— Чего?
— Ты сперва сказал, что конверт не так уж важен, а потом говоришь, что я тебе очень помогла, вспомнив, какая на нем была марка.
Да, с логикой тут обстояло неплохо. Эта тихая и скромная пожилая женщина боролась за свое заблудшее чадо, ее разум и чувства работали полным ходом — было бы горько ее обмануть.
Я объяснил ей, почему необходимо выявить отправителя письма, и она одобрительно кивнула.
— У нас сейчас, — продолжал я, — в принципе две возможности: первая — дождаться, когда, завершив курс лечения, Бобина выпишут из санатория: не могут же они вечно держать его там, — убеждал я ее, чтобы хоть немного успокоить.
Правда, сам я не очень-то верил своим словам; современная психиатрия с ее огромным арсеналом наркотических средств, ядов и химикатов вполне может сделать первоклассного психа из кого угодно, когда угодно и на какой угодно срок. Бобина, к примеру, могли обречь на это в санатории Иаана Паарелбакка на всю жизнь. Но… в таком случае он утратил бы для фирмы «БИОНИК инкор-порейтед» всякую ценность и значение.
— Вторая возможность, — продолжал я, — предпринять экстренные меры и увезти Бобина домой пораньше.
«Экстренные меры» — это выражение говорило и очень много и ничего.
— Я предложу эти экстренные меры, но их должно одобрить и утвердить мое начальство. Вы это, вероятно, понимаете?
— Думаю, мои предложения будут поддержаны. Вы — чехословацкая гражданка, попросили нас помочь вашему сыну, тоже чехословацкому гражданину и, кроме того, видному ученому. Наш прямой долг сделать для вас и для Бобина все, что в данной ситуации в наших силах.
Она слегка покачала головой, как будто услышав нечто совершенно новое, незнакомое, сперва оживившее ее, затем заставившее серьезно задуматься.
— Да, чтоб ты знал, Яроуш, Мартинек ведь принял их, голландское, подданство, — высказала она охватившее ее вдруг сомнение. — Ох, сколько я из-за этого пролила слез…
— Наш закон допускает двойное гражданство в отношении Нидерландского королевства, — пояснил я официальным тоном. Как-никак я все-таки юрист и в этих вопросах разбираюсь. — Так что согласно действующему законодательству Мартин Шульц остался чехословацким гражданином.
— Что тебе еще понадобится от меня, Яроуш?
— Прежде всего чтобы вы обо всем этом молчали. Никому ни при каких обстоятельствах не рассказывайте, что были у нас. Это может повредить возвращению Бобина.
Она промолчала, лишь кивнув головой, но я знал — она будет нема как могила. Достав листок бумаги, я черканул на нем два ряда цифр и протянул Шуль-цовой.
— Тут номера моих телефонов. Вот этот служебный, а этот домашний. Что бы ни случилось, хоть как-то связанное с Бобином, — пришла ли вам в голову какая-то мысль, о чем-то вы вспомнили, кто-то знакомый или незнакомый к вам зашел и стал расспрашивать про него, что-то вас насторожило, — сразу же звоните мне. Обязательно. Тотчас же. Хоть в три часа ночи.
— Благодарю! — сказала она и старательно убрала в сумку мою записку.
— Вы должны мне верить, — сказал я. И поймал себя на том, что разговор наш завершаю той же просьбой, какой его начинала она. — Вы должны мне верить, я сделаю для Бобина все, даже если и не всегда буду вам обо всем говорить.
— Я понимаю, Яроуш, — вздохнув, смиренно произнесла Шульцова. — Я понимаю, — повторила она тихо и снова прижала к глазам свой кружевной платочек.
— А вы не помните случайно дату отправления письма? Или хотя бы когда вы его получили?
— Я получила его в прошлый четверг. Это было двадцать восьмое июня… — Она опять вздохнула и поспешила заверить: — Это я точно помню.
Следовательно, «приятель» Бобина отправил письмо в среду. То есть двадцать седьмого июня. Правда, оставалось неизвестным, когда Бобин в самом деле написал это письмо и сколько времени прошло с тех пор, как он передал его отправителю, а тот сдал на почту. Но зацепка все же была.
Итак, Шульцова пришла к нам практически сразу же. Правда, «сразу» лишь по понятиям пожилой женщины и старой пражанки. Получив письмо еще в четверг, она не отважилась беспокоить «управление» в пятницу. Шульцова смолоду привыкла, что в Праге так делать не принято. Напротив: обычаем было начинать все трудные или неприятные дела, как говорится, с начала недели — с понедельника. Так что пани Мария Шульцова — сознательно или бессознательно — придерживаясь старопражских обычаев, предоставила «приятелю» Бовина, отправившему из почтового отделения номер тридцать пять эту просьбу о помощи, неделю времени. Вернее, почти неделю. Несомненно, этот господин, — допустим, это был мужчина, — не мог знать, как будет реагировать на письмо сына Шульцова. А о пражских обычаях начала столетия он, вероятно, вообще не ведал. Во всяком случае, если он хотел исчезнуть, то времени у него для этого было более чем достаточно, даже если бы адресат заказного письма рассказала нам о нем сразу по его получении.
И тем не менее тут открывались определенные возможности. Отправка письма из Праги в значительной степени сузила круг лиц, среди которых следовало вести поиск. Достаточно просмотреть список прибывших в страну до двадцать пятого июня сроком примерно на месяц, чтобы ориентировочно определить круг лиц, которые могли иметь отношение к Бобину. Искать нужно как среди иностранцев, так и среди чехословацких граждан, находившихся с мая до середины июня в Голландии в служебных командировках или в туристических поездках. Они, конечно, не будут исчисляться тысячами.
Все это не так уж сложно — обычная повседневная работа, на которой мы набили руку.
Правда, в этих соображениях, имелись и некоторые «но». Если, к примеру, допустить, что письмо Бобина с какой-то целью спровоцировано иностранной спецслужбой, тогда его отправителя следовало бы искать скорее среди прибывших из Африки, чем из Венлоо или Роттердама.
Во всем этом надо основательно разобраться. Попробовать поставить себя на место противника. На какие наши действия могут рассчитывать господа из ЦРУ в случае, если письмо Бобина окажется в наших руках? Они могут принять во внимание две возможности: первая — письмо будет спрятано в сейф и на том дело кончится; вторая — мы с полной серьезностью отнесемся к делу и начнем действовать. Дальше они могут рассуждать так: первое, что мы сделаем, — это попытаемся найти «приятеля» Бобина. И это нам удастся. Не может не удаться. Они бы это сумели сделать, преодолев те же трудности, что ждут на этом пути и нас. А затем? Затем мы либо раскрываем подвох и закрываем дело, либо активно втягиваемся в операцию.
А похоже, они и хотят, чтобы мы в нее втянулись.
Не потому ли письмо Бобина попало в руки его матери, а от нее к нам? Вероятнее всего, загадочный «приятель» окажется человеком с вполне безупречной легендой, которой и обоснует свои контакты с Бобином.
— А что, жена Мартина пи разу вам не писала и не звонила? — спросил я Шульцову.
— Ганка?! Да что ты, Яроуш!
Я перелистал бумаги в папке с надписью «Гана ШУЛЬЦОВА, урожд. ЗАГОРОВА». Поговорить бы с этой дамой! Хотя бы минут двадцать. Да только это, увы, нереально.
И снова вопросы, вопросы… Почему она не сообщила матери о том, что происходит с самым близким ей человеком? Каково ее действительное участие во всем происшедшем с Бобином?
— Пани Шульцова, мне понадобятся все письма, присланные вам из Голландии Мартином. А также фотографии. Его и ее.
Я предполагал, что они у нее есть. Для таких людей, как Мария Шульцова, каждое письмо — чрезвычайное событие, а весточка от сына из-за рубежа — чуть ли не святыня.
— Ну конечно же, Яроуш! Когда мне принести их тебе?
Она замялась, словно хотела что-то добавить и не решилась. Наверно, хотела напомнить мне, чтобы я их не потерял. Но в последнюю минуту удержалась — это показалось ей нетактичным. Она молча поднялась.
— Я сам возьму их у вас. Прямо сейчас, если позволите.
— То есть как… Ты поедешь к нам?
— Если вы меня пустите к себе, конечно…
— Яроуш… О чем ты говоришь?! А я еще в пятницу, словно учуяв, что кто-то придет ко мне, испекла творожный пирог. Вот видишь, Яроуш, как мне повезло!
* * *
«В каких случаях человек отправляет заказное письмо? — спрашивал я себя и сам себе отвечал: — Когда он хочет быть уверен, что написанное попадет адресату в руки. Либо… Либо, — заключил я с чувством гордости за столь глубокую мысль, — когда отправитель должен доказать третьему лицу, что порученное ему почтовое отправление действительно сделано».
Какой же вариант наиболее вероятен в данном случае?
— Это твоя машина, Яроуш? — спросила Шульцова, усаживаясь в мой служебный «сааб».
— Конечно, — согрешил я против истины.
И в эту минуту я заметил его. Он рванулся от тротуара боковой улицы и, казалось, хотел врезаться своей «шкодой» в мою машину. На виадуке Коронационного проспекта он шел уже почти впритык.
Я сбавил скорость, и он чуть было не врезался мне в багажник. Я сразу же увеличил скорость и свернул на Бубенечскую. Мне удалось это в тот самый момент, когда перед ним вспыхнул красный сигнал светофора. Я снова сбросил скорость. Мне хотелось убедиться, действительно ли это слежка, не померещилось ли мне.
Нет, не померещилось. Прежде чем я достиг первого поворота и запетлял среди вилл Старого Бубенеча, на перекрестке снова показалась гнавшаяся за мной светло-красная «шкода». Когда она достаточно приблизилась, я вгляделся в зеркало заднего вида и зафиксировал в памяти ее номерной знак, разглядел я и сидевшего за рулем пижона — с волосами до плеч, в рубашке цвета хаки — той, что называется «сафари». Я рванулся на разворот.
Пижон тоже прибавил скорость и, вихляя из стороны в сторону, погнался за мной.
То ли это был какой-то болван-дилетант, ни черта не смысливший в профессиональной слежке, то ли профессионал, получивший от кого-то задание с провокационной целью преследовать меня, не маскируясь. Вторая возможность, впрочем, представлялась мне бессмысленной. Пока я остановился на том, что этот волосатик просто дилетант. Я несся на бешеной скорости до улицы На затор-це. Тут я немпого уменьшил скорость и резко повернул машипу вправо. Шины громко взвизгнули, Шульцова вскрикнула от испуга. Пижон-волосатик не рискнул на такой маневр, боясь перевернуться.
— Куда ты едешь, Яроуш?
— Так ближе, пани Шульцова, а главное, тут движение поменьше, — успокоил ее я и с головокружительной скоростью запетлял по глухим улочкам.
— Послушайте, пани Шульцова, кому вы еще говорили о письме Бобина? — спросил я.
Она заерзала на сиденье. Я упрекнул себя за то, что помешал ей наслаждаться ездой в автомобиле, — ведь для нее это бесспорно редкость, — но что поделаешь — за мной и, быть может, за ней кто-то явно следил… Кто-то интересовался, что предпримет она, получив письмо, и как мы будем реагировать на ее визит к нам.
Я сказал «кто-то», но правомернее было бы употребить множественное число, поскольку трудно себе представить, что наблюдение за нашим управлением мог ррга-низовать один этот пижон в красной «шкоде». Одному человеку тут не справиться. А если выстроить в ряд все наблюдаемые факты, то они представали как почти целостная картина, дававшая основание предполагать, выражаясь языком профессионалов, утечку информации. Говоря же просто по-человечески, Шульцова явно где-то распустила язык. А некто за рассказанное ею ухватился.
— Да где и с кем я могла об этом говорить?.. — тихо произнесла Шульцова. — Ведь я одинокая, старая женщина, Яроут…
— Так, значит, действительно ни с кем, пани Шульцова? И вы никому йе давали читать письмо Бобина?
Я взглянул в зеркало заднего вида. «На хвосте» никого, чисто. Значит, я все-таки оторвался от этого дилетанта. И то ладно. На главные улицы я все же решил не выезжать. Выбирался боковыми улочками и переулками, которые вели к городской окраине. И видимо, делал это не столько из конспиративных соображений, сколько из вспышки сентиментальности. Эти улочки напоминали мне Бобина и наши давно ушедшие годы. И я спрашивал себя: а разве Бобин, которым мне теперь приходится заниматься и по служебному долгу, и по обязанности давней дружбы, разве это тот самый Бобин, что „сидел со мной за одной школьной партой и гулял в роще над Шипкапасом? Я решил, что лучше буду думать о кандидате наук, доценте, инженере Мартине Шульце, проживающем в Нидерландах, 6030, Ниу Байерлаанд, имеющем двойное гражданство, находящемся в настоящее время в неврологическом санатории доктора медицины Иаана Паарелбакка. А Бобин пусть остается Бобиной. Отбросим сентиментальности и облегчим себе работу.
Мои размышления прервал голос Марии Шульцовой:
— Яроуш, я, вполне понятно, давала читать письмо Бобина моей соседке пани Рыпаровой. Но больше никому.
Насколько я помнил, Рыпарова жила там же, где Марая Шульцова. Уже лет тридцать. И повседневно общалась с нею. Стало быть, письмо не давалось НИКОМУ. То есть НИКОМУ ПОСТОРОННЕМУ. Разговаривая со своей соседкой, Мария Шульцова разговаривала все равно что сама с собой. Человека моей профессии такая логика может злить или не злить, но ничего тут не поделаешь.
— Знаешь, Яроуш, — продолжала Мария Шульцова, — у нее, бедняжки, те же заботы и муки, что и у меня. Ее Эдик тоже В Голландии.
«Ага, значит, их связывает не только близкое соседство, но и общие беды, — сказал я себе. — Рынар… Черт возьми?» Это имя говорило мне немало. Во всяком случае, больше, чем я бы помнил об Эдуарде Рыпаре, который учился в той же гимназии, что и мы с Вобином, но на два класса старше. Это был долговязый, но красивый и элегантный парень. После гимназии он работал в одном солидном учреждении, откуда его выставили за какие-то неблаговидные поступки, тогда он подался р официанты, потом сидел за какую-то спекуляцию. В шестьдесят восьмом году без долгих раздумий вступил в «К-231».
А пани Шульцова после короткой цаузы продолжала:
— Но у нее дела еще хуже, чем у меня. Он, стало быть, этот ее Эдик, работает там в каком-то чешском эмигрантском комитете содействия, и ей, конечно, уже не удастся быть с ним рядом. Ты понимаешь?!
«Ах, вот оно что! — оживился я. — Работает в комитете содействия!» Мать Бобина, стало быть, знает немало, но неспособна уяснить себе, что все это имеет отношение к делу ее Бобина, и потому не придавала этому значения. Но главное она все же мне рассказала, и теперь у меня было достаточно сведений, чтобы завтра внимательнее ознакомиться с тем, что есть у нас в сводках относительно Эдуарда Рыпара».
Мы въехали на улицу На вищщи. Возле дома, где жили Шульцы, я остановил машину.
Со стороны расположенного неподалеку теннисного корта доносился стук мячей о ракетки.
— Прежде чем войти, мне хотелось бы кое-что вам сказать, пани Шульцова. Если кто-нибудь будет у вас спрашивать — это относится и к пани Рыпаровой тоже — о чем бы то ни было, касающемся письма Бобина, говорите, пожалуйста, что вы были у нас и мы обещали просьбу Бобина изучить. Этим вы только поможете Бобину. Ясно?
Ясно ей это, конечно, не было — ведь я сперва убеждал ее вообще никому не говорить о том, что она была у пас, а теперь настоятельно рекомендовал в этом признаваться и опять-таки для пользы дела… Это уж слишком… А для Марии Шульцовой и подавно.
— А теперь вот еще что… Если нас кто-нибудь видел вместе, я имею в виду — сейчас, и станет вас спрашивать, скажите, что я сотрудник министерства внутренних дел, который будет заниматься ходатайством Бобина. А приехал я взять его письма. Да, фамилия моя — Страна.
Это был совершенно необходимый маневр. За нами кто-то явно следил от самого министерства, видел, как мы находили, и потому, значит, нет никакой нужды скрывать обстоятельства, ставшие известными.
Она пристально смотрела на меня и, очевидно, многое так и не поняла. Мы объяснялись — «выражаясь модной кибернетической терминологией — в разных понятийных системах. Но она выработала для себя простую и четкую формулу: во всем слушаться меня — значит помогать Бобину.
— Буду делать все так, как ты сочтешь нужным, Яроуш, — сказала она тихо.
* * *
Я сидел в кухне, которую так хорошо знал прежде, и, разглядывая ее, размышлял о том, как порой разительно отличаются воспоминания о ком-то или о чем-то от тех впечатлений, которые возникают при новой встрече.
Мария Шульцова ушла в спальню. Оттуда послышался шум выдвигаемого ящика, а затем шуршание белья. Письма и фотографии она хранила, конечно, в комоде, что передалось ей, наверное, еще от ее матушки. Ведь вся ее жизнь основывалась, вероятно, на целой системе неизменных правил и традиций, вошедших в быт, таких, как, например, привычка прятать в комоде все, что считаешь особенно ценным и для посторонних глаз запретным. Образ ее жизни был так ясен и прост, настолько не соответствовал разнообразным конспиративным правилам, что был совершенно непостижим для всяких секретных агентов.
Непостижим, но ей довелось столкнуться с ними, а кто в состоянии хотя бы приблизительно представить себе заранее, что может произойти в результате такого столкновения полярно противоположных навыков и несоизмеримых ценностей. Я размышлял об этом и ел творожный пирог со сливочным кремом. За мной следил с висевшей на стене поблекшей фотографии, окаймленной резной рамкой, покойный Иозеф Шульц. Отец Мартина был мастером художественной резьбы, но кризис лишил его любимого ремесла и предприимчивости. Он стал работать кондуктором трамвая, исходя из принципа: «Лучше меньше заработать, но зато обеспечить себе надежную пенсию». И еще он играл на барабане и сочинял музыку для местных духовых оркестров. А его траурный марш играли на всех похоронах от Горни Шарки, Лысолайи и до самых Стодулек и Черного Вола. Но несколько лет назад судьба прокомпостировала Йозефу Шульцу билет его жизни в одном направлении — только туда. И вот я смотрел теперь на рамочку, которую он сам вырезал и которая напоминала о нем ощутимее, чем его поблекшая фотография. Я снова вернулся мыслями к Бобину.
— Вот они — на, возьми, Яроуш! — кладя на стол передо мной перевязанные голубыми ленточками пакетики писем, сказала Мария Шульцова и добавила: — Они сложены по годам.
Первые пакетики были потолще. Последующие становились год от года все тоньше и тоньше, свидетельствуя о том, как ослабевали, утрачивались из года в год воспоминания о родном доме, как вытесняли их новые повседневные заботы, привычки и обязанности, в которых растворялась тоска, а также росли возможности компенсировать недосланные письма телефонными разговорами. За последние два года большую часть писем составляли художественные открытки с краткими впечатлениями о тех местах, куда Бобин ездил по служебным делам или в отпуск.
— А в этом конверте фотографии. Они, вероятно, тоже помогут тебе, — сказала Шульцова.
Я кивнул ей в ответ и попрощался, заверив, что скоро дам о себе знать.
* * *
В помещении почты было пусто, стоял запах клея и оберточной бумаги. За перегородкой сидела пожилая сотрудница с химически обесцвеченными волосами.
Я показал ей свое служебное удостоверение.
Оно произвело на нее впечатление отнюдь не большее, чем любое другое удостоверение личности. Такие люди мне нравятся. По опыту знаю, что на их информацию можно положиться. А вот источником дезинформации чаще всего бывают те, кто, взглянув на удостоверение работника службы безопасности, становятся либо чрезмерно разговорчивыми, либо, наоборот, скупятся на слова, открыв вдруг в себе непостижимую способность стать но меньшей мере фон Штирлицем.
— Вы хотите что-то выяснить относительно того немца, да? — заметила сотрудница совершенно спокойно.
Казалось, ее скорее удивило бы, если бы никто к ней от нас не пришел. Я облокотился на перегородку и сказал:
- Позвольте, задам вам вопрос: как вы догадались, что я пришел именно ради «того немца»? Это во-первых. А во-вторых — какого немца вы имеете в виду?
Она посмотрела на меня с плохо скрываемым сомнением относительно моих профессиональных способностей.
— Ну, конечно, того немца, что отправил письмо молодого Шульца, сбежавшего в Голландию.
— А откуда вы знаете, что этот господин отправлял письмо молодого Шульца?
Она взглянула на меня обиженно: ей явно не нравилось, когда наводили тень на вещи, казавшиеся ей совершенно ясными и очевидными.
— Да ведь имя молодого Шульца было напечатано на конверте. Со всеми титулами и адресом, — ответила она сухо. — Но я сказала этому немцу, что письмо дойдет куда быстрее, если он отнесет его прямо пани Шульцовой, которая живет совсем рядом с почтой.
— А он что — не захотел?
— Нет. Он сказал, что должен отправить письмо заказным. Чтобы иметь для молодого Шульца доказательство того, что письмо его он действительно отправил из Праги.
Разумеется, это логично. Но ведь он мог отправить письмо и с главного почтамта, где его вряд ли бы запомнили…
— Скажите, пожалуйста, как он вам все это говорил?