Ты к нам пришла снегурочкой, весталкой И в декабре — румянцем на щеках, Летела ночь в мужской беседе жаркой, Глаза дымились в золотых очках. Хотелось улиц, воздуху и вьюги, Шумела кровь и билась через край, С улыбкой белокурые подруги По чашкам разливали крепкий чай. Заря всходила ясною погодой, Бессонницей измученная мать, Пора! — запахло северной свободой, Как сладко снег из пригоршни глотать! — Друзья! — настало время: пылкой розой В сугробах русских расцветает сад!.. А за дворцом туманились морозом Шеренги тусклых кирасирских лат. Когда ж картечь запела на Сенатской — Не колыбельная, а волчий вой — Мы заплатили верностью солдатской, Горячей непокорной головой. Уж кандалы сибирские звенели, Ты таяла — пунцовый ручеек, Но полюбить мы бережно успели Декабрьский день, румянец нежных щек… Париж. 1925 190. БРАТ
Ты поднял, брат, на мачте корабельной Прекрасный лоскут бедствий и страстей, На всех парах спешил к душе смертельной В пучине бурных и туманных дней. Ты полюбил высокое волненье, — Торжественный высокомерный мир, И вот он бьется в щепы на каменьях, И небо хлещет из пробойных дыр. А я люблю земные проволоки, Мужскую ясность, простоту, загар, Дубы, и воздух голубой, глубокий И разума спокойный ровный жар: Когда взлетает ласточкой Психея И кружится у бедной голова, Не он ли, подхватив ее, лелеет Отогревает нежные слова; И, бережно на землю опуская, Средь умных и внимательных забот Суровою рукою мимо рая В блаженные поля ее ведет… Но даже и в глухом соревнованьи Мы все же братья нежные с тобой, Сливаем в радостном чередованьи Земной песок с небесной высотой. Париж. 1926 191. СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ КОРАБЛЬ
Мы белокурые матросы С большого корабля «Пегас», — Все ветер стихотворный носит В житейских океанах нас — В Архангельске мы удивлялись: Какие рыбины, меха! И в русских девушек влюблялись, Как в Музу русского стиха. В Александрии выгружали Прекрасный беломорский лес, По улочкам кривым блуждали, Шли кофе выпить под навес. В ночной таверне с Доном-Хозе Мы схватывались на ножах — Кармен во рту держала розу, Как роза в черных кружевах. У камельков смотреть любили На фреккен голубых с чулком, Морские трубочки курили, Раскуривая угольком. А в навигациях прилежных С высоких корабельных стен Мы слышим чаек неутешных И пенье лирное сирен. И, поворачиваясь к ветру Лироподобною кормой, Течению — морскому метру — Мы отдаемся с головой. В соленой и морской стихии Нам вверен благородный груз: Надежды россиян, стихи и Рыдания беглянок муз. 192. ПЕТУХ
Петух зарю приветствует на рынке — В глухую ночь из сонных деревень, Из милого курятника в корзинке Его доставили в базарный день. А он еще и не подозревает О неприятной участи своей, Торжественно о солнце распевает Среди торговых деловых людей. Ты скоро кончишь песню роковую: Вот покупатель на базар спешит, Домой несет покупку дорогую. Вода в кастрюле булькает, кипит. Еще душа прославить мир хотела, Но хлещет кровь горячая ручьем — Петушье горло режут неумело Не очень острым кухонным ножом. Три листика судьба бросает скупо Из лавров бакалейного венка, И ты — мочальным мясом в миске супа Непривередливого бедняка. Романтик! Сельских зорь глашатай древний Не ты ли поднимал к работе дом, Был песенником на деревне И на заборе гордо бил крылом! Париж. 1926 193. «Европой бредили медвежьи станы…»
Европой бредили медвежьи станы Московских герцогов из деревень: Гремели неуклюжие рыдваны, Боярскую покачивая лень. Потом дымили предки бивуаком На сенских лиловатых берегах, А возвратись к наливкам и к собакам, Ворчали вольтерьянцами в снегах. В накуренных мансардах нигилисты Шумели о свободе до зари, Бывало, целый день у букинистов Перерывали книжные лари. И вот мы стали гордыми! — Еще бы — В таком расцвете северная высь, И ласточки из голубой трущобы Балетным газом юбочек взвились. Ах, нежное косматое дыханье, Как музыка, по всей земле летит, Европа принимает подаянье И связанною пленницей лежит. К своей сестре склоняемся поближе, — Золотокудрой к римской голове — Как Ярославна, плачем мы в Париже, Как Жанна д’Арк, мы молимся в Москве. 194. ВИНОГРАДНИК
Звенит мелькание лопаты, Пересыпающей песок, — На этой почве небогатой Струится виноградный сок, И на холмистом солнцепеке, Маня пушистых лисенят, Висит на жердочке высокой Зеленый смутный виноград. А виноградарь все лелеет, Иные лозы на земле, Но горнее вино темнеет На глиноземе, на золе — Мы вянем, падшею лозою На грядке солнечной лежим, Мы истлеваем под землею, Рассеиваемся, как дым. И снова — солнце, прозябанье В песке скрипучем голубом, Лопаты вечное мельканье На винограднике твоем. 195. РОЖДЕНИЕ
На нежной флейте и на барабане В блаженном африканском полусне Играют негры в людном ресторане, Чуть слышен голосок швеи в окне. Все в мире призрачно и нереально: Как нарисованы ряды древес, Колеблет стены воздух театральный И голубое полотно небес. Ты правишь этим миром, голосами И перед черной залой мировой За пультом плачешь поздними слезами Ты недоволен музыкой земной, Но и на ангельские восклицанья Не променяешь первый теплый вздох, С каким душа из темного молчанья, Сквозь путаницу и переполох, Взлетает в гул божественного хора И в полотняном призрачном краю Летит за палочкою дирижера, Трепещет, радуется бытию. 196. «Взлетают корабли, как птичья стая…»
Взлетают корабли, как птичья стая, Но слишком высоко еще парят: Команда малодушная земная Шумит и ропщет: — Адмирал! Назад! О этот воздух ледяной прозрачный — Как рыбам на песке береговом, Как толстяку на лестнице чердачной, Вам, смертным людям, тяжело в таком! Париж. 1928 197. «Гремят заманчивые балаганы…»
Гремят заманчивые балаганы, Кружатся карусели, как во сне, В зверинцах вспоминают обезьяны Об африканской пальмовой стране. Под рев органных труб, в тупом бездельи Забудут в карусельной тошноте — Швея о надоевшем рукодельи И лавочник о бренной суете. И гроздью сказочного винограда Над площадью, вспотевшей от жары, Детей неизбалованных отрада — Хрустят, трепещут легкие шары. А ты у потрясенной клетки львиной Спокойно дышишь воздухом земным И с трепетной канатной балериной Качаешься под зонтиком цветным, Ты замираешь сладко на качелях, На акробата смотришь не дыша, Захлебывается на каруселях Простая русская душа. 198. ШУТ
Позвякивая бубенцами, Придворных тучных развлекать, На чердаке под небесами На досках, на боку, вздыхать, И тяжелей свинца паренье Высокого большого лба И легкой синевы давленье Для позвоночного столба. А в этом искривленном теле, Меж двух горбов, глупцов смеша, Как бабочка в глухом уделе, Живет небесная душа. Она о небе не жалеет, Забыла райское житье, С упрямой нежностью лелеет Жилище страшное свое, И на потеху важным дурам В дворцовой зале расписной Все плачется за каламбуром, За погремушкой шутовской. Париж. 1928 199. «В чаще балок всползает по блокам…»
В чаще балок всползает по блокам Синева бутафорских небес, Театральные плотники боком Тащат черный шекспировский лес. А у вешалок в радостном гаме, В смутном гуле оркестровых труб Пахнет жаркой охотой, зверями, Синим воздухом девичьих труб. Но бушуют смычки, как пшеница, И над бездной партера ночной В ложах розы, как в душных теплицах, Дышат медной и струнной грозой. Ветер аплодисментов — опора: Под рывки опрокинутых нот И за палочкою дирижера Вы взлетаете с ветром, и вот Мы завидуем легкости этой, Этой призрачной райской стране, Где за рампой, в обилии света, Вы живете в раю, в полусне. 200. «В лазурь отлетаем мы оба…»
В лазурь отлетаем мы оба: Вот перекликаемся мы В безлиственных рощах, в сугробах Туманной и нежной зимы. И в этом приснившемся мире, Где райские пальмы, как дым, Нам сладко кружиться в эфире, Летать по холмам голубым. Я плакать готов над находкой, Над шорохом длинных ресниц — Прославим за лирной решеткой Прекраснейшую из темниц! Но я заблудился в туманах Лирического бытия, В холмистых и призрачных странах Любовь погибает моя, И только во сне, за стеною, Мне голос хрустальный поет, За ангельскою синевою Душа Ваша тает, как лед. 201. ДАНСИНГ
Бьется сердце, как маленький ад, В пекле негры вращают белками, Африканские пальмы шумят Над пылающими головами. Но, плененная странной зимой, Черным холодом смокингов бальных, Вы живете в стране ледяной — За пределами окон хрустальных — И в туманных канадских мехах, За фальшивым полночным румянцем Ждете солнца любви. В этих льдах Нестерпимо дышать чужестранцам. Мы летим по паркетным волнам, Уплывает земля! Саксофоны Возвещают томительно нам Розовеющие небосклоны. Так в холмистой блаженной стране, Где холодные звезды мерцают, В адской стуже к далекой весне Хрипловатые трубы взывают. Париж. 1929 202. СОН
Взлелеял нас северный воздух, Но вот и душе ледяной Приснилась Аравия — звезды, Пустыня и шар голубой. Как лермонтовский амфибрахий, Плывет караван при луне, Колышется в пепельном прахе, В песчаных сугробах, во сне. Как страусовые плюмажи, Качаются пальмы в бреду. Вздымаются башни миражей, И плещут фонтаны в саду. Мы призрачных поим верблюдов В журчаньи лирических рек, Разводим костер, — и на грудах Циновок, подушек и нег — Мы смотрим на женщин Пальмиры С кувшинами на головах, На чернобородых эмиров За чтеньем в кальянных дымах. В фарфоровых чашечках — кофе, Ревет в отдалении лев… Блаженные плавные строфы Читают они нараспев. И смуглые женские руки, Раздвинув завесы шатра, Пылают, томятся в разлуке, Заломленные до утра. Но вновь в голубые сугробы Уходит ночной караван, — Как черное небо за гробом, Приснились глаза Ваши нам. Париж. 1929 203. АМЕРИКАНКА
Голубея от сажи белками, Кочегары мечтают в огне, В черных тропиках угольной ямы О прохладе морской, о луне. Души жаждут эфира, озона, И в летейском табачном дыму Вспоминали мы воздух Гудзона, Звезды прерий и розы в чуму, Но, вращаясь, как звездные сферы, Повернулась хрустальная дверь, С легким запахом тленья и серы Гаснет солнце, как спичка: теперь На туманном ночном пакетботе, В атлантических синих горах, Вы к своим небоскребам плывете, Милый берег покинув в слезах. Как прекрасный трагический парус, Черный плащ за плечами шумит. Вал трепещет за ярусом ярус, В адских топках ревет антрацит, Вот уже погружаются в бездны И верхушки деревьев! И мир Затуманен слезою небесной В стаях птиц и в стенаниях лир. В этих жалобных кликах разлуки Отплывает земля — наш приют, Простираются с берега руки И, как веслами, воздух гребут. Париж. 1929 204. НА ЗЕМЛЕ
Душа, превозмогая темный страх, Как бабочка, в подлунный мир слетела, Что делать райской голубой впотьмах, Какое ей сыскать занятье, дело — Томиться горестно по небесам, Рассказывать о них земным подругам, Но на земле не верят чудесам, На небо не глядят за недосугом, Не слушают подруги за окном Ее рассказов смутных и печальных, Им слаще кухонной посуды гром И шелковые розы платьев бальных. Проходят люди в суете забот, Подсчитывая прибыль и убытки, На улице возница лошадь бьет, Все метит по глазам с тупой улыбкой. Вздымает лошадь морду к небесам И в сбруе бьется, как в тенетах птица, Но как прикован шар земной к ногам, Трепещут, хлопают, шумят ресницы. Так бьется и она в земной пыли, Под горестным невыносимым грузом Трепещет в темном воздухе земли И отлетает к ангелам и к музам. Париж. 1929 205. КИНОЗВЕЗДА
Как бренная звезда над миром целым, Одна взошла, легко покинув нас, И вдруг снега экранные согрела Дыханьем голубых туманных глаз, И белокурой холливудской розой, Волнуя клерков, швей и продавщиц, Нежданно расцвела над пылкой прозой В сияньи электрических теплиц. И перед черным глазом объектива, В бетонных студиях, больших, как лес, Она изображает терпеливо То уличных цветочниц, то принцесс. Она в парижских платьицах коротких Порхает бабочкой среди страстей, Но женятся банкиры на сиротках, И падают мильоны с неба к ней. А зрители притихшими рядами — Кто с папироской, кто с открытым ртом Глядят на цеппелин под облаками, На пышный замок, на ковбойский дом. Уже летят экспрессы под откосы, Уходит в море грузный пакетбот, И вот петух финальный безголосый Крылами призрачными трижды бьет, Грохочет креслами толпа густая, Спешит из чар американских драм На улицу, к последнему трамваю, Который развезет всех по домам. И снова в бедной комнате отеля, Под пенье ремингтонного сверчка, Потянется еще одна неделя Однообразных тусклых дней, пока Любимица с лимонного плаката Не позовет к забвенью от трудов — Голубоглазая любовь пирата, Танцовщица портовых кабачков. Париж. 1929 206. ВОСПОМИНАНИЕ
Я помню дым над кровлей дома, Амбар, наполненный зерном, Овчарок, ворохи соломы, И петухов перед дождем, Волов аркадских на работе, Пшеницу с солнцем пополам, И виноградник в позолоте, Кудрявившийся по холмам. Я помню рощи голубые, Где я до зимних звезд бродил, Где музу встретил я впервые И с ней о мире говорил. Я помню в тишине стеклянной Мельканье черных мотыльков, Весь юношеский и туманный, Блаженный мир моих стихов. Ах, воздух холодеет в мире, Зима приходит к нам опять — И все трудней на зябкой лире Парнасский полдень воспевать, Но в темном воздухе планеты Дыханье согревает нас, Мы рады, что на стуже этой Огонь священный не погас. 1929 207. ВО СНЕ
Мы под призрачным небом живем, В царстве бренных теней, без опоры Все колеблется ветром, вином — Башни, звезды, деревья и горы, Все туманно, все снится, и вот Ускользает из рук на рассвете — Зверь бежит из непрочных тенет, Рыбы в море уходят сквозь сети, Роза вянет в руке, лепестки Превращаются в пепел горячий, И, как школьник у черной доски, Бьемся мы над прекрасной задачей: В непроглядном дыму папирос Как бы не разминуться с душою, Но любить невозможно без слез Под огромной плакучей луною. Здесь уходят навек поезда, Дева машет им ручкой лилейной, Щедро льется по трубам вода, Но пылают от жажды бассейны. 1929 208. РОЗА И ЧЕРВЬ
Он жалкая описка В твореньи, в нотах лир, Он, пресмыкаясь низко, Приполз в блаженный мир, Где призрачное небо Над розой голубой, В амбарах горы хлеба И сладок пир земной. Зачем ему такая Вселенная дана — Мучнистый рис Китая И кладбищ тишина? Но в море погибает Корабль, покинув верфь, И розу пожирает В саду подлунном червь, Недолговечна роза, Как бальных платьев тлен, И губит смертных проза, Превратность перемен. Обильной пищи брюхо Все требует сполна, В луженых глотках сухо У пьяниц без вина, Гремят с холмов шампанских Бочонки в черный трюм, Для пудингов британских Везет корабль изюм. Но после посещенья Нам сладок смертный сон, Блаженное забвенье И холодок колонн. Над грузом пирамиды, Под сенью голубой И сердце хризолиды Вкушает сна покой. На ниточках стеклянных Висят шары светил, Среди полей туманных Течет небесный Нил. И бабочкой бездомной, Еще земным шурша, Бросает кокон темный, Свой тесный дом, душа. 209. «В пылающих розах…»
В пылающих розах Цыганская шаль, В туманных морозах Прекрасная даль. Любовь на пороге, Письмо — на столе — О дальней дороге И о короле. И легкие сани Приносят гусар. В ночном ресторане Под ропот гитар. Цыганка забьется В падучей грудной, Шампанское льется Прохладной рекой. И вот — розоватый Хрустит листопад — Доходы с богатых Имений летят. Так в северной власти В сугробах сердца Пылают от страсти Под звон бубенца. 210. «Мы начинаем день тревожно…»
Мы начинаем день тревожно: Ну как бы не разбить чего, В сосуде хрупком осторожно Храним небесное вино. Кипит трагический напиток В голубоватом хрустале, Но тысячью цепей и ниток Влечет и клонит нас к земле. Автомобильным поворотам Не доверяя, как мечтам, Мы переходим мир с расчетом, Как шумный уличный бедлам. Темнеют заросли природы, Но под защитой светлых лир Растерянные пешеходы Пересекают бренный мир. Подхватывает нас теченье, Как палуба, земля скользит, От грохота и опьяненья Все кружится, и нас тошнит. И вдохновенными слезами Мы плачем горестно потом Над голубыми черепками, Над пролитым впотьмах вином. 211. «Падают корабельные стены…»
Падают корабельные стены, От тропических штормов устав, Пароходные плачут сирены, И взывает средь звезд телеграф. Но никто этих воплей не слышит — Мир уснул. На далекой земле Люди спят под надежною крышей, На удобных постелях, в тепле. Только шумным беспутным поэтам, Полуночникам и чудакам, Слышен голос грудной пред рассветом, Прилетевший с морей к кабакам. В этом мире прекрасном им скучно, Все им чудится и в тишине, Что не все стало благополучно В самой благополучной стране. 212. ПОГОНЯ
Люблю пороховую синеву Над башенками в штормовых ознобах, Где розовую девичью Москву Мы берегли и кутали в сугробах. Она росла снегуркой восковой, И, опустив огромные ресницы, Ходила с песней за водой, На пяльцах вышивала плащаницы. И вдруг ушла народная душа За табором в цыганские улусы. Мы собирали, горячо дыша, Отечество — рассыпанные бусы, Нам пели на колодцах журавли, И рыцарских коней носили тропы. Так мы в погоне средь степей нашли Уроненную туфельку Европы. 213. «Бог любит бедных стихоплетов…»
Бог любит бедных стихоплетов — Бездельников и чудаков, И книжки их без переплетов В дыму табачных облаков. Он любит их удел счастливый И рифмы для плохих стихов Подсказывает терпеливо С блаженных райских берегов. Они слова на север сеют, От споров гибнет тишина, Они от злости зеленеют, От зависти и от вина. Но в этих галстуках небрежных, В дырявых сбитых башмаках, То в близоруких, то в безбрежных Туманных голубых глазах, — В ничтожестве и прозябаньи Нам слышен отдаленный лет Небесной музы и дыханье Прекрасных ледяных высот. 214. «Ты бьешься над зябким созданьем…»
Ты бьешься над зябким созданьем — Над розой поэм. Снег идет, И ты согреваешь дыханьем Холодное сердце, как лед. Но льдинка растает едва ли, А розы — мечтательный вздор, Поэму твою освистали, И воздух стал воздухом гор. Разводит сапожник руками Над бедным твоим башмаком, И все, как в плохой мелодраме, Кончается смертью потом. И кажется жизнь безголосой Ничтожной подругой мечты, Когда за ночной папиросой О смерти подумаешь ты: Жестокое сердце истлеет, И листики музы твоей Забвенье земное развеет, Как ветер полярных полей. 215. «Чуть воздух замутив хрустальный…»
Чуть воздух замутив хрустальный, Холодный воздух синевы, Ледок ломая музыкальный, Покинем этот мир и мы. Еще волнуются невежды И о прекрасном говорят, Но красота смежает вежды И сходит робкой тенью в ад. Там будем плакать мы от скуки В тени безлиственных древес, Ломая призрачные руки Под сводом пепельных небес. Там в адском мраке зал и лестниц, В сияньи обреченных глаз Среди прелестных смутных грешниц Я встречу, может быть, и Вас. Париж. 1931 216. СТРОФЫ
Твой черный плащ и Луна — гитарный строй, Твой замок в лунной чаще Под розовой луной. Твои во сне пейзажи Хрустальных зимних стран, То Африки миражи, То Англии туман. Погиб кораблик смелый, Что наше счастье нес, Мелькал платочек белый В тумане женских слез. Как дым валил чудесно Из пароходных труб, Как музе в мире тесно, Как воздух буден груб. От сладкого волненья Едва-едва дыша, Бросалась в приключенья Чернильная душа. О, сладок дым свободы Для ветренных сердец, Но каменной природы Забвенье, как свинец. 217. «Струится твой голос, как струи…»
Струится твой голос, как струи В холмистой прелестной стране, Но после твоих поцелуев Особенно кажется мне Печальной и тленной земная Пленительная красота, Особенно черной ночная Безлунных ночей чернота. Средь горестных слез и вздыханий, Как бедный усталый пловец, Как жалкий корабль в океане, Я к небу приплыл наконец. Париж. 1931 218. «Нас не было, мы на земле не жили…»
Нас не было, мы на земле не жили, И на высоком корабле судьбы Мы в Африку туманную не плыли, Не стлался за кормою дым трубы, И голос ангельский не пел над нами, В небесных рощах не гостили мы — Не расстается ангел с небесами И не бывает пальм среди зимы. Нам никогда никто не пел о счастье И этих рук худых не целовал, Не любовался этим черным платьем, И не надела ты его на бал. Нам не казался мир печальным садом При скудном свете городской луны, И не катились слезы крупным градом Из этих глаз, из этой тишины. Прекрасным заревом туберкулезным Не вспыхнул мрамор твоего лица, И воздухом хрустальным и морозным Душа не надышалась до конца. Париж. 1931 219. «Еще мы не знаем, не смеем…»
Еще мы не знаем, не смеем. Еще мы сказать не умеем О многом, о том, что хотим. Небесная родина — дым. Еще не стихи, а туманы, Но рифма слетает ко мне И в черные, черные страны Уводит меня, как во сне. К каким-то прелестным рукам, К каким-то иным берегам, К печальным и лунным холмам, Но счастье мое и не там. Париж. 1931 220. «По-прежнему шепчет нам Гамлет…»
По-прежнему шепчет нам Гамлет О злых и презренных врагах, Витает в высоком раздумьи С раскрытою книгой в руках. Все так же склоняются ивы Безмолвно — над черной водой, Все так же Офелия руки Заламывает над судьбой. Все так же звучит сатанинский Актерский заученный смех И руки ломает актриса. Все — яд, преступление, грех… Расплакаться в черном театре Готова простая душа Над участью датского принца, Едва от волненья дыша. И вдруг просыпается в сердце Забытая нежность к нему, Такая прекрасная жалость Ко всем и к себе самому. Париж. 1931 221. ЛИРА
Среди равнодушного мира, Не перекричав глухоты, Безмолвствует робкая лира, И музыка дремлет, как ты. Так Лермонтов в узком мундире Жил в царстве указов и слез, Так ангел летел и в эфире К нам душу беспечную нес. А здесь только лепет и вздохи И жалобы, темень в окне, Судьба. Только жалкие крохи Небес, отраженных на дне. Здесь только дожди и прохожий На улице, вздох на мосту, Здесь нет ничего, что похоже На ангельскую красоту. Но чем безотрадней, печальней Судьба и чем жребий страшней, Тем чище, теплей, музыкальней Твой голос поет для людей, Чем неотвратимей дыханье Конца над нелепой судьбой, Тем выше и выше сиянье — О, лира небес, — над тобой. 222. В МИХАЙЛОВСКОМ
Печальная страница — дождливый день, Дубравы, нивы, облачная сень. А завтра — вновь неугомонный дождь И голубой туман дубовых рощ. Все то же: нивы, ветер, небосклон И северный голубоглазый лен, И в хижинах роенье черных мух, И на сырых лугах гусиный пух. ></emphasis> Дорога. Царство золотых берез — Подобье женских вздохов, женских слез. Рябины. Милый деревенский дом И лужа на дворе перед окном. Стоит гумно в пленительном дыму, Скрипучие возы ползут к нему. Но затопили печи в дыме муз, Бильярдный шар летает мимо луз, И вот и голос няни за свечой О море и о рыбке золотой. ></emphasis> Под этой крышей в сельской тишине Всю ночь перо металось, как в огне. Он бурю в море жизни воспевал, Прекрасную свободу призывал, Чтоб в холоде морозном умереть, Чтоб ангелом курчавым улететь, Чтоб наконец свои глаза закрыть, Чтоб грешный мир на небе позабыть. Париж. 1931 223. ПОВОРОТ РУЛЯ
Мы вновь повернули на запад. Таков был средь ночи приказ Жестоких небес, адмирала И муз, вдохновляющих нас. Давно ли шумели деревья? И к смертным слетала весна, И средь театрального мира Всходила большая луна: И вот, снова хмурое море. Все рушится, тает, как дым, И гибнут испанские замки В лазури один за другим. Не замки, не башни, не залы, А хижина из тростника. Не лунные рощи, не пальмы, Не музыка издалека, А скудный и гибельный берег, Безмерно печальный простор, Суровый пронзительный ветер, Летящий навстречу нам с гор. Не грохоты рукоплесканий, А жалкий наш жребий червя. Библейские рыбы на ужин, Немного воды и огня. О, музы! Корабль отплывает. Непрочный и медленный он. А мимо плывут небоскребы, Качается весь небосклон. Все ближе и ближе в тумане Тот берег песчаный, страна, Где ждет нас прекрасная бедность, Заслуженная тишина. Пусть там неразумное сердце Поучится биться, страдать, Припомнит о песенном детстве, Которым учила нас мать. Пусть сердце подышит поглубже, — Земную судьбу оценя, — Возвышенным воздухом бедствий. Средь бедных ландшафтов храня Печальную память о небе, О музыке, о голубке, Летавшем над маленьким счастьем, О розе в холодной руке… 224. ПОСВЯЩЕНИЕ
Я эти строки посвящаю всем, Кто перед гневом неба ужасался, Кто много плакал и ослеп совсем, Кто с городом прекрасным расставался. Нас погубил классический мороз И — север, север — время роковое, Нас погубили в царстве женских слез Два платья — черное и голубое. Нас погубила нежная зима. Не пламень, не полдневный жар, а холод, И не свинец в груди, а ты сама, Твой занесенный снегом дальний город. Был полон музыки печальной мир, Когда мы дом навеки покидали, Когда нас ласточки, как в монастырь, В изгнанье длительное провожали. О, как мы плакали, бросая дом! В сугробах замерзала наша Троя, И призрачным непрочным мотыльком Ушел кораблик наш искать покоя. Но нам нигде покоя не найти, Нам счастья полнокровного дороже Все бедствия и немощи в пути, Броди душа по свету, как прохожий. Броди в своей чудесной нищете, Средь розовых дубов твоя квартира, Присматривайся к женской красоте И слушай, как шумят деревья мира. Не вечно же вздыхать и плакать нам. Когда ты будешь снова жить на небе, Ты с ангельской улыбкой вспомнишь там Об этом беженском и черном хлебе. 225. ЭЛЕГИЯ
Мы жили, как птицы в лазури, Мир был, как огромный цветок, Но черные, черные бури Нас выбросили на песок, И скуден был берег спасенья — Бесплодная вовсе страна, За громом кораблекрушенья Торжественная тишина. И мы с умиленьем взирали На камень и пепел холмов, На эти суровые дали И зелень библейских дубов. Все переменилось, все стало Печальным и важным, как смерть. Шел дождь на прибрежные скалы, Чернела небесная твердь. Не музыка, не балерина, Не розовые облака, А горести блудного сына И хижина из тростника. О, муза, в восторге летаний Уже ты не будешь опять Под аплодисменты собраний Сердца и вниманье пленять. Как жница над божьей пшеницей, Ты будешь прилежно, до слез, Склоняться над каждой страницей, И будет тяжелым твой воз. Мир только туманная смена Трудов, декораций, все — дым: Сегодня любовная тема, Прелестные руки и Рим, А завтра — разлука, могила, Принц и свинопас — близнецы, И вечность, как ветер Эсхила, Колеблет лачуги, дворцы… Париж. 1932 226. НА ФЕРМЕ
Какое обилие пищи И утвари в фермерском доме, Как лают овчарки на нищих, Какие волы на соломе. Но надо вставать с петухами, Заботиться о винограде И деньги беречь под замками Под сенью счастливых Аркадий. Душа моя, ты — чужестранка, С твоей ли небесной гордыней И жить на земле, как служанка, Быть трудолюбивой рабыней? Ты в этом хозяйственном мире Чужая, как роза в амбаре, Тебя затолкали четыре Стихии на шумном базаре. С печальной улыбкой, сквозь слезы Под фермерские разговоры, Ты смотришь на тучные лозы, На зелень дубов и на горы. Ты знаешь, что здесь мы случайно, В прелестной, непрочной темнице Что шорох деревьев и тайна Небес или тучность пшеницы, И весь этот мир — только сцена, Где мы кое-как разыграем Коротенький фарс и средь тлена И прелести хрупкой растаем. 227. ИДИЛЛИЯ
Мы жили под сенью оливы, Среди виноградников, хижин И каменных круглых колодцев. В том домике под черепицей, В котором весь день было солнце, И глупые осы летали Над медом, над банкой варенья, Над книгами и над цветами Повсюду разбросанных платьев. Мы утром ходили за хлебом, И в городе смуглые дети, Романские арки и церкви Нам напоминали о дальнем И прочном двенадцатом веке. Дорога лежала долиной, Где овцы курчавой отарой, Позванивая бубенцами, Щипали траву под надзором Косматых и рыжих овчарок, И запах овечьего сыра Мешался с душистой лавандой. Налево от нашей дороги Холмы голубели, а справа Сияло зеленое море. И ты говорила: — Смотрите, Как эти холмы голубые Похожи совсем на ландшафты, Огромной музейной картины! Я тоже смотрел с удивленьем На эти холмы и на море, На парусник на горизонте, На домики горных селений, Потом на тебя, на худые Прелестные руки в загаре, И мне было грустно при мысли, Что вся эта прелесть истлеет, Растает, как дым, как виденье, Что в буре погибнет кораблик И домики в прах превратятся, А нам от минутного счастья Останется только могила… Но ты беззаботно смеялась: Зеленый усатый кузнечик, В плену у тебя на ладони, Сидел, как складная игрушка. А вечером под абажуром Скупой керосиновой лампы, Где бабочки трепетно бились, Мы вместе с тобою читали Печальную книгу о Риме, И Рим нам казался высоким Жилищем богинь и героев. Средь варварских кликов, средь бедствий, Уже озаренный пожаром, Прекрасный и мраморный город Клонился, как солнце, к упадку. Но все застилалось туманом — Вселенная, комната, книга, И тонкие смуглые руки Весь гибнущий мир обнимали. Париж. 1932 228. УРНА
С печальной улыбкой Она говорила: — Какое нам счастье Дано: до могилы Быть в этом блаженном И горестном мире, Где лозы в долине И снег на Памире… Она утешала: — И самое горе Прекрасно! А солнце — Как праздник! И море… Но гибельный кашель Душил напоследок. Цвел странный румянец Под вздохи соседок. Как все: со слезами, С мечтами о рае, В отчаяньи руки Над бездной ломая. Так роль приближалась К закату финала, И лебеди плыли По глади канала. И только афиша И мраморной урны Прелестная форма Напомнят средь бурной И суетной жизни О пламени тела, В котором, как ангел, Душа леденела. Прохожий, подумай О небе за тучей, О женских надеждах Под ивой плакучей. 229. ЗИМА
На зимнем окошке у Блока Хрустальная роза цвела, Орел над аптекой высоко Расправил два черных крыла. Прекрасная Дама смотрела Сквозь слезы на шедший с небес На снег бертолетово-белый, На черные ветви древес. Дымились над каждой квартирой Дымки благодетельных труб, В морозном лесу под секирой Звенел государственный дуб, Звенел на морозе столетий И медленно падал в сугроб, И топал, как в детском балете, Медведь косолапый: топ-топ. Но буря дохнула жестоко На льды фантастических зим — На зимнем окошке у Блока Растаяла роза, как дым. Париж. 1931 230. ДУША НА ВИНОГРАДНИКЕ
1 О муза, ты мнила Быть ангелом тут И вдруг полюбила Терпенье и труд. Стихи о пшенице, О тучных волах, О маленьких жницах И о пастухах, Влюбилась в амбары, Где хлеб, как свинец, В точила, в отары Курчавых овец. Но это обилье, И житницы, мед, И мельничьих крыльев Скрипучий полет, И сей виноградник — Нам только даны, Как сцена, как задник Богатой страны, Как мир декораций, В котором душа, Рукою горячей Снопы вороша, Живет и вздыхает, Обманутый Крез, Сквозь сон вспоминает Сиянье небес… 2 Твой образ пристрастный И бедный: пчела Над розой прекрасной. Любовь и дела, Волненье счастливых Трудов на земле. И трудолюбивой Все мало пчеле. Душа, как на праздник, Несла эту кладь И на виноградник Пришла погулять. И жители хижин Окрестных (вином Ведь край не обижен) Припомнят потом За чашей, как в крапе Веснушек и слез, В соломенной шляпе, Средь грядок и лоз, Ты жадно внимала Страданьям людским И как замирала Под солнцем земным. 231. ГОЛУБЫЕ ГУСАРЫ
На нас красотки все глядели, Когда под музыку и гром Мы шли в строю, когда гремели Литавры в небе голубом. Все — голубые доломаны! А у повесы на уме: Лишь приключенья и романы, Цветок, засушенный в письме, Балы, пирушки и свиданья, Потом разлука без труда, Звон шпор и сабель, обещанья, Что не забудет никогда. И снова встреча на дороге, Вновь роза из окна летит, А муж-медведь в своей берлоге Похрапывает, мирно спит… Вновь — марши, службы, кони в мыле… И, родственников командир Призвав до третьего колена, Орет: «На вас глядит весь мир!» ></emphasis> Шары летели с треском в лузы. Гремел в дыму майорский бас. Пылал на саблях пунш. И музы Делили пир, любили нас. И мы за чашей круговою Внимали пламенным стихам, Певцу с курчавой головою, И Лермонтов был братом нам. Ценили мы в своих поэтах Большое сердце пополам С уменьем бить из пистолета И пламень метких эпиграмм. ></emphasis> Но что сулит судьба гусару? Свинец в расцвете юных лет, И семиструнная гитара Все плакала: «Как скучен свет…» То смуглая цыганка, страсти, То пепел белокурых кос. И горькая усмешка власти Задолго до седых волос. И розоватым листопадом Летели на зеленый стол Охапки ассигнаций, градом Червонцы падали на пол. Все прахом — перстень иль именье, Дубы иль домик родовой, Все таяло, как сновиденье, Ребром последний золотой. ></emphasis> Но мир менялся под грозою. Выстраивался молча полк Перед атакой боевою, Мы понимали в этом толк. И все простилось нам: проказы, Словечки крепкие, грешки, Пиры, веселые рассказы, Звон шпор, армейские стишки — За то, что мы на поле брани, Летя карьером сквозь картечь, Средь грохота и восклицаний, На пушки, жаркие, как печь, От командира до солдата, Все до единого, легли, За друга друг и брат за брата В дыму пороховом, в пыли… С полковником и трубачами Мы — справа по три — всем полком, С обозом, с пегими конями, Вступили в рай, в небесный дом. И вахмистр, эскадрон ровняя, Шипел со страху на солдат: — Ну? Никогда не видел рая? Развесил… Осади назад! ></emphasis> Мы — грешники, кутилы, моты. Но что с гусара Богу взять? Картечь свела с душою счеты, Оплакала беспутных мать. Красавица, в часы печали Вздохни по нас, слезу пролей! Мы тоже некогда вздыхали По нежной красоте твоей… 232. «Атлантик пенит море…»
Атлантик пенит море. И голубой экспресс Летит, с пространством споря, Сквозь картпостальный лес. Закатные пожары Бледнеют за окном… Огромные сигары Дымятся за вином… В копеечном романе Герои так живут, Так в золотом тумане За днями дни текут. Ну что ж! Живи, пожалуй, Земля цветет, как сад, Смотри на эти скалы, На море, на закат. Но никогда из сада Не долетит до вас Вечерняя прохлада, Ни соловьиный глас, Ни голос человека О помощи средь гор, Ни гибельного века Высокий разговор. Не полон мир счастливых: Ведь с чем сравнят они В аркадиях, в оливах Свои пустые дни. 233. «Без роз и без приветствий…»
Без роз и без приветствий Отчаливаем мы В большое море бедствий В час непроглядной тьмы. Но жизненных трагедий Прекрасен воздух, чист. Он к неприступной леди Несет дубовый лист. Кружится в страшной буре Оторванный листок, Обугленный в лазури, И падает у ног. О, в громе потрясений Нам есть о чем вздыхать, Влача стихотворений Томительную кладь. Нам есть о чем — о многом Поплакать на суде, Под заключеньем строгим На хлебе и воде. 234. ЯБЛОНЯ В ЦВЕТУ
Все реже высокое небо Волнует сердца и умы, И хижины бедных без хлеба Во время суровой зимы. В холодной и белой больнице, Вступив с лихорадкой в игру, Больной на постели томится, Вздыхает и бредит в жару. Идет на базар за покупкой С корзиной жена бедняка, Цепляются дети за юбку, А денег — два-три медяка. На узкой скамейке бродяжка, Оборванный, пьяный, как дым, И легкий, как в бурю бумажка, Дрожит под пальтишком своим. Швея до зари за копейки Слепит голубые глаза, На жердочке спит канарейка, И платье шумит, как гроза. Шарманщик приносит шарманку За валиком валик разбит, Пародией на итальянку Механика эта хрипит. И вдруг за окошком стеклянным, Земной вопреки суете, Весна расцветает туманно В прелестной своей красоте, Вдруг яблоня нежным виденьем Слетает к лачуге с небес, К больнице летит с утешеньем, Заглядывает под навес. И к ней похудевшие руки Протягивает человек, В больничной тревоге и скуке Иной начинается век. Вдруг вспомнил бродяга с бульвара О сельских дорогах в тиши, О милых ночлегах в амбарах, В кустах, в деревенской глуши. И женщина в бедной лачуге, Забыв хоть на миг про беду, В своем заколдованном круге Всплеснула руками в чаду. Ей сверху веселая швейка Исколотой машет рукой, Распелась вовсю канарейка, И солнце играет иглой. Всем кажутся вопли шарманки, Как по мановенью руки, Грудным голоском итальянки, Летят старику медяки. Так несколько яблонь в цветеньи Весь мир изменяют к весне, — Небесных садов утешенье В холодной и скучной стране. 235. У ОКНА
Тебе не быть счастливой никогда, Здесь слишком много бедных и бездомных, Чтоб можно быть счастливым без труда, И трудно петь рабу в каменоломнях. Здесь слишком много вздохов, пеней, слез, Медлительных надгробных причитаний, Воспоминаний до седых волос, Больших разлук и горьких расставаний. Вот почему ты маешься, не спишь И вянешь, как цветок в тюрьме хрустальной, Луной плывешь над черным царством крыш И ангелом над хижиной печальной. И рано утром, подойдя к окну, Глядишь на город утренний сквозь слезы, На эту городскую тишину, Надым восторженного паровоза. Ведь там, куда летит он, — мир, холмы, Быть может, виноградник или море, Смолистый воздух кораблей, дымы Пастушьих хижин, пастухи и горы… Но даже ради этой красоты, Журчащих ручейков, олив, идиллий, Утешиться не пожелаешь ты. Так неутешны люди в церкви были, Когда им пели там о небесах, И о потерянном навеки рае, О бедных галилейских рыбаках, О мрежах и о голубиной стае… 236. «Печально склоненная ива…»
Печально склоненная ива И выстрел во мраке ночном, Иль червь гробовой торопливый И сей погребальный псалом, Иль даже твоя восковая И ангельская красота И эта тревога земная, Сошедшая к нам неспроста, Все — смертному напоминанье, О том, как прекрасно во зле Непрочное существованье На маленькой скучной земле. Мой ангел! Из дали лазурной Зачем ты на землю слетел? Зачем на печальной и курной Планете о рае нам пел? Мы слушаем голос небесный, Слетевший к хибарке с вершин, Томимся в темнице телесной И плачем потом без причин. Мильоны, мильоны влюбленных. Вот так же, при бедной луне, Вот так же, под ивой склоненной В такой же печальной стране… 237. НА ЗЕМЛЕ
Метафорическое море И розовые облака. Европа в шумном разговоре Навек забыла небеса. Еще в Кастилии гитары, А в Лондоне туман, как дым, И северное солнце шаром Восходит средь печальных зим. То лунных сталактитов слезы, То африканской страсти зной, И надают тихонько розы На пир из ночи ледяной. И говорит, вздымая руки, Суровый гневный человек: — Невыносимы арфы звуки В такой жестокий, черный век. Кому еще нужны на свете Все эти «розы», ветерок Балетных штучек на паркете И музыка бесплодных строк? Голодный о насущном хлебе Вздыхает — на замке амбар, А вы лепечете о небе, Ловя души бессмертный пар. Хромает время, как колеса, Для упоительных стишков, Пещера каменного века, Готовится для облаков. В метафорическом тумане, С небесной синей высоты Услышать надо в дальних странах Прекрасный голос нищеты.
