Помоги проекту - поделись книгой:
— Пожалуй, я схожу, принесу мороженого,— сказала Маша.
И она отошла к лотошнице, заняла очередь, и еще пропустила перед собой несколько человек.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
Эраст Георгиевич только рассмеялся, когда Виктория Николаевна поделилась с ним своими подозрениями по поводу начинающегося у нее нервного расстройства, известного под названием раздвоения личности. Вдовицыну он посоветовал не преувеличивать масштабов истории со звонком. Что же до Теренции Павловны, то все случившееся, сказал ей Эраст Георгиевич, еще раз подтверждает необходимость коренных преобразований в области воспитания. Короче, он не придал особого значения событиям в 9 «Б».
В те дни, которые наступили после появления очерка в газете, Эрасту Георгиевичу было не до мелочных тревог. Ему звонили, поздравляли, приглашали на различные совещания. Все хотели с ним поделиться, услышать его мнение. Уже прошел слух о смелом эксперименте, который готовят в школе № 13. Сама Екатерина Ивановна проявила вдруг особенную заинтересованность в его планах. Она сказала, что Эраст Георгиевич может рассчитывать на ее полную поддержку. Мало того, сказала она, такое начинание требует подобающего размаха; размах — вот чего не хватает Эрасту Георгиевичу, но при личной встрече (разговор был телефонный) она могла бы кое-что ему подсказать. Эраст Георгиевич согласился. В его нынешнем положении злопамятность была бы недостойным чувством...
И такой момент, разумеется, любого из нас не слишком бы взволновало происшествие, не выходящее за пределы более или менее заурядных школьных ЧП. Когда Эраст Георгиевич, уступая настойчивости Теренции Павловны, согласился вмешаться в дело с 9 «Б», он легкомысленно считал его пусть неприятным, но пустяком. И он ошибся.
Вместо чистосердечного раскаяния он встретил упорство, которое покоробило его своей какой-то уж слишком грубой, незатейливой ложью. Ему сделалось досадно. Он не заслуживал такой неблагодарности.
— И вы хотите меня убедить, будто Теренция Павловна сама предложила вам уйти с урока, чтобы подышать чистым воздухом?..— переспросил он.
— В том-то и дело, что сама!..— зашумел класс.— Мы ее не просили!..
— И вам не показалось это несколько странным?.. Вы все до одного просто поднялись и ушли?.. И когда вы уходили, она вас даже не пыталась удержать?..
— Наоборот!..— закричали со всех сторон.— Теренция Наиловна только улыбнулась и помахала нам рукой!..
— Понятно...— Эраст Георгиевич помолчал.— Значит, она помахала вам рукой и улыбнулась... А теперь последний вопрос: за кого вы меня принимаете?
Он так это произнес, что всему девятому «Б» стало неловко за свои объяснения, которые действительно звучали не слишком правдоподобно.
— Мы сами не знаем, как это получилось, Эраст Георгиевич,— за всех сказала Галя Матвейчук.— Но мы ничего не выдумываем!..
— Тут надо учитывать воздействие солнечной активности,— заговорил Алик Андромеда.— Тут уж наверняка без нее не обошлось... Без солнечной активности...
— Какой активности?..
— Солнечной...
«Вот вам ваша активность и инициатива»,— вспомнил Эраст Георгиевич любимые слова завхоза Вдовицына. И, закипая, он решил, что всему, в конце концов, есть граница.
Но в этот угрожающий момент со своего места поднялся Женя Горожанкин.
— Это я,— спокойно сказал он,— я воздействовал на Теренцию Павловну с помощью телепатии.
Все ахнули. Все заскрипели партами, все повернулись, чтобы лучше видеть Женю Горожанкина. В девятом «Б» привыкли, что Женя не бросает слов на ветер, но на этот раз ему, понятно, никто не поверил.
— Как, как?..— переспросил Эраст Георгиевич.— С помощью чего?..
— Телепатии,— повторил Женя.— Или парапсихологии, ее еще и так называют.
«Он в чем-то все-таки прав»...— подумал Эраст Георгиевич о Вдовицыне. Но сдержался.
— И что же, ты можешь читать чужие мысли?..
— Не всегда,— признался Женя.— Но в некоторых случаях у меня это получается.
— Интересно... И ты можешь управлять чужой волей?..
— Могу,— сказал Горожанкин.— Только это требует большого напряжения.
— И давно... Давно ты открыл у себя такие способности?..
— Нет,— сказал Женя,— совсем недавно, в самом конце каникул. Мне приснилось, что я — Вольф Мессинг и сумею всего добиться, если захочу, если очень захочу,,. Потому что если очень захотеть — тогда все возможно... Я проснулся и попробовал...
— И?..
— Вчерашний эксперимент был самым удачный...
— Так что же выходит,— чуть не подпрыгнул Витька Шестопалов,— моя пятерка — это твоя работа?..
— В основном,— невозмутимо подтвердил Женя.
— И пятерка Андромеды?..
— И звонок?..— закричали отовсюду.— И тетя Маша?.. И завхоз Вдовицын?..
До сих пор Эрасту Георгиевичу казалось, что дурачат его одного. Но теперь и над Женей Горожанкиным хохотал, весь девятый «Б». Точнее — почти весь.
— Что вы заливаетесь?..— вскочила Таня Ларионова.— Да, у Горожанкина — телепатические способности!..— Тут она отчего-то покраснела.
— Огромные способности!..— поддержала ее Маша Лагутина.— Просто невероятные способности!..
— Не знаю,— фыркнула Рита Гончарова,—лично я таких способностей за Горожанкиным не замечала... Правда, мы дружили с ним до каникул...— И она таким взглядом скользнула по Таниному лицу, что Таню как будто обожгло крапивой.
И Таня взорвалась.
— Не замечала?..— сказала она.— Не замечала? Чего ты не замечала?.. Что Женя Горожанкин закаляет волю?..И занимается гимнастикой йогов?.. И дольше всех стоит на голове и держится под водой?.. Этого ты не замечала?.. А как он разбирается в биологии?.. В астрономии?.. В кибернетике?.. Тоже не замечала?.. А что он самый выдающийся мальчик у нас в классе?.. И этого не замечала?.. Что же ты тогда замечала?.. Но если хотите, Эраст Георгиевич, то во всем виноват не Горожанкин, а я сама!..
Она выпалила все это единым духом и остановилась.
— Ну, Танька дает...— в полной тишине сказал Боря Монастырский.
И тут поднялся такой галдеж, такой шум и такой крик, что никто уже ничего не понимал. Эраст Георгиевич схватил кусок мела и стал стучать по доске, чтобы утихомирить как-нибудь девятый «Б», и он стучал, пока весь мел не искрошился. Но к тому времени он успел кое-как собраться с мыслями.
— Очень жаль,— сказал он, когда, наконец, получил возможность говорить,— очень жаль, что девятый «Б» еще не осознал, какая ответственность лежит на нем теперь. Потому что,— сказал он,— теперь весь город смотрит на школу №13, а вся школа №13 смотрит на 9 «Б». И то, что непростительно для любого класса, для 9 «Б» непростительно вдвое или даже втрое.— И это было лучшее, а пожалуй — и единственное из того, что мог он в этой ситуации сказать, остерегаясь новых, еще более запутанных и нежелательных открытий.
Девятый «Б» слушал его понуро: все сознавали, что дальнейшая жизнь не обещает никому ничего хорошего. И все поглядывали с явной неприязнью на Таню, из-за которой на девятый «Б» теперь смотрит вся школа, а на школу — весь город.
Но затем Эраст Георгиевич увел Ларионову к себе в кабинет, и девятый «Б» в полном составе, если не считать Риты Гончаровой, остался ждать ее в коридоре, и ждал довольно долго.
Дело в том, что за дверью кабинета разговор с Таней был продолжен, и кроме директора, в нем участвовала Теренция Павловна.
Вначале Таня держала себя независимо и даже дерзко.
В ответ на вопрос — что значат ее слова «я сама во всем виновата»,— она молчала, уставясь в пол и теребя ручку портфеля. Теренция Павловна настаивала. Но вдруг снаружи, из вестибюля — кабинет Эраста Георгиевича находился от него поблизости — донеслись раскаты, похожие на гром, который в театре изображают ударами по листу жести. Эраст Георгиевич выразительно взглянул на Теренцию Павловну и сказал, что согласен не придавать большого значения происшедшей истории, хотя она того и заслуживает. И он не собирается скрывать, почему на этот раз настроен так снисходительно... .
— Слава,— сказал он, обращаясь к Тане,— это прежде всего суровый долг и высокая обязанность служить неизменным примером для других. От нее, Тани Ларионовой, теперь зависит очень многое. Но для этого ей предстоит сделаться образцом во всем, что касается успеваемости и поведения...
— И внешнего облика,— подхватила Теренция Павловна.— Конечно, никто не думает упрекать нынешнюю молодежь за то, что она следит за модой... Пожалуйста!.. Но эти платья!.. Эти туфли!.. Эти прически, особенно на вечерах!.. По-моему, было бы так мило, Эраст Георгиевич, если бы Таня взяла и отпустила длинную косу!.. Все убедились бы, как это красиво!..
— Надо подтянуться в учебе,— продолжал Эраст Георгиевич.— Я уж не говорю о тройках, но и четверка для Тани Ларионовой — это не отметка...
— Кстати, о кино,— вспомнила Теренция Павловна.— Ведь если кто-нибудь услышит, что Таня Ларионова ходит на фильмы для взрослых, можно представить, какое воздействие это окажет на остальных учеников!..
— Наверное, тебя пригласят в другие школы,— сказал Эраст Георгиевич.— Тебя спросят, что ты читаешь, чем интересуешься, как помогаешь товарищам, что делаешь по дому, какие у тебя общественные нагрузки... Вопросы могут возникнуть совершенно неожиданные, подготовься к ним заранее, чтоб не оскандалиться самой и не подвести свою школу...
Когда Таня вышла из кабинета, у нее было такое больное лицо, такой померкший взгляд, что никто не решился ее ни о чем расспрашивать. Всем и без того было понятно, что ей предстоит нелегкая жизнь. Маша взяла ее под руку и бережно повела к выходу. В вестибюле Таня увидела Вдовицына, с молотком и пилой-ножовкой. Он руководила сооружением нового стенда и лично приколачивал фанеру и обрезал края у досок. В самом центре стенда, под золотыми буквами: «Будем такими!», Таня увидела свой портрет.
Она опустила голову еще ниже.
Никому, даже Витьке Шестопалову, не пришло на ум как нибудь сострить.
— Да, Таньке теперь не позавидуешь,— сочувственно вздохнул кто-то.
«Если бы они знали все!..» — подумала Таня.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
И вот для Тани наступили удивительные, невероятные дни.
Слава буквально гналась за ней по пятам, не давая никакой передышки.
Где бы Таня не появлялась, к ней оборачивались десятки любопытных лиц, за ней наблюдали сотни неотвязных глаз... По крайней мере, так ей казалось.
Таня стала избегать людных улиц. По утрам она уже не бежала в школу, беспечно помахивая портфелем и радуясь попутным встречам с подругами. Она кралась окольными переулками, проходными дворами. Замешавшись в толпе, она стремилась украдкой проскользнуть через вестибюль, где с алого бархата, в ослепительных бликах, на нее пристально, в упор, смотрел ее собственный портрет...
Стоило ей заскочить в маленький продмаг по соседству с домом, как вся очередь расступалась, пропуская Таню к прилавку. Если она противилась — очередь обиженно гудела, если она покорялась — непременно отыскивался какой-нибудь чудак, не знающий Таню в лицо, и в ответ на его протесты Танины заступники наперебой объясняли ему, что это и есть та самая Таня, что если ты уж такой грамотный, то читал бы газеты, и (уже вполголоса) что Таня сирота, живет вдвоем с матерью, а мать — всего-то билетерша в кинотеатре, и часто болеет, и к этому прибавлялись еще многие подробности. После таких разъяснений виновный суетливо помогал Тане укладывать в сетку пакеты с вермишелью и сахарным песком, а сама Таня пулей вылетала из магазина, забыв о сдаче. Но Таню тут же возвращали, чтобы она сдачу взяла, а как-то даже прислали сдачу на дом: барак, где жила Таня, теперь стал известен всем.
Почти не случалось, чтобы Таня шла из школы одна, ее преследовали первоклассники; одни тянулись за не хвостом, другие забегали вперед, третьи носились вокруг стремительные, как метеоры. Какой-то малыш тайком подсунул ей в кармашек редчайшую марку Великого герцогства Люксембург. Тане дарили спичечные наклейки фантики, ленточки, зеркальца и скрученные из проволок рогатки. А в тот день, когда выяснилось, что она коллекционирует открытки, добрая половина пирожков в школьном буфете осталась не распроданной, зато из ближних киосков исчезли все кинозвезды. Правда, выбор здесь был довольно ограничен, и Таня получила устрашающее количеств портретов Никулина и Быстрицкой.
Она очень переменилась, это замечали в классе. Она стала замкнутой, мрачной, почти не улыбалась. На уроках она сидела молча, прямо, и все в ней было натянуто, напряжено. Она вздрагивала, когда учитель называл ее фамилию. В любой хорошей отметке ей чудилась поблажка, каждый неудачный ответ грозил погрузить всю школу в траур. Ее глаза, быстрые, озорные, смотрели теперь холодно, тускло и казались промерзшими до самой глубины. Она была в центре общего внимания, но никогда не испытывала такого одиночества. Ее хотели видеть пионеры соседних школ, с ней желали встретиться члены городского общества юных историков, ее приглашали к себе воспитанники колонии для малолетних преступников, чтобы провести конференцию на тему: «В жизни всегда есть место подвигам».
Дома Таня запирала дверь на крючок, сдвигала занавески, выключала репродуктор. Но все эти предосторожности не приносили ей покоя. Таня садилась за учебники, однако с каждым параграфом убеждалась, как мало она знает, как мало помнит за прошлые годы. Она не привыкла к продолжительным, систематическим занятиям. Вскоре у нее начинала туманиться голова, ее клонило в сон. А по ночам она лежала с раскрытыми глазами и слушала, как грохочут, проносясь мимо, товарные составы.
Ей переслали из редакции несколько писем. Они начинались одинаково: «Здравствуй, Таня! Я прочитала в газете о твоем замечательном подвиге». А дальше... «Ты заставила меня впервые задуматься о своей жизни,— писала ей незнакомая девочка,— Мне тоже хотелось бы совершить что-то. хорошее, важное для людей, но я пока не знаю, как это сделать! Расскажи мне, пожалуйста, какая ты, кем мечтала быть, как ты стала такой, какая есть?»
Что могла она рассказать этой девочке?
А пионерам из соседних школ? А юным историкам? А малолетним преступникам?
Она меньше всего думала об опасности своего положении. Да и с какой стороны могла нагрянуть опасность?.. Ее случайные спутники по вагону рассеялись по далеким городам, вряд ли до кого-нибудь из них дошла газета с очерком. А если дошла?.. Но ведь поверили же они два месяца назад ее выдумке, поверят и газете!.. Одна только бабка могла заявить, что не посылала в редакцию никаких писем, но где та бабка?..
Нет, иные мысли терзали Таню по ночам. И далеко не последнее место в них занимал Женя Горожанкин. С тех пор, как Женя провел свой поразительный эксперимент, она подозревала, что он кое-что знает или о чем-то хотя бы догадывается...
И теперь, прежде чем заснуть, Таня подолгу ворочалась у себя на диване, подолгу лежала, стиснув руками подушку и глядя в темноту, а иногда и плакала. Все это, естественно, настораживало и пугало ее маму.
Танина мама, Серафима Ульяновна, была и в самом деле болезненной женщиной, этого соседки не преувеличивали. У нее имелись почти все болезни, известные ее участковому врачу. И каждая из них была не сама по себе, а связана с каким-нибудь этапом в ее жизни. В детстве, например, в трудные военные годы, она с подружками собирала на путях уголь — и на нее свалилась целая глыба антрацита. С того времени у нее часто и до ломоты болела голова. Потом она работала проводницей, и постоянная сухомятка и беспорядочность в питании повредили ее желудочно-кишечный тракт. По слабости здоровья она перешла в кинотеатр, но на контроле, в дверях, постоянно тянуло сквозняком, и ее стали одолевать кашли, насморки, бронхиты и ревматические боли в суставах.
Как всякий опытный в болезнях человек, она предпочитала советам врачей разнообразные травы, примочки, настои и притирания. Поэтому, заметив, что Таня худеет, бледнеет и лишается аппетита и сна, она принялась за свои домашние средства. Но Тане от них не сделалось лучше. Наоборот, вскоре Серафима Ульяновна заподозрила совсем неладное...
Это произошло в связи с тем, что ей пообещали новую квартиру. И не просто пообещали, а накрепко. Ей обещали, вообще говоря, уже много лет, но когда кинотеатру «Орбита»— а случалось это не часто — выделяли жилплощадь в строящемся микрорайоне, тут же кто-то припоминал, что Серафима Ульяновна живет в камышитовом доме, предназначенном к сносу. То есть из этого следовало что ей все равно предоставят квартиру, и не за счет кино театра, а за счет горсовета. Ей тогда предоставят однокомнатную секцию со всеми удобствами, с ванной, кухней и горячей водой. А пока надо проявить сознательность, надо уступить тем, кто живет не в камышитовом доме и не имеет поэтому столь надежных перспектив. И билетер Ларионова соглашалась уступить, соглашалась потерпеть соглашалась проявить совершенно необходимую для билетера сознательность.
И вот, когда в газете появился очерк, и все в кинотеатре «Орбита» стали поздравлять Серафиму Ульяновну с тем, что она вырастила такую замечательную дочь, тут-то многим кинулась в глаза строчка в газете, в которой Нора Гай без всякого намека описывала «маленькую, тесную, и уютную» комнатку Ларионовых. В этой строчке многие почувствовали упрек. И хотя нашлись и такие, кто напирал на слова «но уютную», сам предместкома сказал, что нет, Серафима Ульяновна непременно получит секцию в новом доме, который вот-вот будет сдаваться, и что мало этого, Серафима Ульяновна получит бесплатную путевку в Трускавец или Железноводск. Против этого никто не возражал, потому что после резких слов предместкома все вокруг обратили внимание на то, как Серафима Ульяновна худа и желта.
В этот день Серафима Ульяновна шла домой вся в помыслах об однокомнатной секции, о которой они столько мечтали вместе с Таней. Но когда она рассказала дочке о радостной новости, Таня повела себя как-то странно. Вначале она обхватила Серафиму Ульяновну обеими руками, расцеловала, закружилась по комнате — а потом, неизвестно почему, вдруг померкла и объявила, что никуда не хочет переезжать. Она при этом утверждала, что в новых домах тонкие стены, все слышно, куда же Серафиме Ульяновне с ее больной головой; или что стены там такие, что в них не забьешь и гвоздя — Тане будет негде развешивать свои открытки; и что кухня им не нужна, только морока с этой отдельной кухней — то раковина засорится, то кран потечет...
В общем, она несла такую чепуху, что Серафима Ульяновна заглянула дочери в глаза, пощупала лоб, ничего подозрительного не обнаружила и от этого встревожилась еще больше. Она дала Тане выпить на ночь липового цвета с медом и три ложки крутого отвара на эвкалиптовом липе. Спорить с Таней она не стала, но решила присмотреться к дочке получше.
Таня же, наутро пробегая через вестибюль, с ненавистью скользнула взглядом по своему портрету, пришпиленному к алому бархату четырьмя кнопками, и возможно, даже погрозила бы ему кулаком, если бы не почувствовала вдруг, что за ней наблюдают. Она обернулась и увидела Рюрикова. Он стоял в двух шагах от нее — маленький, с огромным портфелем под мышкой, держа наперевес плотно скатанный, длинный рулон с картами и сжимая его рукой наподобие древка копья. Это делало его похожим на Дон-Кихота, только пониже ростом.
Оба смутились. Но Андрей Владимирович, в отличие от Тани, не стал скрывать причину своего смущения. Он сказал ей приблизительно так.
— Да,— сказал он,— я наблюдал за вами...— (Он обращался к ученикам, независимо от возраста, только на «вы»). — Я наблюдал за вами, Ларионова, все это время, и должен признаться — боялся за вас... Испытание славой — самое тяжелое испытание для человека. История знает, как много людей не выдерживало его. И я боялся, что... Но я рад своей ошибке. Вы не зазнались, у вас не вскружилась голова... Более того, я заметил, как вы смотрели на свой портрет... И мне кажется, что все это вам неприятно...
С этого дня Таня стала пользоваться черным ходом, чтобы миновать вестибюль, а если ей и случалось проходить мимо портрета, не поднимала на него глаз.
Однако она еще не знала, что несчастья, связанные с портретом на алом бархате, для нее только начинались... Впрочем, не только для нее...
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Спустя несколько дней после сооружения стенда «Будем такими!» с портретом Тани Ларионовой кто-то подрисовал па портрете усы. Они придавали портрету лукавое, кошачье выражение. Хотя выражение, вероятно, меньше всего заботило рисовальщика: он просто прочертил под Таниным носом три дугообразные линии, прочертил, видимо, наспех, не соблюдая никакой симметрии и не помышляя о художественном совершенстве. Так что лукавсто сообщилось портрету как бы само собой. Вообще же портрет был обезображен.
При этом, как установил завхоз Вдовицын, усы оказались подрисованы шариковой ручкой неизвестного производства; ручка была заряжена черной пастой, а сам злонамеренный акт имел место между вторым и четвертым уроком, скорее всего — во время третьего урока. Последнее соображение возникло у того же завхоза Вдовицына, который, проходя на второй, то есть большой перемене по вестибюлю, обратил внимание на правый нижний угол портрета, где отлетела кнопка.
К тому времени, припоминал он впоследствии, на портрете усов еще не было. Евгений Александрович — так звали завхоза — отправился за кнопкой. Но здесь его отвлекла тетя Маша, которой требовалась ветошь для протирки парт. К стенду он вернулся только перед концом третьего урока и обнаружил подрисованные усы. Евгений Александрович мгновенно овладел собой, снял портрет и представил в учительскую.
Само собой разумеется, чего ожидал при этом Евгени Александрович Вдовицын. Но вышло иначе. Многие, правда, подойдя к столу, на котором Евгений Александрова расположил фотографию, всплескивали руками, восклицая: «Когда же это?..» или «Да как же это?..» И однако единодушного, животворного ужаса, призывающего к немедленному действию, в голосах не было. На необходимости расследования настаивала лишь Теренция Павловна. Она горячилась, потому что в качестве классной руководительницы 9 «Б» чувствовала себя уязвленной больше остальных. Другие учителя ее успокаивали. Андрей же Владимирович Рюриков прямо заявил, что вся эта история не стоит и выеденного яйца.
Евгений Александрович слушал, смотрел, запоминал. Потом бережно скатал портрет в трубку и, сказав: «Не мое это, как говорится, дело»,— отправился в кабинет к Эрасту Георгиевичу.
Известно, что поэтами рождаются, но никто не рождается школьным завхозом. Вдовицын занял эту должное в последние, предзакатные годы директорства Екатерины Ивановны. Кем был он раньше — неизвестно, однако в минуты откровенности он любил намекнуть, что когда-то ему доверяли более ответственные посты.
Поделиться книгой: