Помоги проекту - поделись книгой:
То же самое произошло и с домом Троекурова. Род Троекуровых вымер в первой половине XVIII века, и дом перешел к дворянам Соковниным, потом к Салтыковым, затем к Юрьевым и, наконец, в 1817 году был куплен «Московским мещанским обществом», которое поступило с ним чисто по-мещански: сдало его под гостиницу «Лондон», которая вскоре превратилась в грязнейший извозчичий трактир, до самой революции служивший притоном шулеров, налетчиков, барышников и всякого уголовного люда.
Одновременно с этими двумя домами, тоже из зависти, чтобы «утереть нос» Ваське Голицыну и казнокраду Троекурову, князь Гагарин выстроил на Тверской свой дом. Это был казнокрад похуже, пожалуй, Троекурова, как поется о нем в песне:
Неизвестно, утер ли нос Голицыну и Троекурову своим домом Матвей Гагарин, но известно, что Петр I отрубил ему голову.
Реставрированные дома Голицына и Троекурова — это последняя память об Охотном ряде… И единственная, если не считать «Петра Кириллова».
Об этом продукте Охотного ряда слышится иногда при недобросовестном отпуске товара:
— Ты мне Петра Кирилыча не заправляй!
Петр Кириллов, благодаря которому были введены в трактирах для расчета марки, был действительное лицо, увековечившее себя не только в Москве, но и в провинции. Даже в далекой Сибири между торговыми людьми нередко шел такой разговор:
— Опять ты мне Петра Кирилыча заправил!
Петр Кирилыч родился в сороковых годах в деревне бывшего Углицкого уезда. Десятилетним мальчиком был привезен в Москву и определен в трактир Егорова половым.
Наглядевшись на охотнорядских торговцев, практиковавших обмер, обвес и обман, он ловко применил их методы торгового дела к своей профессии.
Кушанья тогда заказывали на слово, деньги, полученные от гостя, половые несли прямо в буфет, никуда не заходя, платили, получали сдачу и на тарелке несли ее, тоже не останавливаясь, к гостю. Если последний давал на чай, то чайные деньги сдавали в буфет на учет и делили после. Кажется, ничего украсть нельзя, а Петр Кирилыч ухитрялся. Он как-то прятал деньги в рукава, засовывал их в диван, куда садился знакомый подрядчик, который брал и уносил эти деньги, вел им счет и после, на дому, рассчитывался с Петром Кирилычем. И многие знали, а поймать не могли. Уж очень ловок был. Даст, бывало, гость ему сто рублей разменять. Вмиг разменяет, сочтет на глазах гостя, тот положит в карман, и делу конец. А другой гость начнет пересчитывать:
— Чего ты принес? Тут пятишки нет, всего девяносто пять…
Удивится Петр Кириллов. Сам перечтет, положит деньги на стол, поставит сверху на них солонку или тарелку.
— Верно, не хватает пятишки! Сейчас сбегаю, не обронил ли на буфете.
Через минуту возвращается сияющий и бросает пятерку.
— Ваша правда… На буфете забыл…
Гость доволен, а Петр Кирилыч вдвое.
В то время, когда пересчитывал деньги, он успел стащить красненькую, а добавил только пятерку.
А если гость пьяненький, он получал с него так: выпил, положим, гость три рюмки водки и съел три пирожка. Значит, за три рюмки и три пирожка надо сдать в буфет 60 копеек.
Гость сидит, носом поклевывает:
— Сколько с меня?
— С вас-с… вот, извольте видеть, — загибает пальцы Петр Кирилыч, считая: — По рюмочке три рюмочки, по гривенничку три гривенничка — тридцать, три пирожка по гривенничку — тридцать, три рюмочки тридцать. Папиросок не изволили спрашивать? Два рубля тридцать.
— Сколько?
— Два рубля тридцать!
— Почему такое?
— Да как же-с? Водку кушали, пирожки кушали, папирос, сигар не спрашивали, — и загибает пальцы. — По рюмочке три рюмочки, по гривеннику три гривенника — тридцать, три пирожка — тридцать. По гривеннику три гривенника, по рюмочке три рюмочки, да три пирожка — тридцать. Папиросочек-сигарочек не спрашивали — два рубля тридцать…
Бросит ничего не понявший гость трешницу. Иногда и сдачи не возьмет, ошалелый.
И все знали, что Петр Кирилыч обсчитывает, но никто не мог понять, как именно, а товарищи-половые радовались:
— Вот молодчина!
И учились, но не у всех выходило.
Когда в трактирах ввели расчет на «марки», Петр Кирилыч бросил работу и уехал на покой в свой богато обстроенный дом на Волге, где-то за Угличем. И сказывали земляки, что, когда он являлся за покупками в свой Углич и купцы по привычке приписывали в счетах, он сердился и говорил:
— А ты Петра Кирилыча хоть мне-то не заправляй!
Да еще оставил после себя Петр Кирилыч на память потомству особый способ резать расстегаи.
Трактир Егорова кроме блинов славился рыбными расстегаями. Это — круглый пирог во всю тарелку с начинкой из рыбного фарша с вязигой, а середина открыта, и в ней, на ломтике осетрины, лежит кусок налимьей печенки. К расстегаю подавался соусник ухи бесплатно.
Ловкий Петр Кирилыч первый придумал «художественно» разрезать такой пирог. В одной руке вилка, в другой ножик; несколько взмахов руки, и в один миг расстегай обращался в десятки тоненьких ломтиков, разбегавшихся от центрального куска печенки к толстым румяным краям пирога, сохранившего свою форму. Пошла эта мода по всей Москве, но мало кто умел так «художественно» резать расстегаи, как Петр Кирилыч, разве только у Тестова — Кузьма да Иван Семеныч. Это были художники!
Трактир Егорова — старозаветный, единственный в своем роде. Содержатель, старообрядец, запретил в нем курить табак:
— Чтобы нечистым зельем не пахло.
Нижний зал трактира «Низок» — с огромной печью. Здесь посетителям, прямо с шестка, подавались блины, которые у всех на виду беспрерывно пеклись с утра до вечера. Толстые, румяные, с разными начинками — «егоровские блины».
В этом зале гости сидели в шубах и наскоро ели блины, холодную белужину или осетрину с хреном и красным уксусом.
В зале второго этажа для «чистой» публики, с расписными стенами, с бассейном для стерлядей, объедались селянками и разными рыбными блюдами богачи — любители русского стола, — блины в счет не шли.
Против ворот Охотного ряда, от Тверской, тянется узкий Лоскутный переулок, переходящий в Обжорный, который кривулил к Манежу и к Моховой; нижние этажи облезлых домов в нем были заняты главным образом «пырками». Так назывались харчевни, где подавались: за три копейки — чашка щей из серой капусты, без мяса; за пятак — лапша зелено-серая от «подонья» из-под льняного или конопляного масла, жареная или тушеная картошка.
Обжорный ряд с рассвета до полуночи был полон рабочего народа: кто впроголодь обедал в «дырках», а кто наскоро, прямо на улице, у торговок из глиняных корчаг — осердьем и тухлой колбасой.
В обжорке съедались все те продукты, какие нельзя было продать в лавках и даже в палатках Охотного. Товар для бедноты — слегка протухший, «крысами траченый».
Перед праздниками Охотный ряд возил московским Сквозник-Дмухановским возами съестные взятки, давали и «сухими» в конверте.
В обжорке брали «сухими» только квартальные, постовые же будочники довольствовались «натурой» — на закуску к водке.
— Ну, кума, режь-ка пополам горло! Да легкого малость зацепи…
Во время японской войны большинство трактиров стало называться ресторанами, и даже исконный тестовский трактир переменил вывеску: «Ресторан Тестова».
От трактира Тестова осталась только в двух-трех залах старинная мебель, а все остальное и не узнаешь! Даже стены другие стали.
Старые москвичи-гурманы перестали ходить к Тестову. Приезжие купцы, не бывавшие несколько лет в Москве, не узнавали трактира. Первым делом — декадентская картина на зеркальном окне вестибюля… В большом зале — модернистская мебель, на которую десятипудовому купчине и сесть боязно.
Приезжие идут во второй зал, низенький, с широкими дубовыми креслами. Занимают любимый стол, к которому привыкли, располагаясь на разлатых диванах…
— Вот здесь по-тестовски, как прежде бывало!
Двое половых вырастают перед столом. Те же белые рубашки, зелененькие пояски, но за поясами не торчат обычные бумажники для денег и марок.
— А где твои присяги? Где марошник-лопатошник?
— На марки расчета не ведем, у нас теперь талоны…
— А где Кузьма? Где Иван Семеныч?..
Половой смутился: видит, гости почетные.
— На покое-с, в провинцию за старостью лет уехали… в деревню.
— А ты-то углицкий?
— Нет, мы подмосковные… Теперь ярославских мало у нас осталось…
— Что же ты как пень стоишь? Что же ты гостей не угощаешь? Вот, бывало, Кузьма Егорыч…
— Не наше дело-с, теперь у нас мирдотель на это…
Подошел метрдотель, в смокинге и белом галстуке, подал карточку и наизусть забарабанил:
— Филе из куропатки… Шоффруа, соус провансаль… Бефбруи… Филе портюгез… Пудинг дипломат… — И совершенно неожиданно: — Шашлык по-кавказски из английской баранины.
И еще подал карточку с перечислением кавказских блюд, с подписью: шашлычник Георгий Сулханов, племянник князя Аргутинского-Долгорукова…
Выслушали все и прочитали карточку гости.
— А ведь какой трактир-то был знаменитый, — вздохнул седой огромный старик.
— Ресторан теперь, а не трактир! — важно заявил метрдотель.
— То-то, мол, говорим, ресторан! А ехали мы сюда поесть знаменитого тестовского поросенка, похлебать щец с головизной, пощеботить икорки ачуевской да расстегайчика пожевать, а тут вот… Эф бруи… Яйца-то нам и в степи надоели!
В большом, полном народа зале загудела музыка.
— А где же ваша машина знаменитая? Где она? «Лучинушку» играла… Оперы…
— Вот там; да ее не заводим: многие гости обижаются на машину — старье, говорят! У нас теперь румынский оркестр… — И, сказав это, метрдотель повернулся, заторопился к другому столу.
Подали расстегаи.
— Разве это расстегай? Это калоша, а не расстегай! Расстегай круглый. Ну-ка, как ты его разрежешь?
— Нынче гости сами режут.
Старик сказал соседу:
— Трактирщика винить нельзя: его дело торговое, значит, сама публика стала такая, что ей ни машина, ни селянка, ни расстегай не нужны. Ей подай румын, да разные супы из черепахи, да филе бурдалезы… Товарец по покупателю… У Егорова, бывало, курить не позволялось, а теперь копти потолок сколько хошь! Потому все, что прежде в Москве народ был, а теперь — публика.
Глава 7
Горе от ума, или Необычайные приключения Бориса Годунова
В каждой из областей нашей многострадальной жизни периодически случаются события, в той или иной мере влияющие на все последующие… В первой четверти XIX века в русской литературе таких событий случилось целых два: появление комедии «Горе от ума» Грибоедова и трагедии «Борис Годунов» Пушкина. Причем считается, что благодаря именно этим двум произведениям русская литература и театр пошли совсем иным путем, нежели им было предначертано.
В биографии этих знаменитых писателей есть много общего. Достаточно того, что они оба родились в Москве, были необыкновенно талантливы и трагически погибли в самом расцвете сил, не дотянув до сорока лет. А еще они — Александры Сергеевичи. И белых пятен в биографии обоих — видимо-невидимо. Хотя, наверное, по количеству загадок и неразгаданных тайн Грибоедов все-таки опережает «наше все».
Можно ли себе такое представить, чтобы в различных документах одновременно гуляли четыре (!!!) варианта года рождения писателя — 1790, 1791, 1794 и 1795-й! Слава богу, хоть день его рождения — 4 января — не подвергается сомнению.
Из этих четырех более или менее реальными считаются две даты — 1790 и 1794 годы, поскольку их называл сам Александр Сергеевич. Но на его могильном камне указан 1795-й. Периодически в разных документах проскальзывает и 1791 год как альтернатива 1790-му. И дело вот в чем: если согласиться с тем, что Грибоедов родился в 1790 или 1791 году, тогда получается, что он — незаконнорожденный ребенок, ведь его родители поженились лишь в 1791 году. Это во‐первых. А во‐вторых, вообще непонятно, зачем Анастасия Федоровна (мать) вышла замуж за Сергея Ивановича (отца), чья репутация, мягко говоря, оставляла желать лучшего. Человек мало того что без всяческого состояния, так еще и без особых принципов — кутила и профессиональный картежник, зарабатывавший деньги исключительно карточной игрой. И к тому же носивший точно такую же фамилию, как и она. Что могло сподвигнуть к такому замужеству женщину из знатного и богатого семейства? Рождение внебрачного ребенка? Запросто!
Кстати, в конце XVIII — начале XIX века незаконность рождения могла изменить всю жизнь несчастного ребенка, и не в лучшую сторону, лишив его не только социального статуса, но и, что немаловажно, имущественных прав. И изменить этот факт было практически невозможно, не существовало даже института признания таких детей законными. (Вспомните историю сына Екатерины II и Григория Орлова: он не мог носить фамилию отца и звался графом Бобринским.) Может, этим и объясняется вся эта катавасия с различными датами рождения? А именно — попыткой скрыть тайну появления сына.
Поскольку факт незаконнорожденности никак не влияет на интеллект, слава богу, Александр рос необыкновенно развитым ребенком. Еще бы, ведь он приходился внучатым племянником самому Александру Радищеву, хотя почему-то тщательно этот факт скрывал. Еще в дошкольном возрасте он свободно владел тремя иностранными языками, позднее — уже шестью. Стал весьма перспективным дипломатом, но вошел в историю именно как создатель «Горя от ума», кстати, не первого своего произведения.
Между прочим, изначально комедия называлась «Горе уму», потом уже — «Горе и нет ума» и только в третью очередь — «Горе от ума».
Создавая «Горе от ума», Грибоедов использовал в качестве образца для подражания классическую пьесу Мольера «Мизантроп», сделав своего главного героя Чацкого по образу и подобию мольеровского Альцеста, который терпеть не мог лицемерия и потому обличал все пороки общества. Не стоит забывать, что на дворе было начало XIX века — время невероятного преклонения перед всем французским, в том числе и литературой.
По свидетельству друзей, писать эту пьесу Александр Сергеевич вообще не планировал. Все случилось спонтанно, после того как однажды он попал на петербургский светский вечер и был поражен тем, как публика заискивает перед иностранцами, особенно французами. Грибоедов, говорят, не выдержал и произнес пламенную обличительную речь, после чего в высших кругах прослыл местным сумасшедшим. В отместку написал комедию.
Есть еще одно мнение: к работе над текстом писатель приступил после того, как увидел «вещий сон». Якобы ему явился близкий друг, который спросил, написал ли он для него что-нибудь? Услышав отрицательный ответ, друг откровенно расстроился, после чего последовал примерно такой диалог:
— Дайте мне обещание, что напишете.
— Что же вам угодно?
— Сами знаете.
— Когда же должно быть готово?
— Через год непременно.
— Обязываюсь.
Скорее всего, это тоже одна из многочисленных легенд, подтверждения которой нет, так что будем придерживаться официальной версии, согласно которой писать «Горе от ума» Грибоедов начал в 1822 году в Тифлисе.
В общем, не успела комедия появиться в рукописи, как в 1824 году тут же была запрещена к печати, хотя две или три сцены из нее были все-таки изданы в альманахе «Русская Талия» (интересно, что это за журнал?..).
Однажды, в один из своих приездов в Петербург, Грибоедов был приглашен неким драматургом Николаем Ивановичем Хмельницким к себе домой, чтобы в узком кругу друзей прочесть свою комедию. Но неожиданно у Александра Сергеевича возникла перепалка с другим драматургом, Василием Михайловичем Федоровым… Дадим слово актеру и драматургу Каратыгину Петру Андреевичу, присутствовавшему на той встрече и впоследствии описавшему ее во всех подробностях:
Поделиться книгой: