Помоги проекту - поделись книгой:
Вы подходите ближе, и город скрывается, будто ныряет в озеро, узкой синью прочерченное во впадине меж холмами, потом открывается вновь, уже близкий, уже различимый в деталях. И вот вы под древними стенами, простоявшими — ни мало ни много — четыре века.
Светлые, не громоздкие формы, плоскости, разбиваемые либо незатейливыми дорожками поребрика и бегунца, либо узкими, едва намеченными тенью вертикальными щелями бойниц. Мягкая окраска строений. Грани башен переходят одна в другую ненавязчиво, незаметно. Плоские ниши, неглубокие полукружья закомар — ни одной резкой тени, ничего такого, что бы вносило диссонанс в ваши ощущения. Каждая грань — частица единого силуэта, рисующегося так едино и свободно, будто не строили все дома и башни несколько веков, а прочертили прямо в воздухе одним росчерком угольного карандаша и закрасили мазком белил. Простота, скупость и одновременно мягкость очертаний роднят каменные палаты и башни с избами окрестных сел, со строгими лицами северянок.
Там, где сходятся пути из Китая и Индии, посреди Бирмы, тысячу лет назад возник город Паган.
Лет шестьсот назад из него ушли последние жители. Сухой воздух средней Бирмы и мастерство древних строителей придали пагодам и храмам стойкость, сохранили их.
Утро. С Иравади поднялся туман, расплавил острые грани холмов. И солнце разгоняет туман не спеша, набирая силу, прогревая воздух, покалывая лучами каменные громадины, щекоча их. Храмы поутру чувствуют себя молодыми, легкими и купаются в тумане и солнечных лучах. Два цвета в этом мире: розовый — стены храмов, уже освещенный солнцем верхний слой тумана, и голубой — туман в тени.
Паган днем. Полдень — не самое яркое время суток. От жары небо становится белесым, бесцветным. Листья и иглы кактусов, поля арахиса, занявшие те части города, что принадлежали раньше домам и дворцам, деревянным, истлевшим полтысячелетия назад, стены деревянных хижин — все покрыто пылью. Пыльными кажутся храмы и пагоды. И те из них, что рассыпались, обвалились, приняв цвет пыли, кажутся термитниками или могильными курганами. Тени резки, но и они потеряли голубизну, помутнели, прогрелись. Прохлада таится лишь в самих храмах, за черными прямоугольниками дверей.
Паган на закате. Солнце заходит за реку, где округлыми спинами холмов ограничена долина.
Пыль золотится на храмах, исчезает куда-то с зелени, возвратившей себе густой и чистый цвет. Длинные тени становятся фиолетовыми, и с семидесятиметровой высоты храма Татбинью видишь бесконечные оранжевые кубики и пирамидки на много километров вдоль реки. Закатная прозрачность и умиротворенность воздуха рисует их силуэты четко и нежно.
И ночь. Но не темная, бездонная, подчеркнутая лучами фар, а серебряная, полная звезд и лунного света. Тогда в мире остаются две краски: голубое серебро зданий и чернота зелени.
И храмы, совсем невесомые, своя среди звезд, разбредаются по равнине, устраиваются на ночь. И спят стоя, как кони...
В пасмурный же день Паган, столь склонный к театральным эффектам, становится самим собой. Но пасмурных дней мало.
Когда Паган был жив, храмы, а их тысячи, не белили. Они были покрыты светлой, желтоватой, вернее кремовой, штукатуркой, кое-где оживленной зелеными керамическими плитками, позолотой шпилей и раскрашенными, словно вятские игрушки, львами-охранителями у ворот. К этому надо добавить тысячи домов, хижин и дворцов из темного дерева, чей цвет не нарушал цветовой гаммы храмов и пагод, но подчеркивал их золотистый оттенок.
Белить храмы стали потом, много лет спустя после смерти города. Изменились вкусы, исчезли деревянные строения, и их коричневый цвет сменен был зеленым — цветом полей и кустарника.
Поэтому мы видим нынче город не совсем таким, каким он стоял на этой земле когда-то...
В Индии храм родился из пещеры. И в период расцвета, в средневековье, индийские зодчие довели до совершенства единство этого образа. Храм возвышается крутой горой над городом. Он весь, как лесом, покрыт скульптурами, позы и движения которых динамичны, многообразны, словно лес этот опутан живыми корнями. Но это когда вглядываешься в скульптуры. А издали лес неподвижен, и неподвижна, горда, сурова гора храма. В горе положено быть пещере. В ней укрыты святыни. И вот внутренность индийского храма — настоящая пещера, с нависающим тяжелым, плоским потолком, неожиданно малая для такой горищи, свет расплескивается по статуям у входа в черноту, где надежно спрятаны от мира боги.
Паганский же храм, в отличие от индийского, обретает прямоту и лаконичность линий неземного, стремящегося к облакам, легкого, несмотря на размеры, строения. Лишь внутренность его остается таинственной пещерой.
И возникает город-фокусник, город-оборотень, прекрасный и молодой, однако вобравший в себя догматы устоявшегося буддизма, мистику и обряды, рожденные в Индии.
Вы подходите к храму, умелые пропорции которого, золотистый, оранжевый, розоватый, в зависимости от времени дня или погоды, цвет настраивают на торжественный лад. И если сегодня у вас возникает преклонение перед талантом зодчих, придумавших и сотворивших эту каменную сказку, то у жителя Древнего Пагана рождалось чувство религиозное, ощущение близости к миру неба.
Легкие пламенные порталы, тонкая резьба по штукатурке — чем ближе подходишь к храму, тем легче и изящней он становится.
И тут вы нерешительно переступаете порог.
И темнота.
И узкие своды. И редкие окна-бойницы, бросающие лучи света на статую Будды.
И храм раздавил вас. Тьмой, тишиной, теснотой, отрешенностью.
Человек — игрушка, ничтожество, муравей, заблудившийся в лабиринте. Громадный Будда, выхваченный одним-единственным лучом, нависает над ним, склонив позолоченную голову...
Основой современной архитектуры стала плоскость. И ныне архитектор рассчитывает уже не луч света, не солнечное пятно, а массу света, что должна входить в дом, рассчитывает светомассу, как количество цемента, как кубатуру воздуха. Световые потоки уже планируются архитекторами во всех видах строительства (даже в промышленном) в самом начале, в самом зарождении проекта.
Интуицию зодчего заменила лаборатория. В Москве это Центральная лаборатория светотехники в Институте строительной физики. Там под куполом искусственного неба определяют, сколько солнца должно быть в вашей будущей квартире и сколько тени на дорожках будущего парка.
И поэтому стекло современно не только как строительный материал, оно современно и как явление, отвечающее тенденциям нынешней жизни. Прозрачные стены общественных строений растворяют границу между «внутри» и «снаружи», улица врывается внутрь, оставляя снаружи свой шум и суету, врывается движением, листвой и светом. В домах же, где люди живут, улицу не пускают внутрь, там стекла столько, чтобы пропустить лишь свет и зелень древесных крон.
Стекло придает городу нарядность: днем оно отражает пестроту улицы, вечером зажигается всей гаммой закатных красок, ночью же, выпуская наружу свет, а с ним и дыхание жизни домов, оно оживляет темную улицу, делает ее уютнее. Словом, днем стекло — зеркало, вечером — источник света.
Город зажигает фонари
Репортаж с вечерних улиц Тольятти
Когда поздно вечером я иду по своей улице, она кажется мне незнакомой — непохожей на утреннюю. Цепочка фонарей прочерчивает ее, и я могу охватить взглядом ее всю, не видные днем ее начало и конец. Трассирующий поток красных, зеленых, белых огней. Днем это просто машины, вечером — захватывающий, таинственный символ движения, скорости, перемен... А слева и справа улицы — сотни, тысячи горящих окон. Потонули, растворились в темноте вечера контуры многоэтажных коробок, лишь желтые окна на черном фоне неба — рассыпанные по одиночке, собранные в созвездия. Огни нового района. Желтоглазая галактика. Кажется, вот-вот она закружится, завихрится, притянутая холодным синеватым светом Останкинской телебашни, иглой вонзающейся в небо.
Вечерний город. Однажды в одной из книг о городе Верном, нынешней Алма-Ате, натолкнулась я на забавную «дискуссию». Городская дума, обсуждавшая, много это или мало —124 керосиновых фонаря на улицах города, постановила: «На освещение денег не давать, так как порядочным гражданам по вечерам надлежит сидеть дома». Я улыбаюсь, вспоминая это распоряжение, каждый раз, когда спускаюсь в десять-одиннадцать вечера в метро на площади Маяковского. Двери метро «распяты» толпой, море голов у турникетов, ручейки эскалаторов без конца и начала бегут, переполненные, к поездам. Вечерний час «пик» — люди возвращаются из концертного зала, из театров. А через час-два хлынет ночная волна опаздывающих к последним поездам...
День наш — не в световом, конечно, смысле — стал намного длинней дня тех, кто противился и керосиновым фонарям... Он вместил в себя наполненный не дневными заботами вечер. Изменение режима жизни было, пожалуй, одной из главных причин, которая заставила градостроителей думать о том, как перешагнуть рубеж дня и ночи...
Как складывается световая картина вечернего города? Какие она таит в себе возможности? С такими вопросами отправилась я в лабораторию светотехники Научно-исследовательского института строительной физики и на кафедру строительной физики Московского архитектурного института, где — я знала — создан экспериментальный проект вечернего освещения строящегося города Тольятти.
В лаборатории погас верхний свет, вспыхнул белый, несильный прожектор, и в его лучах загорелись разноцветными пятнами прислоненные к стене листы проекта. Это и был проект Тольятти — светящаяся модель вечернего города.
Город еще строится, еще не проложены отливающие холодным светом магистрали и не вспыхнули теплом желтые окна многих домов, а специалисты — доктор технических наук Н. Гусев, архитектор В. Колейчук, художники В. Степанов и В. Галкин, инженеры Н. Ундасынов и В. Павлов — уже несколько лет думают над его световой панорамой. Их мысли — в этих листах проекта, уже одобренного многими специалистами. Авторы проекта световой модели обгоняли время не случайно: они убеждены, что вечерняя световая архитектура должна проектироваться вместе с проектированием города (тогда и затраты на нее будут незначительны), проектироваться комплексно, в масштабах всего города — как, скажем, рассчитываются транспорт или коммуникации связи.
Я смотрю на светящиеся — белые, голубые, желтые, красные — штрихи, точки, линии макета, слившиеся в единую световую картину, и постепенно начинаю ощущать связь всех этих огней, их логичность и масштабность. Какой диапазон между первыми одинокими электрическими лампами (их называли «русский свет»), которые зажглись в конце XIX века на площадях Мадрида и Парижа, а позднее Петербурга и на которые люди ходили смотреть с чувством такого же удивления, как и на первый паровоз, и огнями люминесцентных ламп, которые собираются, осмысливаются сегодня художниками и архитекторами в единую световую панораму города. Архитектор прошлого, верно, не сразу бы осознал это новое и для нас понятие — световая панорама города, как трудно, вероятно, сегодняшним архитекторам представить реально картины изображаемого фантастами города будущего, со светом «ниоткуда», светом вообще, вспыхивающим и гаснущим по желанию людей...
Мне кажется, что я вижу будущий Тольятти с борта самолета. Или стою на верхней террасе 22-этажной гостиницы, самого высокого здания в городе. Или плыву по Волжскому водохранилищу и смотрю на город, раскинувшийся на берегу. Когда-нибудь со всех этих смотровых площадок сотни людей будут созерцать световую панораму Тольятти, будут впитывать ее и воспринимать каждый по-своему...
Главная магистраль стрелой разрезает город. Ее видишь сразу, выделяя из всей цветовой гаммы, — белый свет подчеркивает ее прямизну, четкость, ее значительность. Яркость огней, красочность нарастают к центральной части магистрали — там общественный центр, административная площадь, концертный зал, Дворец культуры. Свет передает основной ритм развития города, рост его в одном направлении, движение к общегородскому центру.
Все остальные компоненты города невольно соотносишь с этой главной артерией. Слева и справа от нее тихим, желтоватым, словно пригашенным, светом обозначены кварталы жилых домов. От этого света, само собой, возникает ощущение уюта, тишины, спокойствия. Магистраль тянется вдоль бульваров-эспланад к набережной; здание высотной гостиницы замыкает магистраль, поток ее белого холодного света — и переносит в иные краски, иное настроение.
Тебя встречает голубоватая линия набережной, созвучная своим цветом, своей стремительностью с линиями автомагистралей, что оконтуривают город, прорезают его вдоль и поперек. Привлекает многоцветьем, пестротой, обещая легкое настроение, зона отдыха, спускающаяся к волжской воде...
А на другом конце главной магистрали, в зоне озеленения — сдержанные и строгие огни научного учебного центра. И еще дальше от города — видный издалека и отовсюду мощный, спокойный, сильный, как луч прожектора в ночи, свет Волжского автомобильного завода.
Такова, говоря языком архитекторов, генеральная схема светового зонирования города. Продумывая режиссуру света, архитекторы шли не по пути противопоставления окраин центру; они искали каждой зоне свое световое решение, которое согласовывалось бы со структурной схемой развития всего города, и помнили о заботах людей, живущих здесь, и о присущем им чувстве красоты. Верно, поэтому, рассматривая сейчас светящуюся модель, нетрудно, домыслить жизнь человека в этом городе, наполненную трудом, учебой, отдыхом, домашним уютом.
...Мы часто смотрим сегодня на землю с птичьего полета. Мы пролетаем над одинокими огоньками какого-нибудь полустанка, затерянного в ночи, над озерцом огней небольшого городка, над мостами, соединяющими берега реки, над заревом, стоящим над городом. Мы пролетаем мимо, мимо, и чувство горечи и досады, что эти места так и остались незнакомыми, оседает в душе. Но как радуемся мы, узнав светлое от огней ночное небо и силуэты высотных зданий, которые говорят: да, это Москва. Наверное, когда-нибудь даже ночью мы будем узнавать города, над которыми лежит наш путь, и это чувство узнавания будет началом знакомства с незнакомым...
Конечно, каждая световая панорама города должна иметь свое лицо. Лицо Тольятти — четкое, собранное, логичное, — мне кажется, узнаешь с высоты. Хотя у архитекторов этого молодого города, лежащего на плоской ладони волжского берега, пожалуй, меньше возможностей, чем у тех, кто работает со старыми, сложившимися городами.
...Помню, как в душную июньскую ночь стояли мы на горе Геллерт, самой высокой точке Будапешта. Огни Буды и Пешта разливались вокруг — семнадцатикилометровая в диаметре световая панорама. Многоплановые огни Буды, высокой части города, придавали всей панораме вид загадочный и фантастичный (вот он, помощник архитектора, — холмистый, гористый рельеф). Гладкую ленту Дуная пересекали цепочки огней, соединяя воедино свет берегов, — знаменитые мосты древнего Будапешта. Были в этих огненных строчках мостов свой ритм, своя поэзия. Линии автомагистралей казались канвой, на которой заливающим светом были «вышиты» шпили, стены и лестницы Рыбацкого бастиона, монументальное здание Парламента, здание Национального музея и площадь Героев. История, казалось, диктовала освещение. И весь этот свет словно фокусировался в одной точке — на монументе Свободы, рядом с которым стояли мы, на крутых стенах крепости-цитадели, что служили фоном подсвеченной статуе — женщине, держащей пальмовую ветвь над головой.
Архитектор подобен режиссеру в театре, который пользуется светом, чтобы подчеркнуть глубину пространства, выделить главное, «утопить» несущественное... Правда, сцена у градостроителей иная, более сложная— темное необъятное небо, огромные пространства площадей и улиц, фон, сотканный из однообразных окон жилых домов. Но в их распоряжении есть свои особые средства. Венгерские архитекторы, которые давно и продуманно работают над световой панорамой Будапешта, понимают, что световая панорама города должна вытекать из анализа исторически сложившейся структуры города, что художественность этой панорамы во многом зависит от умения архитектора выделить и акцентировать светом наиболее ценные ансамбли, найти современные средства освещения сегодняшней архитектуры, правильно сочетать, выявляя структуру города, освещение этих объектов с инженерными и промышленными сооружениями города — мостами, башнями, трубами, со световой графикой набережных, автомагистралей, транспортных развязок...
На стенах лаборатории, в которой показывают мне макет Тольятти, — фотографии вечерних панорам Москвы, Будапешта, Парижа, Рима, Брюсселя, Вашингтона, Вены, Нью-Йорка, Лондона, Праги. Многие из них сняты Николаем Михайловичем Гусевым, под руководством которого делался проект светящейся модели Тольятти. Тем самым Гусевым, который задает студентам, сдающим свои проекты, традиционный с некоторых пор вопрос: «А как ваш кинотеатр (или стадион, или музей, или жилой дом) будет выглядеть вечером?» И студент стремится доказать, что темнота не поглотит без остатка его творение. Еще в 30-х годах братья Веснины обдумывали проекты вечернего вида зданий. Тогда это было новшеством, сегодня без архитекторов, разбирающихся в проблеме вечернего освещения, работающих вместе со светотехниками и художниками, не обойтись ни одному городу. Если он не хочет отстать от века. Над световой панорамой работают сегодня в Тбилиси, Казани, Вильнюсе, Риге, Ленинграде. В прошлом году была принята генеральная схема освещения Москвы. Очень существенно, что архитекторы и светотехники пытаются решать проблему вечернего облика в масштабах всего города, увязывая с генеральными планами их развития.
...Мы любим смотреть на ночную необъятную Москву с Ленинских гор. Как любят тбилисцы рассматривать свой разрезанный Курой город с горы Мтацминда. Как любят ленинградцы, забравшись на купол Исаакиевского собора, созерцать четкие линии проспектов и скачущего к Неве всадника. В ночное время можно «объять необъятное» — увидеть весь свой огромный город. Нетрудно понять, как нужно каждому человеку, чтобы в нем жила память о его городе в целом, так же как живет в нем память о переулке, в котором он вырос, и о доме, где родился.
Я снова в Тольятти. Но теперь я вижу его не со смотровой площадки, а иду по его улицам (показывают фрагменты проекта) от окраин к центру, и моим гидом в этом путешествии по незнакомому будущему городу служит свет.
Ворота в город. Посреди отливающей ночной синевой ленты шоссе, на фоне темного леса колышется развернутое знамя. Свет, падая на сотканное из алюминиевых полос полотнище высотой в 20 и протяженностью в 30 метров, создает впечатление движения. Знамя словно развевается по ветру навстречу бегущим в город машинам.
Каждое время ищет и находит свои средства, чтобы выразить себя. Мне вспомнились другие ворота в другой город. Тяжелые, каменные, узкие — для одной телеги, — с малым гербом торгового Таллина. Вечером они погружались в темноту, и, верно, лишь дозорный на орудийной башне Толстой Маргариты освещал факелом ночь. То был XVI век...
Серебристое пятно въезда в Тольятти осталось позади, а глаза, руководствуясь своими законами, ищут новый световой акцент. И находят. На повороте к эспланаде бульваров, к главной магистрали города — светящаяся пластина высотной гостиницы. Залитые лучами торцовые стены, вспыхивающий то красным, то зеленым, то желтым купол (кстати, назначение его весьма утилитарное — водоналивной бак), свет, бьющий из сотен окон, — можно ли не заметить эту, как говорят архитекторы, световую доминанту города? Глядя на здание гостиницы, отчетливо сознаешь, что одной из главных забот архитекторов было сочетать функциональную и эстетическую роль огней. К примеру, свет интерьера. Необходимость? Да. Но не только.
...Конечно, никогда римский светильник, древнерусский светец или люстры венецианского стекла не создавались только с практическими целями. Освещая дом, избу, боярский терем или дворец, они и украшали их. Но их свет был как бы дополнением внутреннего убранства и не выходил за те пределы, которые ему положено было обогащать. Сейчас световая архитектура интерьера начинает приобретать значение архитектурной идеи. Как, скажем, на московской станции метро «Кропоткинская», где мягко освещенные потолки, верхняя часть колонн подчеркивают строгость архитектурного замысла. Более того. Свет интерьера сегодня как бы раздвигает стены дома и выплескивается на улицу, «работая» и на световую архитектуру экстерьера, то есть площадей, проспектов и т. д. Застекленные и освещенные плоскости зданий, витрины магазинов, холлы гостиниц становятся непременными деталями вечерней улицы. Деталями функциональными и эстетическими одновременно.
Я на главной магистрали Тольятти. Густая весенняя синева вечера залила улицу. Ненавязчивые световые штрихи подчеркивают ее течение. Подсвеченные лоджии домов, вынесенные на тротуар рекламы, единый ритм фонарей, указателей, подсвеченные дорожки бассейна. Люди возвращаются с работы. Им не хочется спешить, как утром, бежать за автобусом, лавируя между машинами, и напряженно думать о том, что сегодня предстоит сделать за день. Они идут не торопясь, ощущая воздух весны, замечая распустившиеся за день листочки тополей. В этот час вечернего отдыха, отрешения от суеты дня взгляд — в зависимости от настроения — тянется к тем или иным цветовым пятнам, будь то тихий свет кафе, или теплые окна домов, или праздничные огни театра. А может быть, человеку просто хочется пройтись по темной аллее, где он может увидеть небо, да, ночное прекрасное небо, которое он видит в деревне, в поле, в лесу, но не замечает обычно в городе... Вечерняя архитектура должна ощущать состояние уставшего за день человека и создавать новые, свойственные именно темному времени суток аспекты восприятия. Дворец культуры и площадь перед ним, и фонтаны, и аллеи окутаны светом, цветом и звуком. Их языком площадь рассказывает о городе Тольятти. Тех, кто хочет вечерних зрелищ, сюда привлекает светящаяся, уходящая почти на 50 метров в небо башня. Светодинамическая, говорящая, показывающая башня. Оборудованная зеркалами и цветными пластинками, репродукторами, термометрами, фотоэлементами и т. д., эта башня каждые 15 минут сообщает о состоянии погоды (электронный мозг обрабатывает поступающие данные), передает последние городские новости, транслирует музыку, перемежая всю эту информацию светодинамическими эффектами.
...Природа сама подсказывает архитекторам мысль о сочетании светодинамических эффектов со звуком. Скажем, та же гроза. Вспышки молнии вырывают из темноты заснувший уголок природы. Спокойная вода, тихие деревья по ее берегам превращаются вдруг в драматический пейзаж: черные стволы на ослепительно белом фоне, корявые фантастические сучья, зловещие блики на воде. Раскаты грома еще более драматизируют, насыщают эту картину какой-то внутренней страстью. Гроза — это прообраз светозвуковых приемов в архитектуре. Не случайно, что именно наш век — драматичный, динамичный, насыщенный научными открытиями — вызвал к жизни новый вид синтетического искусства (вспомните светомузыку Скрябина), нашел для оформления городов новые средства художественного выражения — сочетание света, цвета и музыки, которое делает архитектуру созвучной понятию движения, созвучной настроению человека XX века.
Праздник света и музыки на фоне гигантской пирамиды Хеопса, когда лучи прожекторов расчерчивают черный купол небосвода, заставляя человека мыслить масштабами вселенной; светомузыкальные представления в Версале, где тысячи людей впитывают удивительные картины, создаваемые светом на зеркале прудов; фасад Дворца конгрессов в Льеже, превращенный в световую стену-экран, на котором в соответствии с режиссерским замыслом меняются рисунок, форма и цвет световых пятен,— и каждый прохожий, остановившись на минуту, может домыслить эту картину; светодинамическая башня, оборудованная всеми источниками информации и регулярно вещающая в эфир, ставшая световой доминантой Льежа...
Все это говорит о том, что сегодня развивается новое направление в архитектурной светотехнике, что идут напряженные поиски средств вечерней архитектуры города и что экспериментальный проект Тольятти не стоит в стороне от них.
Но вернемся на будущие улицы волжского города, чтобы побродить по его жилым кварталам, которые примыкают к главной магистрали. Мелькают витражи лестничных клеток, открываются в темноте вечера цветные интерьеры лестниц, неброско обозначают контуры домов подсвеченные балконы и лоджии. Похоже, что найти дом, куда тебя пригласили в гости, здесь не так трудно. Спокойные блики микрорайонов не забивают последней световой доминанты города — огней завода, за которыми простирается ночь и черное звездное небо. Полыхают светом застекленные стены цехов, предзаводская площадь украшена мощными светильниками, скрещенные лучи прожекторов высвечивают буквы — ВАЗ. Волжский автомобильный завод — сердце города, его мозг.
...Мне хотелось бы приехать в Тольятти через несколько лет и увидеть его реальные улицы, наполненные реальным вечерним светом.
У ворот в Тихий океан
Осень кончалась, но было еще сравнительно тепло и не очень дождливо. Наш лагерь, самый восточный лагерь аквалангистов, был разбит у выхода из бухты Провидения. В большой шестиместной палатке мы жили, в двухместной устроили лабораторию. Быт наладился быстро, и уже через два дня после приезда мы запустили компрессорную установку для закачки воздухом баллонов аквалангистов, проверили снаряжение и начали подводные погружения на самом краю земли, там, где встречаются Ледовитый и Тихий океаны, — в Беринговом проливе... Здесь, у побережья Чукотки, на подводные луга еще не погружалась драга исследователя, еще не спускался аквалангист.
Длина береговой линии нашей страны вместе с островами составляет многие тысячи километров, и везде водорослевый пояс зеленым ковром покрывает прибрежный склон, сотни морских растений, крупных и мелких, населяют богатые кислородом, прогретые и освещенные солнцем верхние слои воды.
Но света и тепла хватает не везде — на Беринговом море, например, лед сходит в начале июня и вода за лето успевает прогреться лишь дб плюс 2—3° С. Однако водоросли растут и там. Но какие? Как обилен и густ их покров?
Такой интерес к водорослям не случаен. В Японии, например, морская капуста — ламинария — национальное блюдо. Как считают специалисты, она играет немалую роль в том, что в этой стране не так распространены сердечно-сосудистые заболевания. Водоросли попользуют не только в пищевой промышленности, но даже в таких отраслях, как производство фотопленки, или в геологии — раствор из водорослей заливают в скважины, смачивая буры и уменьшая вязкость самых липких глин.
Подводный растительный мир таит в себе много еще не использованных возможностей. Под водой сосредоточена значительная масса растительности вашей планеты. От водорослей прямо или косвенно зависит существование всего живого мира воды...
...Первому погружаться выпало мне. Отплыв от берега на всю длину страховочного шнура — 100 метров, я просигналил и нырнул. Сначала холода не чувствовалось, вокруг была серо-зеленая дымка, постепенно переходящая в зеленоватый сумрак. На глубине 15 метров я очутился в «заколдованном кольце», а точнее — в «полом шаре»: вода и свет создавали этот оптический эффект. Куда бы я ни посмотрел, везде вогнутая стена сферы, за которой простирался мрак. Рассеянный свет проникал со всех сторон, но радиус видимости ограничивался 3—4 метрами. Я потерял ориентировку, крутясь в этой сфере, но, наконец, установив по капроновому шнуру, кусочек которого словно упирался в ту же темную стену, расположение берега, а по воздушным пузырям, идущим из автомата акваланга, — верх и низ пространства, продолжил погружение.
На глубине 25 метров стало светлее, показалось дно. Ровная, будто мощенная галькой, площадка белела внизу, отражая свет. Водорослей не было видно. Я круто изменил маршрут — начал продвигаться к берегу. Дно стало подниматься, на откосе попадались ежи и болянусы, облепившие камни. На глубине 15 метров появились актинии, крупные оранжевые и желтые «цветы» хищных красавиц были завешены кисеей из рыбьей молоди. Мелкой рыбешки было так много, что вода казалась мутной.
Наконец на глубине 10—12 метров обозначилась нижняя граница водорослевого пояса — несколько одиночных листьев ламинарии цеплялись за крупные камни. Огромный куст агарума колыхался темным загадочным существом, а рядом с ним была поляна. Дно заметно поднималось, стало еще светлее. Среди камней ползали крабы, ежи, виднелись друзы мидий, росли водоросли: ярко-зеленая ульва, бурые агарумы и лаг минарии, темно-рыжие анфельции.
...Прибрежная полоса морских растений была шириной в 15—20 метров и оканчивалась на глубине 2—3 метров у свежих сколов щебенки. Это была осыпь с прибрежной скалы — очень характерный для Чукотки берег. Итак, экспедицию ожидала большая и интересная работа.
Нас было пятеро — не так уж много. Мы погружались, страховали погружающихся, качали воздух в акваланги, готовили пищу, чинили гидрокостюмы, фотографировали, разбирали пробы. Через месяц мы уже могли судить о плотности водорослевого покрова бухты Провидения, о глубинах распространения и размерах тех или иных видов растений. Нами были найдены еще неизвестные науке виды водорослей, а также разновидности уже известных.
В последний день мы провели внеплановое ночное погружение.
...Под воду пошли двое, остальные страховали погружение, плавая на надувной лодке. Было безветренно и тихо.
Два силуэта внизу под лодкой, висящей над бездной, выглядели по-неземному, фантастично.
Аквалангисты были вооружены двумя подводными фонарями: одним очень мощным, пробивающим темень воды ярким лучом на 10—15 метров, и вторым, обычным, забаксироваяным карманным фонариком. Так что, когда аквалангисты освещали дно, нам, сидящим в лодке, казалось, что мы подвешены в пространстве. Мы словно висели на невидимой границе воды и воздуха и все время боялись провалиться вниз, так прозрачна была вода и неподвижна ее гладь.
Фигуры аквалангистов, их плавные движения, их тени, резко меняющиеся по размерам и формам, свет, идущий со дна... Наша лодка покачивалась над этой живой картиной, то догоняя воздушные пузыри, которые взрывались под ее днищем, то отставая от них. Мощный луч подводного фонаря вырывал из тьмы куст ламинарии, пронизывал облако светящейся мути или вдруг отражался от ярко-желтого костюма аквалангиста...
Когда камни были мягкими
На гранитных скалах над Амуром кто-то высек несколько фигур лося, готового к бегу. Рядом с ним — чудище с огромными круглыми глазами и страшное человекоподобное существо в ореоле тонких расходящихся лучей... Все рисунки сделаны в своеобразной манере: будто художник вел каменный карандаш — резец, не отрывая его от шершавой каменной бумаги.
Кто же высек фигуры на скалах у нанайского села Сакачи-Алян? Когда жил этот неведомый художник?
...Когда камни были мягкими, говорит нанайская легенда. «В начале света было три человека: Шанвай, Шанкоа, Шанка. И сделали три человека из камней и песка человека по имени Кадо и женщину Джуляу. Потом деву по имени Мамилчжи. Народ размножился и занял всю землю по Амуру.
Кадо сказал: есть три солнца на небе. Жить слишком горячо. Я хочу поразить стрелами два солнца... И пошел к восходу. Вырыл яму. Спрятался в ней. Увидел, как взошло первое солнце, и застрелил его. Выстрелил во второе солнце, но мимо. Третье убил. Одно среднее солнце осталось. Вода кипела — горой стала. Гора кипела — рекой стала. А пока камни не остыли, Мамилчжи нарисовала на них птиц и зверей. Потом камни стали твердыми...»
Вот как все это было.
Незадолго до того, как обнаружили рисунки на камне, — а их заметили этнографы в прошлом веке, — быт и нравы малых народов, живущих в низовьях Амура, изучал академик Леонид Иванович Шренк. Рассматривая узоры на халатах из рыбьей кожи, глиняных кувшинах, обуви, Шренк обратил внимание, что выполнены они чаще всего в виде непрерывной раскручивающейся спирали.
Довольно часто непрерывная вязь словно очерчивает контуры человеческого лица. На амурских скалах стиль рисунка был таким же.
Поделиться книгой: