Тайны Старой Москвы

И все было бы ничего, если бы этим самым военным не оказался герой среднеазиатских завоеваний Российской империи и Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, освободитель Болгарии, генерал от инфантерии Михаил Дмитриевич Скобелев. В Москве он был проездом, по пути в свое имение под Рязанью. Его сопровождали несколько штабных офицеров и командир одного из полков барон Розен. Михаил Дмитриевич остановился в гостинице «Дюссо», намереваясь 25 июня выехать в Спасское, чтобы пробыть там до больших маневров. А вечером неожиданно отправился в гостиницу «Англия», к той самой Шарлотте.

Вот как описывал эту историю Владимир Гиляровский в своей книге «Мои скитания»: «…Я ездил на охоту, в свой лесной глухой хутор, где я пробыл трое суток, откуда и вернулся в Ильинский погост к Давыду. Встречаю его сына Василия, только что приехавшего. Он служил писарем в Москве в Окружном штабе. Малый разбитой, мой приятель, охотились вместе. Он сразу поражает меня новостью:

— Скобелев умер… Вот, читайте.

Подал мне последнюю газету и рассказал о том, что говорят в столице, что будто Скобелева отравили.

Тут уж было не до Чуркина. Я поехал прямо на поезд в Егорьевск, решив вернуться в Гуслицы при первом свободном дне.

Я приехал в Москву вечером, а днем прах Скобелева был отправлен в его рязанское имение.

В Москве я бросился на исследования из простого любопытства, так как писать, конечно, ничего было нельзя.

Говорили много и, конечно, шепотом, что он отравлен немцами, что будто в ресторане — не помню в каком — ему послала отравленный бокал с шампанским какая-то компания иностранцев, предложившая тост за его здоровье… Наконец, уж совсем шепотом, с оглядкой, мне передавал один либерал, что его отравило правительство, которое боялось, что во время коронации, которая будет через год, вместо Александра III обязательно объявят царем и коронуют Михаила II, Скобелева, что пропаганда ведется тайно и что войска, боготворящие Скобелева, совершат этот переворот в самый день коронации, что все уж готово. Этот вариант я слыхал и потом.

А на самом деле вышло гораздо проще.

Умер он не в своем отделении гостиницы Дюссо, где останавливался, приезжая в Москву, как писали все газеты, а в номерах “Англии”. На углу Петровки и Столешникова переулка существовала гостиница “Англия” с номерами на улицу и во двор. Двое ворот вели во двор, одни из Столешникова переулка, а другие с Петровки, рядом с извозчичьим трактиром. Во дворе были флигеля с номерами. Один из них, двухэтажный, сплошь был населен содержанками и девицами легкого поведения, шикарно одевавшимися. Это были главным образом иностранки и немки из Риги. Большой номер, шикарно обставленный, в нижнем этаже этого флигеля, занимала блондинка Ванда, огромная, прекрасно сложенная немка, которую знала вся кутящая Москва.

И там на дворе от очевидцев я узнал, что рано утром 25 июня к дворнику прибежала испуганная Ванда и сказала, что у нее в номере скоропостижно умер офицер. Одним из первых вбежал в номер парикмахер И. А. Андреев, задние двери квартиры которого как раз против дверей флигеля. На стуле, перед столом, уставленным винами и фруктами, полулежал без признаков жизни Скобелев. Его сразу узнал Андреев. Ванда молчала, сперва не хотела его называть.

В это время явился пристав Замойский, сразу всех выгнал и приказал жильцам:

— Сидеть в своем номере и носа в коридор не показывать!

Полиция разогнала народ со двора, явилась карета с завешенными стеклами, и в один момент тело Скобелева было увезено к Дюссо, а в 12 часов дня в комнатах, украшенных цветами и пальмами, высшие московские власти уже присутствовали на панихиде.

28 июня мы небольшой компанией ужинали у Лентовского в его большом садовом кабинете. На турецком диване мертвецки спал трагик Анатолий Любский, напившийся с горя. В три часа с почтовым поездом он должен был уехать в Курск на гастроли, взял билет, да засиделся в буфете, и поезд ушел без него. Он прямо с вокзала приехал к Лентовскому, напился вдребезги и уснул на диване.

Мы сели ужинать, когда уже начало светать. Ужинали свои: из чужих был только приятель Лентовского, управляющий Московско-Курской железной дорогой К. И. Шестаков.

Ужин великолепный, сам Буданов по обыкновению хлопотал, вина прекрасные. Молча пили и закусывали, перебрасываясь словами, а потом, конечно, разговор пошел о Скобелеве. Сплетни так и сплетались. Молчали только двое — я и Лентовский.

По-видимому, эти разговоры ему надоели. Он звякнул кулачищем по столу и рявкнул:

— Довольно сплетен. Все это вранье. Никто Скобелева не отравлял. Был пьян и кончил разрывом сердца. Просто перегнал. Это может быть и со мной, и с вами. Об отраве речи нет, сердце настолько изношено, что удивительно, как он еще жил.

И скомандовал:

— Встать! Почтим память покойного стаканом шампанского. Он любил выпить!

Встали и почтили.

— Еще 24-го Михаил Дмитриевич был у меня в Эрмитаже в своем белом кителе. С ним был его адъютант и эта Ванда. На рассвете они вдвоем уехали к ней… Не будет она травить человека в своей квартире. Вот и все… Разговоры прекратить!»

Вскрытие производил патологоанатом Московского университета профессор Иван Иванович Нейдинг. В его заключении говорилось: «Скончался от паралича сердца и легких, воспалением которых он страдал еще так недавно». При этом любопытный факт: Скобелев никогда на сердце не жаловался, ведь на момент смерти ему было всего 38 лет. Наоборот, даже его врач — знаменитый Оскар Фердинандович Гейфельдер — отмечал невероятную выносливость и энергию Скобелева, который мог сутками без сна совершать длительные переходы верхом, сохраняя при этом бодрость и работоспособность.

В любом случае истинная причина смерти генерала так и осталась неизвестной. Может, дали себя знать тяготы и лишения генеральского образа жизни, а может, просто наступил критический для мужчин рубеж в сорок лет, или он взял и не выдержал бурной ночи с Шарлоттой Альтенроз.

Считают, что именно публичный дом стал причиной смерти еще одного известного Михаила — великого русского художника Врубеля, в пору бесшабашной молодости случайно подцепившего «срамную болезнь», сифилис. Произошло это в 1892 году в одном из борделей, где будущий художник периодически любил снимать напряжение.

После того как художественный совет не принял эскизы, сделанные Врубелем для Владимирской церкви в Киеве, художник впал в длительную и тяжелую депрессию. «Он словно срывается с цепи, беспробудно пьет, ночует в борделях, собирает вокруг себя странных людей — цыган, бездомных, пьяниц», — вспоминали современники о том периоде времени.

Болезнь многие годы будет отравлять ему жизнь, пока в конце концов не приведет к полному расстройству психики, а затем и к потере зрения. Двое лучших врачей-психиатров России Владимир Петрович Сербский и Владимир Михайлович Бехтерев единодушно поставят Врубелю неутешительный диагноз: «прогрессивный паралич вследствие перенесенной сифилитической инфекции»…

Несмотря на то, что Первопрестольная в этой области не сильно отличалась от мировых столиц, цифры, в общем-то, выглядели довольно скромно — в конце XIX века в Москве насчитывалось чуть более тысячи проституток. Причем большинство из них были немками и полячками. По крайней мере, так утверждают некоторые исследователи.

До середины XIX века было не принято афишировать эту сферу деятельности, поэтому, как правило, публичные дома маскировались либо под швейные мастерские и кондитерские, либо под некий большой семейный дом, где за пожилой вдовушкой якобы ухаживала целая куча родных и двоюродных «племянниц», понаехавших из окрестных деревень.

Проституткам-одиночкам было сложнее: приходилось пробивать дорогу самим, что требовало определенных навыков и терпения. Эти традиционно селились в окрестностях Драчевки и на Козихе и ходили ловить клиентов на Петровский и Рождественский бульвары. Выбор был довольно большой — любой клиент мог найти себе «девку» по вкусу: здесь были представлены женщины любого возраста, всех имеющихся в природе параметров и цен. Пожалуй, лучше всего об этом написал Александр Куприн, как бы его ни костерили после выхода его повести «Яма»: «Во всех домах входные двери открыты настежь, и сквозь них видны с улицы: крутая лестница, и узкий коридор вверху, и белое сверканье многогранного рефлектора лампы, и зеленые стены сеней, расписанные швейцарскими пейзажами. До самого утра сотни и тысячи мужчин подымаются и спускаются по этим лестницам. Здесь бывают все: полуразрушенные, слюнявые старцы, ищущие искусственных возбуждений, и мальчики — кадеты и гимназисты — почти дети; бородатые отцы семейств, почтенные столпы общества в золотых очках, и молодожены, и влюбленные женихи, и почтенные профессоры с громкими именами, и воры, и убийцы, и либеральные адвокаты, и строгие блюстители нравственности — педагоги, и передовые писатели — авторы горячих, страстных статей о женском равноправии, и сыщики, и шпионы, и беглые каторжники, и офицеры, и студенты, и социал-демократы, и анархисты, и наемные патриоты; застенчивые и наглые, больные и здоровые, познающие впервые женщину, и старые развратники, истрепанные всеми видами порока; ясноглазые красавцы и уроды, злобно исковерканные природой, глухонемые, слепые, безносые, с дряблыми, отвислыми телами, с зловонным дыханием, плешивые, трясущиеся, покрытые паразитами — брюхатые, геморроидальные обезьяны. Приходят свободно и просто, как в ресторан или на вокзал, сидят, курят, пьют, судорожно притворяются веселыми, танцуют, выделывая гнусные телодвижения, имитирующие акт половой любви. Иногда внимательно и долго, иногда с грубой поспешностью выбирают любую женщину и знают наперед, что никогда не встретят отказа. Нетерпеливо платят вперед деньги и на публичной кровати, еще не остывшей от тела предшественника, совершают бесцельно самое великое и прекрасное из мировых таинств — таинство зарождения новой жизни. И женщины с равнодушной готовностью, с однообразными словами, с заученными профессиональными движениями удовлетворяют, как машины, их желаниям, чтобы тотчас же после них, в ту же ночь, с теми же словами, улыбками и жестами принять третьего, четвертого, десятого мужчину, нередко уже ждущего своей очереди в общем зале…»

Московский купец Петр Васильевич Медведев не раз откровенно сознавался в связях с проститутками: «Я отправился было домой, но в голове была блажь; я захотел послоняться по бульварам. На Трубном бульваре гуляли искатели приключений и ощущений. Я был не прочь от интрижек, две черные тальмы привлекли мое внимание, в сумраке рисовались поэтически, как будто испанки, но когда я вгляделся хорошенько, то оказалось — две старые Венеры; прочь от них и по бульвару, мимо “старой избы Кокорева”, по Самотечному пруду бульваром, напал на ночную Дульцинею. На разыгравшееся воображение довольно было; прикрываясь темнотою ночи, об руку у Корсакова сада белый дом с приветливыми огоньками скрыл нас на сладострастном рандеву, и бес, стоя за перегородкою, смеялся своим адским смехом».

Мы не будем огульно осуждать Петра Васильевича за его «невинные шалости»; если жена «нелепая дура» и «кукла алебастровая», а также «бесчувственная статуя» — а именно так он называет ее в своих дневниковых записях, — что ж остается делать законному супругу?

На самом деле, если кто-то думает, что шалости в подобных местах были и впрямь «невинными», сильно ошибается. Все «увеселительные игрушки», на тот момент имевшиеся в европейских странах, были в доступе и в России. В соответствующих изданиях вовсю рекламировались искусственные резиновые органы — как мужские, так и женские с различными приспособлениями, всевозможные мази и крема, гарантирующие невероятное наслаждение всем участникам процесса, а также благовония, особым образом влиявшие на замутненный страстью разум. Как правило, все это было в наличии только в «приличных» борделях, причем не во всех. Хозяева подобных очагов гражданского грехопадения на такие штучки денег не жалели, благо окупалось все это сторицей.

Но вернемся к нашей истории. Веселая ночная жизнь также кипела на Яузской набережной и Дербеневке, на Петровском, Рождественском и Цветном бульварах; здесь было довольно много притонов различной степени «фенешебельности» — от самых низших, «двугривенничных», для простого люда, до самых дорогих — «пятирублевых». Понятное дело, что при подобном раскладе народ в этих районах шатался всякий — от крестьян-лапотников до вполне себе солидных купцов типа нашего Медведева. К их услугам были и дорогущие кабинеты, и отдельные номера, и места за занавеской. Все зависело от того, сколько монет звенело в твоих карманах. Пьянки, разборки и как логическое завершение кутежа — мордобой были постоянными спутниками порочных связей. Хорошо, если за вечер никого не убили и не покалечили, такое, как мы уже говорили, случалось сплошь и рядом. А еще в рядах жриц любви спокойно можно было нарваться на клофелинщицу, и тогда — сто процентов — проснешься на окраине Москвы без гроша в кармане.

Хотя эта тема попахивает сплошным хаосом, особые правила для проституток все же существовали. К примеру, они обязаны были получать «желтые билеты» в обмен на свои паспорта, которые надлежало сдавать в полицию, и только тогда им разрешалось работать. В билете имелось место для отметок о состоянии здоровья, поэтому раз в месяц каждая из жриц любви обязана была появиться на осмотре у полицейского врача.

Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская в своей книге «Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки» живописала этот процесс, свидетелем которого стала в 1870-х годах в Сущевской полицейской части, где сидела в одной из камер: «…Там я получила большую, светлую камеру с двумя окнами, выходившими на обычно пустынный плац. Он заполнялся дважды в неделю, когда у здания части в длинную очередь выстраивались проститутки, явившиеся на медицинское обследование. Среди них попадались и очень элегантные женщины, и не столь нарядные, а замыкали процессию толпы женщин в лохмотьях и даже просто полуголых. В конце очереди стоял городовой с шашкой. К дверям один за другим подкатывали экипажи, из них выходили молодые, изысканно одетые женщины и шли в просторный кабинет врача. Я впервые наблюдала это жуткое зрелище и поначалу не понимала, что оно значит, но жандармы мне объяснили. Экипажи меня не слишком печалили, но колонны простых крестьянок вызывали у меня желание кричать и рыдать. Увидев их впервые, я не могла успокоиться и целый день ходила от стены к стене. Я и сейчас как наяву вижу этих полуголых жалких женщин и полицейского, подгоняющего их шашкой. Почти семь месяцев, пока меня не отправили в Санкт-Петербург, приходилось наблюдать это унижение одних человеческих существ другими. Подобные впечатления остаются с тобой навсегда».

Кстати, в начале XX века, согласно инструкции Министерства внутренних дел для чинов сыскных отделений, представители власти обяжут относиться к путанам лояльно, что означало: разрешать им в кабинеты для осмотра приходить под вуалью, если возникало такое желание, да и вообще каждый чин сыскной полиции при исполнении должен был быть с лицами женского пола «вежлив, серьезен и сдержан в особенности». Но, наверное, у революционерки были некие основания утверждать обратное; с крестьянками и в то время, и в начале XX века особо не церемонились, в отличие от дам высшего света, которые тоже не чурались подобного рода отношений.

Между прочим, интересный факт: есть такая версия, что на картине «Неизвестная» Иван Николаевич Крамской запечатлел как раз одну из дорогих проституток. Якобы есть явный знак, на это указывающий, — свободное место в коляске слева от нее. Это значит, что она ищет клиента, который это место вот-вот займет.

Есть еще одно обстоятельство, подтверждающее эту версию, — объяснение эксперта: «Ее наряд — шляпа “Франциск”, отделанная изящными легкими перьями, “шведские” перчатки, сшитые из тончайшей кожи, пальто “Скобелев”, украшенное собольим мехом и синими атласными лентами, муфта, золотой браслет — все это модные детали женского костюма 1880-х годов, претендующие на дорогую элегантность. Однако это не означало принадлежности к высшему свету, скорее наоборот — кодекс неписаных правил исключал строгое следование моде в высших кругах русского общества». Отсюда, видимо, и растут руки…

Но, с другой стороны, существует еще одна неподтвержденная легенда, что прототипом героини картины на самом деле была крестьянка Матрена Саввишна, ставшая женой дворянина Бестужева. Вроде как Крамской познакомился с ней в Санкт-Петербурге и был пленен ее красотой.

Где правда, а где вымысел — кто ж теперь знает… Дав полотну такое название, художник только добавил таинственности и интриги этому образу.

Итак, вернемся к нашим Сонечкам Мармеладовым и Катюшам Масловым.

Знаменитый русский профессор, врач-венеролог и сексопатолог, Вениамин Михайлович Тарновский однажды по случаю сказал: «Уничтожьте пролетариат, распустите армии, сделайте образование доступным в более короткий срок, дайте возможность вступать в брак всем желающим, гарантируйте им спокойствие в семейной жизни и убедите всех жить нравственно, честно, по закону христианскому, и тогда… и тогда — все-таки будет существовать проституция». И знаете, он абсолютно прав.

Люди от науки, в чьи обязанности входит исследовать это «скользкое» явление, все чаще говорят о врожденной порочности определенных женщин, как правило, из низших социальных групп, и даже приводят некую статистику антропометрических и биологических данных, доводя все это до полного абсурда. Мол, и череп у распутниц значительно меньше, и бедра шире, чем у всех остальных. И вообще, проститутки — недоразвитые, болезненные существа с явными признаками физического вырождения. А когда на все эти отклонения накладываются еще и социальные причины, скажем, нужда, то это конец. И спасти заблудшие души не будет никакой возможности, разве что старость и болезни станут препятствием к их дальнейшему развратному промыслу.

Конечно, не все так однозначно — ситуации бывают разные, — но придется признать, что в XIX веке и в Париже, и в Москве, и в любом другом большом городе мира большая часть обитательниц публичных домов попадала туда прямиком из низших сословий. В Москве это были в основном крестьянки и мещанки. Изредка, правда, попадались и представительницы дворянства или просто интеллигентные, образованные женщины, но все-таки это были исключения из правил. Именно поэтому цены на обладание «интеллигентной проституткой» достигали иногда нереальных высот — изысканный деликатес на любителя и стоит соответственно.

Как же все происходило? А вот самым банальным для того времени путем: барин обольщал горничную, мастер на фабрике — работницу, деревенскую девушку, только что приехавшую в Москву на заработки, — кто угодно. В любом случае, как только эта связь становилась достоянием общественности, женщины оказывались на улице, где их уже поджидали заботливые «хозяйки» средних лет, которым требовались именно такие очаровательные «служанки». Работу они, понятное дело, получали не ту, на которую рассчитывали, но по крайней мере была крыша над головой, здесь неплохо кормили, одевали, хотя и специфически, еще и деньги платили. Да и работа была все-таки не из тяжелых, особенно если речь шла об элитных борделях.

В Москве, конечно, околачивался всякий сброд в неимоверных количествах, но и высший свет никто не отменял. И у представителей этого самого высшего света тоже была безотлагательная потребность в некоторого рода удовольствиях, назовем их релаксацией. Соблазненные приказчиками девушки их мало интересовали, им подавай таких, чтобы всем вокруг завидно стало. Чего только ни делали хозяйки публичных домов, чтобы удовлетворить запросы сексуальных гурманов. Красивые девушки благородного происхождения с высоким уровнем интеллекта и низкой социальной ответственностью на дороге не валяются. Поэтому старались иметь хотя бы красивых. Не поверите, но бывали случаи, когда, пытаясь угодить взыскательному клиенту, шли на откровенное преступление — похищали смазливых молодых особ в городах, удаленных от Москвы. Вот реальный случай, произошедший в одном из публичных домов Москвы во второй половине XIX века.

«Ваше Сиятельство, со слезами умоляю, сжальтесь над несчастным положением дряхлого старца, прикажите дочь мою Викторию, издержками Абакумовой в город Вильно доставить, а с нее, за обман неопытной девицы и тайный, без ведома моего вывоз, поступить, Ваше Сиятельство, по справедливой начальнической своей воле», — с такой просьбой к московскому генерал-губернатору Арсению Андреевичу Закревскому обратился мещанин Иосиф Францкевич из Вильно. Обман неопытной девицы заключался в том, что ей предложили в Москве место гувернантки, но в итоге она оказалась в публичном доме.

Впрочем, о своих злоключениях девица по имени Виктория Францкевич расскажет сама: «Живя с малолетства в городе Вильно, я раз в мае месяце шла в театр и встретила неизвестную мне женщину, которая попросила меня остановиться, так как ей будто бы мое лицо знакомо. Не подозревая в ней никаких хитростей, я остановилась и спросила: “Что ей угодно?” Она начала изъясняться на польском диалекте, что она московская помещица с большим достатком, разъезжает по разным городам и остановилась в Вильно затем, что этот город ей понравился. Потом сказала, что видела меня в Варшаве, что для меня неудивительно, ибо я там бывала. Потом прошептала, что ей нужно поговорить со мной по секрету, и продолжала так: что родилась она в Польше, вышла замуж за русского чиновника и временного московского купца Абакумова, а приехала в Польшу затем, чтобы сыскать и взять с собой для обучения ее детей по-польски гувернантку из девиц-полячек. Как я ей понравилась, то она предложила мне — не угодно ли отправиться с ней в Москву, где она имеет свои дома. Уверяла, что будет нескучно, буду иметь во всем волю, жалованья обещала на первый случай пятнадцать рублей серебром в месяц, и вот с каким договором: если мне понравится, то могу жить сколько угодно, а если напротив — то она обязана отправить меня на свой счет на место родины. Впрочем, уверяла, что, живя у нее во всякой роскоши, забуду и Польшу.

Быв в этот день огорчена мачехой моей, с которой я жила, возымела желание побывать в России, дала честное слово с ней уехать и спросила, где она остановилась в Вильно. Поэтому она пригласила меня в свою квартиру, которую я нашла в богатейшем доме, чем и уверилась я в ее богатстве и справедливости всего вышесказанного. По выхлопотании мне билета на ее счет, мы чрез три дня отправились в тарантасе на почтовых. При самом отъезде Абакумова предложила мне несколько денег и почти насильно вручила мне два кредитных билета по двадцать пять рублей серебром. Приехав в Москву, мы остановились в каком-то доме, где, пробыв сутки, я просила ее дозволить увидеть детей ее, но она сказала, что мы еще не в ее доме, — на перепутье — для отдыха у сестры.

Прожив еще с неделю, я, не видя ни мужа ее, купца, ни детей ее, для коих приехала, стала сомневаться и опять решилась спросить о том. Но она в этот раз отозвалась, что муж ее уехал в Петербург, а дети отправлены на дачу. На вопрос же мой, что за шум, бывающий постоянно в соседних комнатах, она ответила, что тут живут богатые люди, которые каждодневно веселятся. При этом она пригласила меня посмотреть танцы и слушать музыку. Но подозревая ее, так как это несогласно было с договорами в Вильно, я на сие не решилась. Тогда она, дабы я перестала подозревать, вывозила меня из квартиры и знакомила с городом. Но я все-таки полагала себя обманутой. Так и случилось.

Эта хитрая женщина стала, наконец, приглашать в свою комнату прилично одетых людей, называя их посетителями, заставляла меня рядиться, рекомендовала за вновь прибывшую из Польши гостью и просила меня обходиться с ними как можно более вежливо. Догадавшись, в чем заключались ее, Абакумовой, убеждения, я старалась всячески каждому из подходивших нагрубить, дабы отстранить их. Я впала в отчаяние и сделалась больна, и в сем положении заперлась в спальне, где слышала разговоры этой мерзкой женщины с несколькими девицами, касающиеся развратной жизни. После сего девицы, входя ко мне, приглашали идти вместе с ними в общую гостиную залу, а как я все отказывалась с презрением, то однажды, наверное, по приказанию хозяйки, одна из девиц, придя ко мне, сказала, что хозяйка приказала идти в залу к посетителям. Не даром же она меня будет кормить и платить жалованье по пятнадцать рублей серебром в месяц. И эта девушка, слыша от меня одни только укоризны и несогласия, изругала меня неприличными словами, ударила стаканом по голове и ушла. Это было 12 июля в 3 часа ночи. 13-го числа, утром, пришел в квартиру доктор и, услыхав мой плач, так как в это время я была заперта, захотел видеть меня. Я ему все рассказала, а он обещал доложить о сем какому-то полковнику и меня известить в этот же день, но обманул. 14-го числа, утром, Абакумова куда-то уехала, оставив меня незапертой. Тогда я нашла случай к побегу из ее квартиры. Скрывшись от нее, я тотчас же подала прошение господину обер-полицмейстеру и просила о принятии мер к охранению моего имущества, оставшегося у нее.

Оставшись в одном летнем платье и без денег, я хотя и наняла себе комнату, но только надеясь на возврат денег».

История, достойная экранизации или как минимум — писательского внимания. Девушке повезло: растлить ее, слава богу, не успели, да и сама она толком не успела испугаться, а вот сутенерше Абакумовой удалось выйти сухой из воды. Сначала она притворилась больной, а потом сама обвинила бедняжку в клевете, заявив, будто та «добровольно изъявила согласие к развратной жизни в Москве» и к тому заняла у нее двести рублей, да так и не вернула. В итоге дело замяли, тем более что Виктория Францкевич благополучно вернулась домой в Вильно.

Кстати, этот сюжет довольно распространен и в наши дни. Не знаю, какие нынче сети расставляют «Абакумовы», но полагаю, что бабочек в них и сегодня запутывается немало.

С высоты нынешнего своего возраста и семейного опыта всех желающих вкусить плодов продажной любви хотел бы предостеречь от фатальных ошибок и именно по этой причине рассказать любителям клубнички еще одну поучительную историю, когда посещение публичного дома повлекло за собой крах семейной жизни.

В марте 1898 года пятидесятилетний дворянин Андрей Полежаев, капитан волжского парохода «Феодор», прогуливаясь вечерком по Тверской, зашел в кофейную Филиппова, где столкнулся с двумя своими приятелями: неким Сизовым, помощником аптекаря, и мещанином Рудаковым. После содержательной мужской беседы и, возможно, обильных возлияний, иначе с чего бы они напрочь потеряли голову, троица уверенно зашагала в сторону ближайшего публичного дома «Чикаго», находившегося (обратите внимание!) опять же на Драчевской улице. Там они разошлись в разные комнаты в сопровождении хорошеньких и в меру раскрепощенных женщин.

Периодически, в минуты отдыха, приятели посещали апартаменты друг друга, параллельно потягивая пивко. Вломившись в очередной раз к Полежаеву в спальню, Сизов и Рудаков застали его в тот самый момент и в той самой позе, когда отвлечься от дела не было никакой возможности. Единственное, что смог сделать Полежаев, так это приподняться и крикнуть им: «Уйдите!» Вскоре они вместе покинули означенное заведение и разошлись по домам. История получила огласку.

Не могу ничего предосудительного сказать о Сизове и Рудакове, но сам Полежаев был человеком, мягко говоря, связанным семейными узами. И законная супруга его, сорокалетняя дама Елизавета Полежаева, имеющая нелады с сердцем и страдающая нервами, подала в Московскую духовную консисторию прошение о разводе, мотивируя его тем, что ее супруг, проживая в Москве, ведет предосудительный образ жизни и периодически нарушает супружескую верность. Сама супруга с детьми давно жила отдельно от мужа в Нижнем Новгороде, а он только изредка появлялся дома во время навигации. Она была в ярости и требовала немедленного развода с коварным изменником.

Кстати, в этой истории есть две правды. Первая: Елизавета Полежаева жила в Новгороде, потому что ее муж грешил периодически, вторая: «коварный изменник» грешил именно потому, что законная супруга была недоступна, поскольку проживала в другом городе. Так что непонятно, кто тут и в чем виновен.

Но вернемся к делу. Кто именно «заложил» нашего капитана, доподлинно неизвестно, но тут уж, как ни крути, есть только два варианта: либо Сизов, либо Рудаков. Ни один из них не явился на суд, вероятно, боясь разоблачения и тем самым серьезно осложнив дело: в течение четырех лет из-за неявки ответчика и основных свидетелей судебное заседание откладывалось. В конце концов супругов все-таки развели.

А теперь самое главное: пострадавшей стороне, то есть жене, разрешили вступить в новый брак, а на долю неверного мужа выпало роковое решение, звучавшее таким образом: «осужден на вечное безбрачие» с дополнительным наложением обязательной семилетней церковной епитимьи.

Казалось бы, муж пойман на одной-единственной измене, а тут — «вечное безбрачие», отметка о котором вносится, между прочим, в паспорт, после чего ни один священник не имеет права его венчать. Сурово!

Не будем окончательно запугивать ветреных мужчин: спустя девять лет духовные власти сжалились над несчастным капитаном и разрешили ему вступить в новый брак.

Мужчины, основной вывод, который нужно сделать из этой истории: грешите, пожалуйста, без свидетелей.

Глава 6

Чрево Москвы(В. Гиляровский)

Охотный ряд — Чрево Москвы

В прежние годы Охотный ряд был застроен с одной стороны старинными домами, а с другой — длинным одноэтажным зданием под одной крышей, несмотря на то что оно принадлежало десяткам владельцев. Из всех этих зданий только два дома были жилыми: дом, где гостиница «Континенталь», да стоящий рядом с ним трактир Егорова, знаменитый своими блинами. Остальное все лавки, вплоть до Тверской.

Трактир Егорова когда-то принадлежал Воронину, и на вывеске была изображена ворона, держащая в клюве блин. Все лавки Охотного ряда были мясные, рыбные, а под ними — зеленные подвалы. Задние двери лавок выходили на огромный двор — Монетный, как его называли издревле. На нем были тоже одноэтажные мясные, живорыбные и яичные лавки, а посредине — двухэтажный «Монетный» трактир. В задней части двора — ряд сараюшек с погребами и кладовыми, кишевшими полчищами крыс.

Охотный ряд получил свое название еще в те времена, когда здесь разрешено было торговать дичью, приносимой подмосковными охотниками.

Впереди лавок, на площади, вдоль широкого тротуара, стояли переносные палатки и толпились торговцы с корзинами и мешками, наполненными всевозможными продуктами. Ходили охотники, обвешанные утками, тетерками, зайцами. У баб из корзин торчали головы кур и цыплят, в мешках визжали поросята, которых продавцы, вынимая из мешка, чтобы показать покупателю, непременно поднимали над головой, держа за связанные задние ноги. На мостовой перед палатками сновали пирожники, блинники, торговцы гречневиками, жаренными на постном масле. Сбитенщики разливали, по копейке за стакан, горячий сбитень — любимый тогда медовый напиток, согревавший извозчиков и служащих, замерзавших в холодных лавках. Летом сбитенщиков сменяли торговцы квасами, и самый любимый из них был грушевый, из вареных груш, которые в моченом виде лежали для продажи пирамидами на лотках, а квас черпали из ведра кружками.

Мясные и рыбные лавки состояли из двух отделений. В первом лежало на полках мясо разных сортов — дичь, куры, гуси, индейки, паленые поросята для жаркого и в ледяных ваннах — белые поросята для заливного. На крючьях по стенам были развешаны туши барашков и поенных молоком телят, а весь потолок занят окороками всевозможных размеров и приготовлений — копченых, вареных, провесных. Во втором отделении, темном, освещенном только дверью во двор, висели десятки мясных туш. Под всеми лавками — подвалы. Охотный ряд бывал особенно оживленным перед большими праздниками. К лавкам подъезжали на тысячных рысаках расфранченные купчихи, и за ними служащие выносили из лавок корзины и кульки с товаром и сваливали их в сани. И торчит, бывало, из рогожного кулька рядом с собольей шубой миллионерши окорок, а поперек медвежьей полости лежит пудовый мороженый осетр во всей своей красоте.

Из подвалов пахло тухлятиной, а товар лежал на полках первосортный. В рыбных — лучшая рыба, а в мясных — куры, гуси, индейки, поросята.

Около прилавка хлопочут, расхваливают товар и бесперебойно врут приказчики в засаленных долгополых поддевках и заскорузлых фартуках. На поясе у них — целый ассортимент ножей, которые чистятся только на ночь. Чистота была здесь не в моде.

Главными покупателями были повара лучших трактиров и ресторанов, а затем повара барские и купеческие, хозяйки-купчихи и кухарки. Все это толклось, торговалось, спорило из-за копейки, а охотнорядец рассыпался перед покупателем, памятуя свой единственный лозунг: «Не обманешь — не продашь».

Беднота покупала в палатках и с лотков у разносчиков последние сорта мяса: ребра, подбедерок, покромку, требуху и дешевую баранину-ордынку. Товар лучших лавок им не по карману, он для тех, о которых еще Гоголь сказал: «Для тех, которые почище».

Но и тех и других продавцы в лавках и продавцы на улицах одинаково обвешивают и обсчитывают, не отличая бедного от богатого, — это был старый обычай охотнорядских торговцев, неопровержимо уверенных: «Не обманешь — не продашь».

Охотный ряд восьмидесятых годов самым наглядным образом представляет протокол санитарного осмотра этого времени.

Осмотр начался с мясных лавок и Монетного двора.

«О лавках можно сказать, что они только по наружному виду кажутся еще сносными, а помещения, закрытые от глаз покупателя, ужасны. Все так называемые “палатки” обращены в курятники, в которых содержится и режется живая птица. Начиная с лестниц, ведущих в палатки, полы и клетки содержатся крайне небрежно, помет не вывозится, всюду запекшаяся кровь, которою пропитаны стены лавок, не окрашенных, как бы следовало по санитарным условиям, масляною краскою; по углам на полу всюду набросан сор, перья, рогожа, мочала… колоды для рубки мяса избиты и содержатся неопрятно, туши вешаются на ржавые железные невылуженные крючья, служащие при лавках одеты в засаленное платье и грязные передники, а ножи в неопрятном виде лежат в привешанных к поясу мясников грязных, окровавленных ножнах, которые, по-видимому, никогда не чистятся… В сараях при некоторых лавках стоят чаны, в которых вымачиваются снятые с убитых животных кожи, издающие невыносимый смрад».

Осмотрев лавки, комиссия отправилась на Монетный двор. Посредине его — сорная яма, заваленная грудой животных и растительных гниющих отбросов, и несколько деревянных срубов, служащих вместо помойных ям и предназначенных для выливания помоев и отбросов со всего Охотного ряда. В них густой массой, почти в уровень с поверхностью земли, стоят зловонные нечистоты, между которыми виднеются плавающие внутренности и кровь. Все эти нечистоты проведены без разрешения управы в городскую трубу и без фильтра стекают по ней в Москву-реку.

Нечистоты заднего двора «выше всякого описания». Почти половину его занимает официально бойня мелкого скота, помещающаяся в большом двухэтажном каменном сарае. Внутренность бойни отвратительна. Запекшаяся кровь толстым слоем покрывает асфальтовый пол и пропитала некрашеные стены. «Все помещение довольно обширной бойни, в которой убивается и мелкий скот для всего Охотного ряда, издает невыносимое для свежего человека зловоние. Сарай этот имеет маленькое отделение, еще более зловонное, в котором живет сторож заведующего очисткой бойни Мокеева. Площадь этого двора покрыта толстым слоем находящейся между камнями запекшейся крови и обрывков внутренностей, подле стен лежит дымящийся навоз, кишки и другие гниющие отбросы. Двор окружен погребами и запертыми сараями, помещающимися в полуразвалившихся постройках».

«Между прочим, после долгих требований ключа был отперт сарай, принадлежащий мяснику Ивану Кузьмину Леонову. Из сарая этого по двору сочилась кровавая жидкость от сложенных в нем нескольких сот гнилых шкур. Следующий сарай для уборки битого скота, принадлежащий братьям Андреевым, оказался чуть ли не хуже первого. Солонина вся в червях и т. п. Когда отворили дверь — стаи крыс выскакивали из ящиков с мясной тухлятиной, грузно шлепались и исчезали в подполье!.. И так везде… везде».

Протокол этого осмотра исторический. Он был прочитан в заседании городской думы и вызвал оживленные прения, которые, как и всегда, окончились бы ничем, если бы не гласный Жадаев.

Полуграмотный кустарь-ящичник, маленький, вихрастый, в неизменной поддевке и смазных сапогах, когда уже кончились прения, попросил слова; и его звонкий резкий тенор сменил повествование врача Попандополо, рисовавшего ужасы Охотного ряда. Миазмы, бациллы, бактерии, антисанитария, аммиак… украшали речь врача.

— Вер-рно! Верно, что говорит Василий Константиныч! Так как мы поставляем ящики в Охотный, так уж нагляделись… И какие там миазмы, и сколько их… Заглянешь в бочку — так они кишмя кишат… Так и ползают по солонине… А уж насчет бахтериев — так и шмыгают под ногами, рыжие, хвостатые… Так и шмыгают, того и гляди наступишь.

Гомерический хохот. Жадаев сверкнул глазами, и голос его покрыл шум.

— Чего ржете! Что я, вру, что ли? Во-о какие, хвостатые да рыжие! Во-о какие! Под ногами шмыгают… — и он развел руками на пол-аршина.

Речь Жадаева попала в газеты, насмешила Москву, и тут принялись за очистку Охотного ряда. Первым делом было приказано иметь во всех лавках кошек. Но кошки и так были в большинстве лавок. Это был род спорта — у кого кот толще. Сытые, огромные коты сидели на прилавках, но крысы обращали на них мало внимания. В надворные сараи котов на ночь не пускали после того, как одного из них в сарае ночью крысы сожрали.

Так с крысами ничего поделать и не могли, пока один из охотнорядцев, Грачев, не нашел наконец способ избавиться от этих хищников. И вышло это только благодаря Жадаеву.

Редактор журнала «Природа и охота» Л. П. Сабанеев, прочитав заметку о Жадаеве, встретился с Грачевым, посмеялся над «хвостатыми бахтериями» и подарил Грачеву щенка фокса-крысолова. Назвал его Грачев Мальчиком и поселил в лавке. Кормят его мясом досыта. Соседи Грачева ходят и посмеиваются. Крысы бегают стаями. Мальчик подрос, окреп. В одно утро отпирают лавку и находят двух задушенных крыс. Мальчик стоит около них, обрубком хвоста виляет… На другой день — тройка крыс… А там пяток, а там уж ни одной крысы в лавке не стало — всех передушил…

Так же Мальчик и амбар грачевский очистил… Стали к Грачеву обращаться соседи — и Мальчик начал отправляться на гастроли, выводить крыс в лавках. Вслед за Грачевым завели фокстерьеров и другие торговцы, чтобы охранять первосортные съестные припасы, которых особенно много скоплялось перед большими праздниками, когда богатая Москва швырялась деньгами на праздничные подарки и обжорство.

После революции лавки Охотного ряда были снесены начисто, и вместо них поднялось одиннадцатиэтажное здание гостиницы «Москва»; только и осталось от Охотного ряда, что два древних дома на другой стороне площади. Сотни лет стояли эти два дома, покрытые грязью и мерзостью, пока комиссия по «Старой Москве» не обратила на них внимание, а Музейный отдел Главнауки не приступил к их реставрации.

Разломали все хлевушки и сарайчики, очистили от грязи дом, построенный Голицыным, где прежде резали кур и был склад всякой завали, и выявились на стенах, после отбитой штукатурки, пояски, карнизы и прочие украшения, художественно высеченные из кирпича, а когда выбросили из подвала зловонные бочки с сельдями и уничтожили заведение, где эти сельди коптились, то под полом оказались еще беломраморные покои. Никто из москвичей и не подозревал, что эта «коптильня» в беломраморных палатах.

Василий Голицын, фаворит царевны Софьи, образованнейший человек своего века, выстроил эти палаты в 1686 году и принимал в них знатных иностранцев, считавших своим долгом посетить это, как писали за границей, «восьмое чудо» света.

Рядом с палатами Голицына такое же обширное место принадлежало заклятому врагу Голицына — боярину Троекурову, начальнику Стрелецкого приказа. «За беду боярину сталося, за великую досаду показалося», что у «Васьки Голицына» такие палаты!

А в это время Петр I как раз поручил своему любимцу Троекурову наблюдать за постройкой Сухаревой башни.

И вместе с башней Троекуров начал строить свой дом, рядом с домом Голицына, чтобы «утереть ему нос», а материал, кстати, был под рукой — от Сухаревой башни. Проведал об этом Петр, назвал Троекурова казнокрадом, а все-таки в 1691 году рядом с домом Голицына появились палаты, тоже в два этажа. Потом Троекуров прибавил еще третий этаж со сводами в две с половиной сажени, чего не было ни до него, ни после.

Когда Василия Голицына, по проискам врагов, в числе которых был Троекуров, сослали и секвестровали его имущество, Петр I подарил его дом грузинскому царевичу, потомки которого уже не жили в доме, а сдавали его внаем под торговые здания. В 1871 году дом был продан какому-то купцу. Дворец превратился в трущобу.