Сергеев Виктор. Луна за облаком

— А кого и чего бояться?—не понял Григорий.

— Ну, есть такие... Службу потерять боятся. За это самое стро­го взыскивают. Вот они и прячутся в переулках. Любовь... Пред­ставляете?

— Представляю довольно отчетливо.

— Я не о том, о чем вы думаете. Я не о себе, я вообще..

— Ну-ну.

— Вот они и стоят в переулках. Целуются и обещают верность друг другу. А что им еще делать? Если открыто объявить о любви, их раздавят, растопчут. Им ничего не остается, как прятать свою любовь. Так они и стоят в переулках вечер за вечером. Пока...

— Что — пока?

— Пока не попадутся. А может, любовь у них сама по себе ис­сякнет.

Черный треугольник дыма рассосался, и поезда уже не слышно, только голос сфинкса бился в ушах Григория. Он не понимал, о чем тот ему рассказывал. Снова — усталость, раздражение. Перед гла­зами — старая дверь с осевшим крыльцом и покачивающиеся лопухи репейника.

«Зачем звонил? Чего ждал от этой встречи?»

— Ну, так до чего мы договорились?—услышал Григорий.— С вашей стороны, как я понял, не будет никаких препятствий для Софьи. Она очень хотела, чтобы у вас с ней все обошлось, как на­до... благоразумно.

— Да, я буду вести себя благоразумно.

«Как все это нелепо»,— подумал он, желая только поскорее ос­таться одному.

— Вот и хорошо,— снова услышал он голос.— А у меня будет скандал и обязательно неприятности по службе. Но я иду на все.

«Черт с ними, твоими неприятностями!»

— Надеюсь, вы поймете меня и ее?

«Зачем звонил? Зачем?»

Из кухни доносились голоса:

— В войну-то приходилось работать... Ой, как приходилось! Смену отдежуришь, до кровати кое-как доберешься, голову прикло­нишь... Спала не спала... А тут уже дежурный из депо: «Выходи, Ивановна, некого на инжектора поставить». Ну и идешь. Не проспав- шись-то.

— Будто и недавно все это было.

Григорий прислушивался к голосам тещи и жены, закрыл гла­за, чтобы подремать, но голоса живучи.

— Вся жизнь так и прошла. Работа, работа, работа... Когда ма­ленькая ты была, годика три, наверное... Запру тебя на замок, уй­ду, а сердце болит, уж до того болит, что мочи нет. Да-а. А однаж­ды, помню, собралась я на работу, ты и просишь меня: «Мама, ос­тавь мне твой пуховый платок».— «Зачем тебе платок?* Ты и гово­ришь: «А он такой же, как и ты — теплый и мягкий...» Проглотила я комок слез да и пошла. Вот как было.

Слышно, как Фаина Ивановна в своей комнате задвигала ящи­ками буфета: чего-то искала. Григорий представил себе буфет. По­средине лакированной кожи чемоданчик, на нем — двое настольных часов, одни из них не ходили со времен молодости хозяйки. На ча­сах глиняные мальчики. Возле чемоданчика прислонено к стене зер­кало, тут же — рисунок: японка в кимоно, с веером. А над всем этим висели на гвоздике наручные мужские часы. Остались после мужа.

Пока Григорий одевался, Фаина Ивановна ушла на базар. В кухне его ждал завтрак. Жена туда не заходила и он поел один. Эти дни они почти не разговаривали.

Он уже собрался уходить, как Софья остановила его.

— Подожди. Должна тебе сказать... Я уезжаю сегодня.

— Уезжаешь? Куда?

Григорий еще не полностью осознал то, что она говорила, но тягостное предчувствие уже охватило его.

— Ну как — куда’ Мы же с тобой решили...

Глаза ее смотрели грустно и растерянно. В руках она комкала платок. В голосе не было ничего наигранного. Она сообщала ему правду, и это давалось ей нелегко.

— А он где?

— Уехал вчера.

— Не понимаю. Как это... вчера?

— Он встретит меня в Иркутске, и оттуда вместе... к его роди­телям. Поживем, а потом — куда-нибудь. Возможно, в Красноярск.

— И ты уже уволилась?

— Долго ли. В производственном отделе обойдутся и без меня. Ругаться с начальниками участков... Ума много не надо.

Софья неотрывно смотрела на Григория, словно впитывая в себя все то, что оставалось еще в нем памятным для нее.

— Гриша, может быть, как-то можно... еще не поздно, что-то придумать?

— Что придумать?

— Ну... я бы осталась. И мы бы вместе... по-прежнему...— Го­лос ее перехватили спазмы и она поднесла платок ко рту.

В ее словах было столько искренности и надежды, что он кач­нулся к ней... и замер. «Нет, нет! Что я делаю? Пусть едет. Того, что случилось, нельзя ни простить, ни забыть. Для того, чтобы по­мириться, достаточно и одной минуты. А сколько этих минут будет лотом? И в каждой минуте незримое присутствие того... сфинкса. Не-ет, это невыносимо!»

— Что тебе сказать, Соня? Лучше поезжай.

— Боже, какой все-таки ты!

— Да уж какой есть.

Они помолчали. Но это было не то молчание, когда не о чем говорить, или надоело говорить, или некуда спешить с объяснения­ми. Это молчание было наполнено для них и словами, и чувствами, и звуками. Незабытые, не выветрившиеся из памяти картины сов­местно прожитых лет проходили перед их глазами в хаотическом беспорядке. Перед Григорием наслаивались, сталкивались и расхо­дились видения того дня, когда он собрался расписываться с Со­фьей.

...Та узкая комната в одно окно. Мать, ни о чем не догадываясь, гладит единственный его шевиотовый костюм. Он сказал ей, что сегодня комсомольское собрание. Сказать про загс не хватило сме­лости. Мать расстроится.

...Скрипучее крыльцо. Ковер на полу. В кадке фикус с холодно поблескивающими тяжелыми листьями. Женщина в тумане. И го­лос: «У вас нет в паспорте штампа с места работы».

...Тополиный пух перекатывается по двору. Он идет на ватных ногах в дом родителей Софьи. Идет уже как зять.

Он заговорил снова:

— Если ты не уедешь, у нас будет плохая жизнь. Подумай са­ма. Каждый день думать обо всем этом. Нам вместе теперь нельзя.

— Может, ты и прав,— ответила Софья.— Я уже ничего-ниче­го не соображаю.

— Ну, а матери ты сказала?

— Не смогла.

— Напиши хоть с дороги.

— Я ей буду помогать. Не оставлю так...

— Ну-ну.

— Из комнатки ее не еысэлят?

— Кто ее станет выселять?—он развел руками и усмехнулся.

Он еще мог усмехаться. А она — нет, не могла. Они были в не­равном положении. Софья не настраивала себя ни на что неискрен­нее. Ей было не до того. А он настраивал себя на иронический лад. Не ему предстояло уходить отсюда с чемоданами, а ей. И если что... всегда можно ее обвинить, а не себя. Не он же изменял семье, а она. И не он бросал мать.

— Неужели все так и кончится?—вздохнула Софья.

— Чего кончится? Какое там! У тебя, я полагаю, все только начинается.

— Да, да. «Только начинается». Я так и знала. Больше тебе и сказать нечего. Ты весь в этих словах. А я? Я сегодня куплю би­лет, сяду в вагон и, когда тронется поезд, открою окно. Провожать меня никто не придет, вокруг будут одни незнакомые лица... А по­том я стану украдкой и со страхом смотреть на пассажиров, слов­но они уже знают, кто я и куда еду. Я слежу украдкой за ними. Зачем? Они читают, ужинают, переодеваются, укладываются спать. Все радуются — куда-то едут. А я вытираю слезы и думаю, и ду­маю. В производственном отделе кто-то чужой сядет за мой стол. За бывший мой стол... И будет звонить на участки и к субподряд­чикам— требовать документы, уточнять расценки... Заполнит акты и справки на белых и синих бланках, отошлет в Стройбанк. Может быть, оттуда спросят: «А где ваша Трубина?»— «Она уволилась, уже не работает».— «А-а»,— протянут безразлично в трубке. И все. Боль­ше никто не спросит, никто не вспомнит. А я буду думать... Как- то там моя старенькая мама? Как-то там мой Гриша живет без ме­ня? А ночью я буду жаться в коридоре у окна и плакать. Ты же скажешь моей маме, убитой горем: «Софья добилась того, чего хоте­ла. Поездит, пошатается по белому свету и вернется». Затем поужи­наешь, пройдешь к себе в комнату, разложишь на столе свои... вся­кие там наряды и будешь думать о перерасходе гвоздей и олифы.

— Может быть, все так и будет,— сказал Григорий.— Видимо, так и будет. Мне пора.— Он показал на часы.

— Да-да. Тебе пора. Ты всегда спешил.

— Так я прощусь с тобой вечером.— Трубин пошел к выходу.

Ей показалось, что скрип дверей, затихающие шаги на лестни­це— все это еще ничего не значило. Гриша, конечно, пошутил. Сей­час вот опять загремят его шаги, откроется дверь и он скажет: «Хва­тит дурачиться и глупить. Поговорим по-серьезному».

И Софья ждала, напрягая слух, и глаза ее торопливо и жадно обшаривали дверь, будто эта дверь мешала Григорию войти сюда и поговорить... чтобы ей не надо было собираться на вокзал и писать записку матери. Но лестница молчала и дверь молчала и все, что окружало ее, было немо и враждебно ей.

— Ну что же,— сказала она сама себе.— Раз так, то так.

Вечером Григорий застал Фаину Ивановну в слезах. Та ходила из комнаты в кухню и обратно, ее шатало и она натыкалась на. сто­лы, на табуретки...

— Это как же так можно? А?— в который раз спрашивала она Григория и, не дослушав его ответ, хваталась за голову и принима­лась ходить и вздыхать.

— Вот видишь... письмецо оставила матери и подалась невесть куда. А тот-то, тот-то! Детей осиротил! Это куда же Софья гля­дела?

Она чувствовала себя виноватой перед Григорием и не знала, что сделать для него.

Мать Софьи не так давно ушла на пенсию. Работала в паровоз­ном депо слесарем. Мужа ее репрессировали перед войной. Теле­грамма Калинина о его освобождении опоздала... Был он кладовщи­ком на элеваторе — обвинили, что заразил зерно клещом.

Фаина Ивановна из последних сил тянулась, чтобы дать доче­ри образование. Сама ходила в мазутной телогрейке. Ее так на улице за глаза и звали — мазутница. Она была охочей и злой на работу, ни в каких бабьих сплетнях участия не принимала. Сказы­валось, может быть, то, что долгие годы ее прошли в депо. У ней и голос был басовитый, и смеялась она не по-женски раскатисто, тромко.

Внезапный отъезд дочери был для нее тяжелым ударом. И как всякий тяжелый удар, сначала он лишь оглушил, привел в расте­рянность. Находясь в таком состоянии, она еще не успела подумать о тех последствиях отъезда дочери, которые могли вызвать пеое- мены в ее жизни, а первым делом подумала о своем собственном неудобстве перед Григорием.

И разговоры Фаины Ивановны с Трубиным в тот вечер были не совсем свойственны ее натуре и характеру.

Сокрушенно качая головой, она говорила:

— Ну и жены нынче! Ну и жены! Ты знаешь, вот напротив жи­вут... Памяти-то у меня вовсе нет. Как ее и звать — забыла. Так она что? Мужика своего вокруг пальца обводит. Ей к полюбовнику надо, так она, змея, с тем умыслом на скандал к мужу напраши­вается. Это чтоб из дому-то уйти. Расцапается — ну — вдрызг. И по­далась! И хитрющая — не приведи бог! Утекет от законного мужа во всем старом да рваном: туфлишки-развалюшки, халат засален­ный, телогрейка. А у самой все новехонькое, что ни на есть мод­нейшее, упрятано загодя у знакомой.

Вот ведь какая она. Муж-то к ней зачнет с подозрениями да уп­реками, а она ему: «Чудак ты! Простофиля! Ну, к кому я в такой наружности пойду, кому нужна? Ты что-нибудь своей головой по­нимаешь?»

Фаина Ивановна в растерянности умолкла. В глазах ее — испуг: «Это, мол, чего я тут ему наговорила? Еще подумает, что и моя дочь такая».

Старушка спохватилась:

— Ну Софья-то росла у меня в строгости. Боже упаси, если что... Без спросу — никуда. Такая была стеснительная и аккуратная, что глядишь на нее и душа не нарадуется. И что с ней случилось — не пойму. Я уж и так и эдак думаю. На картах пробовала гадать.

Григорий пожал плечами. То, что Софья уехала, и, может быть,навсегда, как-то не доходило до него. Многое казалось надуманным, нереальным. «Вполне вероятно, сидит моя жена у какой-нибудь подруги и выжидает: как-то, мол, там они без нее? Сильно убива­ются или не очень?»

Он рассказал Фаине Ивановне о причинах разрыва с Софьей. У него выходило так, что больше виноват он, Григорий, что если бы он вел себя иначе, Софья никуда не поехала бы. Он добавил еще о том, что Софье необходимо «познать жизнь» и что «всякие там ухаживания за ней вскружили ей голову».

— Что ты мне мозги забиваешь?—- не выдержала Фаина Ива­новна. — И то, и это. Тебя послушаешь, так оба вы с Софьей навроде как сговорились. Очень уж грамотные. Объяснят и разъяснят, чего хочешь. Одна вот такая же образованная трех кошек держала. Я ее спрашиваю: «Ну зачем вам столько кошек?» Так ты, что думаешь? Нашла для каждой свою причину. Один кот у нее на даче мышей поел — заслужил жительство. Другого ей еще котенком подброси­ли — грех прогнать. А третья... та привязалась к подкидышу, уж так привязалась! Жалко гнать, нельзя. Развелась на даче целая се­мья кошачья. И всему объяснение есть. А если вдуматься? Блажь одна. Только и всего. А ты говоришь мне: «Познать жизнь».

Тяжело было слушать Фаину Ивановну в трудный для ее жиз­ни час. И то смешное, о дачных кошках, и то горькое, что вызвано отъездом дочери,— все как-то сплелось и спуталось у нее.

Через два дня Фаина Ивановна получила от Софьи телеграмму. Вскоре пришло и письмо. О письме она не сказала Григорию.

Глава третья

В выходной Григорий занимался с накладными, актами, фактурами и лимитными карточками. Осточер­тело. А куда денешься? Старший прораб — лицо материально-ответственное. И строительство веди, и снабжением занимайся. Раньше на участке служил хозяйственный десятник. Сократили. Не положено. А старшему прорабу, выходит, положено по уши увязнуть в снабжении?

Была бы с ним Софья, вот сию минуту была бы... Само собой, от­влекала бы от фактур и накладных. А так... никто не отвлекает, сиди, сколько душе угодно. И никто не ворчит. Никому нет никако­го дела.

Вроде как осиротело все тут. Не только он, Трубин, осиротел, а и обстановка без Софьи, без хозяйки, тоже осиротела. И на все смотрится какими-то другими глазами, будто ты уж и не у себя в

комнате.

Нет ее... Нет ее, Софьи. Будто отовсюду — с потолка, со стен, с пола, от дверей и окон — кричат ему, предупреждают, напоминают о случившемся. Хоть на улицу выходи, иди, куда глаза глядят. Пусть тебя обдувает ветер, сечет дождь, обжигает солнце — лишь бы подальше от крика: «Нет ее... Нет ее!»

Отложил бумаги. Сидел, закинув руки за голову.

В дверь постучали.

— Да!

Оглянулся Григорий и встал удивленный. Бригадир Бабий! Ви­деть Бабия приходилось только на строительных лесах, в транше­ях и никогда — здесь, у себя дома. Поэтому как-то непривычно.

— Привет хозяину!— сказал Бабий, втискиваясь в комнату.— Вы одни?

— Да вот ковыряюсь... с приемными актами.

— A-а. Помешал сильно?