Журнал «Вокруг Света» №10 за 1992 год

«Дело» о Колумбе в архиве датируется 12 июля 1892 года, когда вице-адмирал Константин Павлович Пилкин 1-й, член Адмиралтейств-совета, замещал находящегося в отпуске управляющего морским министерством адмирала Чихачева. В тот день исполняющий обязанности управляющего министерством иностранных дел тайный советник Николай Павлович Шишкин передал Пилкину копию ноты испанского поверенного в делах де Ори с приглашением российскому правительству. «Правительство Испании устраивает 2,3,4 наступающего августа празднества в воспоминание славного отъезда Христофора Колумба для открытия Америки и приглашает принять участие в означенных празднествах через присылку в порт Палое или Кадикс (Старая транскрипция названия Кадис.) одного или нескольких военных морских судов».

Пилкину оставалось лишь гнать гонцов к министру Чихачеву на его адмиральскую дачу на Карельский перешеек, чтобы составить ответ на сильно запоздавшее приглашение. Ответ, конечно, отрицательный в связи с тем, что «...до начала колумбийского празднества остался весьма короткий срок и в Средиземном море нет ни одного военного судна».

Между тем испанцы не сдавались, а непременно хотели к эскадре многих морских держав добавить хоть один корабль под Андреевским флагом. Потерпев неудачу с приглашением «на отъезд» Колумба, испанский двор решил пригласить теперь уже на юбилей «приезда» Колумба в Америку, то есть на 12 октября. В Петербург послано новое приглашение...

Однако юному королю Испании и опекающей его королеве-регентше ни за что бы не увидеть Андреевского флага в Гуэльве, где открывали памятник Колумбу, если бы не странное происшествие на рейде Кадикса, где 2 октября вдруг бросил якорь русский крейсер «Память Азова». Но крейсер спешил в Кронштадт до ледостава в Финском заливе... Только великий князь генерал-адмирал Алексей Александрович мог отдать приказ несущемуся на всех парах кораблю, который, как мы увидим, предназначался для более высоких целей и для высоких особ. Дело в том, что письмо из Испании пришло в тот же день, 2 сентября, что и важная депеша из Вашингтона.

«2 сентября 1892 г. № 6659, Управляющему морским министерством. Се-веро-Американский поверенный в делах Вуртс уведомил нас, что в апреле будущего года имеют быть в Гэмптоне в присутствии президента САСШ морские празднества... Приглашение России засвидетельствовать своеучастие в общих трудах европейских народов в открытии Нового Света исходит прежде всего от самого общества Соединенных Штатов и составляет настолько горячее его желание, что правительство поручает своему поверенному в делах г.Вуртсу употребить все усилия, чтобы его просьба была удовлетворена. Шишкин». Потому день 4 октября, а по российскому старому стилю 22 сентября, в Главном штабе был горячим. Из дачного затишья вынужден был явиться на службу генерал-адъютант двора Его Величества и вице-адмирал Оскар Карлович Кремер. Он и решился подписать телеграмму великому князю — шефу Российского флота. Теперь все ожидали ответа из Царского Села. И он пришел в тот же день с разрешением «оставить «Память Азова» в Кадиксе для принятия участия в торжествах».

Круг лиц, причастных к предполагаемым празднествам, стремительно расширялся. В Гидрографическом управлении царила легкая паника в связи с письмом, доставленным нарочным из штаба. В письме сообщалось о желании правительства Северо-Американских Соединенных Штатов иметь на время предстоящей Колумбийской выставки в Чикаго подлинные донесения капитана Беринга во время плавания его в 1738 — 1742 годах к берегам Америки... В архивах гидрографии, где хранились документы и разные подлинные раритеты из экспедиции Беринга — Чирикова, тоже царило оживление. Все отделы флота были охвачены лихорадкой подбора экспонатов, в числе которых были и компасы со старинных кораблей, и копии шканечных журналов пакетботов «Св.Петр» и «Св.Павел», и новейшие изобретения русских умельцев от Морской науки. Генеральным комиссаром Всемирной выставки в Чикаго был определен высочайшим указом Павел Иванович Глуховской. От Морского ведомства членом и делопроизводителем высочайше утвержденной комиссии по участию России в выставке был назначен капитан I ранга Дмитрий Федорович Мертваго. В морских газетах его именовали Главным собирателем выставки от Морского ведомства. В конце ноября в крыле Адмиралтейства, занимаемом гидрографическим управлением, состоялся смотр экспонатов, отправляемых на выставку Его Высочеством Алексеем Александровичем. Педантичные гидрографы не подвели. Модели кораблей, разные приборы, изделия канатного завода, копии карт и документов были безупречны. Но вот о настоящих кораблях предстояло подумать.

Трудная зима Российского флота

В самый ледостав выбираться из Кронштадта в столицу — одна морока, даже Главному командиру Кронштадтского порта вице-адмиралу Сергею Павловичу Шварцу. Предложенные для визита в Америку крейсера «Адмирал Нахимов» и «Память Азова» после долгого плавания требовали ремонта, а новейший броненосец «Император Николай I» вызывал тревогу своей остойчивостью. Шварц вертел в руках секретное послание с припиской «не разглашать» и дивился этим министерским адмиралам. Написанную им телеграмму он велел отправить городским телеграфом. «Кремеру от Шварца 24 ноября 1892 г. № 109. ...Что же касается возможности we оглашать цели изготовления судов, то я очень в ней сомневаюсь, так как все здесь давно уже говорят о посылке в Соединенные Штаты указанных в письме судов. Шварц».

Между тем соблазн задержаться с выходом побудил морского министра подробно описать зимние проблемы флота шефу иностранного ведомства. «Шишкину от Кремера. Наши суда, запертые льдами в Кронштадте, не могут прибыть в Америку ранее половины июня старого стиля, а потому участие нашей эскадры в торжествах может осуществиться только в том случае, если правительство САСШ пожелает отложить эти торжества до июня». Шишкин понимал, что такое заявление дублировать в Штаты неудобно, и приглашенному в свои апартаменты в последний день 1892 года господину Вуртсу заявил лишь, что суда наши не в состоянии будут прибыть в Америку к назначенному сроку...

В конце прошлого столетия Российский флот активно плавал во всех океанах, и в Главном морском штабе наконец решили, что «заграничные» крейсера «Дмитрий Донской», который находился в Нагасаки, а также «Генерал-Адмирал» и «Рында», плававшие в тропических водах Атлантики, все-таки могут поспеть к апрелю, а из Кронштадта, даст Бог, хотя и с задержкой, пойдут еще два крейсера. Заиндевевшие от морозов кронштадтские крейсера начали спешно краситься и ремонтироваться.

Командуюшим Атлантической эскадрой был назначен вице-адмирал Николай Иванович Казнаков.

Атлантическая эскадра

Что же из себя представляли корабли, которыми (что уж скрывать) Россия намеревалась в водах свободной Америки если не удивить мир, то уж посрамить Англию? Но время для такой демонстрации явно не наступило. Соперничество России и Англии в строительстве океанских броненосных крейсеров шло с переменным успехом. Теперь же вызывающая новинка русских — только что построенный, но не испытанный как следует броненосец «Император Николай I» явно опаздывал к смотру. И все-таки он придет в Нью-Йорк, правда, не к началу празднества. ...Флагманским кораблем эскадры надо бы назначить первенца класса броненосных кораблей «Генерал-Адмирала». Но построенный знаменитым адмиралом А.А.Поповым в 1873 году, броненосец явно устарел. Посылка этого корабля в Америку имела еще политический и эмоциональный смысл. Дело в том, что корабль с таким же названием — предшественник нынешнего был построен в... Нью-Йорке в 1858 году. Назывался он фрегатом, хотя по размерам превосходил нынешний броненосец. Это был ходок в красавец... Ностальгия погнала в Америку и стальной пароходо-корвет «Рында». Его предшественник относился к числу первых паровых кораблей, вызванных к жизни Крымской войной; его тоже строили в Нью-Йорке, в 1856 году. «Рында», в ранге крейсера, был сравнительно новым кораблем и при не слишком мощной машине хорошо ходил под парусами. Итак, эти два корабля как бы продолжали традиции кораблестроительных связей России и Америки. Да и перспективы контактов россиян и американцев на ниве сотрудничества самые благоприятные... Вскоре в Новом Свете будет заложен легендарный «Варяг». Как хотелось русским показать в Америке «Адмирала Нахимова» — первый образец башенного крейсера! Он придет, но с опозданием, конечно. Иными мотивами руководствовался императорский двор, когда хотел послать «Память Азова». Этот океанский полуброненосный фрегат был спущен на воду 20 мая 1888 года, в день 200-летия спуска Петром I ботика — «дедушки русского флота». Корабль находился под покровительством великого князя и самого императора. Однако этот символ петровского возрождения флота не успел оправиться после дальних походов минувшего года, и от похода на юбилейный смотр пришлось отказаться. Но адмиральский и командирский салоны крейсера стали местом, где император долго выслушивал адмирала Казнакова о походе эскадры. Впрочем, мы забежали далеко вперед. Пока же назначенный флагманом «Дмитрий Донской» бросил якорь на рейде Алжира — морской столицы морской державы № 2 — Франции. Двухтрубный крейсер I ранга водонзмешеннем 5700 тонн выгодно выделялся даже среди добротных французских судов. Кстати, эта обычная черта русских кораблей: безупречная чистота и изящество рангоута, дополненные вежливостью и общительностью офицеров, лихостью и скромностью нижних чинов... 11 марта к борту крейсера ошвартовалась севастопольская яхта «Форос», нанятая великим князем Александром Михайловичем для перехода из Канн в Алжир. На следующий день в Алжир почтовым пароходом прибыл командующий эскадрой. Пока великий князь в форме лейтенанта российского флота с кортиком на боку и с красно-белой повязкой вахтенного начальника встречал на палубе французских визитеров, Казнаков распекал командира крейсера капитана I ранга Зеленого за нелепую телеграмму в Главный морской штаб с просьбой списать с крейсера нижних чинов польской национальности «...ввиду частых побегов нижних чинов в американских портах». Теперь Казнаков вручил письмо министра командиру: «Все упомянутые нижние чины должны быть оставлены на крейсере, не оскорбляя никого списыванием...»

Якорь брошен на реке Гудзон

16 марта 1893 года крейсер снялся с якоря и после короткой стоянки на острове Мадейра начал переход через Атлантику. 7 апреля (все даты даны по старому стилю. — В.Г.) «Дмитрий Донской» стал на рейде острова Сент-Томас. Здесь же стояли американские крейсера «Ньюарк» и «Беннингтон», которые только что пересекли океан, ведя на буксире копии судов Колумба — «Нинью» и «Пинту». Далее им предстоял переход в Гавану. Отсюда уже испанские корабли «Рейна Регенте», «Инфанта Исабель», «Нуэва Еспанья» повели «колумбовские» суда в Нью-Йорк. Флагман Колумба — возрожденная на верфи Кадикса «Сайта-Мария» прошла по курсу Колумба са мостоятельно под присмотром испанского крейсера. Командовал каравеллой капитан I ранга Консас-и-Палау... Опустим детали перехода в Нью-Йорк русских и прочих кораблей. Накануне Морского смотра на внешнем рейде города дымы от кораблей и залпов салюта заслонили притягательный пейзаж с маяком (статуя Свободы) на переднем плане. 14 апреля по сигналу американского адмирала Герарди с крейсера «Филадельфия» 35 кораблей десяти стран мира вошли в реку Гудзон и стали на якоря в две колонны против набережных города. В левой колонне заняли места 12 американских кораблей, выкрашенных в белый цвет. За ними — поочередно — представители Аргентины, Голландии, Германии. В правой колонне стали корабли Англии, России, Франции, Италии, Испании, Бразилии.

Морской смотр 15 апреля начался с опозданием из-за дождя и тумана. Наконец в час дня выстрел с американского монитора возвестил о начале парада. Российские крейсера «Генерал-Адмирал» и «Рында» по сигналу с «Дмитрия Донского» произвели салют. Команды заняли места по бортам и реям. Президент САСШ Стивен Г. Кливленд с супругой и почетными гостями начал обход кораблей на яхте «Долфин». Гул, свист, гудки более тысячи пароходов, на которые было продано 800 тысяч билетов. Еще частные яхты. Следом за президентской яхтой под вымпелом Колумба шел миноносец с потомком великого мореплавателя — герцогом и контр-адмиралом де Верагуа. Смотр закончился в голове колонны военных кораблей, где стояли расцвеченные в духе своей эпохи три испанских корабля. Яхта президента бросила якорь рядом с ними, и к ее борту устремились катера с адмиралами и командирами судов. После торжественного завтрака на яхте вновь последовали обход кораблей и салюты. Десятки оркестров на кораблях и берегу играли марши и гимны. Вот какую лаконичную запись можно найти в журнале крейсера «Генерал-Адмирал» в день парада:

«В 4.45 при спуске президента с яхты «Долфин» на берег послали людей по реям и произвели салюты в 21 выстрел. В 6ч. дали команду пить вино и укладку канатов. В 6.20 пустили электрическое палубное освещение. В 7.50 зажгли боевой электрический фонарь для иллюминации. В 8ч. на молитву и команде роздали койки».

Вечером состоялся бал, данный городом в честь участников смотра. На следующий день — парад на берегу, где, конечно же, россияне блеснули белыми чехлами на бескозырках и отменной выправкой.

19 апреля в Чикаго — церемония открытия Колумбийской выставки, куда специальным поездом были доставлены гости со всех кораблей. Русский посол в САСШ князь Кантакузин писал своему шефу Шишкину в Петербург:

«...На яхте «Долфин» русский адмирал и я были предметом особого внимания со стороны президента... Его представитель высказал мне в самых горячих выражениях признательность федерального правительства по поводу ссуды золота Россией... В Чикаго появление Кливленда и герцога Верагуа было радостно встречено 200-тысячной толпой. ...Президент нажал электрическую пуговицу, и в одну секунду задвигались машины, заиграли фонтаны, взвились флаги и раздались пушечные салюты».

Перечислить все нюансы обширной программы невозможно. Интересны детали. Американцы удивляли россиян всегда. Тогда тоже. Офицеров удивил завтрак со стаканом холодной воды, матросов — механизация погрузки угля, который на наших кораблях грузили в мешках. Гостям показали Ниагарский водопад и природный парк на реке Йеллоустон. Кроме того, после парада «Дмитрий Донской» и «Рында» совершили плавания в Филадельфию и Бостон с возвращением в Нью-Йорк. Примечательней всего, что и великому князю нашлась работа. Именно в Филадельфии он вручил отцам города ценные подарки от императора в благодарность за щедрую поддержку России пшеницей в засушливом 1892 году. На этой церемонии присутствовал преосвященный Николай — епископ Американский и Аляскинский.

Особое впечатление произвело открытие памятника адмиралу Фарагуту — герою Гражданской войны в США. Известно, что россияне поддержали северян, прислав свои эскадры в Нью-Йорк и Сан-Франциско в 1863 — 1864 годах. (См. очерк Юрия Коршунова «Андреевский флаг в Нью-Йорке». — «ВС» № 11/90.)

Летом 1867 года Дэвид Фарагут возглавил эскадру американских кораблей, побывавших с визитом в России. Заметим, что этот пик взаимной приязни ознаменовался приобретением Америкой за бесценок российских владений в Новом Свете осенью того же года... Возлагая цветы на могилу американского адмирала на нью-йоркском кладбище Вудлаун, адмирал Каз-наков говорил о неувядающем содружестве, особенно на ниве кораблестроения. А в это время американские специалисты в перемазанных маслом спецовках помогали чинить паровые машины наших крейсеров...

Особенно сплотила военных моряков из разных стран двухдневная шлюпочная гонка на реке Гудзон, между 72-й и 132-й улицами. В первой гонке 28 апреля первое место заняла гребная шлюпка с «Генерал-Адмирала», получив приз в 70 долларов (10 долларов на весло). При тамошней месячной зарплате в 25 — 35 долларов сумма эта была довольно высокой. Англичане с «Блэйка» заняли первое место в гонках гребных катеров. На второй день первые места достались американцам. Что ж, русские сорвали приз и аплодисменты, но и другую память о себе оставили, впрочем не по своей воле.

Проходящий по Гудзону караван барж сорвал стоящий под выстрелом паровой катер «Крейтон» с крейсера «Дмитрий Донской». Как всегда спавший дневальный, к счастью, успел спастись, а катер так и остался на дне Гудзон-ривер. Продолжая тему памяти, скажем, что сбежало на берег с русских кораблей всего 6 нижних чинов, видимо, прельстившись высокими заработками на американских судах. Адмирал Казнаков доносил об этом генерал-адмиралу Алексею Александровичу и с полным основанием добавлял, что у англичан сбежало... 100 матросов. Только 20 июня прибыл в Нью-Йорк крейсер «Адмирал Нахимов», a 11 июля и могучий броненосец «Император Николай I» с «хором музыки» на борту. Впрочем, усталость от торжеств и приемов в соединении с невероятной жарой заметно снизили внимание к русской боевой мощи, хотя «Нью-Йорк геральд трибюн» вышла с заголовком «Русские грозные бойцы», имея в виду суммарную мощь наших кораблей.

Наконец, 28 июля «Дмитрий Донской» и «Рында» покинули гостеприимные берега Америки. «Генерал-Адмирал» ушел раньше, а на следующий день покинули воды САСШ последние два корабля. Удача, сопутствовавшая морякам, к концу года омрачилась известиями о гибели английского броненосца «Виктория» и нашего, тоже броненосца, «Русалки». (См. очерк Виктора Рыкова «Таллиннская Русалка». — «ВС» № 3/89.)

Курсы у всех наших кораблей оказались разными, и никто из них не поспешил домой. Только флагману было предписано прийти в Копенгаген, где находились императорские яхты «Полярная Звезда» и «Царевна». Здесь же, под флагом начштаба Кронштадтского порта контр-адмирала Федора Карловича Авелана, стоял крейсер «Память Азова». Император Александр III учинил высочайший смотр флагмана Атлантической эскадры...

30 августа адмирал Казнаков был приглашен на тезоименитство императора и осыпан милостями с назначением командиром Кронштадтского порта. Уже вернувшись домой к концу навигации, Казнаков получил телеграмму из Чикаго: «Вице-адмиралу Каз-накову Международное собрание экспертов назначило награды за все экспонаты русского морского министерства. 22 ноября 1893 г. Капитан I ранга Мертваго, уполномоченный».

Так закончилась эпопея «Колумб-400», если говорить сегодняшним языком. И пусть вдохновляет нас воспоминание о юбилее, послужившем на благо Америки, России и всех тех, кто на грозных кораблях салютовал Колумбу и самим себе, не помышляя по-иному использовать грозное оружие крейсеров и броненосцев...

Василий Галенко, штурман дальнего плавания

Прходите после ужина

Из записок исследователя систем питания, в которых рассказывается о распорядке дня у разных народов и выясняется, что обед не всегда бывает именно в обед; автор на своем горьком опыте убеждается, что человеческому организму просто необходимо привычное ему расписание.

К огда я был маленьким, мама часто рассказывала мне разные истории из времен, когда она si выбыла маленькой. Истории были интересными и казались несколько фантастическими: к примеру, у деда в квартире было семь комнат, а в гимназию мама и тетя ездили почти через всю тогдашнюю Москву, потому что учились не по местожительству, гимназию выбирали. У деда были какие-то друзья-поляки, люди милые и почти по-иностранному забавные. Они очень смешно приглашали в гости. Если на «обяд», это значило, что ждут всю семью и одеться надо соответствующе, а когда говорили: «проше по коляции», значило, дети остаются дома, а едут только взрослые. При этом дед с бабушкой ужинали дома и отправлялись в гости довольно поздно. Маму с тетей удивляло, что родители, собираясь в гости, едят дома, но бабушка объясняла, что на Западе — а Польша, хотя и была тогда частью России, все же почти Запад — часто приглашают после ужина и ставят на стол только сладости, вино и чай. «Коляция», кстати, и значит по-польски «ужин», а «по коляции» — «после ужина», и зовут, чтобы посидеть, поговорить и поиграть в карты.

Меня этот рассказ тоже удивлял, потому что, когда в наш дом приходили гости, стол накрывали совсем не так, как в обычный день. Это бывало довольно редко. Обычно на ужин мы пили чай. Но если дома оказывался любой посторонний, его старались накормить, на столе должна была быть еда. А вечерняя еда — ужин. Так как же приглашать в гости «после ужина»?

Одна из самых больших трудностей, когда вы спрашиваете людей, как они едят в течение дня, заключается в том, что это представляется любому человеку настолько обычным и не заслуживающим детального рассказа, что сообщает он об этом очень скупо.

— Ну, встаем, завтракаем и на работу.

— А как завтракаете?

— Как то есть как? Как все.

При более настойчивых расспросах выясняется, что «как все» может значить: а) только чашечка кофе; б) стакан чая и два бутерброда; в) овсяная каша с молоком, чай и хлеб с вареньем; г) яичница с грудинкой; д) кусок сала с хлебом и стакан водки... начав перечислять все виды завтрака рода людского, мы быстро исчерпаем буквы русского и латинского алфавитов и перейдем на греческий. Боюсь, впрочем, что и китайских иероглифов не хватит.

Мы привыкли к тому, что дневная еда состоит из трех трапез. Кстати, слово «трапеза» вошло в церковнославянский язык из греческого и означает «стол». У этнографов же оно означает разные виды пищи, которые едят в течение дня в определенной последовательности. При этом среди всех прочих различий между народами есть и такие: сколько раз едят в день, в какое время, когда едят больше, когда меньше, что едят и после чего, кто сидит за столом. А кто и стоит — так тоже бывает.

Так вот, мы обычно едим три раза: завтрак, обед, ужин (в нынешние трудные времена, когда стол не так уж обилен, количество трапез все-таки остается неизменным: уменьшилось разве количество и, боюсь, качество блюд). Иногда еще бывает полдник, но это так, что-то не очень серьезное. И этот порядок кажется нам общечеловеческим и вечным. Любые отклонения воспринимаются как экзотика, а то и способствуют усилению национального самоуважения. «Да у них и не поешь по-человечески! То ли дело у нас!» Или наоборот: «Ну разве можно столько есть, а они все едят и едят! То ли дело у нас!»

Вообще следует отметить, что ничто так не укрепляет национальный дух, как этнические различия, причем все отмеченные у других отличия пойдут им в минус, ибо за абсолютный и не подлежащий обсуждению плюс принято то, что привычно для нас самих.

Я это испытал на себе.

Дожить до обеда

Мне довелось прожить пару недель в английском загородном доме, и, смею вас заверить, это было трудное испытание. Прошу понять меня правильно: я написал не фразу типа «...трудная журналистская судьба забросила меня в Париж» — из тех, что мы нередко слышали с экрана телевизора. Слушая подобное и глядя на прекрасно одетых мужчин, взявших на свои плечи столь тяжкий труд — потратить лучшие годы жизни в омерзительном капиталистическом окружении, я испытывал те же чувства, что и другие зрители, имевшие возможность жить на Родине спокойно и счастливо, потому что самое трудное за нас приняли на себя эти скромные герои. Короче, слушая их, сочувствия я не ощущал.

Так вот, и сам я не ищу сочувствия. Более того, считаю: мне очень повезло, что я имел возможность прожить в английском доме, и — видит Бог — добился этого немалым трудом, не перегрызая при этом ничьего горла.

И однако же, я настаиваю — это было трудным испытанием. Хотя бы потому, что вспоминается мне первым делом — постоянное чувство голода.

Я не случайно подчеркнул — английский дом был загородным. Из этого следует: он был очень английским, очень не бедным и до любого населенного пункта было изрядно далеко. То есть на машине доехать всего ничего, но машины у меня не было.

Принимали меня как доброго английского гостя; предоставили комнату с отдельной ванной и полную свободу. Никто не лез в мои дела, и я был волен делать, что мне заблагорассудится, вставать, когда хочу: завтрак ждал на столе. «Сиреалс» — не знаю уж как и перевести: фигурные мучные штучки с орехом или изюмом, моментально разбухавшие, стоило их залить блоком, чай, пара поджаренцых ломтиков хлеба и варенье. Это было не очень похоже на то, чем я завтракаю дома, но поскольку и дома утром я ем мало, меня это не смущало.

Потом я садился редактировать книгу моего хозяина, точнее, сделанный им перевод на русский, отрываясь время от времени, чтобы размяться — сгребал скошенную траву в необъятном парке. Примерно в половине первого мы с хозяевами встречались на кухне. Наступало время ленча. По-нашему — обеденный перерыв, но это был не обед, а именно английский ленч. Иногда — какое-нибудь горячее, но легкое блюдо, чаще — пиво с сандвичами, очень вкусными. У нас в это время едят куда плотнее.

Поболтав после ленча, мы опять расходились по своим делам. Часа через полтора я начинал ощущать легкий голод. Еще через час просто очень хотелось есть. Но до файф-о-клока, что, кстати, не значит «пять часов», а «время после четырех» — на стол ничего не подавали.

Вообще-то мне с британской тактичностью объяснили (как бы невзначай) — к привилегиям гостя относится и то, что он, гость, может брать из холодильника все, когда ему захочется. Он может поставить себе чай, долить молока; может отрезать кусок окорока и поджарить его и тому подобное. Будь я там дня два, может быть, так бы и сделал. Но, согласитесь, готовить себе дополнительный обед в чужом, хотя и дружественном доме, да к тому же иностранном, да еще в течение полумесяца, было как-то неудобно. Возможно, это лишь свойственная нам на чужбине неуверенность, а истинный бритт вел бы себя так, как ему удобно, при этом не обижая и не затрудняя хозяев. Но автор этих строк — не бритт, а был бы бриттом, никогда не испытал бы неудобств от британского распорядка дня.

Итак, после четырех прибегал кто-нибудь из детей, многочисленных в этом доме, и звал снова в кухню. Мы пили отличный английский чай с молоком и съедали, лениво отщипывая, по кусочку кекса.

Чувство голода притуплялось, но ненадолго. Очень скоро он вспыхивал с особенной силой, наверное, потому, что неспешно приближалось время обеда, и это настраивало меня на мысли о нем. И чем больше я о нембу-мал, тем сильнее мне хотелось есть, и я все чаще поглядывал на часы. Но даже секундная стрелка проходила свой путь с неспешностью джентльмена, прогуливающегося по По-плар-уок. (Это название пришло мне в голову, поскольку сочеталось в рассказе Диккенса с обедом: «Обед на Поплар-уок»).

Внимание мое обострялось, и я начинал отмечать приметы, предвещавшие приближение заветного часа. Одна из них была совершенно безошибочной: появление соседа, доктора Гопкинса. Он совершал прогулку от своего коттеджа до дома, где я жил, и неукоснительно появлялся в саду без четверти восемь. В это время все уже были дома, и можно было пропустить с хозяином рюмочку хереса и выкурить сигару. Не стану утверждать, что моцион доктора Гопкинса был намеренно приурочен именно к этому времени, но сигарную коробку ставили на каминную полочку как раз тогда. Завидев светлые штаны доктора из своего окна на втором этаже, я говорил себе: «Вот и доктор Гопченко явился, скоро поедим». И не ошибался.

Звонил колокол, и все вновь встречались в кухне. Обед состоял из сытного мясного блюда с картошкой, салатом, из сладкого — тоже немножко тяжеловатого для столь позднего часа, чая, кофе. Но я, к сожалению, не привык есть плотно в такой поздний час, и так получалось, что скорее не насыщался, а лишь приглушал голод.

Все написанное выше прошу не считать черной неблагодарностью моим гостеприимным хозяевам. Наоборот, я исполнен признательности, не виноваты же люди в том, что они англичане, в конце концов. У них свой распорядок дня, и это я приехал к ним, а в чужой монастырь, как известно, со своим уставом не ходят. Просто устав, которому я охотно подчиняюсь всю жизнь, так не похож на их!

Поздновато, однако, скажет читатель, они обедают. Что это за обед в восемь вечера? А кто, кстати, вам сказал, что слово «обед» обозначает середину дня? Что общего между словами «полдень» и «обед»? Ничего, просто у нас ОБЕД бывает, когда день еще в разгаре. А вообще-то он может быть в самое разное время. Но об этом дальше.

Сейчас же я говорю лишь о том, что и порядок трапез у разных этносов разный. И мы всегда предпочитаем тот, который нам привычен, НАШ. Но это не значит, что другой хуже или лучше. Просто он — другой.

Трижды мамалыга

Тут, наверное, нелишне вспомнить об опыте, который я приобрел в местах весьма от Англии далеких, о распорядке дня у народа, сильно отличающегося от англичан. В том, что я обращаюсь к собственному опыту, в сущности, нет нескромности. Просто свои ощущения помнишь и передаешь куда лучше чужих.

Лет двадцать пять назад попал я в мегрельскую деревню на западе Грузии, недалеко от города Гали.

Семейство Чхвинджия, в доме которых я остановился, было для меня не совсем чужим: я дружил с их дальним родственником Леваном Амиранови-чем, жителем Москвы, имел от него рекомендательное письмо. И попал, само собой, в застолье. Была ясная нежаркая осень, и в тостах справедливо отмечали: «Ты приехал в прекрасное время — свежее вино, свежая кукуруза, свежие цыплятки!» Описывать грузинское застолье и особенно грузинские тосты — дело благодарное, но моя задача не в этом. Замечу только, что из-за обилия ярких описаний у значительной части негрузин создавалось впечатление, что грузины вечно сидят за богатым столом и произносят длинные тосты, а если и не вечно, то уж за каждым обедом — наверняка.

Смею заверить, что обычный грузинский стол более, чем скромен.

Но я бы никогда не узнал, что гостя угощают совсем не так, как едят сами. Даже есть понятие «этим гостей кормят», а «этим гостей не кормят». Однако в рекомендательном письме, которое написал Леван Амиранович, он очень просил, чтобы родня дала мне возможность просто пожить в семье. «Ему,— писал Леван Амиранович, — интересно посмотреть именно будничную жизнь. Это, — подчеркивал он, — необходимо для науки». Последний довод сыграл свою роль: Леван стал в Москве кандидатом гуманитарных наук, время от времени выпускал книги и не забывал прислать их родственникам с трогательной надписью, а потому служил в обширном семействе Чхвинджия предметом законной гордости и эталоном учености.

Так что, хотя Мамука Иванович и Манера Ипполитовна, честно говоря, не очень понимали, что это за наука такая — поселиться в их доме и смотреть, как они живут, они пошли на это нелегкое для них дело. Нелегкое оттого, что сильно противоречило всем их традициям, а также и оттого, что соседи бдительно следили, как Чхвинджия принимают гостя, и все отклонения от нормы могли бы не понять. А до конца жизни терпеть шуточки соседей Мамуке с Манерой вовсе не улыбалось.

— Ко мне гость когда приезжает, разве я его как Мамука Чхвинджия принимаю? Захожу я к ним, у них гость из Москвы, а на столе — одна мамалыга вчерашняя с аджикой. Лобию и ту не подали. Я понимаю, у них нет ничего, но почему ко мне не зашли? Разве я цыпленка бы пожалел?

— Не говори! За вином ко мне бы сбегали. Что же, я думаю, они сами едят, если гостю из Москвы вчерашнюю мамалыгу с аджикой подали?

— А теперь выпьем за то, чтобы мы почаще собирались. Так и наш Мамука хоть иногда сыру попробует.

Итак, семейство Чхвинджия приняло на себя тяжкий крест нетрадиционного приема гостя. Но, оговорили они, первый день не в счет, посидим по-человечески и позовем кое-кого из соседей. Последний тоже не в счет. И уж совсем, Боже меня упаси, помогать хозяевам в каких-нибудь работах по доМу. Еще кто увидит. Пойдут разговоры.

— Смотрю я, а кто это, думаю, у Чхвинджия во дворе дрова пилит? А это, оказывается, гость из Москвы.

— Наверное, железнодорожник. У него, значит, билет бесплатный, что прямоизМосквы приехал Мамуке Чхвинджия дрова пилить.

— Везет же людям! Тут все не переделаешь, а к ним прямо из Москвы приезжают двор подметать.

Все это наводило меня на верные мысли об огромной роли общественного мнения в Гальском районе. И я согласился на все условия. Но всех деталей не обговоришь: слишком все кажется людям обыденным и само собой разумеющимся, чтобы объяснять взрослому человеку. А ведь из деталей и мелочей состоит жизнь.

На второй день я поднялся часов в одиннадцать: больно уж хорошо посидели накануне. И к своему удивлению, обнаружил все семейство дома — я-то предполагал, что селяне начинают рабочий день спозаранку. Особенно есть не хотелось, но от чашки чая не отказался бы, тем более, как я думал, все уже давно позавтракали. Но на террасе был накрыт стол, и за ним собралась все семья.

Позавтракали тем, что осталось с вечера, этого хорошо хватало. Хозяева занялись своими делами, я же, как мы и договаривались, должен был быть предоставлен сам себе. Правда, ко мне все-таки приставили юного Ипполита Чхвинджия, которому по этому поводу дали увольнительную от школы. Ипо совсем неплохо говорил по-русски, но фонетика у него хромала, и он с удовольствием старался ее выправить. Выяснилось, что ходит он в русскую школу в Гали, но у тамошних учителей и даже у директора Ильи Зосимо-вича Куакуашвили фонетика тоже далека от совершенства. Более того, в их классе есть два русских мальчика — Шевчук и Потапенко, но здешние уроженцы — и они предпочитают говорить между собой по-мегрельски, ас учителями на литературном грузинском. Был один учитель, хорошо говоривший по-русски, даже комнату у них снимал, очень умный, и его отправили теперь в Москву учиться на профессора.

Так, с приятностью беседуя, мы обошли большую часть деревни, посидели в лесу, попили воды из ключа, и я, посмотрев на часы, предложил возвращаться. А то придем к пустому столу, сказал я.

— Не бойтесь, — засмеялся юный Ипо. — Без вас не сядут. Без меня тоже.

На обед поели свежей мамалыги с сыром и кое-что из вчерашнего.

После обеда я поехал в город, задержался там и вернулся очень поздно. Меня это не очень беспокоило: ключ у меня был, а есть не хотелось, тем более что перекусил в Гали. Но стоило мне переступить порог дома, как Манера поставила на очаг котелок с мамалыгой. Ужинали мы поздно и плотно: мамалыга с сыром, травки, кислое молоко.

На следующее утро я встал опять поздно — во всяком случае, по сельским привычкам — часов в девять. И опять застал всех дома и ждущих меня, чтобы сесть завтракать: вчерашняя мамалыга с аджикой и кислое молоко. У меня создалось впечатление, что Мамука с Манерой торопятся, хотя они этого не показывали, но едва поев, тут же умчались. Хозяйка только спросила:

— Ты к обеду во сколько будешь? В час, да?

— В час, в час, — согласился я, почувствовав, что она как бы назначает мне время. И ровно в час я был дома, через четверть часа вернулись хозяева.

Забулькал котелок для мамалыги, фасоль была сварена с утра.

— К вечеру, может, курицу зарезать? — спросила Манера.

Хозяин выжидающе посмотрел на меня.

— Не надо, — сказал я, — пусть все будет как всегда.

— Как всегда, как всегда, — взметнула руки хозяйка, — что, одну мамалыгу есть будешь? Травку? Хорошо, — пригрозила она, — мы к тебе приедем, с собой мамалыгу привезем...

Слово за словом я стал рассказывать, зачем мне все это нужно, и, желая сделать хозяевам приятное, перешел на расспросы: кто, как и что делает в этом многонациональном краю? Мамука рассказал, что у соседних абхазов с приемом гостей все на высшем уровне (он это знал по собственному опыту), но что их пир может выдержать только очень сильный человек.

— Если из-за стола встал, все — можешь не возвращаться. А как не встанешь, когда пьешь за каждого и каждый за тебя? Большую силу воли иметь надо.

— У нас тоже воспитание имеешь, — добавила Манера, — даже маленьких детей учат: за стол только всей семьей. И пока все не сели, не хватай в промежутке. Не прилично днем что-нибудь из чулана доставать.

И тут до меня дошло, что претерпели хозяева, пока я валялся в постели и шлялся в шумном городе Гали. На следующее утро я вскочил в шесть и не был первым. Хозяева благодарно пожелали мне доброго утра.

До конца недели я вставал столь же рано. А в воскресенье, тепло попрощавшись и сославшись на срочные дела, уехал в Сухуми. Мне было проще уехать, чем вставать весь отпуск в шесть.

Нарушать распорядок дня милого мне семейства Чхвинджия было бы с моей стороны откровенным свинством.

Вполне ученый комментарий к слову «обед»

Задумывались ли вы когда-нибудь, почему «стол» называется «столом»? Задавшись таким вопросом, «можно свихнуться — если только думать и думать. Есть люди, однако, которые этим занимаются профессионально, — лингвисты, составители этимологических словарей, где происхождение каждого слова рассматривается в его истории и в сравнении с другими языками. И, порывшись в таком словаре — смею заверить, удовольствие это ни с чем не сравнимое, — вы обнаруживаете, какая история у самого простого слова и из каких совершенно неожиданных источников оно почерпнуто. Подобный алмазу среди гальки блистает среди словарей «Этимологический словарь русского языка», составленный немецким ученым Максом Фасмером.

Насколько же можно полюбить чужой язык, чтобы так заботливо исследовать многие тысячи русских слов! Впрочем, можно ли считать, что для ученого, осуществившего такой труд, русский язык — чужой?

Итак, я уже говорил, что в слове «обед» нет никаких указаний на время, когда его едят, хотя в нашем сознании он связан с серединой дня. («Подходите к обеду, Анна Николаевна обязательно будет». И вы знаете, что прийти надо в середине дня.) А возьмите «завтрак», «полдник», «ужин» — тут время дано точное, однако не всегда оно соответствует нынешнему смыслу слова. Мудрый Фасмер возводит «завтрак» к слову «заутрок», то есть еда, следующая сразу за утром, за рассветом, за пробуждением. А у слова «ужин» — в древности «южина» — корень «юг», что в древнерусском языке значило «полдень». Чтобы стало еще яснее, очень полезно заглянуть в словарь другого языка, лхчше всего — близкородственного. Дело в том, что в близкородственных языках одно и то же же слово, возникнув в древнем — общем — праязыке, даже вести себя может по-разному: в одном изменить смысл, а в другом, наоборот, сохранить первозданное значение. Скажем, по-украински «юг» как раз и будет «пiвдень». Скорее всего ужин ели, когда солнце стояло в зените.

А вот в слове «полдник» нет «юга», им теперь просто именуется еда, перехватываемая между основными трапезами. Что же касается обеда, то доктор Фасмер возводит его к приставке «об» и корню «ед», то есть трапеза, когда объедаются, самая большая еда. Но и из этого отнюдь не следует, что ей положено быть именно посреди дня.