Помоги проекту - поделись книгой:
— Садись, садись, — сказал Джоди. — Сядь, я расскажу тебе о своем прошлом. Я не из тех, кто ничего о себе не рассказывает. Все знают, что Фредди — Зверь-Убийца — прикончил шесть человек, но, если ты его спросишь, за что он сидит, он скажет, что сорвал цветы в парке. И, говоря так, он не шутит. Он правда так думает. Он верит, что так оно и было. Но если у меня появляется приятель, я ему про себя все рассказываю, если, конечно, ему интересно. Я много говорю, но слушать тоже умею. Я очень благодарный слушатель. Однако мое прошлое — это мое прошлое. Тем более что будущего у меня нет. Совет по досрочному освобождению мне не светит увидеть раньше чем через двенадцать лет. А потому — не важно, чем я тут занимаюсь, я только стараюсь поменьше времени проводить в стенах тюрьмы. Знаю, что медицина еще не подтвердила этот факт, но, если четырнадцать раз ударишься головой о стену, станешь круглым идиотом. Я как-то дошел до семи. Смысла в этом не было, но я не мог остановиться: все бился и бился. Просто сошел с ума. А это нехорошо. В моем обвинительном листе значилось пятьдесят три пункта. А ведь у меня был дом в Левиттауне, прекрасная жена и чудесные дети: два сына — Майкл и Дейл. Но жизнь была не сахар. Таким, как ты, этого не понять. У меня нет высшего образования, я работал в отделе закладных треста Гамильтона. И чувствовал себя, как в болоте. Конечно, отсутствие образования — большой минус, а людей увольняли направо и налево. Мне не хватало денег, чтобы прокормить семью. Выставив дом на продажу, я тут же обнаружил, что продается чуть не каждый дом в нашем районе. Я все время думал о деньгах. Они мне снились. Я подбирал на улице монетки по десять, по пять и даже по одному центу. Просто рехнулся. У меня был друг — Хоуи, он-то все и придумал. Рассказал мне про старика Мастермана, который держал склад при торговом центре. Мастерман владел двумя билетами с тотализатора — по семь тысяч долларов каждый — и хранил их в тумбочке у кровати. Хоуи это знал, потому что время от времени позволял старику у себя отсосать за пять баксов. У Хоуи тоже были жена, дети, дом с настоящим камином, а денег ни гроша. Поэтому мы решили выкрасть эти билеты. В то время не требовалось никаких документов, чтобы получить по ним деньги. Считай, четырнадцать тысяч наличными, и никакой возможности выяснить, кто взял деньги. Пару дней мы следили за стариком. Это было нетрудно. В восемь он закрывал склад, ехал домой, напивался, ужинал и смотрел телевизор. Как-то раз, когда он закрыл склад и залез в машину, мы к нему присоединились. Он оказался очень послушным, вел себя тихо, потому что я уткнул ему в затылок ствол заряженного пистолета. Пистолет принадлежал Хоуи. Он довез нас до своего дома, мы поднялись на крыльцо, тыча в старика пистолет, — куда именно, особо не выбирали. Потом прошли на кухню и пристегнули его наручниками к гигантскому холодильнику. Чертов холодильник был просто огромный — последняя модель. Мы спросили Мастермана, где билеты, а он говорит: в банке. Если кто и бил его рукояткой пистолета по голове, то это был не я. Возможно, Хоуи, но я ничего не видел. А старик все твердил, что билеты в банке. Мы перевернули весь дом, но билетов не нашли: наверное, старик не врал. Тогда мы включили телевизор, чтобы соседи не слышали его воплей, и оставили его прикованным к этому десятитонному холодильнику. А сами уехали на его тачке и тут же наткнулись на патрульную машину. Просто совпадение, но мы перепугались. Заехали на автомойку — одну из тех, где надо выйти из машины, когда она въезжает под струи воды. Вот мы вышли и тут же бросились бежать. Добрались на автобусе до Манхэттена и расстались.
Но знаешь, что сделал этот сукин сын? Мастерман совсем не высокий и довольно чахлый, но он стал тянуть за собой холодильник. Поверь мне, холодильник был просто гигантский. Дом у старика что надо: красивая мебель, ковры. Представляю, как он мучился, когда тащил холодильник по ковру, но, в общем, он дотянул его из кухни в гостиную, где стоял телефон. Ну и сцену увидели полицейские, когда вошли: посреди гостиной старик, прикованный наручниками к холодильнику, а по стенам развешаны картинки. Это было в четверг. Меня загребли во вторник. Они уже взяли Хоуи. Я не знал, что у него раньше была судимость. Я не виню государство. Я никого не виню. Мы все сделали не так. Вторжение, избиение, незаконное лишение свободы. А это ой-ой, как скверно. Разумеется, я почти мертвец, но моя жена и сыновья живы. Она продала дом почти задаром и теперь живет на социальное пособие. Иногда приходит навестить меня. А знаешь, что сделали мои мальчишки? Когда им разрешили писать мне, Майкл — старший — передал записку. Они с братом собирались взять лодку и в воскресенье в три часа выплыть на середину реки, чтобы помахать мне. В три часа в воскресенье я стоял у забора и, в самом деле, их увидел. Они были довольно далеко — запрещается подплывать к тюрьме слишком близко, — но я все равно разглядел лодку и понял, как их люблю. Я помахал им, и они помахали мне. Это было осенью. Когда прокат лодок закрылся на зиму, они перестали приезжать, но весной я их увидел снова. Они сильно выросли — это я заметил, — и вдруг мне пришло в голову, что за то время, пока я здесь, они женятся, обзаведутся детьми и уж точно не станут запихивать всю семью в лодку, чтобы помахать дедушке-заключенному. У меня нет будущего, Фаррагат. И у тебя тоже нет будущего. Так что пойдем вниз, пора вымыть руки перед обедом.
Половину рабочего времени Фаррагат стриг газоны и кусты, половину — сидел за печатной машинкой и набирал объявления. Ему выдали ключ от кабинета рядом с комнатой охраны и разрешили пользоваться машинкой. С Джоди они встречались на водонапорной башне, а потом, когда похолодало, — в его кабинете. Через месяц после знакомства они стали любовниками.
— Я рад, что ты не гей, — говорил Джоди, поглаживая Фаррагата по голове.
Однажды с этими словами Джоди расстегнул его штаны и — Фаррагат ему помогал — спустил их до колен. Из газет Фаррагат знал, что такое в тюрьмах бывает, только он не представлял, что их нелепое единение, эта странная связь, пробудит в нем настоящую любовь. И уж тем более не ожидал, что начальство отнесется к этому снисходительно. За пачку сигарет Тайни разрешил ему возвращаться в кабинет после ужина и оставаться там до отбоя. За дверью его ждал Джоди, они занимались сексом на полу.
— Им это на руку, — объяснил Джоди. — Сначала они были недовольны. Но какой-то психолог объяснил, что, если мы будем регулярно сбрасывать сексуальное напряжение, то не устроим бунта. А они пойдут на все, лишь бы мы не бунтовали. Подвинься, малыш, подвинься. Как же я тебя люблю.
Они встречались два-три раза в неделю. Джоди позволял себя любить, а временами опаздывал или совсем не приходил, отчего Фаррагат — необъяснимым образом — стал выделять скрип его кроссовок из остальных тюремных звуков. Иногда Фаррагату казалось, что его жизнь зависит от этого скрипа. Когда начались занятия на курсах, они стали видеться по вторникам и четвергам, и Джоди поделился с ним своими мыслями по поводу образования. Фаррагат притащил матрас, Джоди раздобыл где-то электроплитку. Они лежали на матрасе, пили горячий кофе, им было уютно, они были счастливы.
О занятиях Джоди отзывался скептически.
— Все одна и та же хрень, — говорил Джоди. — Школа Успеха, Школа Обаяния, Элитная Школа. Школа «Как заработать миллион?». Я их все видел, и все они одинаковые. Видишь ли, малыш, все банковские операции сейчас делают компьютеры, а главная задача служащего — вызвать доверие у потенциального инвестора. Вот в чем великая загадка современного банковского дела. Например, этот бред про улыбку. Все курсы, на которые я ходил, начинались с одного: нас учили улыбаться. Стоишь за дверью и вспоминаешь самые приятные моменты прошедшего дня, прошедшего года, всей жизни. Улыбка не должна быть искусственной. Она должна быть искренней. Вспоминаешь девушку, которая доставила тебе удовольствие, или выигрыш в тире, новый костюм, победу в гонках или просто отличный день, когда все-все удавалось. И вот тут ты открываешь дверь, входишь и ослепляешь клиента своей улыбкой. Только ведь, малыш, на самом деле ни черта они в этом не смыслят. В улыбках то есть. Они не знают, как надо улыбаться.
— Я не против улыбок. Если хочешь что-то продать, конечно, надо улыбаться. Но если улыбаешься неправильно, появляются безобразные морщины — вот такие, как у тебя. Я люблю тебя, малыш, но ты не умеешь улыбаться. Если б умел, не было бы этих ужасных морщин вокруг глаз и возле рта — они самые страшные, похожи на шрамы. Вот посмотри на меня. Думаешь, мне двадцать четыре? Нет, мне тридцать два, но мне никто не даст больше восемнадцати, в крайнем случае девятнадцати. А все потому, что я знаю, как улыбаться, знаю, что такое правильная мимика. Этому меня научил один актер, который сидел за аморальные действия. Он был очень красив. Он рассказал мне о правильной мимике, научил беречь лицо. Если лицо не беречь и корчить рожи по любому поводу, будешь выглядеть, как
Когда Джоди презрительно отзывался об Опекунском университете, Фаррагат реагировал по-отечески, в нем просыпалось застарелое уважение к университетам, каким бы фальшивым ни было обучение и каким бы жалким ни казалось само заведение. Слушая, как Джоди ругает Опекунский университет, Фаррагат думал: не отсутствие ли уважения лежит в основе криминальных наклонностей Джоди, не оно ли причина его тюремного заключения? Он считал, что Джоди следует быть терпимее к университету и сделать свои нападки более конструктивными. Вероятно, само слово «опекунский» требовало уважения и справедливости, подразумевало хорошую учебу, прилежание, бережливость и честное соперничество.
Нападки Джоди на университет были непрерывными, предсказуемыми и в конечном итоге однообразными. Все там шло не так. Учитель заставлял его широко улыбаться, и из-за этого появлялись морщины. Тесты давали слишком легкие.
— Я ничего не делаю, — говорил Джоди. — И все равно учусь лучше всех. У меня хорошая память. Мне нетрудно запоминать. Я все выучил за одну ночь. Сегодня мы будем изучать ностальгию. Думаете, это про носы? Нет, нос тут ни при чем. Ностальгия — это приятные воспоминания. А теперь домашнее задание: подумайте, что приятно вспомнить потенциальному инвестору, на каких его воспоминаниях вы сможете сыграть, как на долбаной скрипке. Приятные воспоминания надо вызывать в нем любыми способами: ваша одежда, речь, язык жестов — все должно вызывать у него ностальгию. Выходит, потенциальный инвестор любит историю. Представь, каково это будет, если я приду в банк в рыцарских доспехах?
— Джоди, ты слишком несерьезно относишься к учебе, — отвечал Фаррагат. — Не может быть, чтобы она не приносила пользы. Нужно найти на курсах нечто важное для себя.
— Наверное, кому-то такая учеба приносит пользу, — возражал Джоди, — но только не мне. Видел я их все: Школа Успеха, Школа Обаяния, Элитная Школа. Все одинаковые. Я десять раз в них учился. А они мне сообщают, что собственное имя звучит для человека сладчайшей музыкой. Да я это в три года знал. Знаю я это все. Не веришь? Вот, пожалуйста! Первое, — называя каждый пункт Джоди ударял по решетке, — пусть он думает, что эта мысль сама пришла ему в голову. Второе: брось ему вызов. Третье: начинать надо с похвалы и признания его достоинств. Четвертое: сразу же замечай свои ошибки. Пятое: заставляй его отвечать «да». Шестое: говори о своих промахах. Седьмое: пусть он думает, что всегда прав. Восьмое: подбадривай его. Девятое: пусть он поверит, что все это проще простого. Десятое: пусть он радуется, когда делает то, что ты от него хочешь. Любая проститутка это знает. Это моя жизнь, это история моей жизни. Я пользовался этими приемами с раннего детства — и вот где оказался. Посмотри, куда меня завело знание правил обаяния собеседника, правил успеха, основ банковского дела. Блин, малыш, честное слово, хочу бросить эти курсы.
— Не надо, Джоди. Не бросай. Надо закончить, это запишут в деле — будет большой плюс.
— В мое дело никто не заглянет еще сорок лет.
Как-то вечером, когда падал снег, Джоди пришел к нему и сказал:
— Я попросился завтра к врачу. Завтра понедельник. Будет много народу. Подожди меня у госпиталя.
И ушел.
— Он тебя разлюбил? — спросил Тайни. — Ну, если он тебя больше не любит, я очень рад. Ты в самом деле хороший парень, Фаррагат. Ты мне нравишься, а вот он — нет, никчемный тип. Уже отсосал у половины народа — и это только начало. На прошлой неделе или на позапрошлой — не помню — он изображал танец с веером на третьем ярусе. Это мне Толедо рассказал. Сложил газету веером и давай танцевать: то свой член прикроет веером, то задницу. Толедо говорил, настоящая мерзость. Просто мерзость.
Фаррагат попытался себе это представить и не смог. Он подумал, что Тайни просто завидует. Он не знает, что такое любить мужчину. Его можно только пожалеть. Фаррагат написал просьбу о посещении врача, сунул листок между прутьев решетки и лег спать.
В приемной госпиталя столпилось много народу, они с Джоди встали за дверью, чтобы никто их не подслушал.
— В общем так, — начал Джоди, — я знаю, что ты расстроишься, но выслушай меня. Ничего не говори, пока я не закончу. Завтра я брошу курсы. Не говори ничего. Понимаю, что ты против, потому что относишься ко мне, как отец, который мечтает, чтобы его сын многого в жизни добился, но погоди: дай я изложу тебе свой план. Не говори ничего. Я сказал: помолчи. Уже известно про вручение дипломов. Никто этого пока не знает, кроме тех, кто на курсах. Ты тоже скоро узнаешь. Послушай: кардинал нашего диоцеза прилетит на вертолете вручать дипломы. Честное слово. Не спрашивай, откуда мне это известно. Наверное, кардинал приходится родственником кому-то из университетского начальства. Его появление привлечет внимание прессы — ради того и затеяно. На курсах учится один парень — помощник капеллана. Его зовут Ди Маттео. Он мой близкий друг. Ди Маттео отвечает за все эти сутаны, которые надевают в церкви. Так вот, у него есть красная сутана как раз моего размера. И он мне ее даст. Когда приедет кардинал, будет много шуму. Я поотстану, спрячусь в бойлерной, надену красную сутану, а когда кардинал начнет мессу, встану у алтаря. Нет, ты послушай. Я знаю, что делаю. Знаю. Я прислуживал в церкви еще в одиннадцать лет. Тогда и прошел конфирмацию. Знаю: ты думаешь, меня поймают. Ничего подобного. Во время мессы священник не смотрит на своих помощников. В этом состоит суть молитвы — никто не смотрит по сторонам. Даже если видишь незнакомого прислужника, ты не спрашиваешь, кто он и откуда взялся. Месса — святое дело, а если делаешь святое дело, ничего не замечаешь. Когда пьешь кровь Спасителя — не смотришь, грязный ли потир и не плавают ли в вине мошки. Ты должен проникнуться, словно перейти в другой мир. Через молитву. В молитве все дело. Молитва поможет мне выбраться из этой дыры. Сила молитвы. После мессы я в своей красной сутане залезу в вертолет и, если кто спросит, откуда я, скажу: из церкви Святого Ансельма, Святого Августина, Святого Михаила — да какого угодно святого. А когда приземлимся, я сниму сутану в ризнице и спокойно выйду на улицу. О чудо! Выпрошу у кого-нибудь денег на проезд в метро, доеду до 174-й улицы — там у меня есть друзья. Малыш, я говорю тебе все это потому, что люблю тебя и доверяю тебе. Теперь моя жизнь в твоих руках. Нет более великой любви. Но отныне мы с тобой не сможем встречаться. Я нравлюсь этому парню, который даст мне сутану. Капеллан приносит ему еду с воли, так что я заберу электроплитку. Быть может, мы с тобой больше не увидимся, малыш, но, если получится, я приду с тобой попрощаться.
Джоди прижал руки к животу, согнулся, застонал и вошел в приемную. Фаррагат последовал за ним, но больше они не разговаривали. Фаррагат пожаловался на головную боль, и врач дал ему аспирин. Одежда у врача была грязная, носок на правой ноге — с дыркой.
Джоди больше не приходил, и Фаррагат страшно скучал. Среди миллионов разных тюремных звуков он пытался различить знакомый скрип кроссовок. Это был единственный звук, который он хотел услышать. Вскоре после встречи с Джоди в госпитале Фаррагату поручили напечатать объявление: «27 мая Его Преосвященство кардинал Тадеус Морган прибудет в тюрьму на вертолете, чтобы вручить дипломы прошедшим курс Опекунского университета в присутствии губернатора и начальника управления исправительных учреждений. Будет проведена месса. Посещение мессы обязательно, более подробные инструкции получат старшие по блоку».
Толедо размножил объявление, но не переусердствовал, и листки не кружились по двору, как в прошлый раз. Это известие сперва не произвело никакого впечатления на заключенных. Диплом получат всего восемь человек. А сама идея: посредник между Богом и людьми спускается с небес к осужденным — никого не потрясла. Фаррагат, разумеется, напряженно прислушивался. Если Джоди придет попрощаться, то наверняка вечером, накануне приезда кардинала. Значит, от встречи с любимым — минутной встречи — Фаррагата отделяет целый месяц. Оставалось только смириться. Он понимал, что Джоди, скорее всего, спит с помощником капеллана, но настоящей ревности не чувствовал. Он не мог с уверенностью сказать, сработает ли план Джоди, потому что его план, как и план кардинала, был совершенно нелеп, хотя о намерениях кардинала и писали в газетах.
Фаррагат лежал на койке. Он хотел, чтобы Джоди был рядом с ним. Желание рождалось в его бессловесных гениталиях, и клетки мозга докладывали об этом Фаррагату. От гениталий желание растекалось по животу, поднималось к сердцу, наполняло его душу, мозг, захватывало все тело. Он ждал, когда послышится скрип кроссовок и потом голос — молодой, возможно, нарочито молодой, но не слишком высокий — скажет: «Подвинься, малыш». Он ждал скрипа кроссовок, как ждал стука каблучков Джейн на мощеных тротуарах Бостона, как ждал грохота лифта, в котором Вирджиния поднимется на одиннадцатый этаж, как ждал, когда Доди откроет проржавевшие ворота дома на Трейс-стрит, когда Роберта сойдет с автобуса С на итальянской пьяцце, когда Люси вставит колпачок и выйдет голая из ванной, ждал телефонных звонков, звонков в дверь, колокольного звона, отмеряющего время, ждал, когда окончится гроза, которой боялась Хелен, ждал автобуса, корабля, поезда, самолета, парома, вертолета, фуникулера, гудка в пять часов и пожарной сирены, которая вернет ему его любовь. Выходит, столько времени и сил было потрачено впустую, но даже бессмысленное ожидание не расстраивало его, потому что оно затягивало, как водоворот.
Но почему же он так тоскует по Джоди, если всегда считал, что смысл его жизни в обладании самыми красивыми женщинами? Женщины несли в себе величайшую тайну, дарующую удивительную радость. К ним надо подкрадываться в темноте, а иногда и овладевать ими в темноте. Женщина — это крепость, мощная и осажденная, ее стоит завоевывать, ибо в ней скрыты несметные сокровища. В сексуальных фантазиях Фаррагата одолевало желание воспроизвести себя в бесчисленном потомстве, населить своими детьми деревушки и города, села и мегаполисы. Это стремление к воспроизводству порождало мечты о пятидесяти женщинах, одновременно вынашивающих его потомство. Женщина — это пещера Али-Бабы, утренний свет, водопад, гром и молния, необъятность планеты — и, когда он это понял, он скатился голый со своего последнего голого вожатого бойскаутов и выбрал женщин. В воспоминаниях об их великолепии чувствовался смутный упрек, но не в нем было дело. Учитывая царственный характер его непокорного члена, только женщина была достойна увенчать его красный блеск.
Он подумал о том, что между сексуальным обладанием и ревностью есть сходство, и, чтобы примирить силу испытываемых эмоций с непостоянством плоти, необходимы особые обстоятельства и множество лжи. К выбору объекта любви он никогда не подходил прагматично. Он обожал и добивался тех женщин, которые покоряли его сердце лживостью, завораживали своей полной безответственностью. Он покупал им одежду, билеты, снимал для них квартиры и давал им деньги на парикмахера, а однажды даже оплатил пластическую операцию. Покупая серьги с бриллиантами, он старательно высчитывал их стоимость в сексуальном эквиваленте. Он находил женские недостатки очаровательными. Он умилялся, когда обнаруживал, как она, непрерывно говорившая о диете, торопливо пожирает на автостоянке шоколадку. Недостатки Джоди он не находил очаровательными. Он их вообще не находил.
Тоска по Джоди, острая и болезненная, растекалась по всем клеткам его тела — видимым и невидимым. Смог бы Фаррагат выставить свою любовь на всеобщее обозрение? Смог бы пройти по улице, обнимая Джоди за талию, поцеловать его в аэропорту, взять за руку в лифте? Если нет — значит ли это, что он пасует перед жестокими правилами проклятого общества? Он пытался представить себя с Джоди на воле. Ему вспомнились пансионы в Европе, в которых они с Марсией и сыном проводили лето. Тон там задавали молодые мужчины, женщины и их дети — а если не молодые, то по крайней мере довольно бодрые. Старых и больных старались избегать. Все знали, где они обитают, но на них не обращали внимания. Однако то тут, то там в этом мире добропорядочных семей можно было увидеть двух мужчин или женщин в уголке бара и в столовой. Это были геи и лесбиянки. В основе такого заключения лежало универсальное правило противоположностей. Рядом с мягкой женщиной — более жесткая. Рядом со зрелым мужчиной — юноша. Обращались с ними очень обходительно, но никто не приглашал их в свою команду на регате или на пикник в горы. Их не звали даже на свадьбу деревенского кузнеца. Они были другими. Их любовные утехи, казалось, должны были быть чем-то странным, сродни акробатическим номерам. В отличие от нормальных парочек, они не начинали сиесту с хорошего, бодрого секса. К ним относились терпимо, но предрассудки, жившие глубже социального уровня, были неискоренимы. Возмущало и то, что они явно наслаждались обществом друг друга. Это считалось ненормальным. Фаррагат вспомнил, как в одном пансионе геи казались единственной счастливой парой. Видимо, это было неудачное время для освященных в церкви браков. Жены рыдали. Мужья дулись. А геи выиграли в регате, залезли на самую высокую гору и получили приглашение на королевский прием. Но это скорее исключение. Мысленно вытаскивая их отношения на свет Божий, Фаррагат представил себя с Джоди в таком пансионе. Пять часов. Они у барной стойки. На Джоди белый парусиновый костюм, который ему купил Фаррагат. Вот и все, дальше не получалось. Никакими силами он не мог заставить свое воображение дорисовать эту сцену.
Если в основе любви всегда лежит сходство объекта с чем-то знакомым, то, возможно, поскольку Джоди — мужчина, Фаррагат влюблен в самого себя. За всю жизнь ему, кажется, попался только один человек, влюбленный в самого себя, — около года они работали вместе. В его делах этот человек не играл большой роли, а потому Фаррагат — быть может, к сожалению — только изредка наблюдал проявления этого порока, если рассматривать самовлюбленность как порок. «Ты не замечал, — спрашивал этот человек, — что у меня один глаз больше другого?» А потом довольно настойчиво: «Тебе не кажется, что мне бы пошли усы или борода, например?» «Тебе нравится твоя тень? — спросил он по дороге в ресторан. — Если солнце у меня за спиной и я вижу свою тень, то всегда так огорчаюсь. Плечи кажутся чересчур узкими, а бедра широкими». «Скажи мне, только честно, как тебе мои бицепсы? — спросил он в бассейне. — Тебе не кажется, что они слишком сильно накачаны? Каждое утро я делаю сорок отжиманий, чтобы мышцы не одрябли, но ведь не хочется выглядеть качком». Нельзя сказать, чтобы такие вопросы он задавал постоянно — далеко не каждый день, но тем не менее Фаррагат слышал их достаточно часто для того, чтобы призадуматься, а призадумавшись, прийти к выводу, что этот человек влюблен в самого себя. Он говорил о себе так, как многие — особенно те, кто еще не понял, как относиться к своему браку, — говорят о женах. «Как по-твоему, она красивая? Тебе не кажется, что ей все время не сидится на месте? Как тебе ее ноги? Может, ей стоит сменить прическу?» Фаррагат не думал, что влюблен в самого себя, но однажды, когда он встал с матраса, чтобы отлить, Джоди сказал: «Господи, до чего же ты все-таки красивый. Ты, конечно, почти старик, к тому же тут маловато света, но сейчас ты очень красивый». — «Ерунда», — бросил Фаррагат, но где-то в глубине его души, давно превратившейся в пустыню, расцвел удивительный цветок. Он хотел его растоптать, но не смог найти. Он понимал, что точно так же проститутки заманивают клиентов, но все равно эти слова на него сильно подействовали. Как будто он всегда знал, что красив, и всю жизнь ждал, когда же наконец кто-нибудь ему об этом скажет. Но если за его любовью к Джоди стоит любовь к самому себе, с тем же успехом можно предположить, что Фаррагат любит в нем свою утраченную молодость. Джоди был воплощением молодости — сладкое дыхание, сладкий аромат кожи — и, обладая Джоди, Фаррагат хотя бы на час возвращал себе юность: он тосковал по ней так, как тоскуют по потерянному другу, по любимой, по дому, который одно лето снимал на побережье. Любить себя, свою молодость гораздо легче, чем любить красивую женщину с ее вкусами и привычками, уходящими корнями в чужое прошлое, которое невозможно понять. Когда он любил Милдред, ему пришлось привыкать к анчоусам на завтрак, к обжигающе горячим ванным, к запоздалым оргазмам и лимонно-желтым обоям, лимонной туалетной бумаге, постельному белью, абажурам, тарелкам, скатертям, мебельной обивке и машинам. Она даже купила ему лимонно-желтый бандаж для мошонки. Любовь к себе — бесполезная, невероятная, но такая сладкая. Как же просто любить самого себя!
Но стоило еще поразмышлять о смерти и ее темных ритуалах. Была вероятность, что, обнимая Джоди, он сознательно обнимал смерть, угасание, разложение. Целовать мужскую шею, со страстью глядеть в глаза мужчины — во всем этом была такая же неестественность, как и в ритуалах похоронного бюро. А потому, быть может, целуя упругий живот Джоди, он целовал низкую траву на своей могиле.
Когда вместе с Джоди для Фаррагата исчез эротический, чувственный распорядок дня, он лишился ощущения времени и пространства. Ему дали часы и календарь, его жизнь еще никогда не была так четко расписана, и все же впервые он с такой ясностью осознавал, что не понимает, где находится. Он собирается спуститься по горнолыжной трассе, ждет поезда, просыпается в Нью-Мексико после тяжелой ломки.
— Эй, Тайни, — кричал он, — где я?
— Тюрьма Фальконер, — отвечал Тайни. — Ты убил брата.
— Спасибо, Тайни.
Так, с силой голоса Тайни перед Фаррагатом вновь представала голая правда. Стараясь пригасить это чувство отчужденности, он заставлял себя вспоминать, что уже и раньше испытывал подобное. Даже на свободе, когда его еще не окружали стены тюрьмы, ему подчас казалось, что он находится в двух или трех местах одновременно. Он вспомнил, как в жаркий день в офисе со включенными на полную мощность кондиционерами он представил, что стоит в старом деревянном домике, а за окнами начинается снежная буря. В стерильном офисе он чуял запах горящих дров и думал о колесных цепях, снегоочистителях, о запасе еды, горючего и спиртного — испытывал вполне объяснимое беспокойство человека, который оказался один, вдали от цивилизации, накануне бурана. Было ясно, что старое воспоминание каким-то образом вторглось в настоящее, но неясно было почему. Почему летним днем в сияющей чистотой комнате его вдруг посетило это зимнее воспоминание? Фаррагат старался найти его корни. Вероятно, причиной послужила догорающая в пепельнице спичка, но еще с тех пор, как, наблюдая за приближением грозы, он, к своему стыду, обнаружил у себя неприличную, влажную эрекцию, — с тех пор он перестал доверять чувственному восприятию. И все же если эту двойственность восприятия можно было объяснить горящей спичкой, то уж никак и ничем нельзя было объяснить, почему зимнее воспоминание оказалось ярче и живее реальности офиса. Чтобы избавиться от наваждения, он мысленно перенесся за пределы офиса с его искусственной атмосферой и сосредоточился на непреложных фактах: сегодня девятнадцатое июля, температура воздуха девяносто два градуса по Фаренгейту, времени три часа восемнадцать минут, на обед он брал моллюсков или щеки трески со сладким соусом тартар, жареную картошку, салат, половинку булочки с маслом, мороженое и кофе. С помощью этих бесспорных фактов ему удавалось прогнать зимнее воспоминание, как прогоняют из комнаты дым, открыв двери и окна. Ему удавалось вернуться в реальность, но, хотя это переживание не было катастрофическим, оно порождало вопрос, на который Фаррагат никак не мог отыскать ответа.
Фаррагат считал, что, если не брать в расчет религию и успешный секс, трансцендентальный опыт — полная чушь. Ведь человек обычно бережет пыл лишь для тех людей и предметов, которые способны принести пользу. Флора и фауна тропического леса непостижимы, зато ясен путь, ведущий тебя к цели. Временами Фаррагату казалось, что тюремные стены и прутья решеток вот-вот исчезнут, и он боялся, что повиснет в пустоте. Однажды он проснулся от шума воды в унитазе и обнаружил, что барахтается в путах какого-то ускользающего сна. Он не знал, насколько глубок и значим этот сон. Как и его психологи, он не мог четко определить, какие сдвиги происходят в сознании на пороге пробуждения. Во сне он видел лицо красивой женщины, которая ему нравилась, но которую он никогда не любил. Он чувствовал близость морского пляжа на далеком неизвестном острове. Слышал детскую песенку. Он погнался за ускользающим сном, словно его жизнь и самоуважение зависели от одного: удастся ли ему сложить из призрачных образов четкую картину. Но образы растворялись, убегали от него, подобно ретернеру с мячом в американском футболе. Исчезли лицо женщины и морской пляж, детская песенка стихла. Фаррагат посмотрел на часы. Десять минут четвертого. Вода в унитазе перестала реветь. Он заснул.
Дни, недели или месяцы спустя он проснулся от того же сна с женщиной, пляжем и песенкой — и так же отчаянно кинулся ловить бесплотные образы, но они снова ускользнули под звуки затихающей мелодии. Погоня за сном, который не удается вспомнить, давно стала общим местом, но Фаррагата потрясало то, что это преследование казалось наполненным смыслом. Из бесед с психоаналитиками он знал, что нужно спросить себя: был ли сон цветным? Да, он был цветным, но не очень ярким. Море темное, губы женщины не накрашены. И все же образы не были замкнуты в черно-белой гамме. Он тосковал по этому сну. Его бесило, что он не может его вспомнить. Конечно, сны бесполезны, однако этот сон превратился для него в нечто вроде талисмана. Он посмотрел на часы — десять минут четвертого. Унитаз молчал. Фаррагат заснул.
Так повторялось снова и снова. Необязательно ровно в три десять, но всегда между тремя и четырьмя часами утра. Его всегда раздражало, что его память — совершенно произвольно, насколько он мог судить, — черпала из своих ресурсов определенные образы и представляла их в повторяющихся снах. Память его не слушалась, а когда он понял, что она проявляет такую же самостоятельность, как и его член, — Фаррагат разозлился еще больше. А потом, однажды утром, когда он бежал из столовой в свой блок по темному коридору, он вдруг услышал музыку, увидел женщину и море. Он остановился — так резко, что несколько человек врезались в него, отчего сон тут же рассеялся. В то утро сон не вернулся. Но он начал всплывать неожиданно в разных местах тюрьмы. Как-то вечером, когда он сидел в камере и читал Декарта, он услышал музыку и стал ждать, когда появятся женщина и море. В блоке было тихо: ничто не мешало сосредоточиться. Он подумал, что, если ему удастся разобрать хотя бы две строчки песенки, он вспомнит весь сон. Музыка и слова звучали все глуше, но он напевал про себя, чтобы не забыть. Он схватил карандаш и клочок бумаги, приготовился записать выхваченные из песенки строчки и вдруг осознал, что не знает, кто он и где находится, что назначение унитаза, на который он смотрит, для него полная тайна, что он не понимает ни слова в книге, которую держит в руке. Он не узнавал себя. Не понимал своего языка. Фаррагат резко бросил преследовать женщину и музыку и почувствовал облегчение, когда они исчезли. Вместе с ними пропало чувство отчужденности, осталась только легкая тошнота. Ничего страшного не случилось, просто он сильно испугался. Он посмотрел в книгу и обнаружил, что снова может читать. Унитаз нужен для того, чтобы опорожняться. Тюрьма называется Фальконер. Он осужден за убийство. Постепенно он вспомнил факты, определяющие его настоящее. Факты оказались неприятными, зато полезными и непреложными. Он не знал, что случилось бы, если бы он записал слова песенки. Вероятно, он не сошел бы с ума и не умер, но все-таки ему не хотелось выяснять. Сон возвращался еще несколько раз, но Фаррагат быстро его стряхивал, поскольку понял, что сон не имеет никакого отношения ни к его пути, ни к его цели.
— Тук-тук, — сказал Рогоносец. Было уже поздно, но Тайни еще не разогнал всех по камерам. Петух Номер Два и Зверь-Убийца играли в рами. По телевизору показывали всякую чушь. Рогоносец вошел в камеру Фаррагата и уселся на стул. Фаррагат его недолюбливал. За время заключения ни его пунцовое круглое лицо, ни жидкие волосы не утратили цвета. Тюрьма не повлияла ни на лоснящуюся красноту лица, ни на очевидную ранимость Рогоносца — вызванные, по-видимому, алкоголем и сексуальными неудачами.
— Скучаешь по Джоди? — поинтересовался он.
Фаррагат промолчал.
— Трахался с Джоди? — спросил он.
Фаррагат молчал.
— Да ладно тебе, я знаю, ты с ним трахался, но я не считаю, что это плохо. Я тебя понимаю: он красавец, да, настоящий красавец. Можно тебе кое-что рассказать?
— Меня ждет такси, мне надо ехать в аэропорт, — сказал Фаррагат, а потом добавил, вполне искренне: — Нет, нет, я не против, рассказывай, что хочешь.
— Я тоже трахался с мужиком, — объявил Рогоносец. — Уже после того, как бросил жену. А бросил ее после того, как застал с этим сопляком: они трахались прямо на полу в коридоре. Так вот, с тем парнем я встретился в китайском ресторане. В то время я был из тех одиноких холостяков, которых часто видишь в китайских ресторанчиках. Понимаешь, о чем я? По всей стране и даже в Европе — по крайней мере, в тех местах, где я был, — везде одно и то же. Династия Кунг-Фу — дешевка. Бумажные фонарики, тиковые панели. Рождественские гирлянды иногда висят круглый год. Бумажные цветы, море бумажных цветов. Семьи. Чудаки. Толстухи. Чужаки. Евреи. Попадаются и влюбленные парочки. Но всегда есть одинокий холостяк. Такой, как я. Мы, одинокие холостяки, никогда не заказываем китайские блюда. В китайском ресторане мы берем бифштекс по-лондонски или фасоль по-бостонски. Мы космополиты. Вот я и сижу — одинокий холостяк — в китайском ресторане на окраине Канзас-Сити и ем бифштекс по-лондонски. В любом городе, в котором мнение жителей что-то значит, всегда найдется такое место на окраине, где есть выпивка, проститутки и можно снять комнату на пару часов.
В ресторанчике народу не очень много. За одним из столиков сидит молодой человек. Тот самый, про кого хочу рассказать. Он красивый, но это не главное. Главное — что он молодой. Через десять лет он будет выглядеть так же, как все остальные. Он смотрит на меня и улыбается. Честное слово, я не мог взять в толк, что ему нужно. Когда я добрался до кусочков ананаса — каждый наколот на шпажку — и перешел к кексу с предсказанием судьбы, он подошел к моему столику и спросил, что там выпало. Я ответил, что не могу прочитать пророчество без очков, а очки я забыл. Тогда он взял мою бумажку и прочитал — или сделал вид, что прочитал, — что в ближайшие несколько часов меня ждет удивительное приключение. Я спрашиваю: а у тебя что написано? Он говорит: то же самое — и улыбается. Говорил он вполне прилично, но было ясно, что он бедный и красиво говорить учился специально. Ну вот, я выхожу, а он за мной. Спрашивает, где я остановился. Отвечаю: в мотеле при ресторане. А он спрашивает, нет ли у меня в номере чего-нибудь выпить. Есть, говорю — и предлагаю выпить вместе. Он говорит: с удовольствием, и обхватывает меня за плечи — знаешь, как настоящий друган, — и мы вместе идем в мою комнату. Там он спрашивает: можно я сам разолью виски? Я говорю: пожалуйста, и объясняю, где взять виски и лед. Он протянул мне стакан, взял стакан себе, сел рядом и принялся меня целовать. В общем, сама идея, что два мужика целуются, мне не нравится, но неприятно не было. Просто когда мужчина целует женщину — это может быть хорошо или плохо, а вот когда целуются два мужика — если только это не французы, — сразу ясно, что оба — жалкие придурки. В смысле, если бы кто-то сфотографировал, как мы целовались, и показал мне снимок — мне бы он не понравился: неестественно и ненормально. Однако мой член напрягся, и тогда я подумал, что может быть неестественней и ненормальней, чем одинокий человек, жующий фасоль в китайском ресторанчике на Среднем Западе, — но это не я придумал. А потому, когда он, продолжая меня целовать, мягко и нежно взялся за мой член, он встал во весь рост и начал изливать сперму, а когда я потрогал его член, оказалось, что он тоже на полпути.
Он налил нам еще виски и спросил, почему я не раздеваюсь. Я говорю: а ты почему? Тогда он снял штаны и обнажил свой член — на редкость красивый. Я тоже разделся, мы сели голые на диван и стали пить виски. Он больше не доливал. Время от времени он брал мой член в рот — впервые в жизни мой член оказался у кого-то во рту. Я подумал о том, что в новостях по телеку или на первой полосе газеты это была бы та еще картинка, но мой член явно не читал газет, и ему было все равно. Он точно взбесился. Парень предложил лечь в постель, мы легли. Очнулся я только утром, когда зазвонил телефон.
Было темно. Я один. Голова просто раскалывалась. Я снял трубку. «Сейчас полвосьмого», — сообщил голос. Я осмотрел простыню — нет ли спермы — и ничего не нашел. Потом подошел к шкафу, достал бумажник и пересчитал деньги: пропало долларов пятьдесят. Кредитки были на месте. Значит, эта шлюшка меня соблазнила, подмешала мне что-то в виски, сгребла деньги и сбежала. Я лишился пятидесяти долларов, но зато сделал кое-какие выводы. Пока я брился, снова зазвонил телефон. Это был тот самый парень. Ты, конечно, думаешь, я был на него страшно зол — ничего подобного: мы пообщались очень вежливо и дружелюбно. Для начала он извинился за то, что наливал мне так много виски, что я выключился. Затем сказал, что зря я ему дал столько денег, ведь он того не стоит. Потом снова извинился и предложил встретиться, обещал доставить мне удовольствие бесплатно, спросил, когда мы могли бы увидеться. Я понимал, что он соблазнил меня, подпоил и обокрал, но я так его хотел, что сказал, буду дома в полшестого, пусть заходит.
В тот день я зашел в четыре места, мне удалось заключить три контракта, что для этой местности очень неплохо. Когда я вернулся в мотель, то чувствовал себя превосходно, немного выпил, а в полшестого пришел парень. На этот раз я сам стал разливать виски. Он рассмеялся, потому что я ни слова не сказал о том, что он мне что-то подмешал накануне. Потом он разделся, аккуратно сложил одежду на стуле, раздел меня — и я ему помогал. Затем стал меня целовать. Но тут он увидел свое отражение в большом зеркале, висевшем на двери в ванную. Вот тогда я понял, что впервые вижу настоящего нарцисса. Один взгляд в зеркало — и он застыл как вкопанный. Все не мог налюбоваться. Просто не мог оторваться. Я быстро все прикинул: днем я обналичил чек, и теперь в моем бумажнике лежали шестьдесят долларов. Их нужно было спрятать. Пока он наслаждался своим отражением, я думал о деньгах. Когда я понял, насколько глубоко он ушел в себя, я поднял с пола одежду и повесил ее в шкаф. Он, разумеется, ничего не заметил, он вообще ничего не видел, кроме собственного отражения. Вот он стоит перед зеркалом, любовно разглядывая свои яйца, а я прячусь за дверцей шкафа. Я достал деньги из бумажника и запихал их в ботинок. Наконец он оторвался от зеркала и лег в постель. Он меня трахнул так, что, когда я кончил, у меня чуть глаза на лоб не вылезли. Потом мы оделись и спустились в ресторанчик.
Было нелегко надевать ботинки, ведь в одном из них лежали шестьдесят баксов. За обед я мог расплатиться кредиткой. Когда мы шли к ресторану, он спросил, почему я хромаю. Я ответил, что вовсе не хромаю, но сообразил, что он знает, где деньги. В ресторане принимали «Карт Бланш». Из одинокого холостяка я превратился в старого педераста, который пришел в китайский ресторанчик с юным другом. Всю жизнь смотрел на педиков сверху вниз, а относился к ним еще хуже. Мы заказали большой обед, я расплатился «Карт Бланш». Он спросил, неужели у меня нет наличных, и я объяснил, что все отдал ему накануне. Он рассмеялся, и мы поднялись в комнату. По пути я старался не хромать и раздумывал, что же мне делать с деньгами: я не собирался отдавать ему все. В итоге я спрятал ботинок в темном углу, мы занялись любовью, а потом поговорили. Я спросил его, кто он и откуда, и он мне рассказал.
Сказал, что его имя Джузеппе или Джо, но он называет себя Майклом. Его отец итальянец, а мать белая. У отца была молочная ферма в штате Мэн. Он ходил в школу и работал на ферме. Ему было девять, когда управляющий начал у него сосать. Он это делал каждый день, мальчишке нравилось, а однажды управляющий спросил, можно ли ему вставить. Майклу было лет одиннадцать-двенадцать. Получилось только с четвертой или пятой попытки, но ему понравилось, и они стали трахаться регулярно. Но жизнь на ферме была нелегкой, ему было одиноко, и он стал подрабатывать в ближайшем городе, а потом и по всей стране, по всему миру. Он так и сказал: «Я проститутка, но не надо меня жалеть, не надо думать, где я кончу».
Пока он говорил, я слушал очень внимательно, все пытался уловить интонации, какие бывают у педиков, но не уловил. Я всегда терпеть не мог педиков. Считал их глупыми, жалкими пустышками, но этот говорил, как любой другой. Мне в самом деле было интересно его слушать. Он казался таким нежным, страстным, чистым. В ту ночь, когда он лежал в моей постели, я думал, что он самый искренний человек, какого я когда-либо видел, потому что у него как будто не было совести, точнее — его совесть не была сфабрикована обществом. Он скользил по жизни, точно пловец в прозрачной воде. Потом он сказал, что устал, хочет спать и ему очень жаль, что он меня обворовал, но он надеется, что искупил свою вину. Я согласился, и тогда он сказал, что знает о деньгах, которые спрятаны у меня в ботинке, но он их не возьмет, а потому я могу спать спокойно. Я отлично выспался, утром сделал кофе. Пока мы брились и одевались, то все время смеялись, шестьдесят долларов лежали в ботинке нетронутые. Я сказал, что опаздываю, он тоже опаздывал. Я спросил: куда это он торопится. Он ответил: к клиенту из номера 273 — и спросил, не против ли я. Я ответил, что не против. Тогда он предложил встретиться в полшестого, я сказал: с удовольствием.
Я пошел своей дорогой, а он — своей. В тот день я заключил пять сделок и подумал, что он не только чист, но и приносит удачу. Я с радостью вернулся в мотель, принял душ, выпил пару стаканов виски. В полшестого он не появился, и в полседьмого, и в полвосьмого тоже. Я подумал, что он нашел клиента, который не прячет деньги в ботинок. Я скучал. Ближе к восьми зазвонил телефон, я бросился со всех ног — думал, это Майкл, — но звонили из полиции. Спросили, знаком ли я с ним. Я ответил, что знаком, потому что так оно и было. Тогда они попросили меня подъехать в окружной суд, я поинтересовался: зачем? Мне сказали, что все объяснят на месте, и я сказал: скоро буду. В лобби я спросил портье, как добраться до окружного суда, он объяснил, и я поехал. Я подумал, его арестовали за бродяжничество или что-то в этом роде, и могут выпустить под залог. Я готов был внести деньги. В суде меня встретил лейтенант. Говорил со мной вежливо, но как-то печально. Спросил, насколько хорошо я знаю Майкла. Я сказал: встретились в китайском ресторане и пропустили по паре стаканчиков. Он предупредил, что меня ни в чем не обвинят, но ему нужно понять: достаточно ли хорошо я знал Майкла, чтобы опознать. Я, конечно, подумал, что надо опознать его среди других подозреваемых, но в душе уже почуял, что все гораздо серьезнее. Я пошел за лейтенантом вниз по лестнице и по запаху сразу понял, куда мы идем. В стены были вставлены ящики, как в огромной картотеке, лейтенант выдвинул один — и там лежал Майкл, разумеется, мертвый. Лейтенант сказал, что его ударили ножом в спину двадцать два раза, и прибавил, что тот парень капитально сидел на наркотиках. Наверное, кто-то сильно ненавидел Майкла, подумал я. Судя по всему, он уже умер, а его все кололи ножом. Потом мы с лейтенантом пожали друг другу руки, он пристально посмотрел на меня, словно оценивая, не наркоман ли я, не гей — и пришел к выводу, что ни то, ни другое. Впрочем, вполне вероятно, что мне это показалось. Вернувшись в мотель, я выпил еще семнадцать стаканов виски и, рыдая, заснул.
Через пару дней Рогоносец рассказал Фаррагату о «Долине» — так называли узкую комнату в конце коридора, слева от столовой. Вдоль одной стены тянулся чугунный желоб, который использовался в качестве писсуара. В комнате всегда стоял полумрак. Стена над желобом была выложена белым кафелем, в котором едва различались отражения людей. Удавалось только примерно определить, какого роста и телосложения заключенные справа и слева, вот и все. В «Долину» обычно ходили после еды, чтобы поонанировать. Собственно, мочиться в это подземелье приходили только идиоты. Здесь были свои правила. Можно коснуться бедра или плеча своего соседа, но не более. У желоба помещалось двадцать человек, двадцать человек стояли перед ним и онанировали — у одних член еще не встал, другие уже привели его в боевую готовность, а некоторые были где-то на половине пути. Тот, кто уже кончил, но хотел сделать это еще разок, должен был снова встать в очередь. На эту тему были стандартные шутки. «Эй, Чарли! Ты сегодня сколько раз подходил?» — «Пять, у меня уже ноги устали».
Член является важнейшим звеном в борьбе за выживание, и ни один другой из наших органов не отличается таким разнообразием, как этот рудиментарный инструмент — разнообразием форм, цветов, размеров, особенностей расположения и чувствительности. Члены бывают черные, белые, красные, желтые, синеватые, коричневые, шишковатые, морщинистые, миленькие и роскошные; а еще они, подобно толпе мужчин на улицах в час пик, воплощают собой молодость, старость, победу, поражение, смех и слезы. Были те, кто дрочил с отчаянной принужденностью, а кто-то долго — по полчаса — ласкал себя; были те, кто рычал или вздыхал, но почти все, когда курок спускался и звучал выстрел, начинали трястись, дергаться, задыхаться и шмыгать носом — звуки горя, радости и временами предсмертных хрипов. И правильно, что тех, кто любил себя рядом с тобой, было не видно. Не видно ни царапин, ни знаков насилия, ни уродства, ни глупости, ни красоты — только безликие призраки. С тех пор как Джоди исчез, Фаррагат приходил сюда регулярно.
Когда его семя выплескивалось в желоб, Фаррагат не испытывал подлинной грусти — скорее разочарование оттого, что приходилось изливать свою энергию на холодный чугун. Он уходил от желоба с таким чувством, будто пропустил свой поезд, самолет или паром. Пропустил. Он испытывал физическое облегчение, очищение: после мастурбации сознание прояснялась. То, что он ощущал, отходя от желоба, не имело ничего общего ни со стыдом, ни с раскаянием. Он видел и чувствовал только острый недостаток эротичности. Он мазал мимо цели, а цель — это загадочное единение духа и плоти. Ему давно было известно, что здоровье и красота имеют четкие границы. У того и у другого есть основа, дно — как у океана. И он, Фаррагат, перешел эту границу, вторгся в чужие владения — хоть и не с корыстной целью, но вторгся. Его действие не было непростительным, но его угнетало величие той земли, на которую он ступил. Истинное великолепие. Даже здесь, в тюрьме, он понимал, что мир великолепен. Как будто достал камушек из ботинка прямо посреди мессы. Он вспомнил, какая паника охватила его в детстве, когда он обнаружил на штанах, ладонях и рубашке липкое кристаллизующееся вещество. Из «Руководства для бойскаутов» он узнал, что теперь его член станет длинным и тонким, как шнурок, что изливающаяся из него жидкость — это сливки его ума. Эта жалкая влага означала, что он провалится на едином выпускном экзамене и ему придется пойти в какой-нибудь Богом забытый сельскохозяйственный колледж на Среднем Западе…
Как всегда бесконечно красивая, источающая аромат всего запретного, пришла Марсия. Она его не поцеловала, он не пытался накрыть ее ладонь своей.
— Привет, Зик. Я принесла письмо от Питера.
— Как он?
— Наверное, прекрасно. Он то ли в школе, то ли в каком-то лагере, так что я его редко вижу. Но учителя говорят, что он умненький и дружелюбный мальчик.
— Он не придет меня навестить?
— Психологи полагают, что лучше его сюда не приводить, по крайней мере не сейчас, когда у него такой важный возраст. Я говорила со множеством психологов и консультантов, и все они уверены, что, поскольку он единственный ребенок, его психику травмирует вид отца-заключенного. Я знаю: ты считаешь психологов бесполезными дармоедами, и, пожалуй, я с тобой согласна, но у нас нет выбора — мы должны прислушаться к мнению опытных людей с отличнейшими рекомендациями, и эти люди уверены, что ему к тебе нельзя.
— Можно мне письмо?
— Можно, если только я его найду. Сегодня я все теряю. Я не верю в полтергейст, но бывают дни, когда я сразу все нахожу, а бывают — когда просто ничего не могу найти. И сегодня именно такой день, даже хуже, чем обычно. Утром я не могла отыскать крышку от кофейника. Потом апельсины. Не могла найти ключи от машины, а когда все-таки нашла и поехала за горничной, то забыла, где она живет. Я не могла найти нужное платье и серьги. Не могла найти чулки и не могла найти очки, чтобы найти чулки. — Он бы убил ее, если бы она не отыскала в своей сумочке конверт с неуклюжей надписью карандашом. Она положила его на стойку. — Я не просила его писать тебе письмо, — сообщила Марсия. — Понятия не имею, что он написал. Конечно, надо было бы показать письмо психологу, но я подумала: ты будешь против.
— Спасибо, — ответил Фаррагат и убрал конверт под рубашку, чтобы почувствовать его кожей.
— Не откроешь?
— Потом.
— Тебе повезло. Насколько я знаю, он впервые в жизни написал письмо. Ну, расскажи, как ты, Зик. Не могу сказать, что ты выглядишь здорово, но, в общем, нормально. Такой же, как всегда. Все еще мечтаешь о своей блондинке? Ну конечно. Это сразу видно. Неужели ты не понимаешь, что ее нет и никогда не было? О, по тому, как ты склоняешь голову, я вижу, что ты по-прежнему мечтаешь о блондинке, у которой никогда не было менструации, которая не бреет ноги и никогда с тобой не спорит. Похоже, у тебя тут есть любовники?
— Был один, но в зад меня не имел. Когда я умру, можешь так и написать на моем надгробии: «Здесь покоится Иезекиль Фаррагат, которого никто никогда не имел».
Ее тронули его слова. Как будто она вдруг нашла в себе силы им восхищаться, ее улыбка, само ее присутствие стало мягким, примирительным.
— Ты поседел, — сказала Марсия. — Сам не знал? Не прошло и года, как ты здесь, и вот уже весь седой. Но тебе идет. Что ж, мне пора идти. Я принесла тебе передачу, ее проверят и отдадут.
Он носил письмо с собой, пока не погасили лампы и не выключили телевизор, а потом в свете фонарей за окном прочитал: «Я тебя люблю».
Близился день приезда кардинала, и даже те, кто отбывал пожизненное, уверяли, что такой суматохи еще не видели. Фаррагату непрерывно поручали печатать приказы, инструкции и объявления. Некоторые распоряжения были просто безумными. Например, такое: «Во время маршировки во дворе все заключенные обязаны петь „Боже, храни Америку“». Но здравый смысл поборол этот приказ. Никто его не исполнял, и никто не принуждал к его исполнению. Десять дней подряд заключенных выводили строем на бейсбольное поле — площадку, где раньше стояла виселица, — и на главный двор, где будет построение. Их учили стоять по стойке «смирно» даже под проливным дождем. Все были возбуждены, но серьезны. Когда Петух Номер Два заплясал и запел на мотив старинной песни: «Завтра будет славный день, ждет нас всех удача — раздают всем кардиналов с колбасой в придачу», — никто не засмеялся, никто. Петух Номер Два был придурком. За день до приезда кардинала всех отправили в душ. Но к одиннадцати горячая вода закончилась, и заключенные из блока Д смогли помыться только после обеда. Фаррагат уже вернулся в камеру и начищал ботинки, когда пришел Джоди.
Услышав свист и крики, он поднял голову и увидел, как Джоди идет к его камере. Он пополнел. Похорошел. Он приближался к Фаррагату легкой, пружинящей поступью. Это порадовало Фаррагата: лучше, чем та вихляющая походка, которой шел Джоди, когда настроится на секс, — тогда казалось, что его бедра ухмыляются, точно тыква на Хэллоуин. Вихляние напоминало Фаррагату о плюще, а плющ, как он знал, надо тщательно культивировать, чтобы он не разрушил каменные стены, башни, церкви. Плющ может уничтожить целый собор. Джоди вошел в камеру и поцеловал Фаррагата в губы. Присвистнул только Петух Номер Два.
— Прощай, любимый, — сказал Джоди.
— Прощай, — сказал Фаррагат.
Он был в смятении, быть может, он плакал, ведь теперь он мог заплакать над убитой кошкой, над разорванным шнурком, на бейсбольном поле из-за подачи, которую невозможно поймать. Он поцеловал Джоди страстно, но нежно поцеловать не мог. Джоди развернулся и пошел прочь. Это прощание было самым потрясающим, что случилось с ними. Когда Фаррагат искал смысл их дружбы, он открыл для себя пляжи и могилы, но просмотрел тайный трепет, с каким смотришь, как уходит любимый.
Тайни объявил отбой в восемь и, как всегда, пошутил насчет «кто рано встает…» и онанизма. И конечно, он сказал, что хочет, чтобы его ребята были красивыми в день приезда кардинала. В девять он погасил свет. Телевизор остался включенным. Фаррагат лег и заснул. Проснулся он от рева воды в бачке и тут же услышал гром. Сперва он обрадовался: звук показался ему приятным. Грохот грома как будто подтверждал, что небеса — это не бесконечность, а крепкая конструкция: купол, ротонды, арки. Но потом он вспомнил объявление, где было написано, что в случае дождя визит кардинала не состоится. Ему стало страшно при одной мысли о том, что ночной гром обещает длинный дождливый день. Не одеваясь, он подошел к окну. Да, этот голый человек боялся. Если пойдет дождь, не будет ни побега, ни кардинала — ничего. Сжальтесь же над ним, попытайтесь понять его страхи. Он одинок. У него забрали любовь, мир — все. Он хочет увидеть кардинала в вертолете. Со слабой надеждой Фаррагат думал о том, что гром может принести все, что угодно: холодный фронт, теплый фронт, ясный радостный день, когда воздух такой прозрачный. И тут начался дождь. На тюрьму изливались потоки воды. Однако через десять минут все закончилось. Гроза сжалилась и ушла на север, а к забранному решеткой окну долетел резкий запах, какой бывает после дождя. Его длинный-длинный нос всегда чутко улавливал этот аромат, и тогда Фаррагат кричал, махал руками, наливал себе выпить. Теперь пришло мгновенное воспоминание об этой первобытной радости — только воспоминание, потому что радость убивала решетка. Он вернулся в постель и заснул, слушая, как с навесов сторожевых вышек капает дождевая вода.
Фаррагат получил, что хотел: день несравненной красоты. Будь он на свободе, он бы смело сказал, что абсолютно счастлив. Настал праздник, день финального матча, поход в цирк, четвертое июля, регата; и, как и полагается в такой день, расчет был чистым, холодным и прекрасным. На завтрак — на средства диоцеза — им подали по два куска бекона. Фаррагат отправился за метадоном, и даже очередь из наркоманов — этот жалкий хвост человечества — излучала радость. В восемь каждый встал у двери своей камеры, все побритые, в белых рубашках и, судя по дикому смешению запахов, наполнявших блок Д, кое-кто намазал волосы гелем. Тайни всех проверил, и наступило неизменное на каждом празднике, перед каждым мероприятием ожидание.
По телевизору показывали мультфильмы. Слышно было, как в других блоках охранники с армейским прошлым свистят в свистки и орут на заключенных, пытаясь спешно вколотить им в головы военную выучку. Было чуть больше восьми, кардинала ждали к полудню, но некоторых заключенных уже вывели во двор. Солнечные лучи испытывали прочность тюремных стен, но двора они коснутся только в полдень. Петух и Рогоносец играли в кости. На волне метадоновой радости Фаррагат легко переносил ожидание. Время — его хлеб, в тюрьме оно перестало быть враждебным, он плывет в потоке времени, словно рыба в реке, а время — грациозно, как свет, — медленно ползет по блоку Д. Сидя на краешке койки, Фаррагат пытался читать. Вот он: человек сорока восьми лет на койке в тюрьме, куда несправедливо был заключен за братоубийство. Человек в белой рубашке, сидящий на краешке койки. Тайни засвистел, и они снова встали по стойке «смирно» у дверей своих камер. Они проделали это четыре раза. В пол-одиннадцатого заключенных построили парами и вывели в коридор, где они встали в начерченный известью кружок с буквой «Д».
Солнечные лучи почти добрались до двора. Да, день выдался великолепный. Фаррагат подумал о Джоди: если у него не получится, что будет? Месяц взаперти, карцер или еще семь лет за попытку побега? Вроде бы о побеге знают только двое: он и помощник капеллана. Тайни потребовал тишины.
— Мне нужна ваша помощь, — сказал он. — Две тысячи придурков в одном дворе — уследить не так-то просто. Сегодня на сторожевых вышках снайперы и, как вы понимаете, они пристрелят без предупреждения любого, кто вызовет у них подозрение. Повторяю: на вышках снайперы, и стрелять в воздух они не собираются. Лидер «Черных пантер» согласился обойтись без салюта. Когда прибудет кардинал, стойте по команде «вольно». Кто не был в армии и не знает, как это, спросите друзей. Это вот так. Начальство выбрало двадцать пять человек, которые получат причастие. У кардинала много дел, так что к нам он всего на двадцать минут. Сначала произнесет речь начальник тюрьмы, затем выступит начальник управления исправительных учреждений — он приедет из Олбани. Потом кардинал вручит дипломы, проведет мессу, благословит всех идиотов, мотающих срок, и уедет. Я думаю, кто хочет, может сесть. Но когда будет команда «смирно», чтобы все стояли прямо — чистые и опрятные — и смотрели на кардинала. Я хочу гордиться вами. Кто хочет ссать — валяйте. Только не делайте этого там, где будут сидеть люди.
Тайни похлопали, и большинство помочилось. Фаррагат думал о том, что есть какой-то универсальный закон, по которому работает мочевой пузырь. В это короткое время они все идеально понимали друг друга. Затем заключенные сели.
Кто-то проверял микрофон. «Раз-раз. Проверка. Раз-раз…» — звук был резкий и со скрипами. Время шло. Слуга Господень оказался пунктуален. Без пятнадцати двенадцать скомандовали «Смирно!», и заключенные вытянулись по струнке. Послышался рев двигателя — то отражающийся от холмов, когда вертолет пролетал низко над ними, то приглушенный в речных оврагах: то тихо, то громко, над холмами, над оврагами — этот звук открывал для них очертания земли за тюремными стенами. Наконец вертолет показался над двором: небесная колесница выглядела не изящнее, чем стиральная машина, но это не имело значения. Вертолет медленно приземлился, во двор вышли три служки, епископ в черном и сам кардинал — то ли Бог даровал ему небывалое чувство собственного достоинства и красоту, то ли диоцез избрал его за эти качества. Он поднял руку. На пальце сверкнул перстень — знак духовной и политической власти.
— Я у шлюшек видел получше, — прошептал Петух Номер Два. — Ни один скупщик не даст больше тридцатки. Последний раз, когда я брал ювелирный, я сбагрил все за…
Все обернулись и сердито на него посмотрели. Петух заткнулся.
Пурпурные одежды кардинала казались символом жизни и чистоты, а его вертолет — таким необыкновенным, что одна мысль о мятеже умирала, не успев зародиться. Приподняв полы сутаны, он вышел из вертолета. Он не напоминал женщину, вылезающую из такси, но был похож на кардинала, покидающего свою небесную колесницу. Он перекрестил собравшихся, стараясь охватить всех одним жестом. Заключенные замерли в благоговении. In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Фаррагат хотел помолиться за счастье сына и жены, за безопасность любимого, за душу покойного брата, хотел просить Господа о просветлении, но из всей путаницы слов он извлек только одно: Amen. «Amen», — прошептала еще тысяча голосов, и этот гул торжественно разнесся над тюремным двором.
Заработал микрофон — так хорошо, что все услышали препирательства.
— Вы первый, — говорил начальник управления начальнику тюрьмы.
— Нет, вы — отвечал тот.
— Здесь написано, что вы.
— А я сказал: начинаете вы, — рассердился начальник управления.
Начальник тюрьмы вышел вперед, преклонил колени, поцеловал перстень кардинала, встал и произнес:
Поделиться книгой: