1. «Небо все ниже, чернее…»
Небо все ниже, чернее. Все безнадежней игра. Стихи, как свинец. Холоднее Мрамора руки. Пора! В игре только черные пики. Карта Африки. В бамбуках Там-тамы. Львиные рыки. Восстания на островах. Воздух полон тревоги, Неточны рифмы, размер. И поздно говорить о Боге, Когда рушится мир. 2. «На светлом лице Европы…»
На светлом лице Европы — Улыбка, печальная тень. Летит загнанная антилопа, Спасается в чащах олень. Прекрасной белой рукою Европа держит с трудом Копье, коней и Трою — Свой тысячелетний дом. И страшно за участь дальних Ее кораблей и квадриг, За судьбы ее хрустальных Фонтанов и книг. Европа, средь птичьего гама Прекрасен твой черный закат: Так только высокие храмы Средь бурь на ветру горят. 3. «Ты строила водопроводы…»
Ты строила водопроводы, Дороги, арки мостов Под клики свободных народов, Под шум благородных дубов. Кто ж средь римской скуки Знал, что вот побегут Легионы! Что виадуки, Как легкий сон, упадут! Не кафры, не страшный шепот Пальм и дубов, не страх, Не ночь, не варварский топот На Елисейских Полях. Страшнее: душа, сомненья, Жажда смерти, тоска, Муз заглушенное пенье, Уставшая править рука. 4. «Там-тамы бубнят от гнева…»
Там-тамы бубнят от гнева. Вращая белками глаз, Шоколадная нежная дева В джунглях целует нас. Но воздух рая недвижим — В райской черной стране, В тиши тростниковых хижин Мы плачем, как дети, во сне О голубоглазой Европе, О мраморе стройных колонн, С глухой негритянской синкопой Мешая арийский пэон. Неужели затравленной лани Никак не избегнуть пик? Неужели средь завываний Умолкнет тот сладкий язык, На коем, сквозь вздохи и слезы, Даже с грубою буквою «ы» Мы такие стихи о розах Писали во время чумы!.. Париж. 1932 ПЯТЬ ЧУВСТВ (1938)
103. «Не надо грузными вещами…»
Не надо грузными вещами Загромождать свою судьбу: Жизнь любит воздух, даже в драме, Шум ветра, прядь волос на лбу. Не дом, на кладбище похожий, А палка, легкое пальто И в чемодане желтой кожи Веселое хозяйство то, Что мы берем с собой в дорогу — Весенних галстуков озон, Из чувств — дорожную тревогу, Из запахов — одеколон. 1935 104–106. НОВАЯ АМЕРИКА
И.В. Одоевцевой
1. «О первые знаки прекрасной и страшной эпохи…»
О первые знаки прекрасной и страшной эпохи… О каравеллы… О желтые флаги чумы… О под пальмой зачатая жизнь и любовные вздохи, Пуританские громы, органы небес и псалмы. Все в черных одеждах и шляпах. Но чист этот белый, Как помыслы праведников, отложной воротник. Жизнь — море. Как Ноев ковчег на волнах каравелла, Доносится из темноты о спасении крик. Но время течет не ручьем, а гигантским потоком. На гибель несчастного некогда нам поглядеть. Уже он в кипящей геенне горит с лжепророком, И ангельских труб слышен голос — печальная медь. Вздувается парус дыханьем из огненной пасти. О новый Израиль! О вопль псалмопевца средь слез! Корабль вертоградом расцвел, корабельные снасти, Как струны давидовой арфы, как музыка гроз. Объята вселенная страшным и дивным пожаром. Все громче органы ревут и псалмы пуритан, Все ближе Сион — с каждым новым небесным ударом, Качается, как Немезиды весы, океан. А грешник — в геенне, и мельничный жернов на вые. Но в час торжества невозможно никак позабыть, Как были заплаканы эти глаза голубые, Как голос взывал из пучин о желании жить. 2. «Мир снова, как палуба в черном густом океане…»
Мир снова, как палуба в черном густом океане. Под грохот ночных типографских свинцовых страстей Над пальмами солнце восходит, поют пуритане, И утренний ветер стал гимном средь лирных снастей. Что мы покидаем навеки? Немного. Жилище, чернильницу, несколько книг. Что значит чернильница или берлога В сравненье, когда расставания миг? О это волненье на дымном вокзале, Когда чемоданы, как бремя, несут, О грохот багажных тележек! Из стали — Огромные стрелки вокзальных минут. Терзает, как червь, нашу душу сомненье. Кто прав? Судия или ты, человек? И в хлопанье крыльев орлиных, и в пенье Рождается новый мучительный век… 3. «Мечтатель, представь себе нефтепроводы…»
Мечтатель, представь себе нефтепроводы, Лет аэропланов и бремя трудов, Дым топок, вокзалов и труб, пароходы И бархатный глас пароходных гудков. Представь себе грузы, системы каналов. Движенье атлантов до самой Москвы, Пакгаузы фруктов, теплицы вокзалов, Вулканы пшеницы, амбарные рвы. Грохочут экспрессы средь тундр и сияний, Трубят ледоколы в торжественный рог. Жизнь — график прекрасных стенных расписаний, А рейсы — Архангельск и Владивосток. Ты будешь такой — Вавилоном, Пальмирой Иль Римом! Хотим мы того или нет. Ты будешь прославлена музыкой, лирой, Но будешь ли раем? Мужайся, поэт! Ведь, может быть, в час торжества и обилия света, Под музыку гимнов, органов, свирелей, псалмов, Никто даже и не посмотрит на гибель поэта В кромешных пучинах, в геенне кипящих валов. 1936 107. «Где теперь эти тонкие смуглые руки…»
Где теперь эти тонкие смуглые руки, Жар пустыни и тела счастливого зной? Где теперь караваны верблюдов и вьюки, Где шатры и кувшины с прекрасной водой? Ничего не осталось от счастья в Дамаске: Караваны верблюдов ушли на восток, И резинка на розовой женской подвязке Натянула на стройную ногу чулок. Но ты плачешь и в мире холодных сияний Говоришь, что тебе как родная сестра — Эта женская страсть аравийских свиданий, На соломе и в тесном пространстве шатра. 1936 108. «Как нам не надоело это…»
Как нам не надоело это: Не кровь, а сахарный сироп, Не страсть, а легкость пируэта, Не смерть, а поза. Где же гроб? Жизнь трогательнее, больнее, Печальнее во много раз, Как страшно: в инее аллея! Ну что ж, пора! Который час? Жизнь — это слабый голос в хоре, Сердцебиенье наверху В последнем с музой разговоре И пуля жаркая в паху. О, как невыразимо это — Россия и предсмертный пот, Страданья мужа и поэта В стране, где вечный снег идет. 1936 109. «Зима на сердце у поэта…»
Зима на сердце у поэта, И слышен муз озябших плач, А ты еще в загаре лета, У моря, где играли в мяч. Теперь ты снова в платье тесном, В закрытом платье городском Все вспоминаешь о небесном Соленом воздухе морском. И вижу море — путь опасный Для кораблей, сердец и лир, И тот спокойный и прекрасный, Безоблачный счастливый мир — Мир девушки и христианки, Куда дороги вовсе нет Для легкомысленной беглянки, Для музы, для тебя, поэт… Зима, а я услышал скрипку, Залив увидел, как дугу, Тебя, как золотую рыбку, Лежащую на берегу. 1936 110. «Прислушайтесь к органу мирозданья…»
Прислушайтесь к органу мирозданья, К хрустальной музыке небесных сфер. Пищит комар, и голосок созданья Вливается в божественный размер. Пчела гудит гитарною струною, Поет на виадуке паровоз, И в небе над счастливою землею Мильоны птиц, кузнечиков и ос! Как раковину розовую, к уху Прижмите горсть руки — о, шум какой! Старайтесь уловить вдали по слуху, Как бьется мира целого прибой. Нельзя ли, кумушки, хоть на мгновенье О маленьких делишках помолчать: Мы ангела в эфире ловим пенье, А музыке небес нельзя мешать. 1936 111. УТРО
Ты — городское утро. Косо Лежащий на паркете свет. Ты — кофе с булкой, папироса И шорох утренних газет. Вода обильно льется в ванной — Источников и труб напор, Где полочка — ледок стеклянный, А кафели — сиянье гор. И даже голос неприличный Стал звонким баритоном вдруг, И запах мыла земляничный Напомнил запах детских рук. С утра за наше счастье битва И сборы к трудовому дню, Скользит, оружье римлян, бритва Вдоль по точильному ремню. И вот, слетев к пчелиным стаям, С небес, как в розовом меду, Прекрасным расцветает раем Земное дерево в саду. Зачем такие этим сливам, Варенью, райские цветы? Но будь нарядным и счастливым Средь хлопотливых пчел и ты, Чтоб сдать в народные амбары Пшеницу солнечных холмов, Для радостной души товары И полные мешки стихов. В чернильницу перо стальное Ты обмакни по мере сил: Навеки дерево сухое Садовник мира осудил. 1935 112. «Жестокая мудрость природы…»
Жестокая мудрость природы: Червь лист пожирает в тоске, Сам гибнет от птичьей породы, А птица трепещет в силке. Ты мне закрываешь руками Глаза, ничего больше нет. Сквозь пальцы с твоими духами Сливается розовый свет. С какой материнской заботой Ты прячешь весь мир от меня, Боишься силками, охотой Нарушить сияние дня. Позволь мне взглянуть на страданье, Ведь где я увижу потом Жестоких охот ликованье? Нет бедствий в краю гробовом. 1936 113. «Какие выбрать слова…»
Какие выбрать слова В словесном море? Рычанье льва Или паузы в разговоре? Чтобы и ты пролила Прекрасные слезы, Красавица без тепла, Бумажная роза. Чтобы и ты надо мной, Над моими стихами Разразилась грозой, Горошинами-слезами. Но у куклы фарфоровой нет Ни сердца, ни боли, ни сына, Для куклы небо — паркет, А слезы — из глицерина. 1936 114. «Мы купим белую большую яхту…»
Т.А.Л.
Мы купим белую большую яхту И Африку прекрасно обогнем. Пусть солнце хлынет в угольную шахту, Нам надоел наш темный тесный дом. Нет, лучше мы поедем на раскопки, А в Сирии, в пустыне, — солнце, зной. Вообразите белый шлем из пробки Над вашей белокурой головой! Вообразите простоту пейзажа: Костер, палатка, каравана след. И день, когда таинственная ваза Вдруг явится из мусора на свет. Хотите, мы на ледоколе с вами Предпримем грандиозные труды, Где под трагическими небесами Любовь — крушение, а сердце — льды? И там, в чудесном холоде искусства, Прижавшись близко, будем погибать, В дневник записывать большие чувства, Сигналы бедствия в пространство слать? Но Вы боитесь холода сонета, Вам Африка милее во сто крат. Вы любите оливы, пальмы, лето, Загар, на солнцепеке виноград. 1935 115. «Труды людей, и предприятья пчел…»
Труды людей, и предприятья пчел, И геометрия пчелиных сот. Постройка дома, прилежанье школ, Пшеничные амбары, воск и мед. О, как прекрасно это — строить дом, Пшеницу насыпать в большой амбар, Хозяйственной пчелою над цветком Трудиться, хлопотать в полдневный жар! Вот почему сквозь слезы мы глядим На все, в чем пользы нет, — на тлен стихов, На бесполезный фейерверк, на дым, На ваше платье в мишуре балов. 1936 116. «Вдруг полюбила муза паровоз…»
Вдруг полюбила муза паровоз, Его бока крутые и дыханье, Вращенье красное его колес, Его огромнейшие расстоянья. Когда он, оставляя дымный след, Проходит с грохотом по виадуку, Она ему платочком машет вслед И в знак приветствия подъемлет руку. На свете всех счастливей машинист: Он дышит этим воздухом вокзальным, Он слышит звон пространства, ветра свист На перегоне дальнем триумфальном. И вот, в агавах пыльных за горой — Романский городок в тепле зефира, Где горожанка смуглою рукой Берет билет в окошечке кассира. 1935 117. «Может быть, ты живешь в этом доме…»
Может быть, ты живешь в этом доме, Надеваешь прекрасное платье В этот час, в этом мире зеркал. К волосам из пшеничной соломы Так подходит открытое платье, Чтобы ехать в театр иль на бал. Ничего… Ни жестокость мучений, Ни тяжелых высоких сомнений, Ни заломленных в ужасе рук, Только сердца спокойного стук. Только чистый проветренный воздух, Только в оранжерейном морозе Плечи — мрамор, как жар в холодке. Только капля духов. И весь воздух Стал подобен химической розе, Одуванчик — пуховке на жаркой щеке. 1937 118. В ИЕРУСАЛИМЕ
Да, не прочнее камень дыма, И русским голосом грудным О камнях Иерусалима Мы с музой смуглой говорим, A у нее гортанный голос, И видел я: на поле том Она склонилась, чтобы колос Поднять, оставленный жнецом. Все розовое в этом мире — Дома и камень мостовой, Холмы и стены, как в порфире, Как озаренные зарей. Счастливец я! Бежав от прозы, Уплыв от всех обычных дел, На эти розовые розы Я целый день с горы смотрел. 1937 119. АТЛЕТ
Н.Н. Берберовой
Пшеница спеет в солнце лета, В амбар струится, как вода. Спартанец легкий плащ атлета На землю сбросил без стыда. В поту, на солнечной площадке, И улыбаясь — солнце, свет! — Стоят лицом к лицу, как в схватке, Весь мир и молодой атлет. Как радостно он дышит миром, Бросая в крепкий воздух мяч! Отметим лёт мяча пунктиром, Улыбкою — завистниц плач. Как высоко грудную клетку Вздымает марафонский бег! Протянем лавровую ветку Всем, кто опережает век. Не пища, не иищеваренье, А только тело, воздух, звон, Где пульсом кровообращенья Холодный мрамор оживлен. Олимпиада: воздух, лето, Торжественный латинский слог, Легчайшая душа атлета, Полет мяча и топот ног. 1936 120. «Ты — гадкий утенок, урод…»
Ты — гадкий утенок, урод. И нет у тебя ничего: Ни сил лебединых, ни вод, Ни голоса, как у него. Не крылья, а лужа. И в них Кусочек далеких небес, Таких непонятных, как стих, Таких невесомых на вес. Но даже за то, что тебе Послали — за лужу, за нос, Такой неуклюжий! — судьбе Ты был благодарен до слез. Пленительный лебедь из рук В балетном пространстве летит Под музыку скрипок, и вдруг Гром рукоплесканий гремит. Весь мир, как огромный цветок. Ты плачешь от счастья, без сил. При мысли, что хоть на часок И ты этот мир посетил. 1936 121. АННА
Средь бурь и прекрасных ненастий, Как мачта средь звезд и морей, Как гибкая ива во власти Гитарных кастильских ночей, Трепещет, склоняется Анна Над синей и страшной водой Пленительных глаз Дон-Жуана, Где мир отразился пустой. Не верь никаким уговорам, Мужским непонятным слезам, Красивым и ловким танцорам, Поэтам и синим глазам — Все только начало разлуки, Ты будешь сгорать от стыда, Ты будешь заламывать руки, Покинутая навсегда. О, в шорохе платьев туманных В темнице своей кружевной Останься для вздохов гитарных Запретной страной. 122. РОМАН
Ты — африканское объятье, Ты — пальма, ты — высокий храм. Ты в черном шумном бальном платье По лестнице нисходишь к нам. И с легкомысленным поэтом Дыханье делишь, пьешь вино, Усталая, перед рассветом Ты говоришь: «Мне все равно»… Но угасает жар романа, Как тлен шампанских пузырьков. Увянут милые румяна, Умолкнет музыка балов. Ты располнеешь в жизни душной, У мужа в клетке золотой, Ты станешь теплой, равнодушной, Благополучной и земной. Меняет голоса эпоха. А легкомысленный поэт? Наверное, он кончит плохо Среди своих житейских бед. И прочитав о том в газете, Твой муж, солидный человек, Вздохнет и скажет о поэте: — Стихи в американский век… 1937 123. ВЕРНОСТЬ
В слезах, в одиночестве вечном, В терзаниях — ночи без сна, В прекрасном порыве сердечном Склоняется к слабым она. Как Троя, как крепость в осаде, В которой воды больше нет. Представлен к высокой награде Ее комендант и поэт. О, верность и ум коменданта Отмечены на небесах: Бессмертьем — душа, и талантом, Звездою алмазною — прах. И новая там Андромаха Стоит на высокой стене, Взирает на битву без страха В прелестной своей тишине. Ты, льющая слезы над телом, Когда погибает герой, Зачем ты к нему не слетела На помощь средь битвы такой? Зачем не склонилась спасеньем К слабейшему, к мукам таким, Его не оплакала пеньем И не разрыдалась над ним? 1937 124–126. КОЛОДА КАРТ
1. «В колоде 52 карты…»
В колоде 52 карты. Это — Наварра и Арагон, Франция, роза Декарта, И Кастилия — гитарный звон. Четыре короля и дамы, Строй пик и сердец. Зеленые поля и храмы, Где золотой телец. Четыре игральных масти: Кастилии каравелльный флот, В Атлантике божьи страсти, Где «Санта-Мария» плывет… 2. «И в золоченой карете…»
И в золоченой карете (Не профиль, а бог, медаль) Людовик — как на монете — Едет в прохладный Версаль. О лилии тучных бурбонов И под глазами мешки! О фавориток и тронов В темных боскетах грешки! А если звон шпаги, Взмах шляпы с пером и поклон, И глоток из плетеной фляги, Это — Наварра и Арагон. Но смерть голубую колоду Тасует костяшками рук, Ставка — жизнь за свободу. Угодно, любезный друг? 3. «И, потирая руки…»
И, потирая руки, Садится бледный игрок, Сначала так, от скуки, Потом вызывая рок. И в этой схватке с роком Все кажется сквозь туман, Что золото тяжким потоком Течет в дырявый карман. Но смерть прикупает к восьмерке. Туз! И во цвете лет Гибель на апельсинной корке. Девятка, и ваших нет! И республика в буре ломает Лилии и дубы, Карточный домик сдувает С зеленых полей судьбы. 1937 127. ШУМ ПЛАТЬЯ…
Шум платья на балу, — как парусина Высоких и прекрасных парусов, Шум корабля… А мачты — древесина Воспетых столько раз дубов… Ты — роза! В бальной зале Ты поднимаешь радостно бокал, И пузырьки рождаются в бокале, В шампанском, в царстве люстр, зеркал. Но мир другой — огромный и печальный Бушует тайно за твоим челом, И даже в суматохе бальной Нельзя забыть под музыку о нем. И, вспомнив про моря, дожди и слезы, Ты умолкаешь… Облака плывут… И две слезы, как маленькие дозы Соленых вод, из глаз твоих текут… 1937 128–132. ПОЭМА О ДУБЕ
I. «Тростник в зефире вдохновенья…»
Тростник в зефире вдохновенья Трепещет, гнется, слезы льет. Он существует, он — растенье, Он мыслит, чувствует, живет. Тростинка слабая не может Бороться с Богом: прах и тень. Благоразумие отложит Копеечку на черный день. Как в школьной басне Лафонтена: Склонись, о смертный, пред судьбой, Чтоб долго жить, чтоб в царстве тлена Украсил мрамор путь земной. II. «Предпочитаю гибель дуба…»
Предпочитаю гибель дуба Средь молний и орлиных сил, Прекрасный голос, громы, трубы, Трезубец бури, шум ветрил! Предпочитаю шаг нелепый, Шум черных платьев на балу, И дуб, разбитый небом в щепы, Любви трагической золу. Приветствую удары грома, Мильонные тиражи книг, Народ средь бури ипподрома И птиц стальных моторный крик. Или в классической манере: Минервы ветвь, перунов глас, И лавр, и перси юной дщери — Героям, посетившим нас. III. «Душа, ты счастье, гибель, муки…»
Душа, ты счастье, гибель, муки Разделишь с тем, кто одинок, С рабом фракийским, что разлуки Перенести в плену не мог. С тем зверем, что в последней драме, Уже сраженный тучей стрел, Затравленный навеки псами, Сражался, умирал, хрипел. С тем кораблем (о моря влага!) Что под огнем эскадр, в аду, Не опустил на мачте флага, А предпочел пойти ко дну. Так дуб шумел на поле зренья Под христианским небом бурь, Не веря, не ища спасенья И не надеясь на лазурь. Но ты течению покоя Биенье сердца предпочел И биографию героя — Возне трудолюбивых пчел. IV. «Наш климат — музы и стихии…»
Наш климат — музы и стихии. Я посетил сей страшный мир В его минуты роковые, Я разделил с богами пир. Я видел близко гибель Рима, На стогнах травку, где сенат, Эскадру кораблей средь дыма… Галеры? Дым из труб? Закат? Я видел дуб в бореньях бури, В сияньи молний голубых, Геракла, бьющегося в шкуре, И час, когда герой затих. V. «Зачем ты арфа, а не доски!..»
Зачем ты арфа, а не доски! Ты был бы мирным кораблем, Носил бы синие матроски, Пришли бы тараканы в дом. Мой брат, я видел, как без слова Торжественно ты погибал Под гром «Бориса Годунова» Среди лесных концертных зал. Мой брат, в железной страшной клетке Металась буря бытия, И, сорванный с родимой ветки, Кружился в этой буре я. Нас погубила буря эта, Шум платья на балу пустом, И слабость бедного поэта — Медь музыки и счастья гром. А вы, тростник благоразумный, Склонитесь же (в который раз), Чтоб уцелеть сред бури шумной. Вы всех переживете нас. 1935 133–135. ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ ПОЭМА
1. «Ты — странный мир, где руки…»
Ты — странный мир, где руки Как лед, и пламень — рот, Где люди терпят муки И вечный снег идет, Где путник в упоеньи Твердит пред смертью стих, Внимая в отдаленьи Призывам арф твоих. Ты — странный мир, где груди — Ледок, а сердце — сад, Где погибают люди: В цветке смертельный яд. На карте приключений Ты — царство пихт для нас, Край северных оленей, Ты — атлас, где атлас. Но в стуже мирозданья, Средь ночи мировой, Как тушь для рисованья Чернеющей, глухой, Ты всё, что есть в поэте С небес — небесный страх, Смерть лебедя в балете И Моцарт, весь в слезах… 2. «Жил смуглый и печальный…»
Жил смуглый и печальный В Аравии поэт. Журчал фонтан хрустальный В садах его побед. Он алгеброю хляби Поэзии сверял, Друг звезд и астролябий, Шатров и книжных зал. Вращался глобус в зале Планетой голубой, И звезды озаряли В пустыне путь земной. Шел караван верблюдов. И не было воды На донышке сосудов. О, жажда! Где ж сады? Как пальму или воду, Тебя искал араб, Как воздух и свободу Галерный ищет раб. Оазис в отдаленьи Возник — глазам обман. Как робкое волненье, Газель мелькнула там. И он с тоской газели Твои глаза сравнил, Уже средь пальм, у цели, Уже совсем без сил. 3. «Я тоже в катастрофе…»
Я тоже в катастрофе От молний погибал, Но не за чашкой кофе, Не средь арабских зал, А в хладе упоенья, Средь северных земель, Где смертным утешенье — Олень, а не газель. Верблюд или пирога, Снег или виноград, Одна у нас дорога, Соперник и собрат — Где музыка и пени, Где арфы, слезы, лед, Где пальмы и олени, И тихо снег идет. 1936 136–138. АЛЕКСАНДР
I. «Восторженное щебетанье…»
Восторженное щебетанье Наивных школьниц и птенцов. Счастливое существованье Самодовольных и глупцов. Все, что считается нормальным Благоразумным бытием — В тепле печном и одеяльном Спанье, еда, пилюль прием. Как будто ночь в росе, в крапиве, Не слаще неги полотна? Как будто — с гробом в перспективе Бессонница глупее сна? II. «Жизнь, ты — разбитое корыто…»
Жизнь, ты — разбитое корыто, Свинья под дубом, теплый хлев. Еще — ослиное копыто И зубы потерявший лев. О, вся пустыня трепетала, А кони испускали храп, И львица низко приползала, Ложилась у прекрасных лап, Когда ревел он в львиной страсти И мускулами живота Гнал воздух из горячей пасти, Хлестал песок свинцом хвоста. Как наполнялись кислородом Его ребристые бока! Как он запомнился народам, На всех гербах, во все века! Но смуглая дщерь Измаила На эту шкуру не легла, Напрасно сердце не пронзила Ему арабская стрела. С последней воздуха затяжкой Зачем не умер он, взревев! Теперь питайся манной кашкой, Беззубый и плешивый лев. III. «Иной была жизнь Александра…»
Иной была жизнь Александра — Смерть в Персии в расцвете лет, Как буря, в молниях меандра На пурпурном плаще побед. О смертный, не играет роли Количество в судьбе людей: Здесь музыка сильнее боли, А роза больше многих тлей. Есть в жизни только два решенья, И надо выбирать спеша: Мир — маленькое уравненье И — гибель, музыка, душа. На выбор, сын: судьба героя И пурпуром прикрытый прах Иль только место в общем строе, За бытие привычный страх. Смерть рано иль писца забота, Весь мир иль пузырек чернил, Олимп иль скифская мерзлота, Никея иль спина без крыл. Зачем, грудь девушки волнуя, Мы не погибли в двадцать лет, Соединяясь в поцелуе. Но Александру равных нет. 1937 139–141. СТИХИ О КАВКАЗЕ
Г.В. Завадовской
1. «Я воспеваю горные вершины…»
Я воспеваю горные вершины, Страну высоких подвигов — Кавказ, Полет орла, Ермолова седины И молнии его суровых глаз. Я воспеваю голубые горы, Что на пути поэта, средь стихов, Вдруг возникают, как большие хоры, Как музыка и как органа рев. Как очутилась ты средь гор? Не знаю. Ты — тишина и буря, две сестры. Сиянье женских глаз и пальмы рая, Я встретил их, уже сходя с горы. 2. «Шумит Арагва в каменном ущелье…»
Шумит Арагва в каменном ущелье, Прекрасным шумом потрясая слух, Дымит аул и дремлет от безделья, На водопой ведет овец пастух. И дева гор легчайшею стопою С кувшином на плече к ручью идет, Сосуд наполнив звонкою струею, Она о русском пленнике поет. И на почтовой станции Печорин, Пока меняют слуги лошадей, — Разочарован, бледен, непокорен, В пустых мечтах о Персии своей. А Лермонтов, в строю, в фуражке белой, В армейском сюртуке без эполет, Все смерти ищет, райского предела, Но смерти для бессмертных в битве нет. А мой Кавказ? Где выси перевала, Арагвы шум, полет орла, свинец? Кто мой Мартынов? Кто царица бала? Ведь каждому из нас — такой конец. 3. «Цвела в Тифлисе роза, как в теплице…»
Цвела в Тифлисе роза, как в теплице, И украшали нежной чернотой Грузинскую красавицу ресницы, Которым нет подобных под луной. На холмах Грузии она взрастала, Соперничала там с Лопухиной И на балах наместника блистала Пленительной и смуглой худобой. И сам старик — в алмазах, в звездах, в ранах, Крутил свой длинный белый ус, вздыхал, Когда она, вся в голубых воланах, Под музыку входила в бальный зал. Трепещет дева слабою тростинкой Средь горных бурь, где слышен пушек гул. Она клонилась тоненькой грузинкой. К ней русский воин руки протянул. И в шуме бала, в музыке из рая, Ту красоту воспел в стихах поэт, Те длинные ресницы прославляя, Те перси смуглые в семнадцать лет. 142. «Пример солдата — верность, постоянство…»
Пример солдата — верность, постоянство. Стояла крепость — пороху заряд, Утес империи и христианства, Максим Максимыч, пушка, горсть солдат… И помните, как в дымной сакле Бэла, Когда в ауле пировал народ, Для молодого офицера пела, Его сравнила с тополем высот, Как с возвышенья крепостного вала Казалась ей печальною земля, Как плакала она и умирала, Последний вздох с возлюбленным деля. Вы помните, как лучшие страницы Одной строкой другая превзошла На белой грибоедовской гробнице: — Зачем пережила любовь моя… Не пленники с поникшими главами, Не табуны коней в большом числе, А девушка с персидскими глазами, Которую увозят на коне. Пою, Кавказ, твою войну за это И гор твоих туманных молоко, За то, что лиру русского поэта Они настраивали высоко. 143. «С кем вы теперь, о горы вдохновенья?..»
