Помоги проекту - поделись книгой:
Множество «вкусных» бытовых подробностей — вот что меня привлекло в этой книге — запахи и краски прежней России, ощущение, как будто перебираешь старые семейные фотографии… И в итоге родилась эта глава.
Начнем, как говорится, с хлеба. «“Хлеб насущный” был необыкновенно дешев в старой Москве, — пишет Дурылин, — так дешев, что поневоле и неверующему человеку верилось, не могло не вериться, что прошение молитвы: “хлеб наш насущный даждь нам днесь” — доходило до того, кто научил простых рыбаков этой молитве».
Цена фунта ржаного хлеба, которую он называет, способна буквально свалить с ног неподготовленного читателя — 1 копейка. Что это значит? Примерно полкило, значит, по-нашему, два солидных батона — за копейку?! Если не верите — можно полистать «Ведомости Московского полицеймейстера» за 1880–1890-е годы, где из номера в номер печатались цены на хлеб. В России того времени не было человека, даже самого забулдыжного алкаша или нищего, который не зарабатывал хотя бы двух копеек в день, то есть с голоду точно не умер бы никто.
Да и отказывать нуждающимся в хлебе, если честно, было не принято: ни один продавец не позволил бы себе такого, это из области дурных фантазий. Как правило, в любой уважающей себя булочной для подобных целей стояла корзинка с бракованным хлебом — не подгорелым, а с неудавшимися формами.
Вообще, к хлебу в XIX веке относились с уважением, и это не зависело от статуса покупателя: в зажиточных семьях, как и в тех, где едва сводили концы с концами, хлеб был чуть ли не главным атрибутом семейного стола. Анастасия Цветаева, сестра Марины Цветаевой, вспоминая о своем детстве, писала: «Мы бегали с кусками черного хлеба с солью (взяв их в кухне — мама не позволяла бегать с куском). Почему мама не позволяет? — это так вкусно!»
Раз уж я заговорил о воспоминаниях Анастасии Цветаевой, приведу еще один кусочек текста. Будучи девочками и находясь в Германии, сестры Цветаевы заболели свинкой, а к моменту их выздоровления из России пришла посылка с гостинцами, в которой были пастила, мармелад, клюква в сахарной пудре и большой круглый филипповский черный хлеб. «После голодания из-за тяжкой боли горла при глотании на смену пришел настоящий голод — выздоровление. Обед и ужин мы пожирали. Как ценился каждый кусочек хлеба! Он был как пирожное. Мы еле доживали до завтрака. Мечта о еде полнила день. Даже в постелях, друг напротив друга, мы наслаждались воспоминанием о крутых яйцах (утром нам приносили по одному — но всмятку), холодных дорожных тарусских котлетах, филипповских пирожках с капустой, нервийских золотых рыбках, вторично жаренных на костре, булочках с маслом и ветчиной…»
Вот она, ностальгия, в чистом виде… Но возвращаемся к нашей теме. Был еще другой сорт ржаного хлеба — ржаной сладкий, стоивший всего на полкопейки дороже, а вот французская булка была уже не всем по карману, не каждый готов был выложить даже за «большой калач из белейшей муки, мягкий, поджаристый, хрусткий» целый пятак. Тем не менее, со слов Дурылина, самым распространенным сортом пшеничного хлеба в народе был ситный, стоивший от пяти до семи копеек за фунт, а тот, что более семи, был и вовсе с изюмом.
Вообще, ассортимент хлеба впечатлял, вот как пишет об этом Сергей Николаевич: «В пекарнях же выпекалось множество сортов хлеба. Из ржаной муки выпекали пеклеванный (из намелко смолотой и просеянной ржаной муки), бородинский, стародубский, рижский. Из пшеничной муки сорта были неисчислимы: “французские булки” простые, с поджаристым загибом, обсыпанные мукою; маленькие копеечные французские хлебцы, именовавшиеся попросту “жуликами”; витушки из перевитых жгутов крутого теста; саечки, обсыпанные маком или крупной солью; сайки простые, выпекавшиеся на соломе, с золотыми соломинками, приставшими к исподу; калачи крупные и калачи мелкие и т. д. и т. д.».
О пирогах и блинах и говорить нечего: один только перечень начинок мог занять страниц десять, не меньше. Продавались они не только на всех московских рынках, но также в трактирах и харчевнях. К примеру, пара горячих отменных пирожков в закусочной могла потянуть копеек на пять.
Чтобы уже точно сложился тандем «хлеб да соль», узнаем, сколько стоила соль. Лучшая, баскунчакская, стоила в Москве двадцать копеек за пуд, а в розницу за две копейки можно было получить и три фунта.
Сахар был одним из самых дорогих товаров в дореволюционной «продуктовой корзине»: за фунт пиленого следовало заплатить одиннадцать копеек, за колотый — тринадцать. За самое лучшее подсолнечное масло приходилось выкладывать 12–13 копеек за фунт. Сливочное масло, естественно, было подороже, 20–23 копейки фунт, а вот топленое масло могло потянуть примерно на 18.
Фунт отменной говядины стоил примерно так же, как и растительное масло, 12–13 копеек, лучшую свинину можно было приобрести по 15 копеек за фунт. Вкуснейшая нежная ветчина продавалась по 30–35 копеек фунт.
Сегодня основной частью жителей России форель и осетрина воспринимаются как недоступная роскошь. А в начале XX века рыба в России считалась совершенно обыденной едой. Вот что писал Дурылин с нескрываемой гордостью и превосходством: «Волга, Урал, Кама, Шексна, Дон, Обь, Белоозеро, Ладога, Онега и четыре моря — Белое, Балтийское, Черное и Каспийское — слали в Москву лучшую рыбу — живую, вяленую, сушеную, малосольную, соленую, копченую, — и нигде в мире рыбный стол не был так обилен, разнообразен и изыскан, как в Москве. Мне было смешно читать в дневнике Гете торжественные записи о том, что в такой-то день он отведал у своего герцога черной икры, а в такой-то кушал осетрину. Вот невидаль для старой Москвы! В трактире Егорова в Охотном ряду или у Тестова пышный дышащий расстегай с осетриной, с тарелкой ухи стоил 35 копеек!
Если белуга стоила 18 копеек фунт, а осетрина — 20, а более обычные сорта рыбы — судак, лещ — были нипочем. Сомовину — хоть и жирную — многие не ели, брезговали, доверяя деревенской молве, что сомы, случается, утаскивают и пожирают детей; в малом уважении была и зубастая щука, ее покупали неохотно. Селедка, при штучной продаже, самая лучшая, голландская или королевская, стоила 7 копеек, были и за 5, и за 3 копейки. Астраханская вобла стоила копейку штука».
Писатель Иван Шмелев в своей книге «Лето Господне» вспоминал, как его отец, владелец плотничьей артели в Москве, отдавал кухарке распоряжения накануне Масленицы: «У Титова, от Москворецкого, для стола — икры свежей, троечной, и ершей к ухе. Вязиги у Колганова взять, у него же и судаков с икрой, и наваги архангельской, семивершковой. В Зарядье — снетка белозерского, мытого. У Васьки Егорова из садка стерлядок… Скажешь Ваське Егорову, налимов мерных пару для навару дал чтобы, и плес сомовий. У Палтусова икры для кальи, с отонкой, пожирней, из отстоя… В Охотном у Трофимова — сигов пару, порозовей. Белорыбицу сам выберу, заеду. К ботвинье свежих огурцов. У Егорова в Охотном. Обязательно, леща! Очень преосвященный уважает. Для заливных и по расстегаям — Гараньку из Митриева трактира»…
Читаешь — и не верится, что все это было в нашей стране, некоторые выражения типа «икры для кальи, с отонкой, пожирней, из отстоя…» вызывают оторопь. Мы даже не знаем, о чем именно идет здесь речь. На всякий случай проведу некий ликбез, раз уж смог разобраться: калья — рыбный суп; отонок (отонка) — пленочка, тонкая оболочка; отстой — это точно не то, о чем вы подумали, это жидкость, полученная после размораживания икры.
К 1910 году, согласно «Статистическому ежегоднику города Москвы», рыба немного подорожает, и фунт соленой осетрины уже будет стоить 28 копеек, а свежей — 52, фунт соленой севрюги — 29 копеек, свежей — 44. При этом даже неквалифицированный рабочий, к примеру, каменщик, мог заработать за день 1 рубль 28 копеек, кузнец — 1 рубль 44 копейки, а столяр — и того больше: 1 рубль 72 копейки. Только подумать: на дневной заработок рабочего можно было купить несколько килограммов отборнейшей осетрины! Бросился сравнивать с нашей нынешней покупательной способностью: сегодня свежего осетра в Красноярске можно купить за тысячу рублей килограмм, копченого — за две тысячи, возьмем свежего. Столяр в начале XX века на свои заработанные за день 1 рубль 72 копейки мог каждый день покупать по 2,5 килограмма свежей осетрины. Много вы знаете сегодняшних столяров с такими же возможностями?
При таких смехотворных ценах на рыбу сложно себе представить цены на овощи, не удивлюсь, если их отдавали даром… Но не совсем, как выясняется: за фунт квашеной капусты нужно было выложить 3 копейки, за десяток соленых огурцов — пятак. (Интересный факт: огурцы принято было покупать не фунтами, а исключительно десятками. Как, впрочем, и яблоки.) Сушеные белые грибы можно было выторговать по 25 копеек за фунт, соленые грибы — рыжики, грузди и другие — 10–12 копеек.
Из напитков на первом месте был чай. Его пили везде, где можно было, и помногу: дома, в гостях, в трактирах, харчевнях, на вокзалах, в театральных буфетах, во время подписания деловых бумаг, во время романтических свиданий. Поговаривали, что даже на ученых заседаниях Московского археологического общества и на собраниях Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева всех присутствующих непременно поили чаем с лимоном, со сливками и с печеньем. В общем, употребляли чай довольно часто. В том числе и потому, что он был очень дешевым.
«В любом трактире за пятачок подавали “пару чая” — два фарфоровых чайника — один, средних размеров, с заваренным накрепко чаем, другой, очень большой, вроде белого лебедя с носом, изогнутым наподобие лебединой шеи, с кипятком, из тут же непрерывно кипевшего огромного самовара. При “паре чая” полагалось четыре больших куска сахара на блюдечке. Выпив целый лебединый чайник кипятку, посетитель имел право требовать кипятку еще сколько угодно, докуда не “спивал” весь заваренный чай…»
Чай был доступен всем, цены не кусались. Фунт отменного китайского чая стоил 1 рубль 20 копеек. Самым дорогим и вкусным чаем считался «Букет китайских роз», он стоил 10 рублей за фунт. Нужно было быть поистине эстетом, чтобы его себе позволить. Но фунтами его редко кто покупал, обычно — восьмушками, в среднем стоившими копеек 15. Выбрать было из чего: черные ароматические сорта, цветочные ароматические, императорские — зеленые и желтые, императорские лянсины и букетные белые чаи. Были фавориты: из черных чаев — «Черный перл», из зеленых более всего предпочитали «Жемчужный отборный Хисон», а из желтых — «Юнфачо с цветами».
Купить любой сорт чая можно было в специализированных чайных магазинах, в различных торговых лавочках и еще в китайских магазинах, среди которых славился «Та-Шен-Юй», расположенный на Покровке, неподалеку от Земляного Вала.
А что за магазин был на Мясницкой — купца Сергея Перлова! Так и назывался — чайный дом Перловых. Решив поразить жителей Москвы, купец оформил фасад здания в китайском стиле — расписал зелеными драконами. Есть мнение, что заодно он хотел привлечь к своему чайному дому внимание китайского канцлера Ли Хунчжана, визит которого в Москву намечался в мае 1896 года. Канцлер в магазин так и не заглянул, зато на драконов, ставших визитной карточкой этого места, приезжали поглазеть все заезжие иностранцы. Между прочим, даже после революции здание долгое время использовалось по прямому назначению — здесь продолжали продавать чай и кофе, что было явлением, согласитесь, нечастым.
Но вернемся к нашему Дурылину, рассказывавшему о том, как в его семье было принято потчевать чаем каждого, кто появлялся на пороге их дома. Это мог быть знакомый, незнакомый — неважно, посыльный с покупкой, сделанной матерью в одном из магазинов, почтальон с письмом, полотер — да кто угодно!
Он также вспоминает одну забавную «чайную» историю: «Когда я был однажды арестован по политическому делу и отведен в Лефортовскую часть — а было это ранним утром — помощник пристава, заспанный и сумрачный субъект, вовсе не чувствовавший ко мне никаких симпатий, принимаясь за первое утреннее чаепитие, предложил мне: — Да вы не хотите ли чаю?
И, не дожидаясь согласия, налил мне стакан. К чаю я не притронулся, но поблагодарил совершенно искренне: приглашение его было чисто московское».
Отвлекаясь на секунду, хочу сказать, что помимо магазинов еще существовали рынки, куда со всех окраин ежедневно двигалась целая вереница телег и возов, нагруженных отборнейшей снедью, — здесь были и мясо, и рыба, и птица, а также молоко, масло, сметана, творог и, понятное дело, всевозможные овощи, плоды и грибы. И все это свежайшее великолепие стоило еще дешевле, чем в магазинах.
На рынках, как и в магазинах, рыбы было — завались! «Многопудовые осетры с острейшими, как иглы, носами; грузные, не в подъем одному человеку, белуги; розово-желтые семги, каких не увидишь и в Архангельске, на их родине, занимали здесь то место, которое в мясных лавках принадлежало бычьим и свиным тушам… Судаки, караси и лещи “пылкого заморозу” соответствовали здесь крупной птице — гусям и индейкам: эти еще были на виду и на счету, а весь прочий рыбий народ был без счету, им были набиты огромные многопудовые плетенки и короба из щепы, стоявшие на полу. Тут же стояли целые мешки с белозерскими снетками — мелкой сушеной рыбкой, из которой варили сытные вкусные щи и картофельную похлебку, фунт их стоил копеек 15… В полутемных помещеньицах при рыбных лавках стояли большие деревянные чаны с живой рыбой — тут в жуткой тесноте рядом со смиренной подмосковной плотвой извивалась кольцом стерлядь, уроженица Оки или Волги. Кади были полны черным жемчугом икры — зернистой и паюсной…»
Речь идет, обратите внимание, о черной икре! Красной кетовой икры тогда еще не было, она появится в столице только после Русско-японской войны, и то от нее все будут воротить нос. А черная паюсная осетровая икра — замрите! — стоила рубль, максимум — рубль двадцать, а зернистая — рубль-полтора за фунт!!! Запомнили?
Даже Чехов однажды не удержался и то ли написал, то ли вскричал в сердцах: «Грязный трактир у станции. И в каждом таком трактире непременно найдешь соленую белугу с хреном. Сколько же в России солится белуги!»
Наш благодетель Дурылин рассказывает: «В самый разгар 1905 года я поставил себе однажды вопрос:
— Можно ли в Москве умереть с голоду?
Я знал к тому времени довольно хорошо жизнь мещанских, ремесленных и фабричных углов и знал, как трудна и горька была жизнь во многих из этих углов, но я знал и то, как, и чем, и где питается эта народная Москва, и чем больше узнавал это, тем тверже и крепче принужден был ответить на свой вопрос:
— Нет, в Москве с голоду умереть было невозможно».
Сложно в это поверить, но, имея хотя бы 7 копеек на каждый день, любой спокойно мог рассчитывать на полноценный обед в столовой попечительства о народной трезвости. Столько мог заработать даже беспризорный мальчишка. Всучив какому-нибудь зазевавшемуся прохожему номер свежей газеты, можно было получить 2 копейки, а распродать 10 экземпляров газеты можно было и за 10 минут, если встать на удачном перекрестке. С учетом того, что на некоторых рынках располагались так называемые народные столовые, где кормили совершенно бесплатно, от голода умереть было практически невозможно.
Вот как, к примеру, питались ученики московского Училища живописи. В небольшом флигельке много лет размещалась столовая, которая была открыта ежедневно, кроме воскресений, от часу до трех, и всегда была полна. Обед из двух блюд с хорошим куском говядины в супе стоил 17 копеек, без говядины — 11. На второе, как правило, были либо котлеты, либо каша, иногда — какое-нибудь блюдо из картошки, полная тарелка клюквенного киселя и стакан молока. Клюква тогда стоила 3 копейки фунт, а молоко — 2 копейки стакан… Причем многие ученики потом вспоминали эти времена с ностальгией — мол, нам разрешалось сначала все съесть, а потом только нужно было платить. Если денег не было, повариха Моисеевна была согласна подождать. Вот такие были времена.
Журналист Илья Ильич Шнейдер, в деталях исследовавший тему покупок и товаров, в своей книге «Записки старого москвича» писал: «Муку, крупы и масла покупали у Егорова в Охотном. Мясо, дичь и зелень — у Лапина. Рыбу и икру — у Бараковых. Соленья, грибы, маринады, моченые яблоки и арбузы — у Головкина, притулившегося рядом с рыбниками Бараковыми в узеньком проходе за Параскевой-Пятницей. Водками, настойками и наливками торговали фирмы Петра Смирнова, Синюшина и Смородинова. Пивом славились “Карнеев, Горшанов и компания”. Фруктовыми водами, сельтерской содовой поили Ланин и Калинкин. Закуски, фрукты, бакалею брали на Тверской у Елисеевых, Белова и Генералова. Чай и сахар покупали в магазинах Сергея Перлова и “Бр. К. и С. Поповых”. Огневой сушкой овощей, белевской яблочной пастилой и глазированными фруктами владел Прохоров. Хлебами, баранками, калачами и сухарями торговали булочные Филиппова и Чуева. Молочными товарами — Чичкин и Бландовы.
Торговлю готовым платьем крепко держали в своих руках магазины австрийской фирмы Мандля. Шляпы и перчатки покупали только у Лемерсье и Вандрага. Дорожные вещи — у Кордье. Белье — у Альшванга. Золото, серебро и бриллианты — у Фаберже и Фульда. Часы — у Буре и Габю. Фраки заказывали у Делелоса. Хрусталь выбирали у графа Гарраха. Художественные произведения — у Аванцо и Дациаро. Гнутую мебель — у Кона. Книги — у Вольфа. Ноты — у Юргенсона. Музыкальные инструменты — в магазине “Юлий Генрих Циммерман”. Рояли и пианино делала фабрика Беккера. Велосипеды покупали у Лейтнера в Петровских линиях. Металлические изделия — у братьев Брабец. Вся Москва глотала пилюли, порошки и микстуры Феррейна, Келера, Маттейсена и Эрманса. Парфюмерию выбирали у Брокара и Ралле. Французские фирмы Коти, Пивер, Убиган и Герлен наводнили Москву флаконами своих духов. Модные запахи “L’origan” Коти, “Ouelgue fleurs” Убиган и “Rue de la Paix” Герлена кружили головы. Пудру брали только в черных коробках Парижского института красоты или — в усыпанных пуховками желтых коробках Коти.
Кондитерскими изделиями торговали Эйнем, Сиу, Трамбле, “Флей”, Яни. Шоколад покупали у Крафта, и им заполонили Москву швейцарские фирмы Гала-Петер, Кайе и Сюшар. Кофе брали у Форштрема, диетические хлебцы, крендельки, штрудели и “хворост” — у Бартельсана на Кузнецком. Вина — у Депре, Леве и Арабажи. Папиросы и табаки курили фирм Габай и Шапшала. И что всего удивительнее — все товары эти были в большинстве своем из русского сырья и сделаны русскими руками. Невольно вспомнишь Белинского: покажите русскому человеку хоть Аполлона Бельведерского, он не сконфузится и топором и скобелью сделает его вам из елового бревна, да еще будет божиться, что его работа настоящая, “немецкая”».
Не стоит забывать и о ярмарках, где товары можно было приобрести с существенной скидкой. А если грамотно поторговаться — то и почти бесплатно. Тем более когда речь шла о «торге остатками». Рассказывает один из московских бытописателей Михаил Николаевич Загоскин: «Слыхали ли когда-нибудь (прошу заметить, что я делаю этот вопрос иногородним), слыхали ли вы об одной московской ярмарке, которую никто не называет ярмаркой и о которой не упоминается ни в одной статистике, несмотря на то что на ней сбыт товаров бывает иногда весьма значителен, а стечение народа всегда неимоверное и особенно замечательное тем, что вы непременно на одного мужчину насчитаете по крайней мере десять женщин.
Эта ярмарка бывает на Фоминой неделе, от понедельника до четверга, и происходит в городе, то есть в городских рядах, предпочтительно в Панском ряду, и вообще во всех магазинах, где торгуют шелковыми, шерстяными, льняными и бумажными изделиями. На этом торгу продаются только одни остатки, начиная от дорогого бархата до самых дешевых тафтяных лент, от воздушных газов и индийской кисеи до толстого миткаля и тридцатикопеечных ситцев, от мягкого, шелковистого терно до грубого фриза и от белоснежного батиста до простой посконной холстины.
Этот торг остатками получил свое начало от старинного обычая московских купцов, которые представляли в пользу своих сидельцев все мелкие остатки от товаров, скопившиеся в лавке в течение целого года. Разумеется, эта лоскутная продажа давно уже изменила своему первобытному назначению. Теперь пользуются выгодами этой торговли не сидельцы, а сами купцы. Главное стечение покупщиков бывает обыкновенно на Ильинке, по которой в эти дни решительно нет проезда.
Если вы захотите когда-нибудь взглянуть на этот временный толкучий рынок московских барынь, то я советую вам пробраться сквозь пеструю их толпу вниз по Ильинке до магазина господ Матьясов и посмотреть, как бесчисленные покупщицы выходят из него по довольно крутой лестнице. Издали это должно вам показаться каким-то разноцветным водопадом, которого голубые, желтые, белые, розовые и всех возможных цветов волны льются беспрерывно на улицу. Вблизи вы рассмотрите, что это не волны, а женские шляпки, и даже с прискорбием заметите, что многие из них сдернуты на сторону, оборваны, исковерканы и превращены в такие странные головные уборы, что им нельзя приискать никакого приличного названия.
Если вы человек смелый и решительный, то есть не боитесь ни тесноты, ни толчков, ни этих острых локтей, которые будут впиваться в ваши бока, то присоединитесь к какой-нибудь отдельной дамской толпе, которая сбирается взять приступом эту лестницу. Ступайте смело вперед, толкайте направо и налево и не теряйте времени на вежливые извинения: в этой давке никто и ни в чем не извиняется. После некоторых неудачных попыток вы успеете наконец вместе с вашей толпой ворваться в сие хранилище всевозможных остатков. Не думайте, однако ж, чтоб вам удалось подойти к прилавку, а и того менее — купить что-нибудь. Нет, это дело невозможное! Вы все-таки мужчина и хотя решились толкать женщин, однако ж драться с ними, верно, не захотите. Разумеется, вы прижметесь к стене и, если останетесь тут на несколько минут, то, верно, будете свидетелем многих сцен смешных, забавных, а иногда даже и немножко отвратительных. Вы увидите, как женщины, по-видимому, довольно порядочные, вырывают друг у друга какой-нибудь лоскут гривенной тафты; вы услышите, как они переругиваются меж собою. Извините, это выражение не слишком благородно, но другого я никак придумать не могу. Впрочем, не пугайтесь: вы на этом базаре редко встретите известное вам лицо и очень часто узнаете под красивою шляпкою какую-нибудь горничную девушку или барскую барышню знакомой вам дамы.
Этот годовой торг известен под названием “Остатки, или Дешевые товары”. И подлинно, вы можете иногда купить очень дешево, но только почти всегда то, за что в другое время вы не захотели бы заплатить ни копейки. Надобно вам сказать, что в числе остатков действительных есть очень много остатков искусственных; обыкновенно шелковые и всякие другие материи, вышедшие совершенно из моды, разрезываются на куски различных мер и продаются под названием остатков. Купить себе на платье материи, которую давно уже перестали носить, никто не захочет, но как не соблазниться, не купить остаток, который вам отдают за полцены? Ведь это бывает только один раз в году; после вам и понадобится, да вы уж нигде не найдете. Так или почти так рассуждают все те из московских барынь, которые любят покупать дешево и набивать всякой всячиной свои кладовые, а таких барынь в Москве очень много. Этот легкий способ сбывать в несколько дней весь хлам, накопившийся в лавке в течение целого года, изобретен московскими купцами и, кажется, до сих пор не имеет еще подражателей. Ну как же после этого не подивиться сметливости и догадке наших гостинодворцев, как не сказать, что они знают прекрасно свое дело и вполне постигли характер своих русских покупщиц?»
А теперь обратимся к книге «Средние общероссийские цены на главные продукты фабрично-заводской промышленности в России за 1914 год». Согласно статистике, пуд мяса стоил 4 рубля 45 копеек (любой рабочий мог купить на свое жалование 46 килограммов мяса, если бы, конечно, захотел), пуд сливочного масла — 16 рублей 50 копеек. Пуд колбасы можно было купить за 7 рублей, а пуд сахара-рафинада — за 3 рубля 75 копеек. Заметьте, речь идет не о килограммах, а пудах. Для тех, кто не знает, пуд — это 16 килограммов. Пуд белого хлеба обходился учителю в 2 рубля, а черный — в два раза дешевле. А какое раздолье было тогда для любителей спиртного! Десять литров спирта стоили всего 4 рубля, а ведро водки — 90 копеек! Представляете себе — ведро!!! Кстати, в 1902 году то же самое ведро стоило гораздо дороже — уже около 4 рублей. Ведро же хлебного кваса — 30 копеек, а пива «Венского» (то самое, которое в советское время превратится в «Жигулевское») — 1 рубль 24 копейки. Правда, коньяк был дорогим — 60 рублей бутылка, но и особым спросом он не пользовался у учителей и рабочих, они вполне обходились водочкой, если что.
Каковы были зарплаты? Фельдшер получал 37–55 рублей, портной — 38 рублей, печатник и ювелир — 32–35 рублей, околоточный надзиратель (по-нашему — участковый) — 50 рублей. В отличие от народного учителя, чья зарплата достигала 250 рублей, заработная плата рабочего составляла всего-то 30–40 рублей в месяц, но даже на эти деньги можно было, в общем-то, безбедно прожить. К примеру, за метр съемной жилой площади в Москве платили по 18–20 копеек в месяц, визит к врачу в среднем обходился в 20 копеек, билет в кинематограф стоил 18–20 копеек, номер в гостинице можно было снять за 30 копеек — 3 рубля (без ресторана) и 1–6 рублей (с рестораном) в зависимости от уровня комфорта. В меблированных комнатах плата была чисто символической — от 15 копеек до 1 рубля. В самом крайнем случае за 5 копеек можно было провести ночь в ночлежном приюте, где тебе полагались чистое белье, сносный ужин, а утром — 3 стакана чаю и кусок хлеба.
По всем параметрам русский «николаевский» рубль равен 1040 современным рублям и еще 55 копейкам. Получается, за последние сто лет рубль обесценился в тысячу раз!!! Очень показателен пункт о налогах — речь идет о 3 копейках в месяц. И здесь нет ошибки — в царской России не было подоходного налога. Разговоры о нем велись, но Первая мировая война помешала его окончательному введению.
Для наглядности распишем месячные траты холостого рабочего-мужчины, приехавшего из деревни, работающего в городе и снимающего комнату.
Расходы на питание — 16,79 руб.
Аренда жилья — 5,43 руб.
Одежда — 5,52 руб.
Гигиена тела — 1,55 руб.
Посылка денег — 1,20 руб.
Духовные и общие потребности — 1,70 руб.
Врачебная помощь — 0,61 руб.
Табак и алкоголь — 2,04 руб.
Сборы и налоги — 0,03 руб.
Прочие расходы — 1,47 руб.
Итого — 36,34 рубля.
Тратилась практически вся заработная плата, но при желании тут можно было сэкономить, к примеру, отказавшись от алкоголя, духовных потребностей и прочих расходов, да и врачебная помощь требовалась не каждый месяц. Так что этот среднестатистический рабочий мог вполне отправлять своим родственникам не 1 рубль 70 копеек, а около 5 рублей в месяц — солидное подспорье для деревенской семьи.
Дадим слово одному из тех, кого сложно заподозрить в любви к царскому режиму, — основателю русского марксизма Г. В. Плеханову: «Вся среда (рабочая. —
Немного о стоимости вещей в начале XX века в царской России:
рубаха выходная — 3 рубля;
костюм деловой для приказчиков — 8 рублей;
пальто длинное — 15 рублей;
сапоги яловые — 5 рублей;
ботинки летние — 2 рубля;
гармонь — 7 рублей 50 копеек;
патефон — 40 рублей.
Согласитесь, цены не сбивают с ног, притом сапоги или гармонь, понятное дело, покупались не каждый день.
В общем, я вам скажу, как бы поделикатнее выразиться… что такое нам и не снилось. Сегодня только на еду каждая среднестатистическая российская семья тратит от 40 до 90 процентов доходов. А ведь еще есть коммунальные услуги, покупка одежды и обуви, и хотя бы изредка — приобретение мебели или техники. Я молчу о ценах на железнодорожные и авиабилеты. А дети — тоже весьма затратная статья расходов. Понятное дело, что помимо того, чтобы их просто накормить и одеть, нужно их еще обучать и развлекать. Посмотрим, к примеру, насколько были доступны игрушки.
Начнем с самых дорогих игрушек для самых «дорогих» — царских детей. Смотрим расходы по «Гардеробной сумме» за февраль 1834 года. «За военную игру, полученную из-за границы» для Его Высочества великого князя Константина Николаевича, которому на тот момент было семь лет, император Николай I отправил на таможню пошлины 21 рубль 08 копеек. В 1840-х годах, когда он покупал игрушки уже своим внукам в качестве подарков к Рождеству, император заплатил мастеру Орлову 12 рублей 70 копеек за два детских ружья. В январе 1849 года в магазин Вольфа отправлено 32 рубля «за игрушки». А в ноябре 1851 года в игрушечный магазин Пассажа «за 26 коробок нюренбергских игрушек» отправили 13 рублей из расчета по 50 копеек за коробку. Обратите внимание: речь идет о 26 коробках с иностранными игрушками. Скажу вам, это совсем невысокая цена и весьма скромные расходы, которые потянул бы даже рабочий-мужчина, приехавший из деревни, работающий в городе и снимающий комнату… Чего уж там говорить о деревянных лошадках и свистульках, коими развлекались крестьянские детишки!
Глава 5
В районе красных фонарей
Не подумайте ничего плохого, но без этой главы нам никак не обойтись — уж слишком много интересных историй я накопал, чтобы взять и проигнорировать эту тему. Кто еще не понял, речь пойдет о женщинах, а именно — о женщинах с пониженной социальной ответственностью. И это вовсе не повод заподозрить меня в порочных наклонностях.
Итак, в каждой столице мира есть свой собственный район красных фонарей: бульвар Сен-Дени в Париже, Де Валлен в Амстердаме, Пикадилли в Лондоне, Ораниенбургштрассе в Берлине. В Москве, как это ни покажется странным, такого района в наши дни нет. А вот в XIX веке таковой был. На улице Грачевка (или Драчевка) и Сретенском бульваре, в Головином, Соболевом и Пильниковом переулках на протяжении нескольких десятилетий была сконцентрирована основная масса публичных домов города — так называемых «бардаков». Были даже свои собственные фонари, которые Александр Куприн, первым из русских классиков поднявший тему проституции, описывал в своей повести «Яма» таким образом: «Круглый год, всякий вечер, — за исключением трех последних дней Страстной недели и кануна Благовещения, когда птица гнезда не вьет и стриженая девка косы не заплетает, — едва только на дворе стемнеет, зажигаются перед каждым домом, над шатровыми резными подъездами, висячие красные фонари». «Ни в одном городе, не исключая Парижа, вы не найдете такого проявления народного разврата, как в этой местности Москвы», — отмечал писатель и журналист Петр Дмитриевич Боборыкин.
В этих местах, а именно — в Соболевом переулке, в подвальном этаже дома церкви Святого Николая на Грачевке, в котором пахло сыростью и через окна виднелись одни только пятки прохожих, жил Антон Павлович Чехов. Вероятно, репутация этого района сильно смущала великого писателя, раз однажды он обвинил Алексея Сергеевича Суворина, издателя «Нового времени», что тот в своей газете обходит эту щекотливую тему стороной и совершенно не обличает торговлю телом.
Чехов знал, о чем говорил. На протяжении многих лет головной болью добропорядочных жителей Соболева переулка был расположенный здесь бордель, и не простой, а высшего разряда, под названием «Рудневка». Штат борделя был невеликий — всего восемнадцать порочных женщин, и каких! Здесь царили роскошь и комфорт, поэтому заведение процветало; желающих посетить это знаковое место было хоть отбавляй. Знатоков любовных утех привлекала комната, получившая название турецкой: «Стены этой комнаты, потолок, пол, двери обиты недешевыми коврами; около стен поставлены мягкие кушетки, посредине стоит двуспальная роскошная кровать с пружинами; над кроватью висит щегольская люстра и в заключение по стенам несколько зеркал». Некоторые небезынтересные штрихи в обстановку номеров вносит и Александр Куприн: «Она привела его в свою комнату, убранную со всей кокетливостью спальни публичного дома средней руки: комод, покрытый вязаной скатертью, и на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографическая карточка белобрысого молодого человека с гордо-изумленным лицом, несколько визитных карточек; над кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер с изображением турецкого султана, нежащегося в своем гареме, с кальяном во рту; на стенах еще несколько фотографий франтоватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся на цепочках с потолка; круглый стол под ковровой скатертью, три венских стула, эмалированный таз и такой же кувшин в углу на табуретке, за кроватью…» Куприн явно скромничал, поскольку речь шла о борделе высокого уровня, и все москвичи об этом знали.
(Интересный факт: в советскую эпоху в том самом здании публичного дома «Рудневка» какое-то время находился НИИ спецтехники МВД СССР. В главном зале, украшенном скульптурами фривольных дам и пухлых ангелочков, проходили партийные собрания и иные серьезные мероприятия.)
Примерно такого же высокого уровня было другое московское заведение — публичный дом «Мерц» в Пильниковом (Печатниковом) переулке, но о нем не сохранилось практически никакой информации.
Наверное, это покажется странным, однако популярность Грачевке и ее окрестностям принесли не эти фешенебельные бордели, а самые что ни на есть дешевые притоны, среди которых наиболее страшным и в то же время самым знаменитым был так называемый «Ад».
Неравнодушный современник, писатель Александр Иванович Левитов, в своей книге «Московские норы и трущобы» рассказывал: «Между многоразличными московскими приютами падшего человека… нет ничего подобного грачевскому “Аду”. По гнусности, разврату и грязи он превосходит все притоны…»
«Ад» на самом деле был не так страшен, всего-то полуподвальный этаж гостиницы «Крым». Вот как писал о нем некий чиновник, инспектировавший «Крым» по приказу московского генерал-губернатора: «Трактир “Крым” занимает весь трехэтажный, с четвертым подвальным этажом и деревянною пристройкою, дом г-на Селиванова, выходящий на Драчевку, Трубную площадь и Цветной бульвар. Устройство этого заведения заключается в нескольких отделениях, имеющих между собою сообщения посредством коридоров и переходов. В нижнем подвальном этаже помещаются две харчевни для простонародья, из которых одна выходит на Драчевку с одним выходом на двор; а другая, состоящая из четырех комнат и четырнадцати отдельных номеров, занимаемых лицами, временно приходящими с публичными женщинами, имеет пять выходов, из них три на улицу и два во двор, с ветхой лестницей, ведущей к отхожим местам и требующей безотлагательного исправления, деревянными перекладинами, неизвестно для какой цели устроенными и загораживающими собой вход в харчевню и недостаточно обрытой землей, что стесняет проход и способствует в ненастное время стоку воды в помещения; свет в эти помещения проникает через восьмивершковые окна, в которые вставлены маленькие жестяные трубки, совершенно недостаточные для вентиляции; везде существует сырость, особенно в углах, хотя стены обшиты тесом, оштукатурены и выкрашены; особые квартиры под № 83, 84 и 85, обращенные окнами на улицу Драчевку, оказались неопрятными, сырыми и с гнилостным запахом; они отдаются съемщикам, которые принимают к себе ночлежников. Первый, второй и третий этажи, где помещаются различные отделения гостиницы “Крым”, с винными погребами, полпивною и нумерами, отдаваемыми помесячно и временно для любовных свиданий, найдены в удовлетворительном состоянии в гигиеническом отношении, за исключением вентиляции. В деревянной пристройке находятся одна харчевня и нумера, отдаваемые помесячно.
Ко всему этому следует принять в соображение, что в помещениях подвального этажа, углубленного в болотистую почву на всей своей вышине, даже в летнее время существует сырость, а зимою при застое воздуха, недостаточности света и скоплении огромной массы народа, по большей части неопрятного и нетрезвого, воздух портится до такой степени, что способствует развитию различных болезней. Подвальный этаж служит скопищем народа нетрезвого, развратного и порочного; туда собираются развратные женщины и служат приманкой для неопытных мужчин; там время проходит в пьянстве, неприличных танцах, открытом разврате и т. п.; там происходят различные сделки и стачки между мошенниками, которыми воровства производятся даже в самом заведении; надзор полиции, по обширности помещения, множеству выходов и громадному стечению народа, является положительно невозможным; репутация этого заведения весьма дурная, но вполне заслуженная».
Обличитель человеческих пороков и любитель копаться в трущобном «исподнем» Владимир Гиляровский считал, что на Сретенке жили женщины самого низкого пошиба, давно потерявшие человеческий облик. Сретенский разврат не оставил равнодушным и художника Василия Перова, вспоминавшего: «Во всякое время вечера и ночи в окна виднелись нередко красивые, но в большинстве дурные женские лица. Днем же эти дома представляли какое-то сонное царство, словно в них жили заколдованные, спящие царевны. Ученики художественного училища (Мясницкая улица, 21) любили ходить мимо упомянутых окон после вечерних классов, потому что в это время все девицы приготовлялись к ночному балу, совершая свои одевания и прически так открыто и в таком неглиже, что даже иногда и смотреть было неловко».
Завсегдатаем этого заведения был только что упомянутый Александр Иванович Левитов, в нелицеприятных деталях многократно описавший московское «дно»: «Обвиняйте, сколько угодно, мой эгоизм, ежели вам это понравится; но ведь я зачем пришел в “Крым”? Я пришел в “Крым” с тою целью, чтобы смотреть целую ночь многоразличные виды нашего русского горя, чтобы, смотря на эти виды, провесть всю ночь в болезненном нытье сердца, не могущего не сочувствовать сценам людского падения, — чтобы скоротать эту ночь, молчаливо беснуясь больною душой, которая видит, что и она так же гибнет, как гибнет здесь столько народа…»
В 1866 году по приказу генерал-губернатора гостиницу «Крым» преобразовали — на месте «Ада» устроили склады, сам трактир немного облагородили. Но дух порочных заведений продолжал витать над этим местом даже в начале XX века: денно и нощно здесь устраивались пьяные разборки и драки «стенка на стенку». Обыденным делом для подобной публики были убийства, после которых трупы банально сбрасывались в коллектор Неглинки. Помните, у Куприна: «Это они одной зимней ночью на Масленице завязали огромный скандал в области распревеселых непотребных домов на Драчевке и в Соболевом переулке, а когда дело дошло до драки, то пустили в ход тесаки…»
Огромное количество этих гнусных и отвратительных учреждений чуть ли не каждодневно приводило к чрезвычайным безобразиям, совершавшимся на Сретенке. Зачастую это были не просто драки и пьяные разборки, но и преступления, как правило, безнаказанные. Обычного путника, случайно забредшего в этот район, могли ждать невероятные приключения из области самых дурных фантазий. Полиция, хотя и демонстрировала готовность немедленно пресекать все беспорядки в этом логове разврата, на самом деле была совершенно бессильна что-либо изменить. Говорят, власти решили перейти к крайним мерам только после того, как обнаружилось, что Дмитрий Каракозов, стрелявший в 1866 году в Александра II, готовил свое покушение именно в «Аду».
Тогда и возникла у городских властей идея изменения облика этого района, кстати, непопулярная среди москвичей: все боялись, что это никоим образом не искоренит заразу, а распространит ее по всему городу, но тем не менее план сработал. Во-первых, позакрывали кучу притонов, самые порочные, к примеру, на Грачевке — снесли, построив вместо них многоэтажные доходные дома, и ситуация изменилась коренным образом. Чтобы не пугать потенциальных покупателей жилья словом «Грачевка», улицу спешно переименовали в Трубную. И, в общем, с того самого времени район этот перестал считаться неблагополучным.
Но, понятное дело, это ни в коем разе не означало победы над людскими пороками. Подобных районов в Москве было еще предостаточно: чего стоила одна Хитровка, в подробностях обрисованная Владимиром Гиляровским: «Мрачное зрелище представляла собой Хитровка в прошлом столетии. В лабиринте коридоров и переходов, на кривых полуразрушенных лестницах, ведущих в ночлежки всех этажей, не было никакого освещения. Свой дорогу найдет, а чужому незачем сюда соваться! И действительно, никакая власть не смела сунуться в эти мрачные бездны…»
Здесь нужно оговориться: на Хитровке жили бедняки, бездомные, скрывались преступники всех мастей, прятались беглые с каторги, и, конечно, без разврата в таком месте вряд ли могло обойтись. Вот одна лишь история, рассказанная знаменитым бытописателем: «Бывало, что босяки, рожденные на Хитровке, на ней и доживали до седых волос, исчезая временно на отсидку в тюрьму или дальнюю ссылку. Это мальчики.
Положение девочек было еще ужаснее. Им оставалось одно: продавать себя пьяным развратникам. Десятилетние пьяные проститутки были не редкость.
Они ютились больше в “вагончике”. Это был крошечный одноэтажный флигелек в глубине владения Румянцева. В первой половине восьмидесятых годов там появилась и жила подолгу красавица, которую звали “княжна”. Она исчезала на некоторое время из Хитровки, попадая за свою красоту то на содержание, то в “шикарный” публичный дом, но всякий раз возвращалась в “вагончик” и пропивала все свои сбережения.
В “Каторге” она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу. В числе ее “ухажеров” был Степка Махалкин, родной брат известного гуслицкого разбойника Васьки Чуркина, прославленного даже в романе его имени.
Но Степка Махалкин был почище своего брата и презрительно называл его:
— Васька-то? Пустельга! Портяночник!
Как-то полиция арестовала Степку и отправила в пересыльную, где его заковали в кандалы. Смотритель предложил ему:
— Хочешь, сниму кандалы, только дай слово не бежать.
— Ваше дело держать, а наше дело бежать! А слова тебе не дам. Наше слово крепко, а я уже дал одно слово.
Вскоре он убежал из тюрьмы, перебравшись через стену. И прямо — в “вагончик”, к “княжне”, которой дал слово, что придет. Там произошла сцена ревности. Махалкин избил “княжну” до полусмерти. Ее отправили в Павловскую больницу, где она и умерла от побоев…»
Это был самый предсказуемый конец. Но иногда в жизнь ночных бабочек даже самого низкого пошиба вторгался его величество счастливый случай. Когда какой-нибудь сентиментальный и порядочный интеллигент проникался к конкретной жрице любви как минимум жалостью. Эта невероятная история произошла в Петербурге, но, честное слово, могла произойти в каком угодно городе России, в том числе и в Москве.
Писатель Александр Грин, изрядно намыкавшийся в пору своей бесшабашной молодости, а потому знавший, как непросто выживать на самом «дне», выиграв однажды крупную сумму, решил на эти деньги справить роскошную свадьбу для одной очень бедной, некрасивой и неудачливой проститутки по прозвищу Манька-Суматоха.
Вот как журналист Николай Вержбицкий рассказывал об этом нашумевшим событии в своих воспоминаниях:
«Ее брал в жены коридорный из мебелированных комнат “Лиссабон” Ваня Анфилов. Брал по любви…
Брачный пир состоялся не где-нибудь в кухмистерской, а в большом трактире второго разряда на Боровой улице под названием — “У Липатыча”…
Были здесь и проститутки, и люди различных темных профессий, и просто нищие. Всем было предоставлено право требовать кушанья и напитки, перечисленные в обширном меню. Блюда подавали официанты во фраках и в белых перчатках. На улице, у дверей трактира, стояли двое городовых, назначенных сюда для соблюдения порядка и для того, чтобы не пускать постороннюю, то есть “чистую” публику. Городовых назначил, после специального собеседования с дядей Яшей, сам пристав полицейского участка, весьма заинтересовавшийся этой невиданной свадьбой.
Жених и невеста сидели во главе длиннейшего стола. Невеста была в белом газовом платье, которое выбрал для нее Грин. Рядом с прибором невесты стоял большой букет из флердоранжей — символ девственности. Жених был в новом фраке с галунами и большими медными пуговицами, на которых стояла буква “Л” (“Лиссабон”).
Пировали долго. Ели, пили, пели и танцевали бальные танцы — падепатинер и польку “Трам-блям”. Четыре баяниста играли по очереди, без перерыва.
Блатная публика и девицы “легкого поведения” попросили разрешения спеть хором “Щеголяй!”. И они вместе с новобрачными залихватски спели эту песню под грохот двух сотен каблуков.
Однако вернемся к нашему повествованию. Кстати, все ли знают, что открыть бордель кому угодно и где вздумается было невозможно? Существовали специальные «Правила для содержательниц борделей», утвержденные министром внутренних дел в 1844 году, которые следовало беспрекословно выполнять. Во-первых, официальный бордель не должен был иметь никаких вывесок, во‐вторых, расстояние от него до приличных заведений типа церквей, школ и училищ должно было быть «достаточно большим». Насколько именно — не уточнялось.
В этом любопытнейшем документе расписывались такие детали, что невольно улыбаешься, читая его. К примеру, внутри публичного дома разрешалось иметь пианино и играть на нем. Все остальные игры были запрещены, особенно — шахматы. То есть затуманивать мозг интеллектуальными занятиями возбранялось категорически. Также было запрещено украшать дом портретами царственных особ, ну это, в общем-то, логично.
К концу XIX века среди дорогих и престижных борделей Москвы стала выделяться гостиница «Англия», расположенная на углу Столешникова переулка и Петровки. Гостиницей она стала позже, а изначально строилась как роскошный бордель. И произошла здесь одна история, после которой первенство этого борделя в определенных кругах стало фактом неоспоримым. А дело было так.
Поздней июньской ночью 1882 года в московскую гостиницу «Дюссо» вбежала напуганная до смерти и заплаканная проститутка Шарлотта Альтенроз с криками, что у нее в номере в гостинице «Англия» внезапно скончался военный. Эта кокотка неизвестной национальности, приехавшая вроде бы из Австро-Венгрии и говорившая по-немецки (поэтому многие считали ее немкой), занимала в нижнем этаже «Англии» роскошный номер и была знакома всей гулящей Москве. Клиентами ее были сплошь господа офицеры или столичные аристократы. Словом, пользовалась она в этой среде колоссальной популярностью.
Поделиться книгой: