Дорога в два конца

Позванивая пружинами подвесок и скрипя гусеницами, танк качнулся и стал. Медленно улеглась на серебристом от мелкой полыни выгоне пыль. В борту танка зияла рваная дыра — хоть кулак закладывай. Двое с башни спрыгнули, помогли снять с трансмиссии на плащ-палатке что-то студенистое, хлипкое, перемешанное с пылью и грязью. Невозможно даже определить, где голова, а где ноги. Сплошная буро-землистая масса, дрожащая и булькающая.

— В санроту! Чего смотрите! — Из люка механика выпрыгнул коренастый широкоскулый сержант. В забитых пылью волосах — седина. Поскрипел на зубах песком, зло сплюнул. — Уже уходили, саданул сбоку. — И, будто ища сочувствия, огляделся. Непослушные губы кривились, ежились. — Не обидно, а-а? Семнадцать раз в атаку ходил, трижды горел, в каких переплетах не бывал только — и на тебе! — Кулаком протер кровяные от бессонницы и пыли глаза, лицо в мелких шадринках оспы блестело, как облитое. — Не выскочит на этот раз Леха. Как яйцо всмятку.

— А это откуда?

Тут только все заметили на буксирном крюке сзади обрывок толстой цепи с разогнутым звеном. Конец цепи волочился по пыли, оставляя за собою вилюжистый след.

— На оборочку хотели взять, суки, — трудно двигая кадыком, водитель пнул обрывок ногою. В перехваченном горле хрипело, булькало. — На даровое разохотились.

— Где ж это он вас прихватил так?

— А черт его… Дубовиковка или как, у самого Дона. Пехотная часть в окружение попала. Нас и уломали: помогите, ребята, мол. К Дону вывели чин чинарем и тут сами в трясину в балке сели, мотор заглох. Немцы пустили танки на нас. Подбили три. А тут глядим — по бережку тягачи крадутся. Ну, думаем, выручать нас — да в плен. Затаились. Так и есть. Подцепили двумя тягачами, выдернули на дорогу. Облепили башню, грохают каблуками и прикладами: «Рус, сдавайс!» Тут мы и газанули и уж совсем было выскочили… — Механик тяжело ворохнул кровяными и круглыми, как у филина, глазами, прикурил и на цепь: — Не сыму, пока не сгорим вместе. Комбат где?

— Турецкий! Старшой! Тебя!

— Иди отдыхай, Шляхов, — приказал старший лейтенант механику. — Машину на рембазу не гони.

— И с дыркой сгорит хорошо, — мрачновато пошутили.

Вечером, когда истомленное за день солнце окрасило в рыжий цвет меловой конек соломенной крыши соседней хаты, старший лейтенант Турецкий нашел сержанта под сараем, присел рядом, закурили.

— Ко мне снова механиком пойдешь… После Проскурова, как расстались, повоевали мы. Резина, Бондаря нет. Больше половины нет. Кто где.

— А это?

— Кубарь третий?.. В мае под Харьковом… А-а, вспоминать не хочется. Иван! — Старший лейтенант оттолкнулся спиной от глиняной стены сарая, встал. — Лысенков!

В быстро густеющих сумерках от дома в вишеннике отделилась высокая угловатая фигура.

— Спроси у хозяйки.

— Спрашивал. Говорит, нет.

— А ты еще спроси. Газойля ведерко пообещай на лампу. Такой случай. Начинали вместе… Пообещай. Она тут знает своих, сообразит быстро. Идем, Костя. — В сарае Турецкий зажег карбидный фонарь. — Немецкий, — ответил на взгляд Кленова. — Делимся кой чем. Они у нас — землю, города, села, мы у них — зажигалки, вечные перья… Только не смотри на меня так. — Из-под густых, кустистых бровей горячо блеснули выпуклые синеватые белки. Порылся в сене, достал из вещмешка консервы, хлеб, сало. — Устали мы тут, Костя, — вздохнул он. — И не так от войны, как от вопросов…

Заскрипела дверь. Оглаживая ладонью пыльную бутылку и удачливо скалясь, порог переступил Лысенков.

— Ну вот и обмоем твое возвращение, — радостно засуетился Турецкий. — Заодно и кубарь мой. Когда получил — не до того было. — Прижал левой рукой к груди каравай хлеба, задержался взглядом на Кленове. — Только ни об чем не спрашивай. Сам увидишь и поймешь.

Глава 6

За глиняной стеной сарая, в лопухах, мирно тыркал сверчок. В низкий проем двери виден кусок пепельного неба и дымный от росы двор. Сено медово пахнет степным разнотравьем и зноем — голову не оторвать.

Сбивая труху и паутину с балок, ахнул близкий разрыв. Крича что-то и хватаясь за голову, пробежала по двору женщина.

В сарай заскочил старшина Лысенков.

— Костя, вставай! Ребята машину готовят! Выходим! Чай в котелке на гусенице. — В дверях Лысенков обернулся, вспыхнуло золото вставных зубов. — Смотри! Хлопцы в экипаже что надо!

По глубокой и извилистой балке выдвинулись к высоте, обычному донскому кургану с широкими крыльями, которые скрывали за собою хутор. В балке сумерки были еще густые, а верхушка кургана порозовела от зари. Сухая мгла дрожит за курганом, вяло стекает по его отлогим бокам, оставляя за собою на холодноватом небе розовое полотнище восхода. Выше — небо наливается уже режущим блеском полуденного зноя.

Обычная, сколько раз повторяемая суета перед боем. Турецкий побежал к пехоте. Экипажи, срывая нервное напряжение, обходят машины, приглядываются, так, чтобы успокоиться. Все равно, если что-нибудь серьезное, за эти минуты не успеть уже сделать. В холодноватом и влажном от росы воздухе плывут и тают струйки табачного дыма.

— Зря бросают нас вот так, поодиночке, — роняет как бы нехотя Лысенков. Смятое сном лицо его не разгладилось, и складки меж бровей особенно заметны. На Лысенкове немецкие сапоги с широкими голенищами. Он загремел коваными подметками по броне, спрыгнул на землю, прилег рядом с гусеницей, загребая в горсть пучок белого чабора. — И артиллерии нет.

— Зато у немцев хватает.

— Мы там уже были вчера, — Лысенков глазами показал Кленову на курган, поднес чабер к носу, стиснул зубы, зажмурился. — На той стороне три памятника оставили, Увидишь, если немцы не утащили.

— У них там что — постоянная оборона? — спросил Кленов.

Старшина как-то сожалеюще, как на глупого или безнадежно больного, глянул на Кленова. Смятое лицо смягчила улыбка.

— Сколько ты, почти год прохлаждался по госпиталям?.. Отвык от войны. — Зашмыгал носом, отыскал и выдернул мокрый от росы стебелек заячьего чеснока, заправил его в рот, захрустел. — Семнадцатого мая мы были под Харьковом, а сегодня, седьмого июля, мы с тобою уже на Дону… Постоянного в нашей теперешней жизни ничего нет.

На срезе балки вырос Турецкий, посигналил на ходу: «Заводи!» За ним едва поспевал заросший бородою и черный, как майский жук, пехотный командир.

— За высотой у него батареи. Действовать отчаянно, дерзко. Не дать опомниться им, — дыша с сапом, напомнил Турецкий.

— Товарищ старший лейтенант, а почему не подавят их, эти батареи?

— Почему! Почему! — Турецкий сердито и резко оглядывается на спрашивающего, смуглое лицо лоснится: тоже не успел умыться. — За курганом хуторок, и ферму нужно взять. Это понятно?

— Там остановитесь и возьмете нас на броню! — неопределенно машет клешнятыми руками куда-то поверх балки пехотный капитан.

— Садись на мою! — кивает ему Турецкий и, уцепившись за башенную скобу, ловко вскакивает на крыло, потом на башню и опускает ноги в люк. — Покажешь где, я остальным посигналю.

По затрушенной соломой степной дороге танки выскакивают из балки и, перестроившись в цепочку, идут к высоте. Тишину сразу разорвало. Впереди танков над степью пополз низкий гул, валом накатываясь на крутые скаты. Пыль, прибитая росой, тянется легким прахом за каждой машиной.

На подходе к высоте строй танков изломался: одни вырвались вперед, другие отстали. Машина Турецкого уже на самой плешине. Перед Кленовым открылась широкая изумрудная равнина, залитая солнцем. Низкое солнце било в глаза, блестела роса на траве. Слева свежо синела лесистая балка. Оттуда сверкнули огни, и перед танками выросли оранжево-черные кусты разрывов.

— Вперед! Вперед! — кричит Турецкий по рации и похлопывает Кленова по спине: жми, мол!

Удар! Звон в ушах. По борту растекаются фиолетовые брызги, и отсветы их на миг озаряют темные углы башни.

— Справа пушка!

Танк разворачивается. Метрах в ста пятидесяти, в окопе, похожем на бабачью сурчину, бегают, суетятся. Видны только согнутые спины и рогатые каски немецких артиллеристов. Над бруствером, как тело змеи, стелется ствол пушки.

«Не успею — пропал!» — мелькает в голове Кленова. Комбинезон на спине взмок, облипал тело, мешал движениям. Слышались удары пуль и осколков о броню, грохот своих пушки и пулемета. Сердце немело, проваливалось и пропадало в тонком неисчезающем звоне в ушах. В ноздри бил запах горячего железа и свежевспоротой земли. Отвык! Отвык в госпитале от войны!..

Под уклон машина неслась кометой. Впереди в окопе забегали быстрее. Взгляд из видимого выхватывал отдельные клочки. Из балки и из лога, где белеют мазанки и синеют сады хутора, навстречу движутся черные точки. Они все вырастают, за ними тянутся жиденький шлейфы пыли. Слева в хлебах горит чья-то машина. От нее загорелась и пшеница. Белый дым стелется низом, проникает внутрь башни, душит кашлем.

Синий молниевый всплеск по борту, и все тонет и смыкается в грохоте и звоне. Голову я спину обдало чем-то горячим и жидким. Машинально рванул защелку люка и скатился в плотную, как вода, пшеницу. Борта машины лизал огонь, и он, сдернув с головы танкошлем, стал бить им по пляшущим змейкам огня. В плечо больно ударили, сбили с ног. В глаза, рот, уши полезла земля. Турецкий и заряжающий катали Кленова по пашне, сбивая пламя.

— Дурак! Она же внутри горит! Что ты сделаешь?! — кричит при этом Турецкий. Лицо его возбуждено, глаза навыкате. Ножом обкромсал тлеющий комбинезон на спине, рванул за руку. — На танк! Скорее!

К ним задом пятится Т-34. Кленов видит на броневом листе под выхлопными трубами черные лысины выгоревшей краски и брызги масла. Из темноты башни в приоткрытый люк машет рукой Лысенков.

— Из хутора вышли еще двенадцать танков. Двумя колоннами идут. Нам ничего не сделать с ними! — кричит он Турецкому и рукой отмахивается от хлопьев гари, заползшей в люк.

— Назад! За скаты! — Турецкий пыряет в черное грохочущее нутро танка, а Лысенков вылезает наверх и приседает за башню рядом с Кленовым.

Воздух быстро накаляется, но все же наверху свежее, чем в машине. Теперь Кленов видит пушку, которую он раздавил, солдат. Иные ползают еще по окопу, видно, в беспамятстве. Одолеть невысокую стенку окопа и бруствер у них не хватает сил, и обмякшие тела сползают назад.

Среди выгоревших плешин истолоченной ногами и распаханной гусеницами пшеницы стоят синевато-черные обгоревшие танки, немецкие и наши. Солнце пригревает, и от танков тянет горелым железом, тряпьем и сладковато-приторным тленом трупов. Из люка немецкого T-III свисает офицер с обугленной спиной. Длинные белокурые волосы колышет нагретый воздух, обвисшие руки почти достают до крыла. Второй, скрючившись и обхватив руками живот, сидит, прижавшись к переднему катку. Третий, подтянув правую ногу под живот и раскинув руки по земле, лежит у кормы танка. Смерть, видать, настигла его на ходу. Из широкого голенища лежащего тоненькой струйкой вьется голубоватый дымок.

— Вчерашние, — кивает Лысенков на трупы и танки. — Мы своих не всех вытащили, а они своих и не трогали.

Уцелевшие танки возвращаются на исходную. В балке у ручья, откуда начинали атаку, стояли кухни. Солдаты идут к ним по запаху Их куда меньше, чем было всего час назад. И вид у них измотанный.

— Когда ты, паразит, перестанешь кулешом давить! — горячился длинноногий тощий пехотинец, оглядываясь, где бы присесть. Худые ноги в обмотках были похожи на ходули.

— Ты чего ругаешься, земляк? — задел его локтем рябоватый Шляхов и мигнул Кленову, чтобы тот шел с ним есть. Свирепый и страшный вчера, сегодня он выглядел доброе и мягче. Цепь на крюку его танка так и болталась, как веревка на шее оборвавшейся собаки.

— Земляк? — недоверчиво обернулся длинноногий. — Я таких земляков…

— А откуда все-таки?.. Уральский?.. Так я тоже. Из какого села?

— Из того, что жизнь весела и петухов на три области слышно.

— Скалишься?..

— Не скалиться — со смертью в обнимку долго не прожить. — Длинноногий уселся у самого ручья, указал глазами на место рядом. — Мы уже третий день бегаем на эту высотку. — Обжегся, выматерился, стал хлебать жидкую кашу.

— Наших тоже немало там. Сегодня еще четыре свечки поставили. Только покажешься из-за гребня, а они уж тут как тут. Здрасте. — Морща лоб, Шляхов подул в ложку, подставил под нее ломоть хлеба.

Кленов ел приморенно, без аппетита и с интересом вглядывался в скуластое, в мелких следах оспы лицо соседа. Меж бровей у того, когда он дул в ложку, собирались бугристые складки. О товарищах спросить бы (вчера все больше о боях под Харьковом, на Осколе говорили). А может, он никого и не застал из них, пришел в бригаду, когда их уже не было.

— Ни артиллерии, ни авиации, а немец гвоздит — головы не поднять, — разорялся длинноногий. Он с необычайно серьезным видом, почти не пережевывая, глотал хлеб и горячую кашу, сопел сосредоточенно.

— Неужели у нас нет ни самолетов, ни орудий? Куда же подевалось все? — недовольный голос.

— Шустрый ты больно. — Шляхов облизал ложку, сунул ее за голенище сапога. — Сколько земли, отдали, и самолеты, пушки ему.

— Не сами отдали, а немец забрал, — поправил длинноногий. Поскреб котелок, голодно посмотрел в сторону кухни. — Пойти еще, что ли? — И, ойкнув, поднялся.

— Через полчаса атака, — сообщил Турецкий, вернувшись откуда-то. — Атака общая. Две бригады вместе. — Стал на колени у ручья, окунул голову в воду.

В небе, налитом солнечным блеском, над балкой проплыла «рама», двухфюзеляжный немецкий самолет-разведчик.

— Ну теперь жди. Вот сука! — Длинноногий уже вернулся с котелком от кухни, уселся, опасливо поглядывая в небо, где кружилась «рама».

У кухонь остановились Т-34 и два БТ-7. Из командирского люка Т-34 выпрыгнул мешковатый, плотный капитан, командир ремонтной роты бригады.

— Принимай подарок! Комбриг все три тебе приказал! — окликнул инженер Турецкого.

Турецкий еще раз окунул голову в ручей, отряхнулся по-собачьи и, не вставая с карачек, через плечо покосился на прибывшие машины.

— Опять дубовой клепкой дыры заделываешь?

— Быстра надо, дарагой, быстра. — По-домашнему добрые, в густой опушке ресниц глаза капитана дрожат ухмылкой. — И спасибо не скажешь?

Турецкий встал. Зернистые капли с волос скатывались за ворот, по смуглым щекам и подбородку — на шею.

— Один черт мало. Четыре гробанули. А день только начинается.

— Дураков и в церкви бьют.

— Ну, ты! — устало-равнодушио огрызнулся Турецкий и подтянул ремень на животе. — Костя, бери тридцатьчетверку. Пулеметы, пушка работают?

— Все в порядке, дарагой. Можешь бить фрицев. Налетели «юнкерсы» и Ме-109. Ме-109, оказывается, тоже могут бомбить. Бомбы у них страшные. Рвутся метрах в пятнадцати — двадцати над землей и засыпают градом осколков. От них и щели не спасают. Часть «юнкерсов» ушла к Дону, и оттуда докатился тяжелый с перекатами грохот. После налета немцы пошли в атаку сами. Их танки в блескучем и подвижном зное показались на скатах курганов. Покачиваясь и, как слепые, щупая перед собою пушками пространство, они медленно скатывались на мерцавшую полынью и зноем степь, приближались к балке, где, рассредоточившись, стояли танки Турецкого.

По немцам бьет и единственная батарея откуда-то сзади. Загорается пшеница, и белесый дым затягивает подножие кургана. Башни немецких танков в этом дыму ныряют, как в молоке. Их плохо видно.

«Значит, плохо видно и нас», — успокаивается Турецкий.

Маскируясь дымом, танки Турецкого выскочили на гребень высоты и скрылись в золотом море цветущего подсолнуха.

Машина Лысенкова, вырвавшаяся вперед, остановилась вдруг. Старший лейтенант открыл люк, спрыгнул на землю, побежал к нему. Желтая цветочная пыльца мазала лицо, руки, одежду. На бортах, крыльях танков лежали сбитые желтые лепестки и целые шляпки подсолнухов. Звякнул люк механика, высунулась голова Лысенкова:

— В чем дело? — спросил у него Турецкий.

— Вот они.

Метрах в двухстах, в пожелтевших кустах боярышника, пряталась шестипушечная батарея. Она была левее той, на которую выскочили они утром. Со стороны кургана ее укрывал дубовый лесок. Пушки какие-то особые. Длинноствольные. Турецкий раньше и не видел таких. Стволы пушек дергались, и перед ними вспыхивали белесые облачка: батарея с закрытых позиций вела огонь по нашей пехоте и тылам. Турецкий ощутил знакомый холодок под сердцем и необыкновенную легкость во всем теле. Рот наполнился солоноватым привкусом железа.

— Давай! — махнул он Лысенкову и, придерживая одной рукой бинокль на груди, спотыкаясь о подсолнухи, побежал к своей машине.

По тому, как засуетились у пушек, Кленов понял: их увидели. Но что ты успеешь при таком расстоянии!.. Танки навалились на батарею, кроша железо, снарядные ящики…

В кустах боярышника все стихло. За курганом, где гремел бой, тоже что-то переломилось и стало стихать.

— Товарищ старший лейтенант! — Лысенков высунулся из башни и показывал в сторону.

Задрав пушку к небу и завалившись одной гусеницей в заросшую орешником промоину, в устье балки стоял Т-34. У передних катков, скрюченные, сидели удивительно маленькие две обугленные фигурки.

— Наши. — Не доходя до танка, остановился Лысенков.

— Нет. Соседней бригады номера на башнях. — Турецкий подошел ближе, тронул одного за плечо. Плеча не стало, рассыпалось. За спиной звякнула проволока. — Сожгли, сволочи!..

Подошли из других экипажей.

— Проволока. Прикрутили к гусенице, а потом облили бензином и подожгли.

— Живыми…

— Тоже, видно, искали батарею.