Помоги проекту - поделись книгой:
— Охранники, заключенные, мои заместители и я сам — мы все глубоко признательны Вашему Преосвященству за то, что вы, не жалея жизни и здоровья, решили предпринять столь опасное путешествие и посетить реабилитационный центр Фальконер. Я невольно вспомнил, как, когда был маленьким, отец после долгой поездки вытаскивал меня, спящего, из машины и нес на руках к дому. Для него это была нелегкая ноша, я ценил его доброту и был ему благодарен. Такие же чувства я испытываю и сегодня.
Раздались аплодисменты, удивительно похожие на звук волн, бьющихся о камни. О чем говорят волны — никому не известно, но было ясно, что эти аплодисменты означали вежливое спасибо. Лучше всего Фаррагат помнил аплодисменты, которые слушал снаружи — за стенами театра или церкви. Четче всего он слышал аплодисменты именно как посторонний, когда ждал летним вечером на парковке конца действа. Его всегда потрясало и глубоко трогало, как люди — такие разные и враждебные друг другу — смогли сговориться об этом знаке одобрения и радости. Начальник тюрьмы передал микрофон начальнику управления. У него были седые волосы, серый костюм и серый галстук — весь его вид напомнил Фаррагату серые картотеки в чопорных офисах далеко-далеко отсюда.
— Ваше Преосвященство, — начал он, читая речь по бумажке и, судя по всему, впервые. — Дамы и господа! — нахмурился, окинул взглядом заключенных и повел бровью, недовольный ошибкой того, кто составлял речь. — Господа! — крикнул он громче. — От себя лично и от имени губернатора я хочу поблагодарить кардинала, который впервые в истории диоцеза и, возможно, в мировой истории прибыл на вертолете в реабилитационный центр. Губернатор сожалеет, что не смог выразить своей благодарности лично, но, как вы, вероятно, знаете, он сейчас посещает район бедствия в пострадавшей от наводнения северо-западной части штата. В последнее время, — он набрал побольше воздуху, — много говорят о тюремной реформе. О ней пишут книги, по стране колесят так называемые пенологи, разглагольствуя о реформе. Но я спрашиваю вас: где начинается тюремная реформа? В книжных лавках? В лекционных залах? Нет. Тюремная реформа, как все лучшие человеческие начинания, зарождается дома. А что такое дом? Дом — это тюрьма! Сегодня мы собрались здесь, чтобы увековечить смелый шаг, предпринятый Опекунским университетом банковского дела, диоцезом, управлением исправительных учреждений и конечно же самими заключенными. Мы все вместе сотворили — я не побоюсь этого слова! — настоящее чудо. Перед вами восемь простых людей, сдавших экзамен, который провалили многие лидеры бизнеса. Я понимаю, что, попав сюда, вы все невольно лишились права голоса — впрочем, это несправедливое наказание губернатор собирается отменить — и тем не менее, если вы когда-нибудь увидите его имя в избирательном бюллетене, уверен, вы вспомните сегодняшний день, — он отвернул манжет и взглянул на часы. — А теперь я буду вручать эти долгожданные дипломы и прошу вас воздержаться от аплодисментов до конца вручения. Фрэнк Масалло, Герман Мини, Майк Томас, Генри Филипс… — когда последний диплом попал к владельцу, начальник управления изменил тон, показывая, что он переходит от светских дел к духовным: — Его Преосвященство проведет мессу.
В этот момент из бойлерной вышел Джоди, низко поклонился спине кардинала и встал справа от алтаря — вылитый нерадивый служка, отходивший помочиться.
Подняв облако пыли, закрутился пропеллер, вертолет поднялся. Кто-то включил запись колокольного звона, и они взлетели в полном великолепии. О счастье, о величие! Сила колоколов победила и поскрипывание иглы, и царапины на пластинке. Рев вертолета в небе вторил гулу колоколов. Все продолжали хлопать, кое-кто заплакал. Колокольный звон стих, но вертолет еще выводил мелодию геодезического исследования мира — сверкающего, потерянного, любимого мира.
Вертолет кардинала приземлился в аэропорту Ла-Гуардиа. Там ждали две машины. Джоди такие видел только в кино. В одну погрузились Его Преосвященство и епископ, в другую — служки. Напряжение Джоди достигло предела. Его трясло. Он постарался сосредоточиться на двух пунктах. Первое: он напьется. Второе — займется сексом. Он цеплялся за эти две цели, но ладони все равно были мокрыми, пот стекал по грудной клетке, лил ручьями со лба. Чтобы скрыть дрожь, он крепко сжал руки в кулаки. Он боялся, что, когда они доедут, он не сможет вести себя, как свободный человек. Он уже забыл, как это. Ему казалось, что тротуар вздыбится и хлопнет его по лбу. Но он убедил себя, что играет роль в чуде, что его побег — часть Божьего промысла. А значит, надо импровизировать.
— Куда мы едем? — спросил он служку.
— Наверное, в собор. Мы там оставили одежду. А ты откуда взялся?
— Из церкви Святого Ансельма.
— Нет, как ты попал в тюрьму?
— Я приехал раньше, — сказал Джоди. — На поезде.
Из окна машины город казался скорее диким и странным, чем прекрасным. Джоди думал, сколько пройдет времени — а время представлялось ему чем-то вроде дороги, которую измеряют топографическими инструментами, — прежде чем он сможет двигаться непринужденно. Машина остановилась, Джоди открыл дверцу. Кардинал поднимался по ступеням собора, двое прохожих преклонили колени. Джоди шагнул наружу. Ноги подкашивались. Свобода ударила в лицо, как мощный порыв ветра. Он упал на колени, уперся ладонями в тротуар.
— Черт, ну ты надрался, — сказал служка.
— Крепленое вино, — буркнул Джоди. — Вино было крепленое.
Наконец к нему вернулись силы. Он поднялся и последовал за остальными в собор, вместе со всеми прошел в ризницу. Он снял сутану и, пока остальные надевали галстуки и пиджаки, он старался достойно держаться в своей белой рубашке, казенных штанах и кроссовках. Чтобы казаться увереннее, он сложил руки на груди. Увидев в большом зеркале свое отражение, Джоди понял, что на сто процентов выглядит как сбежавший заключенный. Стрижка, бледность, танцующая походка — даже полуслепой пьяница опознал бы в нем арестанта.
— Его Преосвященство хочет с тобой поговорить, — сказал епископ. — Прошу за мной.
Дверь открылась, и он вошел в комнату, похожую на гостиную в доме священника. Кардинал, уже переодевшийся в черный костюм, протянул ему руку для поцелуя. Джоди встал на колени и поцеловал перстень.
— Ты откуда? — спросил кардинал.
— Из церкви Святого Ансельма, Ваше Преосвященство.
— В моем диоцезе нет церкви Святого Ансельма, но мне известно, откуда ты. Не знаю, зачем спросил. Должно быть, в твоих планах время играет важную роль. Думаю, у тебя есть пятнадцать минут. Невероятно, правда? Идем отсюда.
Они вышли из собора. Какая-то женщина опустилась на колени, и кардинал протянул ей руку. Джоди узнал в ней актрису, которую видел по телевизору. Еще до конца квартала им пришлось остановиться снова, потому что другая женщина тоже встала на колени и поцеловала перстень. Они перешли улицу, и третья женщина встала на колени. Кардинал небрежно ее перекрестил, и они вошли в магазин. В считанные секунды продавцы сообразили, кто пришел. Кто-то из старшего персонала спросил, не желает ли кардинал пройти в отдельный зал.
— Мне все равно, — ответил кардинал. — Решайте сами. Через пятнадцать минут у нас с этим молодым человеком назначена важная встреча. А он неподходяще одет.
— Мы все сделаем.
С Джоди сняли мерки.
— У вас фигура прямо как у манекена, — сказал продавец.
Джоди это запомнил, но решил, что самолюбование неуместно, когда происходит чудо. Двадцать минут спустя пружинящей походкой он шел по Мэдисон-авеню. Это была походка человека, привыкшего блистать на светских балах, — вероятно, свершилось чудо.
Был дождливый августовский день. В такие дни в Риме и Париже нет никого, кроме туристов, и даже сам Папа Римский старается скрыться в Гондольфо. Получив дозу метадона, Фаррагат отправился стричь большой газон между учебным корпусом и блоком А. Он вытащил из гаража газонокосилку и канистру с бензином, перебросился парой слов со Зверем-Убийцей. Потом завел мотор, дернув за веревку, — это напомнило ему, как заводили мотор на лодках, давным-давно, когда он с друзьями плавал по горным озерам. В то лето он научился кататься на водных лыжах, причем везла его не обычная моторка, а настоящая гоночная яхта под названием «Гарвуд». Он с трудом совершил поворот у самого правого борта —
— Стойте! — кричал он своим старческим голосом. — Стойте, стойте, стойте. Зачем вам это нужно? Зачем нужно все разрушать? Зачем осложнять жизнь таким старикам, как я? Какой в этом прок? Какой в этом прок? Ну какой в этом прок? Вы только и умеете, что огорчать людей, злить их, обворовывать. Стойте, стойте. Верните часы обратно, и я ничего никому не скажу. Постойте…
Яхта отошла от причала, и рев мотора заглушил крики сторожа, но Фаррагат всю ночь слышал его голос, несмотря на виски и девушек, и будет слышать его, наверное, до конца своих дней. Он рассказывал об этом трем психоаналитикам. «Понимаете, доктор Гэсподен, услышав крик старика: „Стойте, стойте“, я впервые в жизни понял своего отца. Да-да, когда я услышал: „Стойте, стойте“, я словно услышал своего отца, я осознал, что он чувствовал, когда я надевал его фрак и шел танцевать котильон. Голос старика в ту летнюю ночь помог мне впервые в жизни понять отца». И сейчас Фаррагат повторил эти слова газонокосилке.
День был отвратительным. Стоял такой густой туман, что видимость, думал Фаррагат, составляла не больше двух сотен ярдов. А вдруг это помогло бы ему совершить побег? Нет, вряд ли. При мысли о побеге вспоминался Джоди: это было приятное воспоминание, ведь на прощанье они страстно поцеловали друг друга. Судя по всему, администрация и епархия епископа скрыли то, что Джоди сбежал, и ему теперь не суждено стать героем тюремного фольклора. Фаррагат узнал о дальнейшей судьбе Джоди у Ди Маттео, помощника капеллана. Однажды, поздно вечером, они встретились в туннеле, когда Фаррагат уходил из «Долины». Это произошло примерно через полтора месяца после побега. Ди Маттео показал Фаррагату фотографию из газеты, присланной ему по почте. На фотографии был Джоди в свадебном фраке — великолепный Джоди в момент триумфа. Его удивительная красота не померкла даже на серых страницах провинциальной газетенки. Невестой оказалась серьезная, молодая девушка явно восточного происхождения. Под снимком было подписано, что Г. Кейт Морган женился на Салли Чау Лай, младшей дочери Лиин Чау Лая — директора фабрики, где изготовлялись провода и где работал жених. В газете больше ничего не говорилось, но Фаррагату больше ничего и не надо было. Он расхохотался, но Ди Маттео было не до смеха. Он злобно сказал:
— Он обещал меня дождаться. Я спас ему жизнь, и он обещал дождаться. Он любил меня — Господи, как же он меня любил! Он отдал мне свой золотой крестик.
Ди Маттео выпутал крестик из волос на груди и показал его Фаррагату. Фаррагат хорошо знал этот крестик — на нем, скорее всего, остались следы его зубов; крестик пробудил в нем воспоминания о любимом — очень яркие, но совсем не грустные.
— Похоже, он женился на ней ради денег, — сказал Ди Маттео. — Она наверняка очень богата. А ведь обещал дождаться меня.
Фаррагат заранее спланировал, как будет стричь газон. Каждый раз, дойдя до середины, он разворачивался и стриг в другом направлении, чтобы состриженная трава не собиралась в кучи, постепенно высыхая и выцветая. Он где-то прочел, что состриженная трава служит отличным удобрением, хотя ему всегда казалось, что она для этого слишком безжизненна. Он работал босиком: босыми ступнями лучше чувствуешь землю, чем в тюремных ботинках. Прежде чем стричь газон, Фаррагат связал шнурки на ботинках и повесил ботинки себе на шею, чтобы их не украли и не разрезали на полоски, из которых можно сделать браслеты для часов. Ему нравилась эта незамысловатая геометрия. Чтобы стричь газон, нужно понимать землю. Чувствовать все ее неровности — как чувствуют их лыжники. Нужно понимать ее так же, как понимаешь свой город, округ, штат, свой континент и свою планету, а понимать планету — значит чувствовать ее ветра, как чувствовал их отец, умело управлявшийся с кэт-ботом и воздушными змеями. Все в мире едино, все связано.
Закончив стричь газон, Фаррагат убрал газонокосилку обратно в гараж.
— В «Стене» бунт, — бросил через плечо Убийца, склонившись над двигателем. — По радио передавали. Захвачено двадцать восемь заложников. Просто сейчас время такое. Подпали матрас и жди, когда тебе проломят черепушку. Да, просто сейчас такое время.
Фаррагат помчался в свой блок. Там царила приятная тишина. Тайни смотрел какое-то шоу по телевизору. Фаррагат разделся, окунул мочалку в холодную воду и стер с себя пот. «А теперь, — заявил ведущий телешоу, — давайте еще раз взглянем на призы. Вот серебряный кофейный сервиз из восьми предметов в стиле эпохи Томаса Джефферсона». Шоу прервалось, и, пока Фаррагат натягивал штаны, на экране возник диктор — молодой мужчина с грубыми чертами лица и соломенными волосами, — и серьезно сказал: «На севере штата, в тюрьме Амана, которую обычно называют „Стена“, заключенные подняли бунт и захватили в заложники, по разным данным, от двадцати восьми до тридцати сотрудников тюрьмы. Заключенные угрожают перерезать им горло, если их требования не будут выполнены. Директор тюрьмы Джон Купер, — простите, — директор исправительного учреждения Купер согласился встретиться с заключенными на нейтральной территории и сейчас ожидает прибытия Фреда Д. Эмисона, главы управления исправительных учреждений. Не пропустите следующий выпуск новостей». И снова на экране замелькали призы, шоу продолжилось.
Фаррагат взглянул на Тайни. Тот сильно побледнел. Фаррагат посмотрел на остальных заключенных. В блоке были только Теннис, Бампо и Скала. Слуховой аппарат у Скалы был выключен, поэтому о бунте знали только трое. Тут в блок вошли Рэнсом и Петух Номер Два и выразительно посмотрели на Фаррагата. Они тоже знали о происходящем. Фаррагат попытался представить себе, что теперь может произойти. Любые сходки запретят, думал он, но, с другой стороны, в случае чего начальство тюрьмы явно постарается воздержаться от суровых наказаний. Первым делом наверняка отменят обеды в столовой, ведь именно там происходят основные сходки. Однако когда прозвучал сигнал к обеду, Тайни как обычно отпер камеры и выпустил заключенных.
— Слышал, что говорили по телевизору? — спросил он Фаррагата.
— Вы про серебряный кофейный сервиз из восьми предметов в стиле эпохи Томаса Джефферсона? — переспросил его Фаррагат.
На лбу у Тайни выступили капельки пота. Фаррагат зашел слишком далеко. Он явно допустил ошибку. Перестарался. Казалось, Тайни вот-вот набросится на него, но он был слишком напуган и потому позволил Фаррагату спокойно отправиться в столовую. За едой не разрешалось разговаривать, но Фаррагат попытался хотя бы по лицам определить, многим ли заключенным известно про бунт. В итоге он решил, что знает примерно двадцать процентов. Вообще, в столовой царила суматоха, то и дело возникали вспышки истерического веселья. Какой-то заключенный вдруг начал смеяться и никак не мог остановиться. Он весь сотрясался от смеха. На обед подали большую порцию свинины в мучном соусе и половину консервированной груши. ПОСЛЕ ОБЕДА ВСЕМ ЗАКЛЮЧЕННЫМ СЛЕДУЕТ ВЕРНУТЬСЯ В СВОИ КАМЕРЫ И ОЖИДАТЬ ДАЛЬНЕЙШИХ РАСПОРЯЖЕНИЙ. ПОСЛЕ ОБЕДА ВСЕМ ЗАКЛЮЧЕННЫМ СЛЕДУЕТ ВЕРНУТЬСЯ В СВОИ КАМЕРЫ И ОЖИДАТЬ ДАЛЬНЕЙШИХ РАСПОРЯЖЕНИЙ. Он так и знал. Следующие десять минут были решающими, за это время могло произойти все, что угодно, поэтому администрация решила загнать всех назад в камеры. Клац.
У заключенных были радиоприемники. Вернувшись в камеру, Петух включил какую-то громкую танцевальную музыку и, улыбаясь, растянулся на своей койке.
— Эй, Петух, выключи! — крикнул Фаррагат, надеясь, что, если не включать радио, про него забудут. Надеяться было глупо, потому что и так все ясно. Минут через десять они услышали еще одно объявление: ВСЕМ ЗАКЛЮЧЕННЫМ НЕМЕДЛЕННО СДАТЬ РАДИОПРИЕМНИКИ ДЕЖУРНОМУ ПО БЛОКУ ДЛЯ ИХ НАСТРОЙКИ И БЕСПЛАТНОГО РЕМОНТА. ВСЕМ ЗАКЛЮЧЕННЫМ НЕМЕДЛЕННО СДАТЬ РАДИОПРИЕМНИКИ ДЕЖУРНОМУ ПО БЛОКУ ДЛЯ ИХ НАСТРОЙКИ И БЕСПЛАТНОГО РЕМОНТА. Тайни прошелся по блоку и собрал радиоприемники. То и дело слышались стоны и ругань, а Рогоносец вообще швырнул свой через решетку — радиоприемник упал на пол и разлетелся на куски.
— Ну как ты сегодня, Бампо? — спросил Фаррагат. — Как ты сегодня? Думаешь, сегодня хороший день?
— Нет, — ответил Бампо. — Я никогда не любил сырую погоду.
Значит, он еще ничего не знает. Зазвонил телефон. Фаррагату передали сообщение. Ему было велено немедленно спуститься в кабинет и напечатать два объявления. Маршек ждет его в комнате охраны.
В туннеле ни души. Фаррагат еще ни разу не видел, чтобы туннель пустовал. Да, конечно, заключенных разогнали по камерам, но Фаррагат все ждал, что вот-вот услышит шум неизбежного мятежа, который последует за бунтом в «Стене». На мгновение ему даже показалось, что до него и правда доносятся далекие крики и вопли, он остановился и попытался понять, что это за шум, но в конце концов решил: просто шум машин за стенами тюрьмы. То и дело раздавался протяжный вой сирен, но ведь в свободном мире сирены включают довольно часто. За дверью комнаты охраны работало радио. «Заключенные требуют запрета физических и административных репрессалий, а также всеобщей амнистии», — донеслось до Фаррагата. Тут радио смолкло. Либо охрана услышала, как подошел Фаррагат, либо ожидала, что сейчас он появится. Четверо охранников сидели вокруг радиоприемника. На столе перед ними стояли две большие бутылки виски. Охранники посмотрели на Фаррагата отрешенно, но с ненавистью. Маршек — бритый налысо, с мелкими глазками, — выдал ему два листа бумаги. Фаррагат прошел в кабинет и захлопнул за собой стеклянную дверь, забранную проволочной сеткой. Как только дверь закрылась, он снова услышал радио. «Скоро на место происшествия прибудут дополнительные силы, чтобы взять под контроль исправительное учреждение. Вопрос состоит в том, стоит ли жизни двадцати восьми невинных человек амнистия для двух тысяч преступников. Утром…» Подняв голову, Фаррагат увидел, что за стеклянной дверью смутно вырисовывается силуэт Маршека. Он с шумом выдвинул ящик стола, рывком вытащил чистый лист бумаги и проворно сунул его в пишущую машинку. Он заметил, как тень Маршека метнулась вниз — видимо, Маршек решил заглянуть в замочную скважину. Фаррагат тряхнул листами, которые ему выдали, и стал читать объявления, написанные карандашом неуклюжим детским почерком. «Сотрудникам тюрьмы следует проявлять бдительность в присутствии заключенных. Чем больше бдительности, тем меньше беспорядков». Это первое объявление. А вот и второе: «Луиза Пиерс Спингарн, в память о своем любимом сыне Питере, пожертвовала деньги на то, чтобы заключенные могли сфотографироваться у новогодней елки и бесплатно отослать фотографии…» Тут Маршек открыл дверь и встал в проеме — палач, глашатай смерти.
— Что это такое, сержант? — спросил Фаррагат. — Что это — про новогоднюю елку?
— Не знаю, не знаю, — ответил Маршек. — Наверное, очередная благодетельница. Из-за них у нас вечно проблемы. Главное — дело делать, а если не делаешь — получаешь по башке.
— Знаю, — сказал Фаррагат. — Но с чего вдруг эта новогодняя елка?
— Понятия не имею, — отозвался Маршек. — Кажется, у этой сучки, ну, у Спингарн, был сын, который помер в тюрьме. Не у нас, в Америке, а где-то далеко — в Индии или Японии. Может, вообще на войне — не знаю. Поэтому ее все время заботят тюрьмы. Вообще, она имеет какое-то отношение к управлению исправительными учреждениями. Вот и решила пожертвовать деньги на то, чтобы вы, придурки, смогли сфотографироваться у новогодней елки и отослать фотографии своим семьям, если только у кого-то из вас остались семьи, в чем я лично сомневаюсь. Пустая трата денег.
— А когда она договорилась о том, чтобы все это устроить?
— Да не знаю я. Давно. Может, несколько лет назад. Сегодня вот кто-то случайно вспомнил. Все для того, чтобы вас, придурков, чем-то занять. В следующий раз организуют состязание по скоростному вдеванию нитки в иголку, с ценными призами. Ценные призы тому идиоту, который насрет самую большую кучу дерьма. Ценные призы за что угодно, лишь бы вас чем-нибудь занять.
Маршек присел на край стола. Почему, думал Фаррагат, он обрил себе голову? Из-за вшей? У Фаррагата бритая голова ассоциировалась с пруссаками, жестокостью и палачами. Почему тюремный охранник хотел так выглядеть? Глядя на его бритую голову, Фаррагат подумал, что, окажись Маршек на баррикадах в «Стене», он бы без всякого волнения и укоров совести застрелил человек сто. Люди с бритыми головами, думал Фаррагат, всегда найдутся среди нас. Их легко распознать, но невозможно перевоспитать или вылечить. Фаррагату вдруг захотелось, чтобы в обществе снова появились классы и вся эта бессмысленная иерархия. Вот тогда можно использовать эти бритые головы по назначению. Маршек глуп. Глупость — его призвание; единственное, что приносит ему пользу. Он очень полезный человек. Просто незаменимый, если нужно смазать какие-нибудь механизмы или соединить кабели. Он стал бы отважным и беспощадным наемником в битве на границе, если бы кто-то поумнее приказал ему пойти в атаку. Кажется, в этом человеке есть какая-то общая правильность — он поможет вам прикурить и займет место в кинотеатре, — но в нем нет ни капли ума. Маршек понимал, что такое любовь, но не знал, как решать задачи по геометрии, да не стоило и просить его их решать. Фаррагат окрестил его про себя убийцей.
— Я выберусь отсюда в четыре, — сказал Маршек. — Ни разу в жизни еще так не хотел убраться отсюда, как сегодня. Смотаюсь в четыре, приду домой и выпью целую бутылку «Сазерн камфорт», а если не хватит — выпью еще бутылку. Если после этого смогу наконец забыть все, что я видел и слышал здесь за последние пару часов, то выпью еще одну. Вернуться я должен только в понедельник, к четырем, а все дни до этого я намерен пить, не просыхая. Когда изобрели атомную бомбу, люди волновались, что она вдруг взорвется и поубивает всех; они не знали, что в каждого из нас напихано столько динамита, что вся планета может разлететься на куски к чертям собачьим. Уж я-то знаю.
— Тогда почему вы пошли сюда работать?
— Не знаю, почему я сюда пошел. Дядя настоял. Старший брат моего отца. Отец всегда и во всем ему доверял. Дядя сказал, что мне подойдет эта спокойная работенка в тюрьме, через двадцать лет выйду на пенсию с половинным окладом и начну новую жизнь. Смогу заняться чем-то стоящим. Открыть автостоянку. Выращивать апельсины. Построить мотель. Только вот он не знал, что в таком месте, как это, нервы сдают очень быстро, и тебе уже плевать на все перспективы. Сегодня после обеда меня вырвало. В кои-то веки дали нормальный обед — турецкий горох с куриными крылышками — и вот меня вырвало, прямо на пол. Ничего не удержалось в желудке. Через каких-нибудь двадцать минут я сяду в машину и поеду домой, на Хадсон-стрит, 327, достану с верхней полки бутылку «Сазерн камфорт», возьму стакан на кухне и попытаюсь все забыть. Когда напечатаешь объявления, занеси их ко мне в кабинет. Тот, где много всяких цветов. Дверь открыта. Толедо их заберет.
Маршек закрыл стеклянную дверь. Радио молчало. Фаррагат напечатал: ЛУИЗА ПИЕРС СПИНГАРН, В ПАМЯТЬ О СВОЕМ ЛЮБИМОМ СЫНЕ ПИТЕРЕ, ПОЖЕРТВОВАЛА ДЕНЬГИ НАТО, ЧТОБЫ ЗАКЛЮЧЕННЫЕ МОГЛИ СФОТОГРАФИРОВАТЬСЯ У НОВОГОДНЕЙ ЕЛКИ И БЕСПЛАТНО ОТОСЛАТЬ ФОТОГРАФИИ ЛЮБЯЩИМ РОДСТВЕННИКАМ. ВСЕ ЖЕЛАЮЩИЕ МОГУТ ПОДАТЬ ЗАЯВЛЕНИЕ. ФОТОГРАФ ПРИДЕТ 27 АВГУСТА В 9:00. РАЗРЕШАЕТСЯ НАДЕТЬ БЕЛУЮ РУБАШКУ. ЗАПРЕЩАЕТСЯ БРАТЬ С СОБОЙ ЧТО-НИБУДЬ, КРОМЕ ПЛАТКА.
Фаррагат погасил свет, закрыл за собой дверь и пошел по туннелю к открытой двери в кабинет Маршека. В кабинете было три окна и полным-полно цветов, как и сказал охранник. Снаружи окна были забраны вертикальными железными прутьями, но изнури Маршек прибил горизонтальные планки, с которых сейчас свешивались цветы. Цветов было много, штук двадцать, а то и тридцать. Цветы, думал Фаррагат, любят те, кто по-настоящему одинок, — мужчины и женщины, сгорая от страсти, тщеславия и ностальгии, поливают свои цветы. Заботятся о цветах и, догадывался Фаррагат, разговаривают с ними — как разговаривают с дверьми, столами и ветром в трубе. Только некоторые из цветов Маршека были ему знакомы. Он узнал папоротник; папоротник и герань. Фаррагат оторвал лист герани, размял его в пальцах и понюхал. Пахло геранью — тяжелый, сложный запах, похожий на тот, который часто бывает в старых, плохо проветриваемых помещениях. Вокруг было много других цветов с листьями самой разной формы; одни напоминали по цвету краснокочанную капусту, другие были коричневыми или желтыми, совсем не похожими на яркие осенние листья, нет, это цвет смерти, заложенной в сам
Фаррагат снял один из цветов с рейки и попробовал отцепить проволоку. Маршек продевал ее сквозь дырки в горшке, но он накрутил столько проволоки, что Фаррагату потребовалось бы не меньше часа, чтобы ее снять. Внезапно он услышал шаги. Испугавшись, он застыл перед горшком, который поставил на пол, но это оказался всего лишь Толедо. Фаррагат отдал объявления и вопросительно посмотрел на него.
— Ну да, ну да, — проговорил Толедо — не шепотом, но очень тихо. — Они захватили двадцать восемь заложников. Это по меньшей мере две тысячи восемьсот фунтов мяса, и теперь они могут заставить каждую унцию петь, — на этом Толедо вышел из кабинета.
Фаррагат вернулся к себе за стол, выломал самую редко используемую клавишу из печатной машинки и заточил ее о старую гранитную стену, размышляя о ледниковом периоде и о том, что, возможно, благодаря нему эти стены такие твердые. Основательно заточив клавишу, он вернулся в кабинет Маршека и срезал проволоку с восемнадцати цветов. Спрятав ее в трусы, Фаррагат выключил свет и пошел по туннелю в свой блок. Проволока мешала идти, поэтому шел он очень неуклюже. Если бы кто-то спросил, почему он подволакивает ноги, он бы ответил, что из-за бесконечных дождей у него разыгрался ревматизм.
— Номер 73450832 вернулся, — доложил он Тайни.
— Какие новости?
— Завтра в девять часов утра исполнится желание любого придурка, который захочет, чтобы его сфотографировали у новогодней елки.
— Не дури, — сказал Тайни.
— А я и не дурю, — откликнулся Фаррагат. — Утром сами увидите объявление.
Фаррагат, все еще с проволокой в трусах, сел на койку. Как только Тайни отвернется, он тут же спрячет проволоку под матрас. Отмотав туалетной бумаги, он сложил ее несколько раз и сунул в Декарта. В детстве, собирая приемники, он наматывал проволоку на коробку от овсяных хлопьев. И теперь надеялся, что туалетная бумага тоже вполне сгодится. Пружина из койки будет антенной, пол — излучателем, бриллиант Бампо — диодным кристаллом, а у Скалы всегда можно позаимствовать слуховой аппарат. Собрав радиоприемник, он сможет регулярно слушать новости и знать о том, что происходит в «Стене». Фаррагата охватило волнение, но в то же время он был на удивление спокоен. Внезапно по громкой связи сделали объявление, и Фаррагат от неожиданности чуть было не подскочил на своей койке. ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ МИНУТ В БЛОКЕ Д НАЧНЕТСЯ ОБСЛЕДОВАНИЕ ПОЛОВЫХ ОРГАНОВ.
Те, кто следил за календарем, знали, что обследование проводилось в первый четверг каждого месяца. Все остальные — тогда, когда о нем объявляли. Фаррагат предположил, что это обследование, точно так же, как и вся затея с новогодней елкой, сейчас придумано для того, чтобы рассеять их волнения. Заключенные подвергнутся унижению, их разденут догола, и силу этого унижения нельзя переоценить. Во время процедуры врач сделает вид, будто его очень волнует здоровье заключенных, а медбрат проверит их гениталии, чтобы выяснить, не подцепили ли они венерические заболевания. После объявления обитатели блока Д повозмущались, но быстро успокоились. Повернувшись спиной к Тони, Фаррагат снял штаны, аккуратно сложил их и положил под матрас, чтобы не сильно помялись. И конечно же вытащил из трусов проволоку.
В блок вошел врач в костюме и фетровой шляпе. Казалось, он страшно устал и изрядно напуган. Медбрат оказался весьма некрасивым мужчиной по имени Вероника. Наверное, раньше он был довольно привлекательным, потому что при тусклом, очень тусклом свете его еще можно было принять за симпатичного парня, но вот при нормальном освещении он напоминал жабу. Он явно еще не утратил пыла, из-за которого его лицо избороздили морщины и оно стало таким уродливым. Врач и медбрат сели за стол Тайни; Тайни выдал им личные дела заключенных, а потом отпер камеры. Раздевшись догола, Фаррагат почувствовал, что от него исходит вонь, так же как и от Тенниса, Бампо, Рогоносца. Им не разрешали принимать душ с самого воскресенья, и вонь стояла поистине отвратительная, как от тухлого мяса на скотобойне. Первым на обследование отправился Бампо.
— Сожми его, — велел врач, в голосе его слышались напряжение и злость. — Отодвинь крайнюю плоть и сожми член. Сожми, я тебе сказал!
Костюм у врача был дешевый, весь в пятнах. И галстук такой же. И куртка. Даже стекла в его очках были все в жирных пятнах. Шляпу он надел явно в качестве неотъемлемого дополнения к костюму. Он, великий судия, сидел в шляпе, тогда как кающиеся грешники стояли перед ним совсем нагие — своими грехами, своими гениталиями, своим наигранным весельем и своими воспоминаниями они еще больше показывали, насколько они ничтожны.
— Раздвиньте ягодицы, — приказал врач. — Еще. Еще. Следующий — номер 73482.
— Это номер 73483, — поправил его Тайни.
— У вас такой непонятный почерк, — отозвался врач. — Номер 73483.
Заключенным номер 73483 был Теннис. Он обожал загорать, но задница у него оказалась белоснежной. Руки и ноги для спортсмена слишком худые. У Тенниса обнаружили триппер. Заключенные стояли смирно, не издавая ни звука. Во время обследования их покидало даже самое чахлое чувство юмора. Оно еще как-то умудрялось выжить в мрачной «Долине», но только не здесь. Фаррагата покинула и та странная оживленность, которая охватила его совсем недавно во время обеда.
— Где ты это подцепил? — спросил врач. — Назови имя и номер.
Теперь, обнаружив настоящую болезнь, он точно ожил и ощутил уверенность в собственных силах. Элегантно поправив очки одним пальцем, врач потер лоб.
— Не знаю, — ответил Теннис. — Я вообще его не помню.
— Так где ты подхватил триппер? — настаивал врач. — Скажи, а то хуже будет.
— Ну, может, во время бейсбола, — протянул Теннис. — Да, наверняка во время бейсбола. Какой-то мужик отсосал у меня, пока я смотрел матч. Я его не знаю. Если бы знал, давно бы убил, но мне было так интересно, чем закончится игра, что я и не заметил. Обожаю бейсбол.
— А может, тебе просто кто-то вставил в душе? — продолжал врач.
— Ну, если и так, то только случайно, — ответил Теннис. — Совершенно случайно. Нам тут разрешают принимать душ всего раз в неделю, и меня, чемпиона по теннису, который привык принимать душ раза три-четыре за день, это очень расстраивает. Начинает кружиться голова. Я уже и не понимаю, что происходит в этом душе. Если б я знал, сэр, то обязательно бы вам рассказал. Если б я знал, что произошло в этом душе, я бы его избил хорошенько, да я б его просто убил. Такой уж я уродился. Очень несдержанный.
— Он украл мою Библию! — вдруг завопил Петух. — Украл Священное Писание в обложке из тонкой кожи. Глядите, глядите — эта сволочь сперла у меня Библию!
Петух тыкал пальцем в Рогоносца. Тот стоял, нелепо сведя колени, как это обычно делают женщины.
— Не знаю, о чем это он, — заявил Рогоносец. — Ничего я у него не крал.
Он широко развел руки, чтобы показать, что у него нет Библии. Тут Петух толкнул его. Библия со стуком упала на пол, — видимо, Рогоносец зажал ее между ног. Петух быстро поднял книгу.
— Моя Библия, моя любимая Библия, мне ее прислал двоюродный брат Генри, единственный родственник, с которым я общался за последние три года. А ты украл ее! Ты настоящий подлец, я не стану даже плевать в твою сторону! — И он плюнул на Рогоносца. — Никогда еще не слышал и никогда не видел, — даже в самом кошмарном сне, чтобы кто-то пал так низко, — украл у заключенного Библию, подаренную его любимым двоюродным братом.
— Да на кой мне сдалась твоя гребаная Библия! Ты и сам это знаешь, — проревел Рогоносец. Он кричал гораздо громче Петуха, и голос у него был ниже. — Ты ни разу даже не взглянул на свою Библию. На ней был чуть не дюйм пыли. Годами твердишь одно и то же — что Библия в тюрьме тебе точно не нужна. Годами ругаешь своего двоюродного брата Генри на чем свет стоит за то, что тот послал ее тебе. Все зеки в этом блоке уже устали слушать твое нытье про Библию и Генри. Мне нужна была всего лишь кожа, чтобы вырезать ремешки для часов. Не собирался я рвать на части твою Библию. Как раз наоборот — я собирался вернуть ее тебе в целости и сохранности, только без кожаной обложки. Если бы ты и правда хотел прочитать Библию, а не жаловаться на то, что брат не прислал тебе банку супа вместо нее, ты бы понял, что Священное Писание вполне можно читать и без обложки.
— Она воняет, — пробормотал Петух. Он поднес книгу к носу и теперь фыркал, принюхиваясь. — Он сунул ее себе под яйца! И теперь она воняет. Святое Писание воняет его мерзкими яйцами. Все воняет — и Книга Бытия, и Исход, и Левит, и Второзаконие.
— Заткнитесь же! Заткнитесь, — приказал Тайни. — Тому, кто откроет рот, я запрещу целый день выходить из камеры.
— Но… — начал Петух.
— Один, — оборвал его Тайни.
— То же мне, святоша! — сказал Рогоносец.
— Второй, — устало проговорил Тайни.
Петух прижал Библию к груди, как некоторые прижимают к груди шляпу при виде флага. Потом высоко задрал голову, и полуденное августовское солнце осветило его лицо. Теннис скулил:
— Честное слово, не помню. Если б помнил, сказал бы. Если б знал, кто виноват, убил бы его.
Поделиться книгой: