изготовления плитки привели сначала к находке вензеля на груди одного из главных персонажей — человека в мундире адмирала. Фигура адмирала вмонтирована в нижнюю часть цветка и занимает большое пространство. В вензелевом изображении хорошо просматриваются буквы: «Е», «К», «Т», «Р», «Н» и индекс «II».
«Екатерина вторая»! — вот время действия. Это значит, что художник был очевидцем тех событий, которые действительно происходили около двухсот лет назад! Значит, художник мог быть даже участником крестьянских восстаний Пугачева. И действительно, несколько раз на плитке повторена фамилия одного из ближайших сподвижников Пугачева — «ЮЛАЕВЪ»!
В отдельных участках плитки художник изобразил отряды людей, вливающихся в войско, одиночек-партизан, замаскированных в лесах, людей, вставших в круговую оборону.
Художник изобразил и противников. Среди них мы видим гренадеров в киверах и треуголках, офицеров, дворян и священников всех мастей, в том числе католических.
На одном из фрагментов плитки изображена порка крепостного. Потрясает лаконичностью сцена расправы с крепостным. Наказывают голого человека, лежащего спиной кверху. Условно решена фигура палача с бичом. У ног наказуемого офицер. Около головы — бородатый человек, по-видимому староста. На стене — изображение трех святителей. На небе — божия матерь, отвернувшаяся от сцены наказания. От этого панно веет безысходностью бытия тех времен: нет правды ни на земле, ни на небе.
Сложнее всех зашифрованы портреты группы людей, идущих караваном на лошадях, верблюдах и ишаках. Их ведет проводник. Этой группе противопоставлены гренадеры. В голове одного из участников каравана (ее размер — с булавочную головку) содержится более тридцати зашифрованных портретов! Их удалось рассмотреть при увеличении рисунка в 50 раз. Отождествить многие из портретов с известными портретами исторических лиц — это дело будущего. Но мне думается, что среди них мы найдем изображения и Пугачева, и его сподвижников. Поистине мне попалась в руки подлинная «повесть временных лет», малахитовая летопись.
Многое из затаенного выявилось при просмотре микрофотографий. На таких снимках удавалось увидеть то, что скрыто зеленью разных оттенков малахитового цвета. Фотография осредняла цвета. Это и помогало прочесть нечитаемое. Таким путем удалось прочесть надписи на плитке. Некоторые из них написаны вычурным вензелевым стилем, отдельные слова трудночитаемы из-за многократного повторения букв, многие надписи микроскопические по размеру. Вот некоторые из прочитанных надписей.
«Ермолай ирод» — написано на шляпе генерала. Слово «Скареда» нацарапано на его челюсти.
На одном из рисунков изображен памятник. «Автор века» — можно прочесть на памятнике. С трудом тут же просматриваются цифры. Одна из них — «1784». На памятнике — энергичный профиль человека. Под памятником книга. На ней слово «Воль»... Что это? Памятник Радищеву за его оду «Вольность»? Но ведь Радищев скончался в 1802 году. Ода «Вольность» создана им в 1783 году. Можно понять этот рисунок как признание художником заслуг Радищева при его жизни. В Москве, в Историческом проезде, против Исторического музея, есть барельеф Радищева. На барельефе Радищев изображен в профиль. Усматривается определенное сходство между рисунком на малахитовой плитке и этим барельефом. Не случайно этот рисунок зашифрован очень и очень тщательно. Для художника в случае его разоблачения такой портрет грозил расправой.
Слова, прочитанные на плитке, пока единичны. Они в сумме составляют не более двух процентов от написанного. Еще нет пока стройной картины всего изложенного на ней, но я уже начал разбирать отдельные фамилии и даты.
Не только портреты людей встретились на плитке. Целый «зоопарк» животных и сказочных персонажей изображен на ее поверхности.
Разнообразен и мир «нечистых». Из сказочной «нечисти» первое место принадлежит черту. Он изображен несколько раз. Со всеми полагающимися черту атрибутами: рогами, свиным рылом и прочими мерзостями. На одном из рисунков черт соседствует с сановником в короне.
А вот что удалось увидеть на специальных фотографиях, снятых в ультрафиолетовом свете. Помог мне сделать эти фотографии криминалист-эксперт В. В. Патрушев.
Первые отпечатки не вызвали у меня никаких эмоций. На них отчетливо просматривались только места склеек отдельных плиточек. Было ясно, что главным люминесцирующим веществом являлся не материал плитки (малахит не люминесцирует), а покрытие, в котором одной из составных частей было вещество, светящееся в ультрафиолете бледно-зеленым цветом. Возможно, оно принадлежало к каким-либо органическим соединениям.
Лишь после получения отпечатков, изготовленных на особо контрастной бумаге, плитка заговорила. Она рассказала о трагедии, происшедшей на Урале более двухсот лет назад. Прежде всего с фотографических отпечатков проступило совершенно иное изображение, не то, что видимо при дневном свете. Точно так в реставрационных мастерских выявляют древние картины, погребенные под слоями позднейших грунтовок и реставраций.
Стало совершенно очевидным то, что оба изображения — древнее (назовем его так) и позднейшее — НАРИСОВАНЫ на малахите.
На древнем рисунке еще отчетливее даны и время и место действия.
Место действия расшифровывалось легко. В нижней части верхней плитки, почти в центре композиции, дан рисунок большого подвала. Над подвалом расположена массивная башня. Башня наклонена — «падает». На Урале известна единственная «падающая» башня. Она расположена в Невьянске. Построена башня по приказу Демидова в 1725 году. Первое время она имела сторожевое назначение. Недобрая слава распространилась в народе про эту башню. Шепотом друг другу передавали, что Демидов держит в этой башне беглых людей, чеканящих фальшивую монету. Золото и серебро для монет брали из руд, добываемых в Сибири.
Говорят, что Екатерина II прослышала об этих проделках Демидова. Прислала она на Урал своего верного человека — князя Александра Алексеевича Вяземского, снабдив его неограниченными полномочиями. Но Демидов, чтобы скрыть следы преступления, приказал затопить подвалы. Было это в 1763 году.
На древнем рисунке, очевидно, изображен последний акт трагедии — затопление и гибель людей в подвалах Невьянской башни.
Более двухсот лет прошло после гибели рабочих. Нераскрытой оставалась демидовская тайна. Неужели теперь ультрафиолет открыл нам художественный документ той эпохи, рассказывающий, как было дело?!
На первых фрагментах мы видим подземелье с горящим горном, в котором плавился металл. Ожидают плавки. Люди стоят спокойно, не предвидя надвигающейся опасности. На переднем плане картины также еще не чувствуется надвигающейся катастрофы. Здесь видны машины и паровые котлы. Чтобы подчеркнуть изображенное, художник подписал: «Котлы Ф. Ф. К.». На огромном маховике просматривается дата его изготовления: «1753 г.» Но ведь И. И. Ползунов построил свою первую машину в 1765 году! Неужели ее изобрели на двенадцать лет раньше? Или художник перепутал дату?
Новый фрагмент панно. Через открытые шлюзы хлещет вода. Лица свидетелей и участников катастрофы полны ужаса. Вода застигла их во время работы... Одному из рабочих, по-видимому, удалось всплыть на поверхность потока. Он грозит хозяину, горделиво стоящему на берегу пруда.
Несколько раз на древнем рисунке плитки повторена дата: «1763». Неразборчивы лишь день и месяц события. Они читаются неоднозначно и как 11/VI, и как 15/III.
Начертание слов и букв напоминает временами вензельную вязь XVIII века, читается с трудом. Поэтому на древнем рисунке тоже еще много непрочитанного. Многое еще предстоит кропотливо рассмотреть, сверяя прочитанное с архивными материалами.
Старинный документ цепко держит свои тайны. Порой мне кажется, что я оказался в положении фотографа, заснявшего скрытой камерой многие явления, но не записавшего, где и что он снимал. Предстоит огромная работа по отождествлению «фотографий», по выявлению реальных персонажей — для многих специалистов.
Ведь речь идет о неизвестном таланте, создавшем уникальное художественное произведение. Речь, видимо, идет также о прочтении художественной летописи волнующих событий конца XVIII века.
Кроме того, льщу себя мыслью, что все изложенное здесь послужит толчком к дальнейшим поискам. Известно, что в частных собраниях хранится много малахитовых изделий: шкатулок, столешниц, ваз, чернильных приборов, табакерок. Может быть, кому-либо посчастливится встретить что-либо подобное. Предупреждаю: поисковый признак древности малахитового изделия очень четкий: малахит в них наклеен не на медный или железный каркас, а на каменный, изготовленный из мрамора.
Мраморный остов изделий XVIII века был непрочным. Поэтому большинство изделий древних мастеров оказались разломанными и либо уничтоженными, либо переработанными в другие произведения.
Но, может быть, все-таки сохранились и другие произведения загадочного мастера XVIII века — человека огромного таланта и, видимо, необычной судьбы? Кто он? Почему затеял свой дерзкий и тайный труд?
Та плитка, что оказалась у меня в руках, молчит об этом. Но только ли об этом? Ведь дешифровка еще не закончена. О чем еще расскажет находка?
Архитектор ищет свет
Вечный материал зодчего
Во все времена, с тех пор как человек научился строить себе дом, вопрос о том, как его строить, во многом определялся строительным материалом. Всякий материал имеет свою историю, свою жизнь. Римляне придумали кирпич, им пользуются и поныне, но он уже не столь современен, как некогда. В начале XX столетия железобетон был новостью, сейчас время его широкого применения. Пластик же только «нащупывает» себе место в архитектуре. Успехи химии и других наук дадут новые материалы с поразительными физическими свойствами. Тогда, быть может, состарятся и железобетон, и пластик.
Но есть в распоряжении архитектора и вечный материал. Материал, который всегда был к его услугам и в котором, однако, он всегда искал и открывал новое для себя. Это свет.
Термин «световая архитектура» стоит в ряду таких понятий, как каменная или деревянная архитектура. Свет в архитектуре не только освещение, не только подсобное средство. Это материал, который научились рассчитывать, подобно тому как рассчитывают балку. И как другие материалы, он, служа утилитарным целям в руках строителя, одновременно — одно из средств в палитре художественных возможностей зодчего. Отличие его от прочих строительных материалов лишь в том, что ему столько лет, сколько архитектуре, и он всегда современен.
Это простая и важная мысль. Она важна в ретроспективном смысле, поскольку позволяет понять и использовать многое из того, что сделано в области света в прошлом, важна и для понимания современном и будущей архитектуры, где роль света трудно переоценить.
Проблема световой архитектуры в прошлом — это проблема гармонии архитектурной формы и природного освещения. Рассматривая памятники прошлого, можно определить в бесконечном разнообразии архитектурных композиций и форм некоторые закономерности, подсказанные авторам особенностями освещения.
Памятники древнегреческой архитектуры (прежде всего Парфенон в Афинах) демонстрируют умение зодчих создавать гармонию средствами светотехники и оптических коррекций. Солнечный свет акцентирует тектонику греческих храмов. Попытки воссоздать Парфенон в Эдинбурге, а также скопировать его на основе обмеров в Нешвилле (США) не увенчались успехом. Восприятие копий не имело ничего общего с впечатлением от подлинника. Основная причина этого — иные условия освещения и обозрения.
Высокого искусства использования солнечного и рассеянного света неба достигли зодчие в готической архитектуре средневековья. В готических соборах, разнообразных по архитектурным формам, богато украшенных пластической отделкой, многоцветными витражами, достигнута гармония пространства, пластики, цвета со светом.
Русская архитектура нашла свои формы, орнаментику и приемы, прекрасно читающиеся в условиях преобладающего рассеянного света облачного неба. Так, древнерусские мастера открыли интересный прием пластического членения стен, создавая узоры при кладке стен из кирпича. Членящие стену по высоте узорные дорожки малой башни Кириллово-Белозерского монастыря благодаря глубоким, резко очерченным углублениям отчетливо видны в пасмурную погоду. Этот прием хорошо сочетается и с прекрасной силуэтной архитектоникой монастыря. Рассеянный свет, преобладающий на Руси, характеризуется большой яркостью небосвода. В этих условиях решающую роль играет силуэтная архитектура. И сама светлая архитектура воспринимается силуэтом на фоне неба.
Приведенные примеры говорят о том, что история архитектуры — это, в частности, история архитектурных приемов, учитывающих особенности природного освещения.
Комплекс художественных задач, решаемых с помощью природного света, — такова сущность термина «световая архитектура» применительно к архитектуре прошлого. Но сегодня световая архитектура — это не только умение пользоваться дневным светом.
Сегодня жизнь города не затихает с наступлением ночи. Сегодня вечерние часы не менее интенсивны, чем дневные. Значит, и архитекторы должны думать об архитектуре, пластике, цветовой отделке зданий, улиц, ансамблей — в применении не только к дневному, но и к вечернему освещению.
Пройдитесь по вечернему Ленинграду. По Невскому проспекту. Аничков мост, кони, вставшие на дыбы над изогнутой поверхностью моста. Разворот колонн Казанского собора. Золотая игла Адмиралтейства. Насыщенная, эмоционально-разнообразная смена архитектурных комплексов. Человек не успевает позабыть впечатление от одной красоты, как перед ним открывается другая... Сегодняшняя техника освещения позволяет не только сохранить художественные образы дневной архитектуры города, ансамблей, зданий, но и обогащать их с наступлением вечера. Вспомним недавно осуществленную подсветку Московского Кремля. Древние башни его с наступлением вечера смотрятся неожиданно ново.
В мировой практике есть ряд интересных примеров решения вечерней архитектуры города.
Для Парижа, например, характерно стремление сохранить пространственность площадей и проспектов города, акцентировать главные архитектурные ансамбли, связать город со световыми воротами — аэропортами. Световой ансамбль Парижа — это многокилометровый его центр, и центр этого центра — Елисейские поля. Глубина пространства этого авеню создается на фоне белого света фонарей и реклам и прекрасно решенным интенсивным теплым светом Триумфальной арки... Итальянские архитекторы выделяют цветным светом наиболее ценные архитектурные памятники Рима, связывают их в единую светоцветовую сюиту, особенно выразительную на фоне обычной городской застройки. Днем солнце подчеркивает руины Форума и Колизея, мягкая гамма вечернего освещения Форума и красноватый свет, проходящий изнутри через открытые проемы Колизея, оживляют эти памятники, возвращают им ощущение жизни. В Риме свет — гид, чичероне...
Световая архитектура Нью-Йорка, как, впрочем, и других городов США, строится по принципам, далеким от эстетики. Вечером исчезают пространственность, форма и пластика — и только огни, яркие, броские, назойливые, зовут, приглашают, внушают, навязывают. Огни рекламы... Горький говорил о них: «царапанье глаз».
Для нас, конечно, неприемлемо вечернее освещение, которое диктуется интересами коммерции. Наши поиски идут по другому пути.
Если на первых этапах своего развития наука об освещении города была занята главным образом созданием такого освещения, которое обеспечивало бы безопасность движения, если позднее стали думать о повышении качественной стороны освещенности, то сегодня искусственное освещение рассматривается совершенно по-иному.
Намечающийся путь вечерней световой архитектуры наших городов можно проследить в экспериментальном проекте освещения Тольятти, на основе которого сделана попытка изучить и разработать научные принципы нормирования, расчета и проектирования архитектурного освещения городов.
Прежде всего городское искусственное освещение рассматривается как материал для создания на улицах и площадях городов светоцветовых композиций и ансамблей. Другими словами — огни на улицах города должны служить не только утилитарным целям, но и выполнять эстетическое назначение. Их функциональность должна быть неразрывно связана с художественностью. Это единственно правильное и экономичное решение проблемы вечернего освещения.
Далее. Вечернее освещение должно быть составляющей общего архитектурного и планировочного решения города. На смену случайному, хаотичному подсвечиванию зданий должно прийти проектирование художественного образа зданий, улиц города.
Но архитектор не должен обращать ночь в день, не должен подражать мотивам дневной архитектуры, его поиски следует направить на создание ансамблей, естественных для ночи.
Надо смелее вводить современные средства освещения, в частности, подобные природным светодинамические эффекты, помня, конечно, о том, что каждому архитектурному стилю свойственны свои индивидуальные приемы освещения и что одни средства хороши для современной архитектуры и другие для исторических ценных ансамблей.
И последнее — в этом далеко не полном перечне принципов — для наших городов, конечно, неприемлемо противопоставление окраин центру. С наступлением вечера центр города и его окраины связываются светоцветовым лейтмотивом и образуют впечатляющую световую панораму.
Так старая проблема света в архитектуре вновь вернулась к нам, но уже в другом виде, подтвердив свою неисчерпаемость и вечность.
Дерево, камень, глина и солнце
В ночи афинский Парфенон массивен и нерасчленен. Он кубичен и замкнут. Он не рассчитан ни на тьму, ни на серое низкое небо, ни на пасмурный свет. Ему нужно солнце.
Именно солнце вот уже двадцать пять веков каждое утро начинает выстраивать храм. Оно четко прорезает лучами безупречные вертикали колонн, замкнутые в горизонталях ступеней, архитрава и фриза. В каждом отчетливом углу портика, в единых прямых линиях фронтона, в строгой общей симметрии здания говорит гордость классического геометра, не помышляющего еще о Лобачевском. Геометра, для которого параллельность линий и равенство углов равноценны философским истинам.
Однако античный строитель не так простодушен и наивен, как может показаться тому, кто увидит в постройках лишь нехитрый геометрический этюд, правильный и соразмерный. Острием палки на чуть влажном песке или мелом на плоскости камня можно вычертить точный чертеж. Таким он и останется.
Другое дело — храм. Он стоит на покатой земле, он ослеплен солнцем и, наконец, окутан летучей воздушной стихией, Палладой, «синеокой богиней», по словам Гомера.
Поэтому вам не увидеть задуманного чертежа в готовой постройке. Чтобы воздушная перспектива и изменчивое освещение не нарушили архитектурного замысла, в строении Парфенона заранее предусмотрены «ошибки»: искривлена линия основания и кажется потому идеально прямой, утолщены удаленные элементы здания, концы балок и блоки колонн, и уравнены таким образом с себе подобными, прорезаны в колоннах вертикальные желобки — каннелюры, обогащающие восприятие колонн благородными градациями светотени. Каждая такая каннелюра подчеркивает стройность колонны, а так как их много, человеческому глазу не под силу заметить, что колонны вышли не совсем равной толщины. Кверху сами колонны чуть сужены и представляются припухлыми, будто не из камня они вовсе, а из плоти. Сходство с плотью довершает солнце, оно золотит теплом, будто пропитывает насквозь и оживляет камень.
Антика — это человек. И архитектура здесь не исключение. Пропорции колонн, их размеры, голова — капитель — все это соразмерно человеческой фигуре. Поэтому, когда изваянные Фидием скульптуры-кариатиды подменяют колонны, это выходит легко и естественно. Парфенон требует большого простора вокруг себя, на удалении, на фоне сини неба и далекого контура гор дорический строй колонн — периптер, опоясывающий прохладную сердцевину храма, смотрится торжественно, как строй людей (или, если угодно, богов, но очень похожих на людей), собравшихся на форум.
Все здесь — пространство, освещение, пластика, размеры — соответствует человеку. Они призваны укрепить в нем чувство собственного достоинства, приподнятости, героизма, призваны дарить радость при встрече с прекрасным.
Если античные храмы подставлены лицом к солнцу, солнцу, в котором нет недостатка под южным небом, где нескончаемо долог и светел день, где стены призваны спасать человека от зноя и слепящего света, то готика средневековой Европы стремится сберечь каждую крупицу света. Будто губка, кружевной собор старинной столицы Нормандии — Руана аккумулирует свет в бесчисленных своих ячейках — в средних широтах ведь его не так уж много, света. Здание, казалось, готово раствориться в воздухе, если бы не грубая материя камня, хотя и утонченного мастерами до крайности, до скелета.
День ясного солнца готический собор принимает торжественно, как дар, как удачу. Вы видите тогда, как он начинает мерцать и светиться, исполняя гимн свету, а роза на фасаде будто приходит в движение. И, даже не видя этого воочию, можно представить этот праздник по полотнам Клода Моне, на которых Руанский собор то горит расплавленным золотом под солнцем, то, остывая после полудня, превращается в многоцветный коралловый риф.
Но обычно готика живет в неярком рассеянном свете. Вот тогда-то соборы и начинают «работать» своим модулированным продуманным силуэтом со множеством шпилей и башенок, усеянных фигурами и шипами. Вспомните, например, собор святой Анны, если вам приходилось бывать в Вильнюсе пасмурной осенью.
Собор XIII века заключает в себе огромное пространство, но снаружи, в отличие от тех же греческих храмов, он чаще скован, окружен тесным средневековым городом. С трудом втискиваясь в скопище сбившихся один к другому домиков и путаницу косых улочек, он многофакельным пламенем вырывается высоко вверх.
Силуэт его виден далеко за городскими пределами до глубокой ночи. В звездную ночь он вовсе не пропадает из виду, подсвеченный луной.
Собор готических времен не только аккумулирует свет, он имитирует его лучи в своих взлетающих арках и нервюрах, мостиках-аркбутанах. Колонны его собраны как из отдельных волокон, поднимающихся подобно столбам света. И уж конечно, цветные прозрачные стеклышки, витражи на окнах, синие, красные, зеленые, желтые, завальцованные в свинцовые жгуты, они поддерживают память о звонком солнце в зале собора даже тогда, когда снаружи сумеречный день.
Архитектура арабского Востока — это архитектура раскаленного безоблачного неба, открытых безводных пространств, не сулящих тени, знойного, немеркнущего солнца. Здесь солнце в крови людей, в символах власти и веры, в мудрых старинных книгах и лукавых детских загадках.
Архитектура арабского Востока — это архитектура белых защитных плоскостей, составленных в многоячеистые соты городского района.
Каждый отдельный домик — куб или купол, оконца в нем очень малы и редки. Они похожи не на обычные окна в нашем представлении, а скорее на бойницы крепостных башен. Башен, осажденных солнцем. В старой части любого арабского города — Туниса и Кайруана, Бейрута и Алжира — вы увидите, как дома собираются в тесные толпы, сверкают белыми площадками крыш и фасадов вперемежку с резкими тенями задних дворов, стен и проемов.
Украшения жилых домов сведены до минимума: на пыльной уличной жаре их некогда и некому разглядывать. Скрываясь от зноя, человек успевает открыть и тут же захлопнуть дверь. Только дверь и несет украшения — она может быть причудливой формы, украшается подвесным кольцом и узким орнаментом, резным или выложенным кафелем по контуру.
В тех краях очень цветистые луга по берегам озер и речек, а повыше пашни пересекаются короткими лесочками. И ближе к осени холмистые дали рвутся в пестрые желто-зеленые клочья.
Среди разгула красок той земли мне не хватало, лишь одного цвета, в котором завертелись бы все другие, — белого. И может быть, поэтому белый силуэт Кириллова монастыря среди холмов кажется таким уместным, таким необходимым глазу, словно это не создание человеческих рук, а творение самой природы. Его только и не хватало для совершенной гармонии и красоты земли.
Он естествен, как сама земля. И неотделим от нее и от светлого неба над нею. С землей стены монастыря единит зыбкое повторение его в зеркале Сиверского озера. Само-то озеро, как и все вокруг, пестро зеленью камышей, отражением рыжих холмов, рябью волн. И в этой ряби лишь белые плоскости стен смотрятся успокаивающе строго, так же строго, как и в чистоте неба. А от неба их отделяют лишь темные черточки крыш — они подтверждают стройность и единство всех строений, но нисколько не давят, не ограничивают каждое из них, не мешают им растворяться в светлом воздухе. И воздух заполняет здесь все, он ощутим, он видим, он весом настолько, что делает невесомыми каменные башни.
Кириллов вы видите среди лесов издалека, из такой дали, из какой, казалось бы, его никак нельзя увидеть. Может быть, этому помогает холмистый ландшафт, вдруг открывающий взору то, чему положено быть за горизонтом.
Поделиться книгой: