Помоги проекту - поделись книгой:
Человека, привыкшего к нормальному школьному шуму, эта тишина не могла не поразить, и учитель быстро уловил странное в поведении своих питомцев. Причину он понял, открыв классный журнал. В классном журнале лежало письмо: «Сэр! Мы отказываемся изучать ваш предмет, представляющий в искаженном виде историю нашей страны и нашего народа. Наша страна Намибия незаконно оккупирована властями ЮАР. Право распоряжаться нашей страной имеет только народ Намибии. И он осуществит это свое право!» Далее следовали сорок две подписи. Весь класс. Автором письма был Хоматени, и это знали все ребята. Знали — но ни один из них не назвал его имени ни в кабинете у директора, куда их вызывали поодиночке, ни у полицейского комиссара.
И тогда их исключили из школы. Чтобы поступить в любую другую школу Юго-Западной и Южной Африки, надо предъявить справку из прежней школы. Теперь у них вместо справки был кусочек красного картона. Волчий билет. Но Хоматени знал, на что шел.
Его отец всю жизнь работал шахтером в алмазных копях, которые принадлежали американцам. Семья еле сводила концы с концами. Хоматени с детских лет чем только мог помогал отцу. А когда пошел в школу, учился в ней лучше всех и был одним из первых кандидатов в колледж. И вот волчий билет...
Он был уверен, что рано или поздно так все оно и должно произойти... Он боялся и ждал этого. Теперь все страхи позади. А что впереди?
Вспоминая то школьное письмо, Хоматени улыбается.
— Наивный, конечно, поступок! Но я и сейчас не раскаиваюсь в том, что сделал. Ведь письмо было первым шагом на дороге, приведшей меня в партию. И первое, что мне сказали товарищи: «Тебе надо учиться, парень!»
Хоматени удалось перейти границу. Он уехал в Танзанию, оттуда — в Нигерию и потом в ГДР на учебу. Ленинские работы, такие, как «Государство и революция», мысли Ленина о положении крестьянства открыли Хоматени глаза, определили его судьбу,
Он окончил в ГДР Институт журналистики, работал на радио. Ныне Хоматени Колуэнья — Генеральный секретарь Союза студентов Намибии, директор молодежного отдела ЦК Народной партии. Что главное сейчас в его партийной работе?
— Вооруженная борьба, — отвечает Хоматени. — Она началась четыре года назад, и сразу же важной силой в партизанском движении стала молодежь. Мы боремся за свою свободу и независимость. Точно так же, как борются Ангола и Мозамбик, Зимбабве и Вьетнам, Лаос и Камбоджа.
В партизанских отрядах почти все ровесники — и командиры и рядовые. Сражающаяся молодежь Намибии — это будущая независимая Намибия. Это сегодня мы в партизанских отрядах, завтра мы будем управлять свободным государством!
Хак Обо
Моему собеседнику двадцать шесть лет. Шесть из них он просидел в тюрьме. А всего сидеть согласно решению трибунала он должен был шестнадцать с половиной. Когда объявляли приговор, ему еще не исполнилось восемнадцати...
Мы договорились, что назовем его Хакобо. Я не могу назвать ни его настоящего имени, ни страны, откуда он приехал в Ленинград на Всемирную встречу. Как-никак, а десять с половиной лет еще числятся за ним, и в полицейских карточках черным по белому (точнее, по красному, ибо на важных политических преступников заводят красную карточку) написано: «десять лет и шесть месяцев остались по приговору 1962 года». Два раза с тех пор сменились правительства, один раз название политической полиции, и в любой речи государственные мужи клеймили «тирана, свержение которого открыло новую, светлую эпоху в жизни нашего героического народа...». Стоит, однако, полиции арестовать Хакобо, как к новому приговору немедля приплюсуют те десять с половиной.
Так что пусть уж будет он Хакобо. Это имя очень распространено в его стране. К нему еще часто добавляют фамилию Синтиерра. Правда, красиво звучит? А значит она — безземельный.
Я записал его рассказ, и мне, кроме этого краткого введения, не пришлось ничего к нему добавлять.
«Четырнадцати лет я вступил в «Хувентуд комуниста», молодежную коммунистическую организацию, ну, а настоящую работу мне поручили в шестнадцать. Тогда товарищ А., член нашего ЦК, находился в подполье. Почти два года я был его связным.
Мне приходилось ездить в разные концы страны, привозить в столицу сообщения от товарищей из провинции, а туда доставлять решения ЦК. Бывало, по целым неделям дома не ночевал. Ну, а когда человек столько ездит, да при том все в разные места, он, естественно, попадает на заметку. Так что не прошло много времени, как я понял, что за мной следят агенты «Дивисьон политика де Гвардиа Сивиль» — политической полиции.
И вот однажды, в воскресенье, когда наша семья обедала, в дверь постучали. Вошли двое. — Вы Хакобо Синтиерра? Пожалуйста, вашу «карта де идентификасьон» — удостоверение личности.
Я даю «карту», а он кладет ее, не глядя, в карман и говорит:
— Не откажете ли в любезности съездить с нами поговорить кое о чем?
Как тут отказать! Я, правда, говорю, что не могу понять, в чем дело, что тут, мол, какая-то ошибка. А один из них говорит:
— Ну, если ошибка, тем лучше. Мы вас назад тут же доставим.
Мать в слезы.
Один из агентов говорит:
— Ну что это вы, сеньора. Мы разве людоеды? Уточним некоторые обстоятельства и привезем вашего сыночка назад.
И берет меня за локоть. За углом квартала нас ждала машина.
В доме они обращались ко мне даже в третьем лице. А когда в машину посадили, Один из агентов тут же заехал мне кулаком в поддых. Другой агент его упрекнул добродушно:
— Что это ты, Умберто, так невежливо обращаешься с сеньором? Ах, какой же ты невоспитанный...
А тот ему на это:
— Может, ему еще адвоката вызвать? Ишь гринго какой выискался...
И ребром ладони мне по затылку...
Били меня крепко, долго били. Вспоминать не хочется. Каждую ночь били, две недели. Все спрашивали, где скрывается А. Потом я попал в суд. В суде, помню, еще прежде, чем председатель трибунала прочел: «к шестнадцати годам и шести месяцам тюремного заключения», солдаты мне заломили руки и поволокли из зала.
В тот же вечер меня отправили в тюрьму на один из островов нашей самой большой реки.
Первой моей мыслью было сбежать. Но как? Один берег — горы крутые, обрывистые. На другом берегу, низком и болотистом, городишко. Там все люди наперечет, да и живет там больше полицейских, чем нормальных людей.
В камере нас было сорок человек. На сорока квадратных метрах. Коммунисты, социалисты, либералы. И среди коммунистов больше было не таких мальчишек, как я тогда, а людей грамотных, знающих. Один учитель, мы его звали «компаньеро профессор», знал многие работы Ленина чуть ли не наизусть.
Наш партийный тюремный комитет постановил — учиться. Днем мы плели корзины и шляпы (норма была адская!), а вечером занимались. Если я теперь и вспоминаю проклятый остров и если есть в моих воспоминаниях частица благодарности, так это потому, что остров заменил мне и лицей и университет.
«Компаньеро профессор» прочитал нам курс лекций о классах, классовой борьбе, о диктатуре пролетариата, о наших конкретных условиях; другой товарищ — бывший лейтенант — преподал нам другие вещи, которые тоже могли пригодиться.
Так и получилось, что в тюрьму я пришел в 1962 году, имея за душой только желание бороться, а в 1968, когда произошел в стране переворот, вышел из нее с довольно солидным багажом.
(— А если бы не переворот? — спросил я. — Так бы до сих пор и сидел в тюрьме?
— Ну уж нет, — улыбнулся Хакобо. — У нас все готово было к побегу. Недаром «организация побегов» была в нашем «университете» особым предметом. Но тут представилась возможность выйти легально, не отказываться же...)
Переворот ничего в стране не изменил. Просто вместо одного диктатора воцарилась военная хунта. Наше освобождение было тактическим маневром хунты, этаким жестом: вот мы, мол, какие демократы,— но жест-то был не очень широкий. Жить в столице (и еще в других двух крупных городах) мне запретили, а местожительством определили городок Сан-Ф.
Сонный городок, жуткая глушь, почти у бразильской границы. Я не знал никого из местных товарищей, не знал, как установить с ними связь. Кроме того, мне негде было работать.
Поселился я на окраине у вдовы Варг ас, в комнатушке под лестницей. Каждое утро в восемь и каждый вечер в семь ко мне приходил полицейский агент, немолодой человек по фамилии Артеага. Он открывал дверь без стука, садился на кровать, а я должен был докладывать ему, что все в порядке, что я дома и никого посторонних у меня нет. Артеага доставал блокнот, отмечал число и ставил крестик. Я еще, помню, на первых порах пытался с ним разговориться. Человек же он, черт побери, есть же у него какая-то неполицейская жизнь, не с хорошей же он жизни таким делом занимается. Но Артеага с первого же раза отрезал:
— Вали ты к черту! Без тебя тошно...
Так и не вышло у нас разговора. Артеага меня просто ненавидел, хотя бы за то, что из-за меня ему, пожилому, не очень здоровому человеку, приходится два раза в день переться на окраину. Можно было не сомневаться, что после семи он сюда не заглянет. В общем-то я мог после визита Артеаги идти куда хочу, да вот беда — идти было некуда.
Зато второй агент — щуплый Урёнья — не давал мне покоя. Он следил за мной днем и мог появиться в самом неожиданном месте.
Правда, большая честь — два агента на мою скромную персону? Но ведь теперь я был для них не восемнадцатилетний мальчишка, а опасный преступник, только что из тюрьмы!
И Артеага с Уреньей, и их начальство черт те в чем меня подозревали. И, увы, подозревали зря.
Представь себе мое положение: с четырнадцати лет я все время был в коллективе, и все, что я делал, я делал не в одиночку, а как член этого коллектива, где я мог положиться на каждого, а каждый на меня. Даже на острове, что бы ни делали со мной тюремщики, товарищи приходили мне на помощь. И вдруг я очутился один...
Каждый день я отмечался у Артеаги, а когда выходил в город, за мной следовал Уренья. Делать было нечего, и я целыми днями сидел на площади в кафе Хамида. А Уренья сидел через два столика и читал газету.
Между столами кафе всегда шныряли малолетние чистильщики сапог, и если им удавалось кого-нибудь уговорить, то тут же лезли под стол и наводили глянец, пока сеньор кейфует. Увы, моих капиталов хватало еле-еле на пару чашек кофе и бутерброд, поэтому меня и уламывать не пытались.
Уренье же чистили по нескольку раз в день: чтобы не портить отношения с полицией. Чистили ему, разумеется, бесплатно.
Так вот, как-то сижу я в кафе, Уренья рядышком газету читает. Тут появляется какой-то парнишка лет двенадцати, рубашонка выцветшая, штанишки коротенькие, на боку ящик с ваксой. Поработал под одним столом, под другим, добавил блеску сверкающим полуботинкам шпика и — шасть под мой стол.
И прежде чем я успел сказать: «Не стоит, мучачо!», как щетки в его руках заметались. Я сунул руку в карман за мелочью и в этот момент почувствовал, что мальчик запихивает мне что-то в ботинок. (Уренья как раз гнал из-под стола «конкурирующую фирму».)
Не знаю, как я досидел обычное свое время и — бегом домой. Только стал разуваться, дверь открывается: милый друг Артеага! Хорошо, что я не успел ботинок снять. Ну, да с Артеагой разговор короткий:
— Дома?
— Дома.
— Гостей нет?
— Под кроватью, сеньор Артеага.
— Я тебе пошучу!..
Но под кровать все-таки заглянул, болван этакий!
Только через полчаса я решился разуться.
В ботинке лежала записка: «Салуд, компаньеро!» Писал товарищ, которого я знал еще по столице. Мне передавали привет от А. Значит, А. на свободе! Значит, меня помнят. Кончается проклятое сидение! Снова борьба.
Ответ надо было вложить завтра в ботинок. И все повторилось снова, только теперь мальчик вынул мое послание. Покрутился между столиками и исчез.
Связь со здешними товарищами была установлена! Ботиночная почта работала без перебоев еще полтора месяца. Мои ботинки могли поспорить в блеске с обувью самого Уреньи!
Придраться ко мне полиция так и не смогла. Решили и не искать повода, а арестовать, и все. Но товарищи разузнали об этом вовремя.
И вот так же в ботинке принес я однажды домой деньги и билет на поезд. В сотнях километров от Сан-Ф. меня ждала работа. Подпольная.
К вокзалу мне запретили подходить даже близко. Я решил добираться до соседней станции на попутной машине. Надо было спешить...
(— Удалось? — спросил я.
— Как видишь, — ответил Хакобо. — Я здесь.)».
Малахитовая летопись?
Засекреченные портреты. Хроника пугачевского восстания? Камень с «двойным дном». Искусство подтверждает легенду. Имя мастера пока неизвестно.
То, о чем я сейчас буду рассказывать, напоминает научно-фантастический детектив. Но, предупреждаю, все здесь сказанное от начала до конца истина. В любой момент каждому, кто захочет, я могу предъявить попавший мне в руки совершенно необычный документ.
Такое бывает в жизни только раз. Чистейший случай вывел меня на след совершенно неожиданного открытия.
Посудите сами: сегодня у меня в руках более двухсот портретов людей, живших двести лет назад! Я являюсь обладателем бесценных картин и панно, на которых изображены события эпохи царствования Екатерины II. У меня в руках, видимо, портреты многих участников крестьянских восстаний XVIII века, в том числе, возможно, и сподвижников Пугачева.
Порой мне кажется, что я с фотоаппаратом проник в прошлое и сделал фоторепортаж о событиях, происходивших на Урале в шестидесятых-семидесятых годах XVIII столетия!
Этим «фотоаппаратом» явилась невзрачная на вид малахитовая плитка, некогда служившая крышкой небольшой малахитовой шкатулки. Размер крышки — 13,5 на 19,7 сантиметра. На полированную поверхность плитки совершенно необычными способами уральский летописец нанес все эти рисунки и панно.
Первое, что бросается в глаза при взгляде на плитку, — это причудливый каменный цветок в ее центральной части. Он чем-то напоминает розу, растущую в волшебном саду. Но не это главное в рисунке. Плитка подобна загадочной картинке: ее надо поворачивать в руках, вглядываясь в узоры линий и пятен, искусно смонтированные художником-летописцем, чтобы увидеть скрытое изображение.
Мы привыкли считать, что уральские мастера умели создавать картины из подклеенных кусочков узорчатого зеленого камня. Мы привыкли к облику кругов, эллипсов, замысловатых вариации полосок, собранных из нарезанных на тоненькие пластиночки почек малахита.
Здесь тоже в основе малахитовая мозаика. Но подклеенными оказались кусочки, на которых художник НАРИСОВАЛ портреты людей и картины событий своей эпохи. Я не оговорился: именно НАРИСОВАЛ!
К сожалению, секрет производства подобных картин утерян. Никто из современных специалистов по обработке малахита не слышал о таком способе. Как он это делал? Возможно, он втирал шпателем малахитовую пыль с клеем. По-видимому, процесс происходил при повышенной температуре. Думаю, что технологию изготовления подобных картин можно восстановить.
Но и это не все.
Там, где нужно было изобразить тайные портреты, художник применял еще более необычный способ. Фигуры «тайных» персонажей он ваял из малахитовой крошки, пыли и клея. Ваяние было также необычным. Изготовленные им портреты можно разглядеть только с помощью микроскопа или при большом увеличении фотоснимков с плитки. Это была МИКРОЖИВОПИСЬ!
Созданные неизвестным художником микроизображения, при своей удивительной «портретности», размещались экономно на пространстве, исчисляемом десятыми и сотыми долями миллиметра. Один из «засекреченных» портретных комплектов, размещенный на пространстве размером с булавочную головку, содержит более ТРИДЦАТИ портретов.
Я показывал все эти портреты и панно многим своим друзьям. По-разному реагировали они на виденное. Подавляющее большинство сразу воспринимало рисунки художника. Некоторые обращали внимание на существенные детали, не замеченные мной.
Небольшая группа моих друзей, принадлежащая к категории лиц, во всем сомневающихся, обычно задавала мне десятки «каверзных» вопросов. Вот эти вопросы и мои ответы на них.
— А не плод ли воображения все это? Ведь есть пейзажные камни, на которых природа изобразила и крепостные сооружения, и моря, и горы, и даже людей. Можно усмотреть пейзажи в грозовых облаках и в луже воды. Не встретились ли мы здесь с пейзажным малахитом?
— Да, пейзажные камни существуют. Я сам много писал о рисунках на яшмах. Мне встретился пейзажный родонит, на котором отчетливо просматривались опушка леса, домик и дорога к нему. Вначале и я пытался объяснить виденное на малахитовой плитке природной «пейзажностью». Но уж слишком необычными оказались эти «пейзажи». Нет, здесь мы встретились с иным явлением, ранее никем и никогда не отмеченным. Сотни рисунков людей и животных оказались подобранными в определенные группы, взаимно между собой связанные. Но самое главное в том, что они оказались ПОДПИСАННЫМИ! На малахитовой плитке выявились сотни слов, искусно вплетенных в рисунок, похожий на природный — малахитовый. Могу заверить, что ни на одном пейзажном камне еще нигде не встречались надписи.
— Ну, а чем вы докажете, что изображение нарисовано, а не подобрано мозаично из особых сортов малахита? — не унимались сомневающиеся.
Тут я обычно рассказываю, что сам, стремясь подтвердить увиденное, отправился к криминалистам. Их я попросил посмотреть и сфотографировать плитку в инфракрасных и ультрафиолетовых лучах. Поразительными оказались снимки, полученные в ультрафиолетовом свете. На отпечатках выявилась совершенно иная картина (и надписи к ней), ничего общего не имеющая с изображением на поверхностном слое. Ниже я расскажу подробно о композиции изображения, видимого только в ультрафиолетовых лучах. Сейчас замечу лишь, что ультрафиолетовые лучи позволяют рассмотреть то, что расположено чуть-чуть глубже видимой поверхности. Верхний рисунок оказался наложенным на более раннее изображение!
Снимки же, сделанные с помощью электронного микроскопа, показали, что микроструктура поверхности плитки ничего общего не имеет со структурой малахита. Это значит, что малахитовая основа плитки закрыта с поверхности чем-то вроде лака или эмали, по которой и осуществлялась роспись.
Не имея возможности в рамках небольшой статьи дать хотя бы краткое описание находки, я остановлюсь только на некоторых ее фрагментах.
Но прежде чем начать рассказ, скажу два слова о том, как эта плитка ко мне попала.
Лет пятнадцать тому назад я попросил одного из уральских малахитчиков подыскать мне малахитовый лом для чернильного прибора. Вскоре я получил этот «лом», случайно уцелевший у одной из бывших владелиц антикварного магазина в Петербурге. Во время Великой Отечественной войны эта владелица (сдавшая государству свой магазин в 20-х годах) эвакуировалась в Свердловск. Здесь-то она и продала малахитовую крышку.
Чернильный прибор я так и не сделал. Плитка лежала у меня вместе с другими камнями моей коллекции.
Однажды, разглядывая плитку, один из моих друзей обратил внимание на то, что при определенных поворотах плитки на ней усматриваются странные контуры людей и животных.
Поделиться книгой: