Помоги проекту - поделись книгой:
Что касается Эраста Георгиевича, то к Вдовицыну он испытывал сложные чувства, хотя и не мог при этом не ценить его усердие, исполнительность, а в чем-то даже и инициативу. Например, в целях экономии Вдовицын предложил не заказывать новые таблички с воспитательными надписями, а использовать старые, только с обратной стороны. Евгений же Александрович никаких сложных чувств к Эрасту Георгиевичу не ощущал, и когда Эраст Георгиевич, наконец, отложил портрет, с досадой заметив, что это уж просто... просто неизвестно, как и назвать такое баловство, Евгений Александрович его перебил и сказал:
— Нет,— сказал он,— нет, Эраст Георгиевич, не мое это, как говорится, дело, но тут не одно только баловство....
И он посмотрел на Эраста Георгиевича таким уличающим взглядом, что тот вдруг осекся и совершенно по-мальчишески покраснел до самых корешков светлых волос.
«Что это со мной?— удивился Эраст Георгиевич, чувствуя странное, непонятное смятение и стыдясь его перед самим собой. — Да он... Да ему-то, завхозу Вдовицыну, и правда, какое дело?.. Этого еще не хватало!..»
— Вы полагаете, что тут не одно баловство?..— переспросил он, стремясь придать своему голосу оттенок иронии.
Но, вероятно, читатель знает по собственному опыту, что любая, даже самая очевидная чепуха, самая невозможная глупость, но произнесенная неколебимо-уверенным тоном, заставляет нас внезапно усомниться в том, что это только глупость, только чепуха, заставляет заподозрить: а вдруг и в самом деле тут что-то есть?.. Так, по крайней мере, произошло с Эрастом Георгиевичем.
«А может быть, он в чем-то и прав?..»— подумал Эраст Георгиевич и, отчасти чтобы не встречаться с Вдовицыным взглядом, снова потянулся к портрету.
— Но почему бы... Вы присядьте, Евгений Александрович... Но почему бы не предположить, что это все-таки просто-напросто шалость?.. Обыкновенная детская шалость?.. Нехорошая, глупая, вполне с вами согласен, однако все-таки шалость, не больше?..
Он в глубине души надеялся, что Вдовицын ответит ему чем-нибудь вроде «слишком вы доверчивый человек, Эраст Георгиевич», и в этих словах будет заключаться скорее восторг, чем осуждение, или, по крайности, осуждение, но смешанное с восторгом. Однако Вдовицын был далек от нюансов интеллигентной, артистической натуры Эраста Георгиевича.
— Так,— сказал он, прободая насквозь Эраста Георгиевича голубым взглядом,— значит, шалость... После статьи в газете, после торжественной линейки, после того, как портрет двадцать четыре на тридцать шесть вывешивается на стенде, для общего примера, после всего этого, значит, просто баловство, шалость?.. Многое бы я, как говорится, дал, чтобы найти этого шалуна...
Тут Эраст Георгиевич ощутил, что дело принимает вполне серьезный оборот, что завхоз Вдовицын вовсе не шутит, что сейчас наступила та самая минута, когда совершенно необходимо приказать Евгению Александровичу убраться из кабинета и с надлежащим рвением приступить к исполнению своих непосредственных обязанностей, то есть блюсти чистоту в классах и обеспечивать технический состав ветошкой для устранения пыли.
И мы совершенно убеждены, что Эраст Георгиевич так именно бы и поступил. Однако ему тут же вспомнилась до сих пор какая-то странная, непроясненная история с телепатией в 9 «Б», вспомнилось негодование Теренции Павловны, вспомнилось свое заступничество, вспомнилось многое другое, вплоть до того, как на школьном вечере он отплясывал перед ошеломленными учениками лезгинку-кабардинку... Вот она, благодарность, подумал он, глядя на изувеченный портрет.
— Чего же вы хотите?..— сказал он и, тоскуя, посмотрел на Вдовицына.
— Не я,— с нажимом поправил его Вдовицын.— Я, извините, всего-навсего завхоз, и не мое это дело... Я разве что посоветовать могу...
— Отчего же,— испытывая страшную неловкость, проговорил Эраст Георгиевич,— я ничьими советами не пренебрегаю. Была бы польза...
— Польза будет, если спуска не давать, а то ведь одна сплошная безнаказанность!..
Эраст Георгиевич поморщился.
— Да ведь как его найти, этого... шалуна?.. В школе полторы тысячи учеников, и подозревать каждого... Ведь это, согласитесь, Евгений Александрович, нехорошо... Это унижает... Стоит ли игра свеч?..
— Игра?..
— Ну, допустим, не игра... Но лично я не мастер на такие штуки.
— А вы это мне предоставьте,— сказал Вдовицын, и тут же развил во всех утонченных подробностях свою гибкую, пружинистую мысль, как если бы в сложенном портативном виде носил ее постоянно, до случая, при себе.
— И все же как-то неловко вышло,— подумал Эраст Георгиевич, когда за Вдовицыным закрылась дверь.— Ведь он все таки всего-навсего завхоз, это верно... Хотя и учителям поручать — тоже как-то неловко, да и кто возьмется?.. Пожалуй, так даже удобнее.
На другой день учителям предложено было в письменной форме представить имена учащихся, которые во время третьего урока были удалены с занятий из-за плохого поведения, а также отпущены по естественной надобности из класса. Таких учащихся набралось около тридцати. Все они поочередно были приглашены к Евгению Александровичу, который на период следствия получил в распоряжение кабинет, расположенный рядом с кабинетом директора. Проверка обнаружила у вызванных восемнадцать шариковых ручек, при этом четыре на них оказались заряжены черной пастой. Из четырех двое отпали по тем соображениям, что один окапался сыном начальника районного отделения милиции,а второй — отличницей, безупречной девочкой из 8 «Г». Оставались: первоклассник Петя Бобошкин, по виду и поведению отчаянный сорванец, к тому же рыжеволосый до какого-то скандального оттенка, и пятиклассник Сергей Щеглов, тихий, угрюмый парнишка с очками в круглой черной оправе, которая хотя и сообщала ему, в согласии с фамилией, нечто птичье, но еще не служила уликой. Оба отрицали свою вину. Евгений Александрович не исключал версии о том, что преступление мог совершить Бобошкин, однако интуиция нацеливала его на угрюмого Щеглова: какое-то упругое сопротивление ощущалось в его отрывистых ответах, во взгляде исподлобья и не по возрасту двусмысленной усмешке на неохотно разжимаемых тонких губах.
Были вызваны в школу родители Щеглова: отец — шофер, водивший двенадцатитонный самосвал, и мать — многодетная, тихая, застенчивая женщина. Оба они смотрели на исковерканный портрет, совершенно потерявшись от стыда за сына.
Но дело этим не кончилось: на общешкольной линейке Сергей Щеглов был поставлен в центре, перед строем, и Эраст Георгиевич произнес речь. При этом он старался не смотреть в ту сторону, где стоял Андрей Владимирович Рюриков, и только изредка и хмуро взглядывал на Вдовицына, который едва заметно, с одобрением кивал Эраст Георгиевичу.
Правда, линейка оказалась несколько подпорченной. В самом конце речи Эраста Георгиевича в рядах первоклассников произошло замешательство, и Петя Бобошкин с трудом вырвался из рук учительницы. Рыжий его гребешок метнулся вперед, к директору, замер на полдороге и вдруг с отчаянным криком: «Это я, это я нарисовал!..» — повернул вбок и помчался вдоль длинного строя.
— Догнать!..— крикнул Евгений Александрович, ни кому в отдельности не обращаясь, и сам сделал движение как бы вслед улепетывающему мальчишке. Однако никто не бросился за ним, и Вдовицын остановился.
Эрасту Георгиевичу пришлось скомкать заключительные фразы, сказать, что «мы еще разберемся». Но договорить до конца ему не удалось.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
Как бы мы не относились к Тане, как бы сурово не. осуждали ее легкомыслие, мы вынуждены признать, что свое нынешнее положение она переживала крайне тяжело. И мы можем себе представить, какие терзания принесла ей история с усами! В особенности, когда к Евгению Александровичу, для расследования, стали вызывать одного за другим обладателей шариковых ручек с пастой черного цвета!..
Из 9 «Б» тоже вызвали кое-кого, в том числе и Витьку Шестопалова. Это получилось по недоразумению, потому что у Шестопалова паста была ярко-красная и его вскоре отпустили, но он вернулся в крайне раздраженном состоянии и начал кричать, что он этот портрет в гробу видел, очень ему нужен этот самый портрет!..
И Таня ощутила, как в классе потянуло зябким сквознячком.
В тот день она казалась на уроках особенно сосредоточенной, но когда ее спрашивали, отвечала невпопад. На последней перемене она отправилась к Евгению Александровичу...
Вдовицын не дал Тане договорить:
— Это вас не касается.— Глаза у него были холодные, непроницаемые, голос звучал непреклонно.
— Как — не касается?..— обескураженно проговорила она. — Ведь я же сама прошу никого не трогать... Ведь это же мой портрет!..
— Именно поэтому,— загадочно произнес Вдовицын.— Именно поэтому,— Он осторожно и твердо сжал ее плечо жесткими пальцами и повернул Таню к выходу.
«Это вас не касается...»
Не касается?..
А что же тогда ее касается?.. Ее самой, а не той Тани Ларионовой, из-за которой поднялся весь этот тарарам?.. Ведь той Ларионовой, в конце-то концов, не существует!.. Или нет?.. Или для всех она только и существует?.. А ее, настоящей Тани Ларионовой, как бы и вовсе уже нет?..
Таня шла по коридору, кусая губы, пораженная, потрясенная, приведенная в ярость этим открытием. И вдруг ей представилось, как могла бы она одним словом, одним движением все переиначить! Достаточно взять и объявить, что той Тани нет и не было, она сама ее выдумала! Взять и объявить!..
Так она подумала — и тут же испугалась своей мысли. Она только предположила... Нет, она даже не рискнула предположить, что тогда произойдет.
Признаться?.. Перед всеми?.. Это конец.
Она представила себе Машу, которая ни разу в жизни никому не соврала. Что скажет она, самая близкая Танина подруга?.. Ничего. Она не захочет ни слушать, ни вникать в объяснения, просто подожмет губы, соберет учебники и уйдет, пересядет на другую парту. И больше никогда не заговорит с ней, не посмотрит в ее сторону.
Потом она подумала о Рите — какая это для нее была бы радость, какое ликование!.. И о ребятах — они так простодушно поверили ей во всем, не сомневаясь, не требуя доказательств... Нет, нет, это конец, решила она, и думать ни о чем таком не стоит.
По дороге домой она поняла, что главное — не Маша Лагутина, не ребята. То, что произойдет с ребятами, она бы еще смогла пережить. Но если бы, если бы только это...
Дома она подогрела обед, проглотила его без аппетита и села за уроки. Она кое-как выполнила упражнение по английскому, несколько раз, ничего не понимая, пробежала параграф в учебнике физики, попыталась углубиться в геометрию, но кончилось тем, что она отшвырнула тетрадку и, обхватив руками голову, упала грудью на стол. Так просидела она до тех пор, пока дневные сумерки сгустились, наступил вечер.
Часам к восьми она вскочила, щелкнула выключателем и, жмурясь после темноты, стала рыться в тетрадках: на корешке одной из них был записан телефон Жени Горожанкина. До ближайшего автомата было два квартала, она промчалась по узкому, осклизлому от грязи тротуару, почти бегом. В кабине разговаривали, пришлось ждать. Только теперь она почувствовала, что идет дождь — мелкий, моросящий. Она постучала монеткой по стеклу кабины, загадала: если ответит Женя — все будет хорошо. Что и как «хорошо»— она не знала.
В сущности, они давно уже не говорили друг с другом. Последнее время Женя был странно вял, мрачен, замкнут. Тане, когда они случайно встречались глазами, казалось, что он смотрит куда-то сквозь нее. Она ловила себя на желании обернуться, чтобы увидеть то, что видел он. Ей хотелось подойти к нему первой, но что-то ее удерживало. Что-то смутное, неясное, невысказанное возникло между ними, она хотела ясности и боялась ее.
Ей ответил чужой, измененный мембраной голос.
— Мне Женю...
— Это я.
«Это он!— подумала она,— это он!»
— Пожалуйста, громче,— сказал Женя,— ничего не слышно.
— Женя...
За стеклом автомата горел фонарь, казалось, его свет растекается по стеклу живыми серебристыми струйками.
— Женя, мне нужно тебя спросить...
— О чем?.. Это кто говорит?..
— Это я, Таня...
Теперь замолчали на другом конце провода.
— Женя,— сказала она, подождав,— ты меня слышишь?..
— Что случилось?.. Что у тебя там случилось?..— вдруг заорал он так сильно, что Таня невольно отдернула трубку.
От его крика ей стало смешно и весело, как от легкой щекотки.
— Пока ничего не случилось,— сказала она,— но может...
— Что?..
— Мне надо тебя увидеть...
— Когда?..
— Сейчас.
— Где ты? — спросил он без паузы.
Они встретились возле «моста Ватерлоо». Она не успела приготовиться как следует, когда увидела сверху его долговязую фигуру. Он бежал по пустому перрону, то исчезая и темноте, то выныривая в размытых пятнах света под фонарными столбами. Она стала спускаться по ступенькам вниз. Они столкнулись на нижней площадке. Молния на спортивной Жениной куртке была расстегнута, влажные полосы упали на лоб; он дышал часто, коротко.
— Что случилось?..— повторил он свой вопрос, заданный по телефону.
Она чувствовала себя счастливой — так он бежал, такое озабоченное, даже напуганное было у него лицо.
— Сейчас... Я сейчас все расскажу,— сказала она.— Застегнись.
Они спустились и пошли вдоль перрона. Женя, не отрываясь, смотрел на нее сбоку, ей было неловко и хорошо ощущать на себе его взгляд. Но прежняя решимость в ней совсем ослабла.
— У меня не выходит задачка,— сказала она.
— И все?..
Теперь его лицо сделалось разочарованным, огорченным. Но он принялся терпеливо объяснять ей ход решения, чертя подошвой на асфальте углы, которые тут же заливало водой. Она кивала, ничего не понимая, но внимательна следя за носком его туфли.
— Ясно?— спросил он, закончив.— Тут ничего сложного.
— Да,— согласилась она,— ничего сложного... Женя,— сказала она, глядя куда-то вперед, в темноту, где обрывался перрон,— как ты ко мне относишься?
— Как?..
— Да, как... Ну, просто как к человеку,— добавила она, заметив его смущение и сама смутившись.— Ты не удивляйся, мне это очень важно узнать. Очень.
— Ты и сама знаешь,— сказал он глухо, голос его вдруг как бы споткнулся, переломился. Он отвел глаза.
— Да,— сказала она.— То есть нет. Я ничего не знаю. Тебе... Что, если тебе только кажется, что ты меня знаешь, а на самом деле... На самом деле я совсем не такая...
— А какая же?
— Совсем не такая, как ты думаешь... Понимаешь?..Если бы вдруг узнал про меня что-нибудь... Что-нибудь такое, отчего все... Все от меня бы отшатнулись... Что тогда?
— Знаешь,— сказал он с явным облегчением,— если честно...
— Да, только честно...
— Я так и знал, что ты спросишь какую-нибудь чепуху.
— Это не чепуха. Ты просто ничего не знаешь.
— Чего я не знаю?
— Ничего ты не знаешь. Обо мне.— Ее давно уже бил озноб, и теперь она еле удерживалась, чтобы не заклацать зубами.
— О тебе все всё знают,— усмехнулся он.— Ты знаменитость...
— А если это неправда?
— Что — неправда?
— Да все... Все это?..
— О чем ты говоришь?..
— А ты не понимаешь?
— Нет,— сознался он, недовольно хмыкнув.— Ничего не понимаю.
Поделиться книгой: