С кем вы теперь, о горы вдохновенья? Какой поэт на вас глядит в слезах? Все продолжается орлов паренье, Прославлен в смуглой красоте Аллах, И дева гор с кувшином за водою Идет, как раньше, к милому ручью, Но стал печальным голос за горою, И битва жизни кончилась вничью. Набег был неудачен для героя: Светила слишком яркая луна, В аул вернулась половина строя, И смерть в сраженье — храбрецу цена. Витает высоко душа поэта — Прекраснее нет цели для стрелка. И со свинцом в груди — Арагва? Лета? — Он слушал, как шумит стихов река. Но покидая мир (в дорогу сборы!), Где пленником томился столько лет, Благодарил он голубые горы За страсть, за голос девы, шум побед. Журчит ручей, подобен горной флейте, И наполняет влагою сосуд. О девы гор, несите, не пролейте, Нести кувшин — такой прелестный труд. 1938 РОЗА И ЧУМА (1950)
144. «Когда средь бури сравниваю я…»
Когда средь бури сравниваю я Свою победу с пушкинскою славой, Мне кажется ничтожной жизнь моя, А сочинение стихов — забавой. Зима? Воспета русская зима. Кавказ? Воспето гор прекрасных зданье, И в тех стихах, где «розы и чума», Мы как бы слышим вечности дыханье. Горам подобна высота стола, И утешеньем служит за горами, Что ты слезу с волненьем пролила И над моими темными стихами. 1946 145. «Свой дом ты предпочла тому…»
Свой дом ты предпочла тому, Кто новый мир открыл, Ты выбрала себе тюрьму В краю приморских вилл. Но в этом доме (моря гладь И очень много роз) Чего-то будет не хватать, Каких-то бурь и слез. О, льется времени вода, А нам забвенья нет! Ты не забудешь никогда О том, что был поэт! О, как шумел над головой Печальный ветер скал, Когда он говорил с тобой И руки целовал! Порой, в невероятных снах, Где все наоборот, Услышишь ты, как в облаках, Прекрасный голос тот. Проснешься ты как бы от гроз, И будет в тишине Подушка, мокрая от слез, Что пролиты во сне. 1939 146. «Как две планеты…»
Как две планеты — Два огромных мира: Душа с душою Встретились, коснулись, Как путники среди пустынь Памира, И вновь расстались, разошлись, Проснулись. Но мы успели рассмотреть в волненье Все кратеры, все горы и долины, Песок тех рек и странные растенья На берегах из розоватой глины. И, может быть… Как в тихом лунном храме И в климате, насыщенном пареньем, Заплаканными женскими глазами И на меня смотрели там с волненьем? И удивлялись, может быть, причине Такой зимы, тому, что — снег, что хвоя, Что мы в мехах, фуфайках и в овчине, Что небо над землею голубое. 1939 147. НАЕЗДНИЦА
Ты птицею в тенетах трепетала, Всего боялась — улиц, замков, скал. Пред зеркалом прическу поправляла, Как собираясь на придворный бал. Ждала тебя, как в книге с позолотой, Как в сказке, — хижина и звук рогов, Волненья упоительной охоты И шум метафорических дубов. Как ножницами вырезаны листья Деревьев, что торжественно шумят, Как римские таблички для писанья Покрыты воском, как латынь звенят… Наездницей летела ты в дубравы, Шумели бурно книжные дубы, И, может быть, сиянье милой славы Уже касалось и твоей судьбы. 1940 148. «Все гибнет в холоде зиянья…»
Все гибнет в холоде зиянья: Корабль в морях, цветок в руке, Все эти каменные зданья, Построенные на песке. Все хижины и небоскребы, Нью-Йорк и дом, где жил поэт. Подвалов черные утробы Останутся как страшный след. Но, может быть, в литературе Хоть несколько моих листков Случайно уцелеют в буре, В которой слышен шум дубов. И женщины прочтут с волненьем Стихи о том, как мы с тобой С ума сходили в упоенье — В бреду, в постели голубой. 1941 149. «Ты жила…»
Ты жила, Ты любила, Ты мирно дышала, Но над этим физическим счастьем Гроза, Как мильоны орлов, Возникала, И катилась В пространствах вселенной Слеза. В той стране Возвышались прекрасные горы, — Там, куда я тебя Сквозь бессонницу звал. Мне казалось, Что это органные хоры, А тебе снились платья И кукольный бал. В той стране На ветру раздувались рубашки, Клокотали вулканы И билась душа. Ты спокойно поставила Чайные чашки И пшеничный нарезала хлеб не спеша. Я тебе говорил: — О, взгляни на высоты! О, подумай, Какая нас буря несет! Ты ответила, Полная женской заботы: — Ты простудишься там, Средь холодных высот! Было ясно: В каком-то божественном плане Разделяют нас горы, пространства, миры. И в объятьях твоих я один, Как в тумане — Альпинист У подножья прекрасной горы. 1941 150. «Хорошо, когда о пище…»
Хорошо, когда о пище Забывает человек, Бредит в ледяном жилище Африкой, а в мире — снег. Хорошо витать в прекрасном, Вдохновляясь, как герой, Чем-нибудь огромным, страшным — Бурей, музыкой, горой. Скучно, если все — в теплице. Если в жизни наперед Нумерованы страницы И рассчитан каждый год. Только тем, что непохожи На других, на всех людей, Жребий дан из царской ложи Созерцать игру страстей, С высоты на мирозданье Потрясенное взирать И в театре, где страданье, Больше всех самим страдать. 1941 151. МЭРИ
Л.Е. Гюльцгоф
Ты в мире, как в море, Где черные хмары. Ты — Мэри, ты — в хоре, Где голос Тамары. Ты — ласточка в буре, Где парус весь в дырах И гибель лазури. Ты — кровь на мундирах. Но в мире, омытом Твоими слезами И бурей разбитом, Восходит над нами — Над домом невежды, Над замком поэта — Светило надежды Под щебет рассвета. И в море страданья, — Мы знаем, — как реки Два чистых дыханья Сольются навеки. 1944 152. КРАСАВИЦА
Твоя душа — прекрасный Пустой огромный зал, Где мрамор беспристрастный И холодок зеркал. Таких размеров рамы Задуманы судьбой Для музыки, для драмы, Для бури голубой. В таких холодных зданьях Витает тишина. И в окнах, как в зияньях, Плывет всю ночь луна. Но вспыхнет люстр хрустальных Сияний миллион, И в грохотах рояльных Мир будет потрясен. Так и твое дыханье: Полюбишь ты потом, И музыкой страданья Наполнится твой дом. 1941 153. ГОРА
Под звездами и облаками Стоит высокая гора — Чистейший снег в альпийской раме, Тирольского рожка игра. Ты там живешь. Почти в небесной Стране из ледников и троп, Склонив над пропастью телесной Высокий и прекрасный лоб. Двух данных точек расстоянье Мы постигаем на лету, Но хватит ли у нас дыханья Взойти на эту высоту? Теодолит есть глаз науки… Но цифрам всем наперекор Мы к счастью простираем руки, И я иду на приступ гор. 1941 154. ЗИМА
В моей стране, средь бурь и зим, Стоит дубовый прочный дом. Валит из труб высокий дым, И есть тепло в жилище том. Как бедный путник одинок, Когда вокруг холодный снег… Узрев в окошке огонек, Попроситесь вы на ночлег. Хозяин отопрет вам дверь. Вы скажете, что вы поэт, Что дом ваш — мир, но крыши нет, Что холод, как жестокий зверь. Вы скажете: — Мой путь в стихе, Я шел, где пальмы, где Урал, Но заблудился в чепухе И в этот зимний мир попал… 1945 155. В ЦАРСТВЕ ПЕРНАТЫХ
Л.Е. Гюльцгоф
Такая малая она на вид, Но таковы небес большие планы: Немного перышек, а так летит Ее душа в возвышенные страны! И как она умеет жить и петь! С горошиною в горле, со слезами, Сильнее, чем больших оркестров медь, С закрытыми от нежности глазами. Такой, что рвется в высоту небес, Не наш курятник нужен и не клетка, А весь огромный мир и лунный лес, Концерт, а болтливая соседка. 1944 156. ПОЭТ
Не во дворце и не в шелку Он пишет каждую строку. А в бедной хижине, в плюще, В дырявом голубом плаще. На чердаке огонь горит. Поэт, он на соломе спит. Но жизнь поэта не кровать, Чтобы лениться или спать, А важный и высокий труд И над стихом народный суд. Не ошибется Судия, Во мрак забвенья низведя Посредственность и пустоту И малодушную мечту. 1940 157. БЕГЛЯНКА
Л.Е. Гюльцгоф
Чтоб жить — терпение воловье. И, зная твой непрочный дом И слабое твое здоровье, Я беспокоился о том, Как ты перелетишь темницу, Покинешь этот скучный бал И ночью перейдешь границу, Где черный лес и много скал. В лесу железные колючки Рвут жадно платье из тафты, Но спряталась луна за тучки, И тенью проскользнула ты. Потом, пролив слезу, как братья, Найдут средь терний пастухи Кусочек голубого платья, В бутылочке твои духи, Твой милый голос в ранней птице, Под дубом туфельку твою, Но ты уж будешь за границей, — В Италии или в раю. 1945 158. «Я думал: жалок человек!..»
Я думал: жалок человек! Ничтожный план, пустое место! А ведь какой высокий век — Герои из такого теста! Он жил средь суеты земной, Весь беспокойство и сомненье, И слышался ему порой Какой-то голос или пенье. Да, маленький переполох — Жизнь человека, образ дыма, Бесцельная, как слабый вздох. Но эта жизнь неповторима. 1939 159. «Все тяжелее с каждым годом воз…»
Все тяжелее с каждым годом воз, Не ласточка, а трудный перевоз. Шумит полет небесных голубей, И синева от них еще синей. Гремит безоблачный высокий гром И в горле от стихов рыданий ком. Но ничего не слышит слух людей — Ни грома, ни стихов, ни голубей. О, как самодоволен этот мир, Та улица, где окнами квартир Глядит на вас в геранях счастья жар Семейный мир и душ ленивых пар! И ты напрасно голос надрывал, Когда людей средь ночи поднимал. 1939 160. «Среди стихотворенья…»
Среди стихотворенья Я потому поэт, Что создал мир, как пенье, В котором кашля нет. Искусственный немного, Быть может; не такой Огромный, как у Бога, Но мир особый, мой. Суровый мир и мало Пригодный для мольбы, Где ледники, и скалы, И римские дубы, Где воздух, хвоя, срубы И холод всех вещей. И я не в теплой шубе, А в голубом плаще. 1939 161. ПЧЕЛА И РОЗА
Твою судьбу поэт сравнил с цветком, А жизнь свою с непрочным мотыльком. Поэт стихи об этом сочинил. Их соловей на ноты положил. Но ты постольку голубой цветок, Поскольку я твой белый мотылек, Твоя трудолюбивая пчела — Тобою вдохновенные дела. 1947 162. «Жизнь наша как луг, где скосили…»
Жизнь наша как луг, где скосили Былинки железной косой. Как партия в шахматы. Или Как битва, где умер герой. И в жизненной битве едва ли Закован в броню человек, И пусть мы игру проиграли И даже умолкнем навек, Но в битве имеет значенье Не гибель, не раны, не страх. А то лишь, за что мы в волненье С оружием гибнем в руках. 1941 163. ПОЭМА О СЫРЕ
Земной кусочек сыра, Ты баснословным стал. Ты — весь в слезах и дырах — Взошел на пьедестал. Ты доказал Европе, Что брюхо выше лир, Что стройной антилопе Предпочитают жир. Европа, ты у лавки Средь кумушек других Шептала в этой давке Полузабытый стих, Ждала с большим волненьем Трагичного конца, Смотрела с умиленьем В глазища продавца. Вдруг, может быть, ворона Раскроет глупый рот, И сыр, а не корона На землю упадет? Как принц — кусочек сыра: В сиятельных глазах. Как плащ поэта: в дырах, Воспетый мной в стихах. 1941 164. «Жизнь — это счастье. В синюю полоску…»
Жизнь — это счастье. В синюю полоску То платье, где оно живет. Пуст парикмахер римскую прическу Придумает, тебя завьет! Пусть будет мир шуметь зеленым древом На берегу того ручья, Где рыбка в сказке приплывает к девам И тихо плещет жизнь твоя! Пусть будут как органные рыданья Губной гармоники лады, Пусть птичьим шумом, ветром и дыханьем Наполнятся твои сады! Пусть нажимают медные педали И раздувают в кузницах мехи; Будь музыкой в большом концертном зале, Чтоб написали о тебе стихи! 1945 165–166. ЛИРИЧЕСКИЙ ТЕАТР
1. «Я — зритель. Я — слушатель пенья…»
Я — зритель. Я — слушатель пенья. Огромный спектакль предо мной: Прекрасная драма творенья, Где гибель, но свет голубой. Я в лучшем театре вселенной Сполна заплатил за билет, За зрелище это, за тленный Свой праздник, за несколько лет. Я — в кресле из красного плюша, Я в зрительном зале, дружок, Где все голубое, где суша — Подмостки, а море — пролог. Мы слушаем в виде вступленья Высокую музыку гор. Зеленых деревьев смятенье Средь бури родил режиссер… 2. «Жизнь — ветер, листок и орешек…»
Жизнь — ветер, листок и орешек. Живи, мой дружок, на горе, И много букашек и пешек Участвуют в этой игре. А страшный финал — это слезы Над спящей в гробу красотой, Но лишь катастрофа средь прозы Вдруг делает жизнь высотой! О, ты отлетаешь навеки! Вокзал полон дыма и роз! Рыданий хрустальные реки Текут! И трубит паровоз! И в этих безмерных утратах Я маленькой пешкой стоял На черных и белых квадратах Вокзальных и шахматных зал. 1941 167. «Не требуйте от глупой птицы…»
Не требуйте от глупой птицы, От курицы, чтоб этот жир Вдруг стал подобием орлицы И с облаков взглянул на мир. Ей жить приятно за оградой, В курятнике, вдали от бед, Ей небо кажется громадой, Где милых куч навозных нет. Вполне довольна прозябаньем Ее куриная душа, По мнению ее — страданье Не стоит медного гроша. Она не знает в упоенье, Что в лаврах ей, но не в венке, В ближайшее же воскресенье Вариться в суповом котле. 1940 168–169. ИЗ ГОЛУБОЙ ТЕТРАДИ
1. «Всю ночь под лампочкой убогой…»
Всю ночь под лампочкой убогой Он пишет и читает вслух. Его владенья — стол трехногий С чернильницею, полной мух. Но в темноте он воспевает Блаженный солнечный восход, И муза нежно отирает Со лба пылающего пот. 2. «Значит, ты не червь, не раб, не прах…»
Значит, ты не червь, не раб, не прах, Если ты страдаешь так, созданье, Если слезы на твоих глазах И обуглен рот, твое дыханье… 1939 170. ЗИМОЙ
Все в инее. Летит экспресс Средь пихт и лиственниц Сибири. Летит! Вечнозеленый лес, Как бы в охотничьем мундире, Глядится в зеркало зимы. Олень прекрасными глазами Глядит на горизонт. А мы, Как дети, тешимся снежками. Влетает поезд в белый сад И лучших на земле румяных Сибирских молодых солдат Везет, как в северных романах. Они поют под стук колес И на гармонии играют. Под музыку о царстве роз Деревья в инее мечтают. Под музыку среди древес Летают белки, как по вантам, Сороки украшают лес Подобно черно-белым бантам. Лиса ушами шевелит, И тяжко думают медведи, — С лисой, что в баснях все хитрит, Они крыловские соседи. Садится птица на суку, Вся в черно-белом оперенье, И с ветки горсточка снежку Вдруг падает. Как в сновиденье! Вся эта русская зима, С морозом и оледененьем, Не безнадежность и не тьма, А крепкий сон пред пробужденьем. 1944 171. «В беседе пылкой…»
В беседе пылкой Любя весь мир И за бутылкой Устроив пир, Сошлась в трактире Одна семья — На братском пире Компания: Любовь, бродяжка И стихоплет, И деревяшка — Все свой народ. Солдат про славу Нам говорил, Как по уставу Он кровь пролил. Себя настроив Как на хорал, Про век героев Поэт сказал. Но пусть пшеница В полях шумит И на странице Перо скрипит, Пусть пахарь плугом Вздымает век, И мир к лачугам Слетит навек. 1939–1949 172. «Ты — ниже травинки и тише воды…»
Ты — ниже травинки и тише воды Подобная жизнь — как букашка — Ползет и трепещет у края воды, И радость ее — полевая ромашка. И люди глядят с олимпийских высот На это старанье, пыхтенье и муки, На этот безвольный и маленький рот, На эти неловкие слабые руки. Но в грозной акустике царственных зал, В оркестре любви и в садах мирозданья И твой небольшой голосок прозвучал Негромкой, но чистою нотой страданья. 1946 173. «Прославим гений Пушкина!..»
Прославим гений Пушкина! Рассвет над Альпами! Суворова в алмазах! Да чтут народы гром его побед И петушиный крик в его проказах. Прославим книжный труд, Любовь к стихам И честные рабочие мозоли! Восходит пушкинское солнце там, Где весь народ как бы в огромной школе. Учитесь, дети! В школьной тишине Пишите в ученической тетради: — Наш гений — Пушкин… Гремят в огромной вышине Стихи его на голубой эстраде. 1945 174. «Ты — остров в пальмах…»
Ты — остров в пальмах, Непонятный стих, Земля, где не бывало человека. И в тихой бухте Серых глаз твоих Стоит корабль XV века. Тяжелый якорь опустив на дно, Глядят Мечтательные мореходы, Как в вымытое хорошо окно, — На свежесть Этой пальмовой природы. Какая свежесть! Утро стихотворных строк! Какие раковины! Перед нами Летит Цветкообразный мотылек Над бабочкоподобными цветами. 1947 175. ПУШКИНУ
Он сделал гордым наш язык, а нас Он научил быть верными в разлуке. И, как Онегин, миллионы раз России нашей мы целуем руки! Какая жизнь была ему дана — Глоток «Аи» и всех страданий чаша! Струилась — вся прозрачная до дна — Река его стихов и радость наша. Какой был дан ему прекрасный дар Воспеть свободу на своих страницах, Дыханья человеческого пар Вдруг солнцем озарить, как мрак в темницах! И, перечитывая вновь и вновь Его слова о славе и свободе, Воспринимаем чище мы любовь, Возвышеннее мыслим о природе. 1947 176. ЦВЕТЫ ПОД ДОЖДЕМ
Серебряный дождь перестал Звенеть и по стеклам струиться. Вновь вымытый, мир засиял От капель и слез, как теплица. Ты шумно закрыла свой зонт. А в пурпуре, где горизонт, Там солнце шипело и гасло, И автомобильное масло, Пролитое в луже, В том мире, где смертью напрасной Погиб под дождем мотылек, Вдруг радугой стало прекрасной… Иль Ладогой, где огонек, Сказал бы трехлетний ребенок, Взлелеянный в неге пеленок, Как теплый цветок. 1946 177. «Пушкин прославил тебя стихами…»
Пушкин прославил тебя стихами. Пушки во славу твою гремели, Ядрами били в Казань, И алмазные звезды Сияли средь черных твоих небес. Миллионы людей Ради тебя умирали, Горели в огне, Гибли на кораблях, И эти страданья Пушкин с тобой разделил, Когда умирал он, Прикрытый плащом, Твой первый поэт И самый любимый твой сын. 178. «Когда приходят мысли…»
Когда приходят мысли О гибели и страх, Не трепещи! Помысли, Что ты не только прах, А некое сиянье В бессмертном веществе, Что ветерок дыханья Прошелестит в листве. И потому, что гробом Кончается наш путь, С волнением особым Подумать не забудь О том, что в этой жизни Всего дороже нам, — О верности отчизне И о любви к стихам… О, с нежностью печальной, Как розу или плод, Садовник гениальный Взрастит нас и сорвет. 1949 179. ПАМЯТНИК
Все может быть! На заседанье чинном Мне памятник потомки вознесут И переулок в городке старинном В честь бедного поэта назовут. Так, — скромный бюст, подобье человека, В напоминанье стихотворных дел, — В том скверике, где на углу аптека, Где некогда я с книжкою сидел. Собранье, бюст, министром просвещенья Прочитанная по бумажке речь. Потом — зима и тишина забвенья, Снежок на бронзе голых римских плеч. У памятника песик в назиданье Поднимет ногу, милой жизни рад, И школьница для первого свиданья Назначит этот неприметный сад. Прочтет прохожий: «Антонин Ладинский» И пустит мне в лицо табачный дым, И буду я с улыбкою латинской Смотреть на мир, завидуя живым. 1947 СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВКЛЮЧАВШИЕСЯ В СБОРНИКИ
180. «Ликует ветер невских хладных вод…»
Ликует ветер невских хладных вод. Борты кипящую смолу вдыхают. Мечта всей жизни — возведенный флот, И плотники на верфях распевают! Стонали корабельные дубы. Из щеп дремучих — нежные фрегаты — Виденье неуклюжее — а лбы По-прежнему упрямы и покаты. Пенька, голландский шкипер и кабак, Азы чужой нептуновой науки. А брошенный расчетливо пятак Дался недаром, и в мозолях руки. Но отвалив, все ж тронулись, пошли, — Подумаешь, какие мореходы, — И узкий краешек родной земли Был им дороже славы и свободы. Но всем наперекор согнуть в дугу И порохом коптить в дыму викторий! И весело горят на берегу Леса, скиты, хоромы на запоре. Народная любовь! Как тяжкий флот, Плыву к тебе, в ночных морях взывая, Мне руки простирает мой народ, Поют куранты, полночь отпевая… 181. «Дорога россиянки не легка…»
Дорога россиянки не легка: Как на костер за мужем — ты смогла бы Ты кинулась в опальные снега, И полетела тройка по ухабам. Навстречу кедры, ельничек, песок, И вдруг — пугливое оленье стадо, Потом жилье и голубой дымок Над крышами сибирского посада. И сверток нежных итальянских нот Везла, чтоб не озябли фортепьяны, А в станционных горницах народ, Гора мехов и в щелях тараканы. Гналась пурга, просилась на ночлег, В людской уют бревенчатых заборов, Изба плыла на полюс, как ковчег, И на окне морозные узоры… Дохнула ты на нежный хлад стекла, И вот уж пальма северная тает, От пальчиков горячих потекла И снова на морозе расцветает… Небритый с воскресенья комендант Средь канцелярских тягот и волнений: То неприятность — беглый арестант, То громы высочайших повелений. Скребет перо, сургуч трещит. Опять — Сибирь с серебряными рудниками, С тайгой, которую не сосчитать, С неразговорчивыми мужиками. А на краю земли стоит острог, В суровых древках русская свобода, И женская душа на огонек Торопится, как и душа народа. Париж. 1925 182. «Скрипит возок, в снегах ныряет…»
Скрипит возок, в снегах ныряет, Как барыня, столица спит, И вот шлагбаум поднимает В бараньей шубе инвалид. А Музе не поднять усталых Свинцовых караульных вежд, Всех этих пеней запоздалых, Суда глупцов, хулы невежд. От нежных перьев треуголки Ей русских роз не уберечь — И пачкают людские толки Прелестную покатость плеч. А Вам — Наталье Гончаровой — Приснилось на заре, что с Вас — Еще Вы девушкой суровой — Не сводит он тяжелых глаз… Вчера заметили случайно: В дубовом ящике стола, Как государственная тайна — Хлад пистолетного ствола. Что детям обаянье славы? Вам слаще бал и санный бег, Великосветские забавы И медленный пушистый снег. А снег другой, в руке зажатый, В горячих пальцах, и потом В крови расплавленный, примятый Под тем трагическим кустом? Ах, девочка моя Наташа, Пробор склоненный — мало сил, Любовь моя! — большая чаша — Я захлебнулся, не допил. 183. СЕЛЬСКАЯ МУЗА
Памяти Сергея Есенина
Ты родилась — поплакала, запела, Как море волновалась колыбель, Под деревенским солнышком смелела Твоя свирель. Но что воспеть? — дубравы и долины, Классическое возвращенье стад, На огороде красные рябины — Сей русский виноград. В березняке чугунка грохотала, Кричал веселый паровоз, И ты о городе мечтала За расплетеньем кос. И вот однажды, в шумном сарафане, В уборе коробейниковых бус, — Предстала ты в возвышенном тумане Российских муз. Москва тебя такою полюбила И за бедовые глаза, За то, что голубое было В твоих глазах. А может, вспомнила — сама старушка Ведь поднялась не из дворцов: Бревенчатой глухою деревушкой И в пять дворов. Иль вспомнилось — чего там — все бывало, Как на потеху мужикам Простоволосой бабою плясала По кабакам… Теперь ты близкое похоронила; Большою нежною рукой От ветра зрение прикрыла, Бредешь домой: Голубушка, Тебе самой не сладко — Стихии ты идешь наперекор Все помолиться хочется украдкой На Благовещенский собор. Париж. 1925 184. СОСНЫ
Внимая соснам — пенью смоляному — Мы валим стройные, как бурелом. Ужо вы запоете по-иному В туманном путешествии морском. Полюбите вы новые стихии: Со всею страстностью земных детей — Моря и звезды, плаванья большие И братские приветы кораблей. Мы зимних ласточек пошлем вдогонку Опасный и суровый перелет, — Мы скажем любопытному ребенку: «Смотри, кораблик маленький плывет! И видя, как он борется в пучине, Летит в провалы и взлетает вдруг, Подумаем, как о любимом сыне, Что это сердце — дело наших рук. В компании — за пуншем — дровосеки О вечности, о море говорят. Смежают звезды голубые веки, И мачты корабельные скрипят. Фонтенебло. 1926 185. ДОРОГА
Мы помним жаркие теплушки, Березовый пшеничный край, Растрепанные деревушки, Вороний разоренный грай. Как медленно тянулось время На циферблатах часовых, Россия, поднимая бремя, Все медлила на узловых. А ты нас дома поджидала — Когда мы хлеба привезем, И книжку умную читала За письменным моим столом. Но человек в домах кирпичных Не только книжным словом сыт, И сладко на зубах столичных Крестьянский каравай хрустит. Мы ехали в людской обиде, В большой тревоге, в тесноте, И, на мешках пудовых сидя, Мы думали о красоте: То Рим представится нам ярко, То палисандровый рояль… Дымила горькая цигарка, Дымилась встрепанная даль. Ну вот и станция. И точно — Мелькнула зелень фонарей, И снова мы засели прочно, Доехать бы уже скорей! И, отцепив себя от груза, Наш паровозик — ну и ну — Покинул поезд, как обузу, Как нелюбимую жену, (Из Сормова еще осанка) Бежит на водопой, трубя, И там глухому полустанку Рассказывает про себя. Послушать, — разведешь руками: Америка! — летун какой — Как будто не ползли часами Версту крутую за верстой. Но станционные домишки Внимают в трепете ему, Деревья — много лет без стрижки — Качают головой в дыму. Мы помним эти ожиданья, Когда пропущен всякий срок, И подступают уж рыданья, Но стрелочник трубит в рожок. Он длинный поезд отправляет, Рассейский несуразный воз, И за крушенье отвечает, Когда летит тот под откос. 186. ОДИНОЧЕСТВО
В небесно-голубом плаще, Гонимый бурями и роком, Схожу в житейский круг вещей, И дверь поет скрипучим блоком. Любезно машет пес хвостом — Он полуночника встречает, Ложится под моим столом И медленно — как друг — вздыхает. Еще блаженно дух знобит: Ночные разговоры с Музой, Но предо мной уж грог стоит, Лекарство от осенней стужи. А в кабачке табачный дым, Сидят матросы и красотки. Быть может, завтра гибнуть им На рыбной ловле в утлой лодке. И с горней крепости моей — Все башни — высота какая! — На смертных и простых людей Смотрю, ворот не растворяя. Хоть милым розам грош цена И воет в трубах ветр ненастный — От музыки и от вина Земля мне кажется прекрасной. Конечно, я вернусь домой, Но не сейчас, а на рассвете — Мы побеседуем с Тобой, Гремя по облакам в карете. Ты слышишь — плещет водосток, Стучит холодный дождь в окошко, А здесь веселый огонек, Позволь мне посидеть немножко. 187. КОРАБЕЛЬНОЕ
Подобны верфи черновым тетрадям: Все путаясь в названьях строф и скреп, Лирический корабль усердно ладим — Разлады лирные и горы щеп. Уже предчувствуя размеры моря И трудности суровой красоты, Мы поплывем, научимся, поспорим — Стихия нежная, вскипаешь ты. Научимся! — И слаще нет учебы — По звездам плыть, по компасной игле, Когда лишь мачты из лесной трущобы Напоминают скрипом о земле. Когда-нибудь, летя — на всем размахе, — Быть может, потеряв крушеньям счет И вытирая рукавом рубахи Со лба почтенный адмиральский пот, Мы в корабельном голубом журнале Запишем о прекрасном и большом И вспомним, как мы службу начинали Веселым юнгой и простым стихом. 188. КЛЮКВА
Величьем лунная столица бредит — Под музыку побед не спится ей. Приходят в город белые медведи, Пугают на окраинах детей. Среди Преображенских офицеров И кутаясь в голубоватый мех, Принцессы русские любви не верят, И горек северный девичий смех. А вот и тройки жаркие на святках, В избушках теплых мужики кричат: «Да здравствует Россия!» — и вприсядку Полы под сапожищами трещат. Меж тем под розовыми куполами Попы заводят колокольный звон — Глядишь, душа славянская мечтами Вся изошла над копотью икон. Развесистые клюквы! — На ночлеге Под ними казаки храпят в снегу И вдруг уходят с песнями в набеги, В разбойника стреляют на скаку. Татары их в степи подстерегают. И, не дождавшись милых до зари, Тургеневские девушки рыдают И удаляются в монастыри. По городам купчихи с кренделями Китайский чай из самовара пьют, Купцы с огромнейшими бородами В ларьках икру и водку продают. Вдали сибирские дымятся срубы И золотые россыпи лежат, Голубоглазые гиганты, шубы, Гром царских пушек и мильон солдат. 189. СВОБОДА
