Помоги проекту - поделись книгой:
Чарли повернулся к Дону;
— Мы все боимся одного и того же. Да. Я всего лишь пытался защитить свой дом, вот и все. Послушайте, соседи, ведь это единственное, что я пытался сделать!
В доме Чарли Фарнсуорта зажегся свет, и люди почувствовали себя обнаженными. Они смотрели друг на друга, усиленно моргая и приоткрыв рты.
— Чарли,— сказала миссис Шарп голосом судьи, выносящего приговор,— почему это только в твоем доме горит свет?
Нед Роузин согласно кивнул.
— Я тоже хотел бы это знать,— что-то в душе пыталось удержать его от дальнейших слов, но гнев превозмог.— Почему, Чарли? И отчего это ты умолк? Нечего сказать? Нет, ты уж выкладывай! Мы хотим знать, почему только у тебя в доме есть электричество!
Послышался хор голосов в поддержку Роузина. А он продолжал:
— Ты не медлил, убивая человека, и ты поспешил сообщить нам, кого мы должны остерегаться. Ну, может быть, тебе необходимо было убить. Может быть, Пит Ван-Хорн, да упокоит господь его душу, пытался сказать нам что-то. Может, он-то и знал, кого нам следует остерегаться...
Чарли пятился, пока не натолкнулся на куст, росший рядом с его домом.
— Нет,— выдавил он из себя.— Нет, нет.— Пухленькие ручки пытались говорить за него умоляющими жестами:— Это не я, не я!..
Камень ударил ему в лицо, потекла кровь. Чарли Фарнсуорт закричал, а люди стали смыкаться вокруг него. Напоминая сейчас гиппопотама в цирке, он полез через куст, разрывая одежду и царапая лицо и руки. Жена бросилась к нему, но кто-то подставил ей ногу, и она упала, ударившись головой о тротуар. Новый камень разбил лампу над крыльцом.
— Это не я! — кричал Чарли.— Это не я! Но я знаю, кто это,— сказал он вдруг не подумав. Но сразу же понял, что сказал единственно возможную вещь.
Люди остановились, замерев как статуи, и послышался чей-то голос:
— Ну, Чарли, кто это?
Чарли улыбался сквозь слезы и кровь, стекавшие по лицу:
— Да, я скажу. Потому что знаю. Я действительно знаю...
— Говори, Чарли,— скомандовал тот же голос.— Кто — чудовище?
Чарли лихорадочно думал. Нужно было назвать чье-то имя.
— Это мальчишка! — завопил он.— Вот кто это! Мальчишка!
Солли Бишоп вскрикнула и схватила Томми, прижала к себе.
— Вы с ума сошли,— сказала она людям, которые сейчас все смотрели на нее.— С ума сошли. Он же еще ребенок.
— Но он знал,— со значением отметила миссис Шарп,— он один знал... И рассказал нам. А как он мог знать, а?
Другие голоса поддержали ее:
— Вот именно, как? Кто ему сказал? Пусть мальчишка ответит.—
Да, на Мэпл-стрит царило безумие...
Томми вырвался и побежал. Кто-то пытался остановить его, кто-то бросил камень... Потом все побежали за мальчиком — толпой, с воплями. Лишь один голос попробовал что-то возразить, единственный нормальный голос среди безумия — это был голос товарища Томми, такого же двенадцатилетнего мальчика. Но, конечно, никто не услышал его.
Вдруг свет вспыхнул в другом доме — это был двухэтажный оштукатуренный дом, принадлежавший Бобу Уиверу. Один из мужчин закричал:
— Это не мальчишка! Посмотрите на дом Боба Уивера!
Над крыльцом миссис Шарп зажглась лампа, и Соли Бишоп срывающимся голосом произнесла:
— Это не Боб Уивер! Вот, вот, у миссис Шарп горит свет!
— А я говорю, что это мальчишка! — не сдавался Чарли.
Вдруг по всей улице стали зажигаться и гаснуть огни. А газонокосилка завелась и поехала сама по себе, прорезая неровную тропу в траве, пока не ударилась о стену дома.
Люди бегали туда-сюда, от одного дома к другому. В воздухе просвистел камень, еще один. А огни зажигались и гасли. Чарли Фарнсуорт упал — ему пробил голову обломок кирпича. Миссис Шарп сбили с ног, и она уже не смогла подняться.
С расстояния в четверть мили, с вершины холма, Мэпл-стрит выглядела так: длинная, усаженная деревьями улица, где беспорядочно вспыхивали и гасли огни и бегали люди. Мэпл-стрит была настоящим сумасшедшим домом. Повсюду били окна и уличные фонари, осколки стекла сыпались на головы женщинам и детям. Ни с того ни с сего заводились газонокосилки и автомобили.
На вершине холма, скрытые тьмой, два человека стояли у космического корабля и смотрели вниз на Мэпл-стрит.
— Теперь понимаешь наш метод? — сказал один из них.— Нужно остановить их автомобили, обесточить газонокосилки и телефоны. Погрузить в темноту на несколько часов — все остальное они сделают сами.
— И всегда бывает одно и то же? — спросил второй.
— С небольшими вариациями,— последовал ответ.—
Они выбирают самого опасного врага, которого могут найти. А это они сами. Нам остается просто сидеть и ждать.
— Значит, судя по всему,— сказал второй,— это место, эта Мэпл-стрит не одна такая?
Первый тряхнул головой и рассмеялся:
— Ну конечно! Этот мир полон таких вот Мэпл-стрит.
Мы будем перелетать от одной к другой, и жители сами себя уничтожат...
Когда солнце поднялось на следующее утро, Мэпл-стрит была погружена в тишину. Почти все дома сгорели. На земле лежало множество тел. В живых не осталось никого.
А примерно через неделю на Мэпл-стрит появились новые жители. Они были очень красивы, и особенно изящными, скульптурными были у них головы. По две на каждого жителя.
Попечитель лагодехского леса
Лагодехи — моя родина. Неподалеку от дома моих родителей лежат развалины усадьбы Млокосевича, рядом самодельный щит, на котором по-грузински и по-русски написано: «Здесь жил большой попечитель флоры и фауны...» Кругом земля заросла лопухами, колючей ежевикой и жгучей высокой крапивой. Дома нет — сгорел в 1945 году. Уцелели лишь остатки каменных стен коровника да завалившаяся лачуга, в которой еще не так давно доживала свой век внучка натуралиста — больная и одинокая Зоя Евгеньевна Грумакова.
Ночью, если подойти к мрачным руинам, можно услышать плач «чикалок»— так местные русские называют шакалов — и тихие, крадущиеся шаги... «деда Млокосевича» — седого, с пугающей длинной бородой. С детства осталось, не выветрилось ощущение тайны, витающей над заброшенной усадьбой. Может быть, причиной всему Зоя, как в нашем маленьком городке все называли Зою Евгеньевну. День и ночь, казалось, берегла она роскошный ботанический сад, посаженный ее дедом возле усадьбы. Непонятным чутьем улавливала тот миг, когда мы, мальчишки, готовы были запустить камни в созревающий орех или каштан, выломать бамбук или обломать ветви зацветшей магнолии. Зоя всегда появлялась будто из-под земли, неслась с суковатой палкой, крича в наш адрес проклятия, ругалась, угрожала школой и директором.
Пугали долетавшие до нас обрывки разговоров взрослых о самом Млокосевиче: колдун, знахарь, лесовик...
Я вырос, но тайна усадьбы продолжала жить во мне. За это время многое стало на свои места — территорию усадьбы объявили заповедной, опубликовали статьи о Людвиге Млокосевиче — как вдруг я услышал «новость»: он был, оказывается, «царским шпионом». Молодой ученый, сообщивший это, не пожелал назвать именем Млокосевича бабочку, недавно открытую им у нас в Лагодехском заповеднике.
Может быть, с этой бабочки, вернее с этого дикого недоразумения, я и стал исследовать «тайну Млокосевича». На мой запрос ответили Центральный государственный исторический архив Ленинграда, польская Академия наук. Помогли харьковские и тбилисская публичная библиотеки. Польский родственник натуралиста, его двоюродный внук, выслал пачку ксерокопий статей на польском языке. Пришло письмо из Варшавы от Кристины Ковальской, биографа Млокосевича.
Были встречи и с родственниками ученого — Борисом Викторовичем Млокосевичем, работающим на Абхазской научно-исследовательской лесоопытной станции, и Ниной Дмитриевной Тулашвили, недавно умершей, ученым-энтомологом, последней в роду, кто помнил Людвига Францевича в жизни.
А еще была мать моего товарища Евгения Иосифовна Гойден, урожденная Фокина, ближайшая соседка Млокосевичей. Она хорошо знала его детей. Помнила сгоревший дом.
В слободке Лагодехи, заложенной отставными солдатами и офицерами стоявшего здесь русского полка, Людвига Млокосевича считали чудаком. Он действительно ходил босым но снегу и круглый год купался в горной речке. Подбирал искалеченных бурей птиц, зверей и лечил их дома. Деньги его интересовали мало. Пребывая в финансовых затруднениях, он, не задумываясь, растратил материнское наследство на поездку по Европе. На оставшиеся деньги накупил детских игрушек и конфет и, возвратившись в Лагодехи, раздарил их ребятне... Слобожане плохо понимали его.
Сын генерала, образованный и известный человек, он, как простой крестьянин, разводил кукурузу, выращивал фрукты и овощи, занимался пчелами, табаком. И часто ловил косые взгляды поселян. Бывших солдат и офицеров раздражали развешанные в разных местах его усадьбы термометры, телескоп, толстые тетради, в которые он постоянно что-то записывал, раздражали сачки, гербарий, домашний зверинец. Все!
И когда Млокосевич был вынужден идти на поклон к властям — то за паспортом, то за справкой,— мир мстил ему. Злорадные улыбки и громкий, ехидный шепоток за спиной: «Наш толстовец пришел...»— сопровождали его.
Но как попал этот странный поляк на Кавказ?
Рассказывают, что однажды рядом с имением его сестры в Польше остановился мусульманский полк с Кавказа. Ловкие кавказцы в черкесках на гарцующих лошадях собирали вокруг себя много народу. Часами слушал Людвиг их байки о дикой природе, о горах и мечтал об одном — увидеть когда-нибудь далекую таинственную страну своими глазами.
Мечта сбылась в 1853 году. Но не исследователем и не туристом приехал он на Кавказ, в Лагодехи. Хотя из военного училища он, можно сказать, сбежал, но как сын дворянина согласно указу царя обязан был отслужить в армии.
Когда он прибыл в Лагодехи, поселян там еще не было. Меж двух горных речек, вырывавшихся из узких ущелий, стоял непроходимый лес, скрывавший с десяток одиноких зданий. Уже на другой день Людвиг знал их наперечет: казарма, лазарет, склад, русская церковь, польская часовня, генеральский дом...
Природа Лагодехи поразила Людвига. Он, используя каждую свободную минуту, бродил по окрестностям. Это было небезопасно. В лагодехских лесах прятались лазутчики Шамиля. Но удивительно: горцы почему-то никогда не трогали натуралиста. Вот тогда-то и поползли по полку слухи о подозрительном везении новичка. С годами он сознается в причине своего везения, когда напишет в автобиографии, что никогда не смотрел на горцев как на врагов, а только как на людей. А скорее всего он не нажал однажды, хотя и мог, на курок винтовки. Молва о странном поведении русского, пощадившего врага, быстро разошлась по ближайшим аулам... Он и в полку не скрывал своего отношения к войне. Признавался, что испытывает к бессмысленному кровопролитию и что отвращение это день ото дня нарастает. Пропасть между Млокосевичем и некоторыми офицерами разрасталась, но до конфликта дело не дошло.
К счастью, тогда пришло распоряжение устроить полковой парк, его-то и поручили Млокосевичу. Вскоре на пустыре ниже казарм появились саженцы невиданных в Восточной Грузии секвойи, магнолии, веллингтонии... Хорошо принялась роща горизонтальных и пирамидальных кипарисов. Рядом нашли приют местные липа, граб, бук, дуб, грецкий орех и каштан. Для солдат, скучавших по далекой родине, Млокосевич посадил в парке триста березок, с большим трудом доставленных из субальпийской зоны лагодехских гор. Пруды с водной растительностью и искусственные водопады, беседки, увитые лианами и плющом, тенистые аллеи сделали с годами этот полковой парк лучшим в Кавказской армии. Млокосевич раздавал саженцы фруктовых и декоративных деревьев и жителям Лагодехи. От этих саженцев пошли некогда знаменитые лагодехские сады.
Имя Млокосевича стало известным. И эта слава всколыхнула угасшую было волну недоброжелательства, ее-то он уже не выдержал. Устав от бессмысленной борьбы и страдая от несправедливости, Людвиг оставил службу в армии, а вместе с ней и свое детище — парк — и подался в пустынную Персию — «искать забвения и лечить свою измученную людьми душу».
В 1863 году он возвратился в Россию. Совершенно неожиданно, безо всяких объяснений, на границе его арестовали, конфисковали собранные в Персии коллекции семян, плоды и гербарии, взяли под стражу и препроводили в Тифлис. Отсюда, после короткого следствия, выслали под тайный надзор полиции в Воронежскую губернию. В анонимном доносе, поступившем на имя высокого начальства, Млокосевич обвинялся в тайных связях «с возмутившимися жителями Закатальского округа».
Ссылка длилась четыре года. Потом опального поляка выслали в Варшаву. Млокосевич затосковал — ему снился Лагодехи. Видя страдания брата, сестра Елена начала хлопотать о его возвращении на Кавказ. В 1867 году с высочайшего позволения бывший подпоручик вернулся в Лагодехи. Поселившись на северной окраине местечка, в лесу, у самого входа в Лагодехское ущелье — подальше от казарм, от поселян, от всего, что недавно так больно его ранило,— он построил деревянный одноэтажный дом и, въехав в него с женой Анной, прожил там до конца своих дней. Рядом с усадьбой проходила «дагестанская тропа»— конно-пеший путь в Дагестан. По этой тропе он и отправится в 1909 году в свою последнюю экспедицию.
Сегодня Лагодехи, расположенный на стыке Грузии, Азербайджана и Дагестана, очень чистый и опрятный городок, с журчащими ручьями и речками, с заасфальтированными улицами и бетонными арыками; он буквально утопает в зелени и цветах. Красивый, особенно осенью.
Гордость у нас — заповедник, он начинается сразу за городской чертой. ЮНЕСКО включила его в число памятников природы мирового значения. Входит в заповедник и ботанический сад Млокосевича, который он разбил после своего окончательного возвращения в Лагодехи. Правда, отрезанный от заповедного массива недавно созданным парком культуры и отдыха, он фактически вошел в черту города. Отсюда все его беды... А знаменитый некогда полковой парк Млокосевича ненамного пережил своего основателя. В 30-х годах нашего столетия, когда Лагодехи расстраивался, парк, уже пришедший в упадок, вместе с расположенным на нем офицерским кладбищем был окончательно уничтожен.
Гостям в Лагодехи бросается в глаза множество русских лиц и сохранившиеся кое-где домики на русский манер — голубые, деревянные, с резными наличниками и ставнями. На Рождество и Крещенье, а в последнее время и в дни других, современных, праздников слышны русские песни. Несколько раз в день над городком несется колокольный звон — прихожан сзывает церковь, богослужения в которой идут то на русском, то на грузинском языках.
Русские в Лагодехи появились в первых десятилетиях XIX века, когда главнокомандующий Кавказской армией генерал Кнорринг решил создать Лезгинскую кордонную линию. Местечко Лагодехи стало стратегическим пунктом этой линии, оно закрывало внутреннюю Кахетию: с севера — от дагестанских горцев, с востока — от горцев Закатальского округа.
В соседнем селе Магамаллар живет мой друг, шофер Шарабуддин Хочберов. Он аварец, его предки, наверное, сражались с солдатами гренадерского полка, в котором служил Млокосевич. В конце сентября 1988 года мы с друзьями решили пойти в дагестанское село Чороду. Я должен был встретиться с Омаром Сулеймановым, чей дедушка — Сулейман Омаров — был близким другом Людвига Млокосевича. Помнят ли там поляка-натуралиста из Лагодехи? Была надежда. А вдруг живы еще те, кто знал Млокосевича лично? И еще нас тянуло увидеть место, где стояла палатка, ставшая ему последним приютом.
Часам к пяти вечера мы были на перевальном хребте. Здесь дорога переходила в узкую тропку. Дул холодный ветер. Вот-вот, казалось, закрутит метель... Куда и сколько идти — никто из нас толком не знал. Озябшие и продрогшие, мы уже подумывали вернуться, как увидели впереди большую группу людей. Человек тридцать в черных бурках, с лошадьми. Подошли поближе и поняли, что это пастухи. Сомнения отступили: теперь на тропе мы будем не одни.
Небо сыпало снежной крупой. Узкое и длинное, как аэродинамическая труба, ущелье Ботлоор — «Лестницы-реки»— продувалось свистящим ветром. На дне ущелья кое-где грязными пятнами серел снег. Шум реки и падающих с ее каменистых ступеней водопадов сопровождал нас всю дорогу. В девятом часу начало темнеть. Контуры гор медленно расплывались и слились наконец с небом.
Лишь к ночи добрались мы до Чороды.
С 60-летним Омаром Сулеймановым я познакомился годом раньше. Омар расспрашивал о «каком-то старшем лесничем» из Лагодехи. Так Млокосевич и познакомил нас
«Чородинцы называли его «Старшилесничи»,— рассказывал Омар.— Когда он умер, мой дедушка вместе с другими мужчинами понес его в Лагодехи. В горах, там, где альпийские луга переходят в лес, Млокосевича встречал полковой оркестр. На похоронах было много наших людей».
... Около 20 лет назад отец Омара взял перед смертью с сына слово, что тот непременно выполнит завещание дедушки — поставит на берегу Джурмут-оры памятник Старшему Лесничему. «Я не знаю его фамилии,— сказал отец.— Сходи в Лагодехи, там живут барышни, узнай у них, как звали их отца».
Ходил Омар в Лагодехи, искал дочерей Старшего Лесничего, да так и не нашел. А в Чороде старики знали только одно — Старшилесничи... Знакомство со мной, человеком, знающим фамилию Старшего Лесничего, было для Омара такой неожиданностью, что от волнения он забыл записать фамилию, имя и отчество Млокосевича. Тем более что я обещал Омару через несколько дней подняться в Чороду и рассказать все, что знаю о друге его дедушки. Но через несколько дней в горах выпал снег и перевал закрылся. Поход в Чороду пришлось отложить на год. Вот почему я и оказался здесь.
Омар отвел нас по внутренней лестнице на второй этаж своего дома. Самая большая комната — для гостей. Она вся — и полы, и стены — устлана шерстяными коврами домашней работы. Несколько высоких кроватей вдоль стен. Фотографии деда, отца и родственников Омара на комоде. Здесь же — портрет Шамиля.
В этой комнате все дышит прошлым веком... Интересно, у той или у этой стены спал Млокосевич, останавливаясь во время экспедиции в доме предков Омара Сулейманова?
Основную задачу свою Людвиг Млокосевич видел «в собирании различных предметов естествознания». Он был убежден, что в его положении — человека, оторванного от научных и культурных центров,— только так можно служить науке. С этой целью он предпринимает ежегодные экспедиции — по Восточной и Западной Грузии, Армении, Азербайджану, Турции, Алжиру и Персии... Возвращается нагруженный гербариями, семенами, коллекциями бабочек, чучелами животных, саженцами деревьев, цветов и растений. Редкое путешествие обходилось без научного открытия. Особую известность получили открытия кавказского тетерева, эльдарской сосны и кавказской саламандры. А были еще и другие, менее сенсационные,— желтоцветный пион, пушкиния, лагодехская генциана и другие эндемики Лагодехского ущелья. Великий князь Н.Н. Романов назвал в честь лагодехского натуралиста бабочку, открытую последним. И не только бабочка — из более чем 60 новых видов флоры и фауны, открытых Людвигом Млокосевичем, многие носят его имя.
Из Лагодехи потоком шли посылки в адрес ботанических садов и зоологических музеев Юрьева, Петербурга, Тифлиса, Варшавы, Москвы и Парижа. Ропщет почта, недоволен и сам Млокосевич — на местной почте не принимают рога тура для Зоологического музея в Петербурге, так как они превышают два пуда, дозволенные для посылок. Завязывается оживленная переписка со многими учеными. Среди родственников Млокосевича до сих пор живет история о том, что сам Пржевальский собирался в Лагодехи, чтобы отправиться с Людвигом в экспедицию по Центральной Азии. Может, это и легенда, но точно известно, что автор «Всемирной географии» Элизе Реклю обращался к Млокосевичу за сведениями для своего фундаментального труда.
Насчитывается около 50 публикаций, принадлежащих перу Млокосевича. Их могло бы быть значительно больше — материала у лагодехского исследователя было предостаточно. Нет, кажется, в природе явления, которое оставило бы его равнодушным. Он проводил метеорологические наблюдения, изучал причины наводнений и селевых потоков, ставил опыты по одомашниванию диких птиц, был обеспокоен нашествием крыс в Кахетию и меняющимся климатом Лагодехи, разрабатывал меры по борьбе с малярией. А ведь была еще семья из одиннадцати детей, ботанический сад, поле, домашнее хозяйство и многочисленные обязанности лесничего. Писать некогда. Но те из ученых, кто знал Млокосевича, называют и другую причину: «удивительную и весьма несовременную скромность» натуралиста — «даже систематически обработанные наблюдения по некоторым областям естествознания он отдавал в полное распоряжение другим, не желая выставлять свое имя».
За заслуги в исследовании природы Людвиг Францевич Млокосевич был награжден серебряной медалью Императорского Русского Географического общества, Большой золотой медалью Парижского общества акклиматизации, избран корреспондентом Зоологического музея АН в Петербурге, был членом многих научных обществ и учреждений в стране и за рубежом.
Млокосевичу было уже за пятьдесят, когда новые тревоги и новые заботы овладели им.
... Гибнет Лагодехское ущелье — главное из его научных открытий. Нет на всем Кавказе больше такого места, где на небольшой территории была бы собрана типичная флора Кахетии, реликты доледникового периода и множество цветов-эндемиков. Под напором человека исчезают звери и птицы — фазаны, куропатки. Из-за порубок в верховьях ущелий свирепеют потоки. За одну только ночь сель не оставит и следа от сада полковника Барсукова. Крестьяне, не задумываясь о последствиях, валят вековые деревья: липу — чтобы достать мед диких пчел, каштан, чтобы из обрубков ствола сделать чашечки. Скот объедает молодые деревца. Низовые пожары уничтожают лес.
В 1889 году, за двадцать с лишним лет до создания при Императорском Русском Географическом обществе Природоохранительной Комиссии, Млокосевич пишет письмо министру А.А. Штрауху: «Я здешний старожил и вижу, что делается, помню, что было, знаю, что есть, и представляю, что будет. Я вижу грустную картину скорого будущего, как здешние оазисы редчайшей жизни превратятся в скучнейшие пустыни и целые страницы интереснейшей зоологии погибнут для потомства навсегда». Млокосевич обращается к видным ученым страны, выступает в печати с призывами организовать «строго заповедные участки».
В борьбе за жизнь Лагодехского ущелья Млокосевич находит единомышленников — научного сотрудника Тифлисского ботанического сада Д.И. Сосновского и профессора Юрьевского университета Н.И. Кузнецова. Отцу помогает и дочь Анна, работающая в Петербургском зоологическом институте. До воплощения своей мечты Млокосевич не дожил трех лет. Но Н.И. Кузнецов довел дело своего лагодехского друга до конца: в 1912 году Лагодехское и соседнее с ним Анцальское (сейчас — Шромское) ущелья образовали государственный заповедник Российской империи площадью 3500 гектаров.
Возрастающая известность Млокосевича, его титулы и награды вызывали, как и в далекой юности, злость обывателя. На этот раз она была беспощадной. Недалеко от дома солдаты надругались над его дочерью Люсей, тихой, застенчивой девушкой, и убили, забросав ее увесистыми камнями чистой речки Лагодехор. Чуть позже неизвестные лишили жизни его верную подругу, старушку жену... На фотографиях той поры у Млокосевича в глазах читается ничем не прикрытая боль, недоумение и мучительное желание понять: «За что?»
Но он не озлобился. Как и прежде, видел выход в одном — делать людям добро.
— Когда заболел один чородинский чабан, Млокосевич привез ему чеснока, хинина и водки. Целые сутки просидел над больным, пока тому не стало легче. В 16 лет заболел чахоткой мой отец,— рассказывает Омар,— так он немедленно отправил его в Тбилиси, в больницу...
Мы сидим за столом в доме Омара. Возле печки с духовым отделением, похожей на «буржуйку», хлопочет его жена Патимат. Через полчаса на столе уже пылает жаром чэд — хлеб из кислого теста и вкусные, напоминающие грузинские хачапури, лепешки с творогом — сулчэд. Масло пахнет альпийскими цветами.
Поблагодарив Патимат за угощение, мы вышли в село. Каменистая, вымытая дождями улица ведет к школе. Не хуже школы выглядят и дома чородинцев. Такие же капитальные. А ведь в Чороде нет строительных материалов. Все — гвозди, цемент, камень, лес, включая тяжеленные балки, черепица — доставляется в село лошадьми.
На улице мы знакомились с чородинцами, показывали им портрет Млокосевича. Фотографию наши собеседники видели впервые, но, узнав, что на снимке изображен «Старшилесничи», оживлялись и начинали припоминать рассказы своих предков.
98-летняя Пирдас Омарова единственная, кто смог бы узнать Млокосевича на снимке, но ей уже отказали глаза. Зато она хорошо помнит свою юность и те годы, когда в их аул приезжал невысокий старик с белой окладистой бородой.
— Все его считали русским,— говорит она,— и, не зная русского языка, думали, что «Старшилесничи» — это имя. В Чороду он привозил платья, платки и дарил их женщинам, мужчинам привозил пули и порох. У него был фотоаппарат, и он все время снимал наших людей, дома, костюмы, праздники. Зимой Старшилесничи разрешал нам пасти овец внизу, в долине, как умер, это все сразу запретили...
Когда на берегу Джурмут-оры умирал Млокосевич, Пирдас Омарова носила ему пищу. Сбегала с горы в ущелье, где стояла палатка русских, и ставила возле нее сулчэд, мясо и айран. Помнит, как опустел аул, когда все мужчины отправились в Лагодехи, чтобы проводить своего друга в последний путь.
Поделиться книгой: