Помоги проекту - поделись книгой:
Один из самых волнующих трофеев ожидал археологов под конец сезона. Туфан Туранли обнаружил довольно крупного скарабея. На тыльной стороне золотого жука значилось: «Нефертити».
Храмовые надписи свидетельствуют, что Нефертити во время царствования своего мужа фараона Аменхотепа IV, который называл себя Эхнатоном, играла значительную роль, но насколько значительную — до последнего времени оставалось неясным. Некоторые специалисты полагают, что она обладала большой властью, а может, даже была соправительницей Египта.
Ознакомившись с фотоснимками находки, Джеймс Уэйнстейн, египтолог из Итаки, дал следующее заключение: «Это не только первый обнаруженный до сих пор золотой скарабей Нефертити, но и вообще первая находка в Малой Азии или Эгейском море, несущая на себе имя Эхнатона или его прекрасной супруги. Кроме того, сама форма, в какой выполнена надпись, подкрепляет версию о том, что Нефертити правила страной вместе с мужем. Кто из египтологов, томящихся под немилосердными солнечными лучами, мог предположить, что подобная находка явится из прохладных глубин моря?»
Участники экспедиции не склонны строить умозрительных заключений по поводу точного возраста или национальной принадлежности погибшего в далекой древности корабля. Собранных данных пока недостаточно. Так ведь и расчищена только половина намеченного участка дна. Но уже сейчас улу-бурунская находка, которую Джордж Басе считает своеобразным воплощением своей профессиональной мечты, стала ценнейшим источником информации для представителей самых разных направлений исторической науки.
Пятая переменная, или Американец из Римского клуба
Меня приглашали на должность президента рыболовной компании. Предложение обескуражило своей неожиданностью. Заманчиво, конечно, президентское кресло! И, немного поколебавшись, я согласился, хотя и прекрасно понимал, что иду на авантюру — опыта никакого, рыбу ловил раньше разве что удочкой в пруду. И все-таки согласился.
Ближайшими моими помощниками стали трое приятных молодых людей. Я сразу почувствовал это при знакомстве. Опытными их не назовешь, но ребята головастые. Рискнем, коль говорят, что это благородно.
Богатой нашу фирму назвать было трудно: всего пять судов, но с укомплектованными командами и со всеми самыми современными орудиями лова. Орудиями на зависть любому капитану. Вот, пожалуй, и все, если не считать ста долларов в банке и огромного желания разбогатеть. Возможно, ради удовлетворения этого желания меня и пригласили в фирму. Словом, мы начали дело. Контракт был подписан сразу же на десять лет.
Я повел дело строго, без эмоций, полагаясь только на экономический расчет. К этому же старался приучить и помощников. Рыба, суда, счет в банке — больше ничего не должно нас интересовать.
По соглашению с правительством нам разрешалось ловить рыбу только в двух зонах: в глубоководной и шельфовой. В глубоководной ловля обходилась заметно дороже, но зато там открывался простор для поиска косяков. Конечно, можно было взять и третий вариант: вообще не ловить сезон, поставить суда на якорь и только платить зарплату команде. Но не для того у меня экономическое образование, чтобы становиться на якорь. О четвертом варианте я и не говорю, потому что он выглядит вообще неприличным — можно было сдать часть судов, а команды распустить... В общем, было над чем поломать голову.
Да, чуть не забыл. У нашей фирмы буквально сразу же, как только я сел в президентское кресло, появились конкуренты. Их было четверо. Такие же компании, с таким же исходным капиталом. Судьбе было угодно проверить наши головы и нервы... Что ж, поехали.
Почувствовав запах моря и будущих доходов, я взял кредит в банке и, присоединив его к нашему жалкому пока капиталу, вложил все деньги до последнего цента в постройку новых судов. Заказали еще пять — в расчете на хорошие уловы.
А уловы были богатые. Мы ловили только в глубоководной зоне и сразу всеми судами. Бизнес есть бизнес, мелочиться здесь никогда не следует, играть надо по-крупному, так учит житейская мудрость.
К концу первого сезона компьютер подвел итог. Мы не только погасили кредит, но кое-что еще и оставили в банке. По капиталу наша фирма шла третьей и ничем пока не выделялась. Конкуренты еще не знали о наших новых судах.
Итак, первый сезон считаю удачным.
В следующий сезон мы повторили маневр — опять кредит, опять заказ. И опять удача! Не жалея денег на строительство новых судов и на ловлю только в глубоководной зоне, наша фирма уверенно шла к цели, ее солидность и авторитет росли. Правда, мы сами богаче не становились, экономили на всем, даже на собственной зарплате. И только радовались скорому благополучию.
Так, затягивая все туже и туже пояса, мы двигались вперед, к цели, повторяя и повторяя раз за разом отработанный экономический маневр.
Пятый сезон выдался самым удачным. Я тихо радовался. Радовались и мои помощники. Конкуренты отчаянно задергались, но было поздно. Все они очутились далеко позади. Наш счет в банке перевалил за десять тысяч долларов — в сто с лишним раз мы подняли исходный капитал. В шесть раз нарастили флот! Нет, не даром я ем хлеб экономиста.
Мы понимали: пока конкуренты будут отчаянно гнаться за нами, важно изменить тактику лова — перейти на мелководную зону. Ловить там значительно дешевле: когда имеешь самый большой флот, текущие расходы приобретают особое значение. Еще сезон, и нам не будет страшен даже сам черт...
Особо внимательно мы анализировали теперь счета, присланные из банка, важно было уловить изменения чуть раньше, чем они могли бы наступить, и тут же поменять тактику. Я даже пытался заставить помощников — в самом прямом смысле — подслушивать, о чем шепчутся у себя конкуренты. На что не пойдешь ради успеха — победителя ведь по-прежнему не судят.
Разрабатывая стратегию на шестой сезон, я в чем-то все же просчитался или что-то недоучел. Куда-то подевалась рыба! Или что-то случилось с ней? В глубоководье, где мы оставили несколько судов, улова тоже не было: ни одного приличного косяка за весь сезон не встретили наши удачливые прежде суда. Впрочем, успокаивал я себя, год на год не приходится, в океане случается всякое.
Мы еле-еле свели концы с концами. О прибыли и речи не шло. Нужно было срочно менять стратегию. У меня в голове, правда, вертелся один несерьезный вариант — часть судов сдать в металлолом и распустить команды. Это тоже доход. Но... без паники.
Маневрируя огромным флотом, мы решили половину судов снова отправить в глубоководную зону, другую половину — в мелководную. «Еще не вечер»,— успокаивал я помощников...
На седьмой сезон наша фирма, как, впрочем, и все конкуренты, потерпела полный крах. Имущество пошло с молотка. И все равно задолженность банку превысила две тысячи долларов. В таких ситуациях уважающие себя руководители подумывают о пистолете...
— Стоп, стоп, стоп,— прозвучала команда профессора Денниса Медоуза.— Игра окончена. Вы стали свидетелями и участниками экологической катастрофы. В океане больше нет рыбы. Вы слишком увлеклись ловом.
Признаюсь, первое чувство, когда я услышал эти странные слова профессора, было такое же, как если бы кто-то вылил на меня ведро холодной воды. Катастрофа? Нет. Не может быть. Ошибка. Только ошибка в выборе стратегии лова. Рыба должна ловиться.
Катастрофа?! Нет, нет, нет. Временные трудности. Все образуется, лишь только мы примем правильное решение. Такой флот, такая проверенная стратегия. И все насмарку? Нет же. Рыба восстановится, наверняка восстановится, она не может не восстановиться сама...
— Экологическую катастрофу,— слышу будто сквозь сон слова профессора Медоуза,— сделали вы сами. Теперь не понадобится ни флот, который вы старательно создавали, ни стратегия, которую вы с таким вниманием разрабатывали. Вам уже ничего не понадобится.
Аудитория находилась в состоянии «грогги», как говорят боксеры: еще не нокаут, но счет открывать можно. Такой силы воздействия от экологического «мероприятия» я не испытывал даже в командировках, когда приходилось видеть погибшую реку или изуродованный лес.
Катастрофу сделали мы сами. Своими руками. Сделали из самых благих намерений, желая только экономического благополучия и, разумеется, не думая о беде.
Компьютер помогал американскому профессору, который руководил нашей экологической игрой, четко фиксировать результат, а главное, моделировать ситуацию на будущее. Правда, об этих моделях во время игры профессор нам не говорил, он только раззадоривал нас, и мы, как азартные окуньки, все время попадались на удочку.
Каждый тур игры — каждый сезон лова — обычно заканчивался аукционом. Деннис Медоуз мастерски вел аукцион, предлагая в наши доверчивые руки новые и новые суда, заставляя наращивать мощность флота. Теперь-то я понимаю, зачем он это делал. Зачем хитро улыбался и, подойдя, одобрительно дважды похлопывал меня по плечу, когда моя «фирма» оставила позади конкурентов. То была не похвала за экономические успехи.
Два часа продолжалась экологическая игра, которую разработал и привез этот хитрый американец, кстати, одна из знаменитостей Римского клуба. Потом, после всеобщего краха, на графиках и с помощью цифр мы разбирали ошибки, но было поздно: как и в жизни, ничего поправить было нельзя.
Больше, больше, еще и еще. Не так ли мы, люди, эксплуатируем природные богатства? И в этом видится основа благополучия общества. Экологический фактор, как и у нас в игре, в расчет не берется, люди в иных странах спешат делать ставки на рост. На экономический рост!
А в проблемах экономического роста вряд ли найдется во всем мире ученый, авторитет которого выше, чем у профессора Денниса Медоуза.
В 70-е годы, когда Римский клуб входил в силу, никому не известный ассистент из Массачусетского технологического института США Деннис Медоуз предложил клубу доклад под ненаучным названием «Пределы роста». С тех пор имя Медоуза произносится в ряду имен крупнейших экологов современности. Правда, прошло уже достаточно много времени, но до сих пор эта настольная книга экологов-экономистов в нашей стране так и не издана. Она — учебное пособие даже в африканских колледжах и абсолютно незнакомое издание у нас.
Медоуз своими работами как бы пропагандирует «машинное» понимание мира, стремясь через ЭВМ воздействовать на глобальное мышление общества, ставит число превыше слова. Собственно, именно поэтому, думается, и пришелся к римскому клубному двору этот странный американец с явно нестандартным мышлением.
Римский клуб, как известно, заявил о себе в июле 1970 года. Это была первая неорганизация ученых, вернее мыслителей, из разных стран мира. «В мире уже есть слишком много организаций, не будем пополнять их число»,— решили в Риме, когда выписывали первые членские карточки. Далеко не все могли быть членами клуба. Только — самые из самых авторитетных людей мира, пусть даже придерживающихся разных убеждений и взглядов.
Члены клуба время от времени собирались, проводили мозговую атаку очередной важнейшей проблемы, стоящей перед человечеством, и разъезжались по домам. Но делали это не в интересах какой-то отдельной страны, нации или идеологии. Больше того, они даже и не стремились к единомыслию! К единой точке зрения. Они только делились мнением, «...добраться до самых корней истинных проблем нашего мира, которые, к несчастью, стали мировыми, а следовательно, и общими проблемами и одинаково касаются нас всех» — так сформулировал цель клуба его первый президент Аурелио Печчеи.
Никакой бюрократической пристройки к зданию клуба не было. «Мы с самого начала боялись создать организацию, внутренние потребности которой будут поглощать слишком много наших и без того ограниченных сил и возможностей. И мы предпочли остаться маленьким, не обремененным бюрократией сообществом. При этом мы отчасти руководствовались еще и тем, что идеям нужен соответствующий «климат», а он диаметрально противоположен условиям, в которых пышным цветом цветет бюрократия». Это — тоже цитата из воспоминаний Печчеи.
Темы заседаний в клубе стали своеобразным катализатором мысли и тревоги человечества. Правда, заседаний как таковых в привычном понимании этого слова как раз и не было. Встречались люди, объединенные только научными интересами. И все.
Был своеобразный «невидимый колледж», где обсуждались, как на семинаре, например, проблемы глобальной энергетики, продовольствия, здоровья и тому подобное. А о действенности этих встреч, об их отголоске можно судить хотя бы по таким событиям в мире, как, скажем, энергетический кризис 70-х годов, который возник как раз после того, как ученые заговорили об истощаемости месторождений нефти. Или — как движение зеленых. Оно появилось как раз после очередных заседаний Римского клуба.
К сожалению, очень долго Римский клуб и тем более его доклады у нас в стране были мало известны общественности или неизвестны совсем. Их либо вымалчивали, либо цитировали без ссылок на первоисточник. А «Пределы роста» Медоуза обругали потому, что, видимо, кто-то слишком хорошо понял «тайные мысли», заложенные в научную канву доклада, они-то и показались неугодными нашим ортодоксам прошлого: «Какой-то Медоуз слишком уж аргументированно, математически четко показал, что с экономическим ростом на некоем этапе развития неминуемо ухудшается экологическая обстановка и, как следствие, снижается рождаемость, увеличивается число заболеваний и т. д. и т. д.». Это не понравилось тогдашним политикам, делавшим ставку на экстенсивный путь развития экономики — на бездумное освоение новых территорий, на безудержное строительство все новых и новых предприятий, на повороты рек, создание гигантских морей и тому подобное.
Конечно, экономический рост нужен, но он возможен только до определенного предела. Его-то и обосновывал Медоуз, математик и эколог по специальности. За чертой предела уже не рост, а деградация.
Вот взять пример из нашей игры: до начала лова плотность рыбы в водоеме была максимальной. Чем больше судов, чем эффективнее велся лов, тем меньше оставалось рыбы, несмотря на ее естественный прирост. На языке математики, налицо обратная зависимость между показателями экономики и экологии. Ловить было можно, но только до определенного предела. Недоучет экологического фактора и обернулся для нас катастрофой. Катастрофой в игре?!
Профессор Медоуз показал нам на графике, где этот предел роста в нашем варианте. Потом он сравнил графики нашего экономического развития с теми, что были в жизни. Моя фирма, например, прошла те же ступени роста, что и американские компании, осуществлявшие когда-то лов у берегов Калифорнии. Теперь там безрыбный район. Коллеги-конкуренты ловили, оказывается, по схеме, зеркально отражавшей ситуацию у тихоокеанских берегов Южной Америки, тоже некогда богатейшей акватории.
— Деннис,— обратился я к профессору, вы же понимаете, люди не нарочно превращали океан в пустыню. Подобная ситуация складывается и у нас в стране. Недавно я был на Камчатке, и там тоже уловы рыбы очень упали, суда используются так же, как и у нас в игре на последнем ее цикле, даже не вполсилы. В чем же, по-вашему, причина нынешней неуправляемости ресурсами?
— В экологической безграмотности общества,— кратко ответил Медоуз.
Действительно, слишком уж въелось в наше сознание положение, о котором теперь многие и не подозревают, выдвинутое Сталиным в 1938 году в статье «О диалектическом и историческом материализме». Эта работа отрицала изменение географической среды, то есть природы, под воздействием хозяйства. Сталинские мысли вошли в плоть и кровь. Поэтому столь рьяно и нападали наши ученые на «Пределы роста», безукоризненно доказывающие как раз обратное.
Весь мир маршировал не в ногу...
Лишь в 1988 году Советский Союз присоединился к Конвенции об охране всемирного культурного и природного наследия человечества. Шестнадцать лет наша страна игнорировала этот документ и международное движение по сохранению природы.
Шестнадцать лет мы верили фотографиям умирающих Великих озер или снимкам — японцы у кислородного аппарата на улице. Оказывается, они, эти снимки,— не более чем анахронизм. В мире уже все давно изменилось. В то время, когда группа профессора Медоуза разрабатывала модель устройства мира, находились люди, затыкавшие уши при словах о каком-то неведомом динамическом равновесии.
А суть динамического равновесия на удивление проста и понятна, если, конечно, обратиться к модели профессора Медоуза.
Наш мир, оказывается, можно представить как некую математическую систему, включающую пять переменных — население, производство продуктов питания, потребление невосполнимых природных ресурсов, индустриализацию и загрязнение окружающей среды. Вот пять столпов современного общества!
Системный анализ позволяет изучать эти взаимосвязанные переменные. Например, выяснить, приводит ли рост населения к индустриализации, или, наоборот, индустриализация вызывает рост населения? Тысячи подобных вопросов можно изучать на модели Медоуза, как мы, например, изучали законы рыбной ловли в экологической игре.
Баланс этих пяти переменных величин и есть, по мнению профессора Медоуза, динамическое равновесие. «Корпорации могут развиваться или прекращать свою деятельность,— пишет Медоуз,— население в определенной местности может увеличиваться или уменьшаться, доходы могут распределяться более или менее равномерно...» Но все эти процессы возможны только при учете пятой переменной — загрязнения окружающей среды. Тогда будет желанный баланс.
В этом суть работы, и я бы даже сказал мировоззрения, которое проповедует Деннис Медоуз. Не удивлюсь, если вдруг узнаю, что в «Пределах роста» Деннис Медоуз открыл закон развития человеческого общества. Сам того не ведая, но открыл!
Не могу не привести в этой связи еще одно высказывание Аурелио Печчеи: «Некоторые вообще отказались признать наличие каких бы то ни было пределов человеческой экспансии, чем ставили себя в довольно смешное положение, другие предпочитали оружие интеллектуального террора, обвиняя доклад, а вместе с ним и Римский клуб в пропаганде «нулевого роста». Ясно, что эти люди так и не смогли разобраться ни в Римском клубе, ни в росте».
При знакомстве с работами профессора Медоуза невольно подмечаешь довольно любопытную деталь — автор не выдает свою модель за истину в конечной инстанции: «Она несовершенна, упрощена и не закончена». Медоуз предлагает только инструмент для познания истины — это и подкупает. И каждый вправе решить, брать ли ему в руки этот тонкий инструмент, сработанный на ЭВМ, или продолжать обходиться услугами каменного топора.
Ахейцам, осождавшим Трою, понадобилось десять лет, чтобы додуматься до уловки с деревянным конем. Медоузу — меньше двух лет, чтобы вторгнуться со своими моделями в Римский клуб, а потом по праву победителя будоражить общественное мнение, раз за разом доказывая, что «могущество без мудрости сделало его (человека.— М. А.) современным варваром, обладающим огромной силой, но не имеющим ни малейшего представления о том, как применить ее». Это я опять процитировал Печчеи.
Странный все-таки этот Деннис Медоуз...
Внешне профессор производил впечатление свойского парня, который заглянул в университет то ли с теннисного корта, то ли после футбольного матча. Сперва в аудиторию ввалилась здоровенная брезентовая сумка, висящая на плече высокого моложавого мужчины, потом — он сам в тонком темном свитере, в потертых спортивных брюках цвета хаки. Остановился в дверях. Лишь короткие седые волосы да живые, чуть задумчивые глаза, излучавшие уверенность, говорили о его возрасте и опыте.
Когда Медоуз вошел, никто и не подумал, что это — мировое светило.
В брезентовой сумке он принес персональный компьютер.
А после игры прочитал нам короткую лекцию, но не как все солидные профессора — с кафедры, а сидя на столе и болтая ногами. И от этой необычной для лектора позы атмосфера в аудитории была какой-то неформальной, откровенной и доверительной.
Наша экологическая игра проходила на биофаке МГУ. И, возможно, я преувеличиваю, но мне показалось, что здесь, на Ленинских горах, как бы моделировалась обстановка заседания Римского клуба, этой свободной неорганизации. Нас, сидящих в комнате, далеко уже не студентов, ничто не связывало, кроме общего научного интереса, который так умело подогревал Деннис Медоуз. В своей лекции он постоянно вызывал на спор, на свободную дискуссию. Он был на равных с аудиторией.
Странный все-таки этот Деннис Медоуз... Живет на ферме, по утрам сам доит козу, выращивает овощи к своему столу. В свободное время занимается математикой и пишет книги по экологии. И мысли у него какие-то странные, непривычные...
— Деннис, а если бы мы правильно ловили, то сколько заработали?
— Много больше. Все по девятнадцать тысяч... И рыба осталась бы.
Нетуристическая Франция
Вначале моей полумосковской-полушампанской жизни друзья часто спрашивали меня по возвращении: «Ну как там, во Франции?» И ждали ответа: «Во Франции, старик, что доктор прописал» (именно так говорит один мой приятель, возвращаясь из заграничной туристской поездки). Поскольку я не мог ответить так однозначно, спрашивать вскоре перестали. А самым дотошным и любознательным я стал отвечать письменно. Так появились на свет эти письма. И если вы не найдете в них альтернативного мира без проблем, не взыщите. Лишь на закате лет автор и сам увидел ту сторону холма, о которой англичане говорят, что «трава там зеленей».
Но сначала несколько слов о себе. Нет, не в порядке самовосхваления. Просто без этого многое будет непонятно.
О своем первом многомесячном путешествии по Франции автостопом на попутных машинах, о первых восторгах и первых туристских открытиях в свое время я написал целую книгу. Потом, лет через пять, в моей судьбе произошел неожиданный поворот: я женился на парижанке, у нас родилась дочь-парижанка Санечка — здесь ее зовут Сандрой, и я стал подолгу жить во Франции нетуристской жизнью: воспитываю дочку, в промежутках пишу, работаю в саду, читаю. Соответственно и впечатления у меня теперь не праздничные, а будничные. Ведь когда, покидая хутор, я отправляюсь в Париж, то просто «еду по делам в город», а не на некий «праздник, который всегда с тобой». Словом, стараюсь соответствовать здешним нормам.
На хуторе в Шампани
Приехав в этом году из Москвы, я всего два дня пробыл в Париже: по моему настоянию жена отвезла нас с дочкой на хутор в Шампань, где у нас с недавнего времени небольшой (бывают здесь и очень большие) крестьянский домик. Хутор расположен в юго-западном углу этой знаменитой провинции, на самой границе с Бургундией, так что это еще не та Шампань, где виноградники и откуда пошло шампанское, но зато здесь очень много яблонь, живописные холмы и обширные леса. Если б еще озера да реки, совсем было бы похоже на наш великолепный Валдай, но, увы, воды мало, да и лес саженый. А все равно — удивительно красиво здесь по весне, когда все в цвету — и яблони, и груши, и сливы, и черешни, и дикие розы. На хуторе множество садовых цветов. Как ни заняты здешние женщины работой, а на цветы у них всегда хватает времени — кругом и тюльпаны, и розы, и ромашки с ландышами — их тут принято дарить на 1 Мая,— и пионы, и анютины глазки, ноготки, и настурции... И, конечно, дружно цветущие поля вокруг, сколько хватает глаз. Пронзительно-желтым цветет кольца, из которой вырабатывают растительное масло. Кольца стала выгодной лет пять назад, но теперь снова в моду входит подсолнух, и поля его вытесняют кольцу.
Вообще здешние «культиваторы», мгновенно откликаются на требования рынка и меняют культуры. А еще два-три десятка лет назад на этих тщательно возделанных полях пшеницы, ржи, ячменя стояло множество яблоневых деревьев — по большей части особые сорта для сидра. Однако пиво здорово потеснило сидр, спрос на него упал, а зерновые сеять пока выгодно — вот горизонт и расчистился от яблонь. Когда мне рассказывают об этой порубке, я расстраиваюсь, как на последнем действии «Вишневого сада». На счастье, яблонь остается все же еще много, осенью земля усыпана яблоками, большинство из них малосъедобные, сидровых сортов, я и сам дарю их мешками соседу — он делает сидр. Осенью по деревням возят здесь старинную деревянную машину с трубой, похожую на первый паровоз Стефенсона. Она выдавливает сок из яблок и слив — на сидр и сливовицу; крестьянские дворы имеют наследное право на 18 литров водки в год (без права продажи). В такие дни над хутором стоит сладковатый запах. Впрочем, пьют здесь крепкие напитки такими наперсточками, что мне привезенной из Москвы и добытой с таким трудом поллитровки белого хватает для угощенья на полгода.
По приезде обхожу всех своих друзей с хутора. Хутор — это перевод не слишком точный, наш Вильбуа скорее деревушка, где два десятка каменных домов, множество асфальтовых дорог, но нет ни магазинов, ни школы, ни церкви. Вернее, школа была когда-то, еще до войны, и здание ее цело. Но школьный колокол молчит, большая классная комната служит для редких деревенских сборищ (скажем, для посиделок 14 июля), старинные книжки школьной библиотеки стоят в шкафах невостребованными уже с полстолетия (да и кому здесь читать?), а на здании школы мемориальная доска, какая есть во всяком французском местечке — «Сыновьям нашей деревни»,— с именами тех, кто погиб в первую мировую войну, нанесшую такой страшный урон Европе. Внизу к старому списку приписаны обычно одно-два имени тех, кто погиб или умер во время второй мировой войны.
Дома на хуторе каменные, кладку оживляет узор из обливных кирпичей, крыши — черепичные. В домах, конечно, есть и газ, и электричество, и ванные комнаты, и телефоны. Вот и судите сами — хутор или деревня. И между тем — это не просто сельская глубинка, а самая что ни на есть западноевропейская глушь-дыра.
Чуть зазевайся — все зарастет вмиг ежевикой, терновником, лианами. Вечером выйдешь — «бездна, звезд полна», кружатся над домом летучие мыши, шуршат в траве ужи, непуганый олененок неспешно переходит от одной купы деревьев к другой, кричит какая-то странная птица, а лисица крадется к курятнику мадам Бизье. В домах уже долдонят телевизоры, а моя дочка, дослушав перед сном сказку с музыкой Чайковского, уже сама нажала на клавишу кассетника. И вот я, набрав поленьев в сарае, дохожу до порога, ежусь, смотрю на звезды и думаю: боже, в какую глушь меня занесло на старости лет.
Но живут ведь и здесь люди. Их я и обхожу в день приезда. Здороваюсь.
Первый визит — семье Морон. У них я и молочка заодно куплю — парного, пахнущего луговою травой (по двугривенному литр, если по курсу, а если б у меня была зарплата — еще бы вышло дешевле, но у меня только немножно карманных денег — по курсу), у Моронов коровы и телята, всего сотня голов, а управляются они вчетвером — мадам Морон с мужем, ее свекр и свекровь. Впрочем, старики сдают год от года. Неудивительно, что у молодой хозяйки не остается на себя ни минуты времени, от темна до темна (она еще и в десять вечера доит) возится с коровами и телятами, а муж, перескакивая с трактора на трактор, пашет, сеет, убирает кормовые, гоняет скот и т. д. и т. д. У мадам Морон, кроме того, еще куры, индейки, кошки, собаки, на ней дом и двое детей. Я вижу ее всегда в одном и том же замурзанном сарафане (новый сарафан стоит копейки, но, видно, подумать об этом некогда). Она, наверное, годами не видела себя в зеркале и не знает, что у нее уже год как начала расти борода. Соседи очень рады, когда мы с дочкой приезжаем (на велосипеде) за молоком. Я рассказываю им про далекую страну Россию, про экзотический Таджикистан, а дочка с неизменным успехом исполняет песенку «Цыпленок жареный» на смеси французского с нижегородским. Пока болтаем — у них вынужденный отдых. Я спрашиваю у супругов, когда они в последний раз ездили в отпуск. Оба не могут припомнить Я представляю себе, что по вечерам им еще нужно заниматься бухгалтерией — выяснять отношения с банком и магазинами; подсчитывать, что нужно купить, какую технику, какую химию; надо посмотреть рекламы, надо перебрать счета... Старший их сыночек Алэн подрос у меня на глазах, ему уже двенадцать, он обожает коров и сельскую работу, с девяти лет уже управляет трактором. Он готов работать весь день, но его пока мучают в школе, где Алэн проводит по два года в каждом классе. Сперва я дарил ему французские детские книжки нашего издания и только потом догадался, что читать его еще так и не научили. Все бы ничего, да вот как он будет потом тащить всю эту семейную бухгалтерию?
Богаты ли Мороны? Трудно сказать. Конечно, и земля, и дома, и коровы, и их полдюжины тракторов стоят миллионы. Однако, чтобы не прогореть, они должны вот так работать, от темна до темна. Да они и привыкли к этому, не могут иначе. Проблемы их в другом — они производят слишком много молока. Государство готово им платить отступного, платят уже за каждый литр непроизведенного, ненадоенного молока. Немного, конечно, но все же платят, в виде премии, скажем, восемь копеек за литр (по курсу опять же, если считать, что франк — это гривеник). Потому что все страны Общего рынка производят молоко, да еще столько молока, а куда же его девать? Точно так же дело обстоит в Европе и со свининой, и с маслом, и с фруктами... Оттого они и спорят в Брюсселе до обморока, министры стран Общего рынка: кому перестать выращивать оливки, отказаться от апельсинов, кому завязать с молоком и мясом. Спорят, но договориться не могут.
Всегда в курсе всех этих споров другой мой сосед — Гастон Бизье. Он вообще многим интересуется. Иногда он сообщает мне, что, кажется, моя страна купит у них зерно — вот было бы здорово! Он часто рассказывает, что у него даже был однажды наш трактор ЧТЗ. Не сейчас, конечно, на заре туманной юности,— сейчас-то у него огромный «Джон Диэр» и еще какие-то итальянские — с двухэтажный дом высотой, со стеклянной крышей. Два его сына работают с ним, да и безземельные соседи помогают, те, что живут в бывшей школе (есть такая семья на хуторе).
Бизье продает сидр туристам и участвует в праздничных церемониях в соседнем городке, где ему было пожаловано звание магистра и кавалера сидра. Во время этих праздников вся его семья облачается в оранжевые, как у буддийских монахов, мантии.
Любопытствующий Гастон собрал у себя на пашне богатейшую коллекцию каменного оружия.
Однажды он, таинственно подмигнув мне, извлек откуда-то пачку акций Московско-Петербургской железной дороги.
— Тут у многих такие есть,— сказал он.— В английских газетах был слух, что выплатят. О-о, Горбатшов!
Я дружу с его сыновьями. Старший окончил частный (католический) сельскохозяйственный коллеж и теперь там же преподает. Младший, огромный, толстый, как Пантагрюэль, бросил школу, когда оттуда ушел его любимый учитель. Не захотел привыкать к новому. Ему вообще нелегко знакомиться с чужими людьми. Я не думаю, чтобы он когда-нибудь бывал в кино или на танцах. Вот тебе и француз! Вечерами читает, смотрит телевизор или спит. Нас с дочкой он встречает лучезарной улыбкой.
Гастону принадлежит в деревне пяток или больше домов — одни достались в наследство, другие он прикупил. У него, кроме обширных полей, тоже есть коровы, индейки, кролики и винный подвал с тысячами бутылок сидра и сливовицы. Но живет скромно — по традиции, не по нужде.
Иногда Гастон пытается мне объяснить что-нибудь сельскохозяйственное, например, как он растит пшеницу или кукурузу. Сперва, говорит, разбрасываем вот этот химикат — чтобы росла быстро. И этот гербицид — от сорняков. Потом — этот химикат, чтобы остановился рост, а то все уйдет в стебель. Потом еще...
Я слушаю с ужасом — а не отравит ли землю эта его химфабрика? Но, надо признать, колосья у него на поле — один к одному, подсолнухи — все одного роста. Чем бы они тут ни занялись, производство у них немедленно превращается в перепроизводство. У жены Гастона коровы дают в среднем по двадцать — двадцать пять литров молока в день. И при этом у нее ни одной медали. Даже грамоты нет.
Мне невольно вспоминается плакат, который уже с полгода как наклеен на парижской пятиэтажке, в которой живет жена: «В стране слишком много масла, в стране слишком много мяса, слишком много одежды, слишком много книг, слишком много врачей, слишком много учителей, слишком много музыкантов — это значит, что страна завязла в кризисе». И подпись — «Компартия Франции». Может, все так и есть. Грустно, что не нужны больше книги, не нужны писатели... И все же я время от времени думаю: как бы это у себя организовать такой кризис, хоть на время...
У Гастона, конечно, есть непримиримые наследственные враги — конкуренты. Это семья Бланшар. Они тоже мои соседи. И тоже весь день скачут с трактора на трактор, с машины на машину: сеют кукурузу, подсолнечник, ячмень, пшеницу... И сады, конечно, и огороды, и сидр у них. А молодой Жак Бланшар у нас совершеннейший новатор. В огромном затемненном амбаре он разводит бледные стебли «андива». Это — заморский салат, который сравнительно недавно прижился во Франции. По утрам Жак включает свой «минитель» (что-то вроде компьютера) и видит на экране все, что касается его любимой культуры: метеоусловия на сегодня, рекомендуемые работы на сегодня, рекомендуемые химикаты — их цена и дозировка, продажные цены на сегодня и т. д. и т. п. Цены на «андив» неплохие, и молодой красавец Жак процветает. По вечерам он летает с невестой на крошечном самолетике типа УЛМ (крылья из какой-то ткани, а мотор, кажется, мотоциклетный). Самолетик трещит над головой, и деться от него мне некуда.
Впрочем, модерновый Жак находит и другие способы оживить наш глухой угол. Один из домов в непосредственном соседстве с нами он превратил в «деревенский жит», нечто вроде дачи. Такие дачи сдаются на день, два, на уик-энд, на неделю, месяц, подобные сведения о них по всей Франции публикуются в зелененьких брошюрках. Стоит она рублей десять в день, по сравнению с ценами в отеле недорого, и притом можно заранее забронировать по телефону. Банки и государство дают крестьянину ссуду на оборудование подобных дач, и отделаны они, как правило, очень неплохо: во всех комнатах сохраняется и старая крестьянская обстановка, и местный стиль, но есть все современные удобства, а снаружи — просто старая ферма. Конечно, я такому соседству не слишком рад. Иногда на уик-энд или праздники из города приезжает какая-нибудь лихая компания — жарят шашлыки и что-то кричат хором (может быть, «пей до дна!»). Это, впрочем, бывает нечасто. Чаще в саду стучит моя машинка, по соседству ревут «тондёз» для стрижки газонов, где-то вдали фурчит трактор, и птицы поют, -много-много птиц...
Да, да, надо же еще навестить мадам Менье, последнюю по порядку, но не по значению, как говорят англичане.
Поделиться книгой: