Корона и плаха

И снова не обошлось без махровой мистики. Знаменитая лондонская прорицательница мамаша Шиптон предсказала и «большой пожар». Некий оставшийся неизвестным человек собрал на улице толпу и уверял, что «призрак здесь указывал на дома и землю», явно предсказывая, что «на сем погосте будет похоронено множество людей».

Есть и печатные зловещие предсказания, вышедшие за несколько лет до Великой чумы и Великого пожара. В 1658 г. некий Уолтер Костелл писал: «Если пламя не превратит в пепел этот город, а также и твои кости, считай меня лжецом навсегда. О Лондон!! Лондон!» Год спустя появился квакерский памфлет «Видение будущего Лондона»: «А в самом граде, и пригородах его, и во всем, что ему принадлежало, возжегся огонь; но неведомо было, как это случилось даже в самых прекрасных его местах, и огонь был в основаниях зданий, и никто не мог погасить его». В 1651 г. лондонский астролог Уильям Лилли издал книгу «Монархия или не монархия», и в ней была довольно загадочная, оказавшаяся потом пророческой гравюра: люди на извилистых старинных улочках роют могилы, а некий «великий город» охвачен огнем. Получалось предсказание и Великой чумы, и Великого пожара.

Одним словом, хватало предсказаний, вполне себе сбывшихся и, точно установлено, сделанных заранее. Вроде бы впечатляет. Однако, вникнув в подробности и познакомившись с предысторией…

Чума, как уже говорилось, в течение трехсот с лишним лет до Великой не раз гуляла по Англии. Точно так же обстояло и с лондонскими пожарами. Кроме относительно мелких, хватало и больших, пусть и не получивших названия Великий. Томас Акройд, историк Лондона, их кропотливо пересчитал: 15 в период с 764 по 1227 год. Вот и выходит, что предсказать новую чумную эпидемию или большой лондонский пожар особого труда не составляло. Вероятность – пятьдесят на пятьдесят, либо сбудется, либо нет. Что ценность предсказаний несколько снижает. Вот если бы кто-нибудь предсказал лет за триста будущие бомбежки самолетами люфтваффе Лондона – дескать, налетят злые птицы и обрушат на город огонь… Совсем другое было бы впечатление. Но подобных предсказаний в истории не отмечено.

Так уж получилось, что Великий пожар, как ни парадоксально, пошел Лондону только на пользу. Во-первых, совершенно погасла эпидемия чумы – как полагают, огонь уничтожил превеликое множество разносивших заразу крыс. Во-вторых, очистились от старинных убогих и крайне пожароопасных домишек большие городские территории, которые теперь можно было застраивать с нуля.

Вспоминая московский пожар 1812 г., один из героев пьесы Грибоедова «Горе от ума» говорил о Москве: «Пожар способствовал ей много к украшенью». В самом деле, вместо скопища старинных домишек построили новые, современные, красивые. В точности так произошло и с Лондоном. Был разработан подробный проект новой застройки и для оплаты строительства введен новый налог – на ввозимый в Лондон уголь, давший примерно 10 000 000 фунтов.

На смену кривым средневековым улочкам пришли новые, гораздо более прямые, широкие и просторные. Большей частью их застраивали уже каменными и кирпичными домами, крытыми черепицей. Появились новые каменные церкви. Огромный вклад в перестройку Лондона внес самый знаменитый в английской истории архитектор Кристофер Рен. По его проектам построили 52 каменные церкви, в том числе новый белокаменный собор Св. Павла – и сегодня это одна из главных достопримечательностей Лондона. В одной из двух колоколен собора висит шестнадцатитонный «Большой Пол» – самый большой колокол Англии.

Неподалеку от Лондонского моста Рен воздвиг в память о пожаре монументальную колонну, получившую название «Монумент». Ее высота – 61,5 метра – выбрана отнюдь не случайно: считается, что на таком расстоянии от монумента и стоял домик королевского пекаря, с которого и начался Великий пожар.

Интересно, что во время Великого пожара уцелел памятник знаменитому поэту (и декану старого собора Св. Павла) Джону Донну. Это ему принадлежат знаменитые строки: «Не спрашивай, по ком звонит колокол. Может оказаться, он звонит по тебе».

Еще парочка любопытных фактов. Очевидец пожара, по имени то ли Грифин, то ли Гриффит, подсчитал потом: сгорело ровно столько церквей, сколько дней бушевал пожар. А уцелело ровно столько, сколько уцелело лондонских таверн. Подсчеты эти никто не оспаривал, но речь явно идет о простом совпадении, какие случаются нередко. Вот, например: сторонники цифровой магии давно уже крутятся вокруг египетских пирамид, находя в тех или иных промерах что-нибудь вроде одной миллионной расстояния от Земли до Солнца. И уверяют на этом основании, что сие неспроста, что эти размеры умышленно заложили то ли инопланетяне, то ли тайные общества хранителей знаний, оставшихся от древних исчезнувших цивилизаций. По этому поводу чешский фантаст и популяризатор науки Людовик Соучек как-то язвительно заметил: если измерить длину автострады Прага – Брно, она тоже составит миллионную долю расстояния от Земли до Солнца. Ну явно и тут инопланетяне постарались. Совпадения, и не более того. Лично я не сомневаюсь: не исключено, если я измерю свой дом в высоту от конька крыши до земли, высота будет равна чему-нибудь вроде одной стотысячной расстояния от Земли до Луны или одной сотой от высоты какого-нибудь средневекового собора…

Да, Монумент сначала собирались увенчать либо статуей Карла Второго, немало потрудившегося во время борьбы с пожаром, либо изображением Феникса – мифологической птицы, которая время от времени сжигает себя на костре, но всякий раз возрождается омоложенной. Однако остановились на изображении языков пламени (а изображение Феникса появилось на фасаде нового собора Св. Павла). Вскоре после пожара возникли две первые в истории страховые компании, занимавшиеся исключительно страхованием от пожара – «Солнце» и «Феникс» (компании, страховавшие грузоперевозки, уже давненько существовали).

Маленькая ботаническая загадка: после Великого пожара в Лондоне появилось неизвестное прежде там растение с желтыми цветами, названное «лондонской фиалкой». В 1667–1668 гг. эти фиалки росли в необычайном изобилии на руинах близ собора Св. Павла. После окончания Второй мировой войны, в 1945 г., эти цветы во множестве появились «за чертой города». Некоторые прозвали эту фиалку «цветком огня».

После Великого пожара стали кружить злобные сплетни, утверждавшие, что Лондон подожгли умышленно. Пресвитериане обвиняли в этом иезуитов – излюбленную мишень для глупых сплетен во многих европейских странах, как протестантских, так и католических.

Еще о женщинах – на сей раз не короля Карла Первого, а его младшего брата Иакова, герцога Йоркского. Младший, как и старший, увлеченно охотился за юбками, начав это веселое занятие в тринадцать лет. Вероятнее всего, это наследственное – оба брата были родными внуками виднейшего либертанца своей эпохи французского короля Генриха Четвертого. Другое дело, что герцог веселился далеко не с таким размахом, как его венценосный брат, по чисто финансовым причинам: кошелек у него был гораздо более тощим, чем королевский.

Среди его амурных похождений выделяется по-настоящему романтическая история. Еще до казни Карла Первого восемнадцатилетнего принца приютили в Голландии, при дворе тамошнего правителя принца Оранского. Чисто по-родственному: женой принца была принцесса Мария, старшая дочь Карла Первого, родная сестра Иакова и Карла. Среди ее фрейлин оказалась англичанка Анна Хайд, с которой Иаков вскоре и закрутил бурный роман. Не подлежит сомнению, что там с обеих сторон была чистая любовь без малейшего расчета: Иаков был изгнанником с совершенно туманным будущим и пустым карманом, он, конечно, законным образом носил титул принца английского королевского дома, приносивший лишь моральное удовлетворение. Анна – дочь небогатого дворянина-роялиста, воевавшего на стороне Карла и бежавшего из Англии после победы Кромвеля опять-таки с пустым карманом. Вернувшись в Англию вместе с братом, Иаков не просто увез с собой Анну – вскоре тайно с ней обвенчался в том же 1660 г. – за шесть недель до появления на свет их сына, умершего при родах.

Когда об этом стало известно, шум поднялся страшный. Негодовала королева Генриетта Мария – из-за того, что ее невесткой нежданно-негаданно оказалась «простая» дворяночка без капли королевской крови в жилах, да вдобавок протестантка (сама королева оставалась католичкой). Очень возмущалась принцесса Оранская Мария – подумать только, ее бывшая фрейлина, «замарашка», вошла в королевскую семью Стюартов, стала законной герцогиней Йоркской, женой наследника престола! Крайне сердился и отец Анны, решивший, что король теперь разгневается на него из-за этого брака, и карьеры, на которую папенька Анны рассчитывал, уже не сделать.

Напрасно боялся. Карл Второй, как истый либертанец, к неравному браку младшего брата отнесся совершенно спокойно. Отец Анны все же карьеру сделал неплохую: стал герцогом Кларендоном и семь лет был главным министром короля, его правой рукой. Угодил потом в опалу исключительно из-за собственного промаха: он ведал еще и Большой Государственной печатью – каковой отказался скрепить указ короля о выделении новых немаленьких субсидий Барбаре Кастльмен, в то время самой влиятельной королевской фаворитке. Разъяренная Барбара быстренько восстановила короля против герцога – а с другой стороны наседал парламент, где Кларендона очень не любили. Во избежание лишних склок, ничуть не собиравшихся затухать, король не просто отправил Кларендона в отставку – открытым текстом дал понять, что лучше бы герцогу добровольно и с пенсией покинуть Англию. Кларендон вторично отправился в изгнание и уже не вернулся, умер во Франции.

А для герцогини Анны настали непростые времена – при дворе поползли унизительные для нее слухи, будто отцом ее первого ребенка был вовсе не Иаков. Мало того, по Лондону расхаживал гвардейский капитан Чарльз Беркли и, крутя усы, рассказывал всем и каждому, что он и есть отец покойного малютки. После этого слухам поверил и сам герцог Йоркский, что высказал жене в лицо. Анна позвала епископа Винчестерского и при нем торжественно поклялась Иакову, что никогда ему не изменяла. И слегла в постель с нервной горячкой.

Тут вмешался Карл Второй. Он-то как раз невестке поверил и велел нарядить расследование по поводу капитана Беркли. Однако начать следствие не успели, все разрешилось иначе. Мария Оранская, умиравшая от оспы (которая в то время была болезнью смертельной, и ее совершенно не умели лечить), покаялась на исповеди, что это она во всем виновата и Беркли распространял клевету насчет Анны по ее наущению (и наверняка за хорошие деньги в качестве «платы за риск»). Риск и в самом деле был нешуточный: Иаков, человек крутого нрава, вполне мог подослать к болтуну убийц).

Когда известия об исповеди принцессы Марии достигли Англии, Беркли бросился к Иакову каяться. О деньгах он не упомянул и словечком, вдохновенно вещал, что он врал из самых высоких побуждений – во-первых, будучи ярым роялистом, был возмущен неравным браком герцога и хотел, чтобы тот женился на более знатной особе, а во-вторых, сам был без памяти влюблен в Анну и хотел расстроить брак Иакова, чтобы самому на ней жениться. Неизвестно точно, поверил ли Иаков во всю эту лирику, но Беркли отпустил с миром и преследовать не стал, хотя с помощью своих немаленьких возможностей запрессовать мог неслабо. Видя такое дело, и отец Анны с ней помирился.

Не подлежит сомнению, что Иаков Анну любил по-настоящему, что ему нисколечко не мешало бегать за юбками со всем усердием. Отчего Анна не раз устраивала супругу бурные сцены – и все шло по накатанной. Ходили даже слухи, что именно Анна стояла за убийством одной из фавориток мужа, Маргарет Денэм, жены известного тогда, а ныне забытого драматурга Джона Денэма. Исторического подтверждения эти слухи не нашли.

Историю Иакова и Анны нужно непременно упомянуть, потому что она имеет прямое отношение к главной теме нашего повествования. Детская смертность в те времена была высокой – что в домах знатных господ, что в крестьянских лачугах. Из восьми детей, что Анна родила Иакову, в живых остались и выросли только две девочки. Они-то потом и стали королевами Англии – сначала Мария, а потом Анна.

Овдовев после смерти Анны, Иаков, совсем нестарый, решил жениться вторично. Его второй брак оказался не только его личным делом, а еще и поводом для нешуточных политических баталий. Иаков взял в жены юную очаровательную итальянскую герцогиню Марию-Беатрису, сестру герцога Моденского. (Интересная была парочка – сорокалетний матерый развратник и пятнадцатилетняя девушка, воспитывавшаяся в монастыре и одно время сама собиравшаяся постричься в монахини. Крайне пикантно, должно быть, выглядела их брачная ночь…)

В Англии поднялась настоящая буря, возбудились и англиканцы (державшие тогда большинство в парламенте), и протестанты всех толков. Снова по стране поползли слухи о зловещем «папистском заговоре». Мария-Беатриса была католичкой, а Иаков к тому времени уже не скрывал, что исповедует католицизм, нарушая все тогдашние законы, держал при себе католических священников, и они в его дворце открыто служили мессу. Вновь поползли разговоры, что Иаков вот-вот с потрохами продаст Англию Ватикану. Так что вся надежда на добрых англиканок Марию и Анну.

Надо сказать, семья у Иакова была дружная. Мария и Анна отнеслись к юной мачехе с симпатией, благо были почти ровесницами: Мария была старше итальянки всего-то на четыре года, Анна – на семь.

Идиллия продолжалась недолго. Виги наседали, всерьез опасаясь, что Мария и Анна, воспитываясь у отца-католика и мачехи-католички, от «истинной» веры отшатнутся и угодят в тенета «клятого папизма». В конце концов Карл Второй, всю жизнь умело балансировавший между основными религиями и озабоченный будущим династии, форменным образом, говоря по-современному, лишил младшего брата родительских прав. Девушек забрали из отцовского дома и отдали на воспитание епископу Лондонскому Комптону. Иакову, как любому нормальному отцу, это страшно не понравилось, но он ничего не мог поделать.

Протестантам этого показалось мало, и они состряпали грандиозную провокацию, сочинив заговор, по которому якобы католики во главе с иезуитами (ну что за заговор без зловредных иезуитов?) хотели убить короля и возвести на трон герцога Йоркского, который, соответственно, и продаст Англию Ватикану за смешные деньги.

Первое время дела у них шли удачно – за участие в мнимом заговоре казнили трех католиков-мирян и пятерых попавшихся под руку иезуитов. Но потом провокаторы заигрались – стали обвинять в государственной измене саму королеву, а парламент принял акт о лишении Иакова прав наследника престола. Вдобавок образовался уже не вымышленный, а самый настоящий заговор под руководством нескольких знатных лордов и кровно заинтересованного герцога Монмута. Я о нем раньше уже писал вскользь: тот самый заговор, по которому следовало засесть в домике возле дороги, по которой часто проезжали король и Иаков, и расстрелять их из окон. Ну а на трон возвести Монмута в обход Марии и Анны.

Парламент король распустил, заговор, выданный кем-то из своих, разгромил. Двое благородных лордов расстались с головами, остальные тоже без наказания не остались. Герцог Монмут вымолил у отца прощение и, как уже поминалось, отделался недолгой ссылкой в Голландию.

Герцог Йоркский остался на коне. Вопреки действовавшему тогда парламентскому акту, запрещавшему назначать католиков на какие бы то ни было государственные должности, он официально получил и пост королевского наместника в Шотландии. И устроил там ковенантерам вторую Варфоломеевскую ночь – некоторое время шли форменные бои между отрядами ковенантеров и войсками герцога Йоркского, но до гражданской войны дело не дошло. Как исстари водилось, часть влиятельных шотландских лордов (несомненно, за хорошую денежку) перешла на сторону герцога и помогла добить ковенантеров. А шотландский парламент добровольно и с песней принял решение: герцог, хоть и папист, не может быть лишен прав наследника престола. Главу протестантской оппозиции лорда Аргайла судили и приговорили к смерти за государственную измену, но он сумел бежать, переодевшись пажом, в свите своей дочери, леди Софи Линдсей. Мы с ним еще встретимся в следующей главе.

Некоторые шотландские вельможи, узнав, что леди Софи помогла отцу бежать, предложили прогнать молодую женщину кнутом по улицам Эдинбурга. Герцог Йоркский, к его чести, эту веселую потеху запретил, сказав, что у англичан не принято так обращаться с дамами. И вернулся в Англию, где занял посты члена Королевского совета и первого лорда Адмиралтейства – опять-таки вопреки тому самому закону «Тест-Акт», по которому католики были лишены права занимать какие бы то ни было должности на государственной службе…

Немного об английских пиратах того времени. Они главным образом, как и их иностранные коллеги по ремеслу, кучковались во Флибустьерском, Карибском море, где условия были самые для них благоприятные. Главные острова принадлежали нескольким государствам – Французская Тортуга, голландский Кюрасао, английские Ямайка и Барбадос, испанские Эспаньола (Куба) и Гаити. Кто-нибудь с кем-нибудь постоянно воевал, а если не воевал, то все равно старался под шумок захватить торговые суда потенциального противника или ограбить его береговые поселения. В этих условиях пираты были как нельзя более кстати – им охотно выдавали каперские свидетельства, за которыми сами пираты стояли в очереди: эта бумага делала их в некотором смысле респектабельными. Испанцы по каким-то своим причинам каперские свидетельства не выдавали до самого конца XVII в., а вот французский губернатор Тортуги д’Ожерон развернулся не в пример шире, чем многие его коллеги. Рафаэль Сабатини в романе «Хроника капитана Блада» описал его в большом соответствии с исторической правдой. Д’Ожерон выдавал каперские патенты налево и направо, а кроме того, позволял отстаиваться в портах Тортуги любому, кто платил десятую долю с добычи. Будучи не только королевским чиновником, но и представителем французской Ост-Индской компании, он еще скупал добычи по ценам дешевле рыночных, а тем пиратам, кто выручку не проматывал, а откладывал денежки на будущее, выдавал векселя на надежные банки Франции – конечно, за процент.

Однажды он организовал интересное мероприятие – поставку пиратам жен. Население Ямайки было не таким уж большим, веселых красоток с пониженной социальной ответственностью на всех флибустьеров не хватало – к тому же многие из них, люди степенные, стремились обзавестись постоянной подругой жизни: чтобы на берегу был и домик, и хозяйство, и обед на столе, и теплая постель.

Д’Ожерон придумал нестандартный ход. Во Франции агенты Вест-Индской компании устроили массовую вербовку кандидаток в невесты. Без всякой щепетильности откупили у начальства тюрем и исправительных домов воровок и проституток, искали подходящих девиц по тавернам, улицам и базарам. Соглашались многие – не столько из любви к приключениям, сколько из желания «завязать» в далеких краях, где о их прошлом никто не знает, стать вполне себе приличными хозяйками домашнего очага. Ну а то, что мужья будут пиратами, их как-то не пугало – главное, чтобы был достаток в доме и денежки муженек не в кабаке прогуливал, а домой приносил.

В центр Ямайки, портовое поселение Бас-Терра, привезли около сотни женщин. И на следующий день состоялся самый натуральный аукцион: прибывших по очереди выводили на всеобщее обозрение, пираты выкрикивали свою цену, ставки росли, и в конце концов, как водится на всяком аукционе, девушка доставалась тому, кто платил больше всех. Очередную супружескую пару тут же венчали. Современники и очевидцы рассказывали потом, что большинство таких браков оказались вполне счастливыми. На аукционе д’Ожерон заработал прилично, да к тому же увеличил число «добросовестных» подопечных: одинокий флибустьер без кола и двора и женатый, которому нужно содержать дом, жену и не замедливших появиться детей, – две большие разницы.

Женатый трудится гораздо более прилежно – к чему бы ни прикладывал руки, к мирному ремеслу или морскому разбою.

Ободренный успехом и выгодой, д’Ожерон устроил еще несколько рейсов невест. Оборотистый был человек…

Примерно так вели себя и английские власти Ямайки, закрыв глаза на то, что флибустьеры основали на острове целый город, Порт-Ройяль, подчинявшийся исключительно законам «берегового братства». Его жители приносили властям немалый доход, так что следовало отбросить всякое чистоплюйство.

Среди пиратов попадались ловкачи, ухитрявшиеся выправить каперские патенты сразу двух враждующих государств. Правда, таких власти не любили и при поимке обычно вешали. Случались и откровенные курьезы. Один флибустьер, не знавший ни словечка по-французски, долго размахивал внушительной бумагой с печатью, всем объясняя, что это натуральный каперский патент. Потом нашелся знаток французского и объяснил: это всего-навсего выданное французской администрацией разрешение охотиться на диких коз во французских владениях. Такой охотничий билет. К превеликому сожалению, я не докопался, чем эта история кончилась и как пират поступил с выдавшим эту бумагу чиновником – несомненно, кто-то оборотистый за хорошие деньги эту бумагу и выписал, убедившись, что французского клиент не знает.

Расскажу об одном-единственном английском пирате Бартоломью Шарпе. Знаменит он не богатой добычей – с этим у него как раз всегда обстояло не лучшим образом. Ему никогда не везло так, как его соотечественнику Джону Дэвису. Тот с восемью десятками человек отправился пограбить немаленький испанский город в устье реки Никарагуа. Чтобы открыто напасть на город (расположенный в сорока милях от берега), сил не хватало – в городе стояли гарнизоном восемьсот солдат регулярной армии. Ночкой темной люди Дэвиса форменным образом прокрались в город (испанцы полагали себя в полной безопасности и не выставляли ни ночной стражи, ни патрулей), в хорошем темпе разграбили дома трех-четырех самых богатых горожан и местную церковь. Церковный служка сумел убежать и поднял тревогу. Однако пираты пробежали сорок миль с результатом, который наверняка при других условиях был бы отмечен олимпийскими медалями, сели на корабли и благополучно уплыли. Денег, серебряной посуды и драгоценностей им досталось на сорок тысяч испанских реалов золотом.

Очень многие предприятия Шарпа, наоборот, заканчивались полным провалом. Однажды его пираты, видя такое невезение, решили капитана разжаловать и даже посадили под замок в трюм, но он как-то выкрутился и должность сохранил. Известность в «береговом братстве» он приобрел из-за одной откровенно забавной истории, где причудливым образом смешались романтика и невежество.

Летом 1681 г. корабль Шарпа «Троица» взял на абордаж у чилийского побережья испанский галеон «Сан-Розарио». Корабль был торговый, оружия на нем не имелось никакого, так что испанцы спустили флаг без сопротивления. Тут же обыскав трюмы, пираты там нашли бочки с превосходным испанским вином и множество слитков какого-то светлого металла. Ни капитан, ни его пираты так и не смогли определить, что это за металл, а испанцы пожимали плечами и говорили, что и сами не знают: они люди маленькие, что им погрузили, то и везут.

В конце концов большинством голосов пираты решили, что это либо олово, либо свинец. Больших прибылей с этого не получишь, но кое-какие денежки выручить можно: олово тогда шло на посуду, а свинец – на пули, которые каждый делал себе сам, благо дело нехитрое и требует лишь несложного инструмента. Все же лучше, чем ничего, на добрую выпивку хватит…

Капитан уже собрался было распорядиться, чтобы перегружали металл, но тут… На палубе показалась молодая испанка красы неописуемой, как писал позже в воспоминаниях Шарп, «наипрекраснейшее создание, которое когда-либо представало моим очам». Шарп себя всегда позиционировал как «благородного» разбойника, над пленными не издевался и не позволял своим орлам охально обижать пленников. Увидев красотку, он моментально потерял голову и распустил павлиний хвост, рассыпаясь мелким бесом: дескать, я не вульгарный бандюган, а джентльмен удачи, и опасаться вам совершенно нечего, о прекрасная сеньорита! Казак ребенка не обидит!

Он и в самом деле любил до того именовать себя при каждом удобном случае «ценитель морей», «художник океанов». Красотка оттаяла и, посылая капитану умоляюще-восхищенные взгляды, попросила: может быть, он, как подобает благородному джентльмену, отпустит «Сан-Розарио» вместе с грузом?

Очарованный Шарп распорядился металл не трогать. На бочки с вином благородство пиратов все же не распространилось (русские люди их завсегда поймут). Все вино они перегрузили на свой корабль. Испанцы за этим наблюдали без всякого сокрушения, ухмыляясь в усы.

Все выяснилось через несколько месяцев, когда Шарп, поболтавшись по морям, решил отдохнуть в порту Антигуа. Один из его людей все же, покидая «Сан-Розарио», сунул в карман слиток, рассудив просто: если это олово, его можно продать посудных дел мастерам, а если свинец – отольет себе пуль. Пропившись в кабаке до последнего гроша, он променял слиток на ром (зная хватку трактирщиков, вряд ли на ведро, самое большее на пару бутылок). У трактирщика возникли смутные подозрения, и он на следующий день отнес слиток ювелирам. Те враз определили, что никакое это не олово и не свинец – высокопробное серебро. И купили за хорошие деньги.

«Сан-Розарио» оказался очередным «серебряным» галеоном, и груз стоил больших денег. Эта история быстро распространилась, Шарп и экипаж «Троицы» стали предметом насмешек «берегового братства». Известно, что прекрасной сеньорите владельцы серебра за спасение драгоценного груза назначили большой пенсион…

Потом Шарпу все же крупно повезло. Англичане его изловили и собирались судить, – что неизбежно кончилось бы виселицей. Однако, покидая «Сан-Розарио», Шарп хозяйственно прихватил ворох испанских карт Тихого океана и Южных морей – точных, засекреченных, имевших прямо-таки стратегическое значение для моряков. Шарп передал карты властям, дело дошло до короля, и Иаков поступил, как некогда Елизавета с пиратами Ла-Манша: помиловал Шарпа и как ценного специалиста назначил капитаном военно-морского флота.

Еще один пример крупного невезения – капитан Джон Кук, плававший на судне «Месть». В апреле 1683 г. он взял на абордаж у африканских берегов голландское судно с грузом «черного дерева» и бренди. Голландский корабль был больше и удобнее «Мести», так что Кук пересадил на «Месть» голландцев, а сам уплыл на их судне, которое тут же назвал «Услада холостяка». Название взял не с потолка: «живой груз» состоял из примерно шестидесяти молоденьких негритянок. Так что несколько месяцев на корабле царило веселье в истинно либертанском духе. Потом, в апреле 1684 г., возле мыса Горн «Услада холостяка» попала в сильный шторм, потащивший корабль на юг, в сторону неоткрытой еще Антарктиды, где стояла стужа. Не выдержав морозов, непривычные к ним африканки умерли все до одной. Пираты тоже страдали от холода – никакой теплой одежды на корабле не имелось. И наперебой твердили, что вся беда из-за того, что они оставили на борту женщин, хотя старое поверье гласит: женщина на корабле – к несчастью. Уцелели они исключительно благодаря бренди, коего, несмотря на активное употребление в течение нескольких месяцев, оставалось еще немало. Экспериментальным путем быстро установили: если выдувать по три кварты бренди в день, до смерти не замерзнешь (три кварты – это примерно 3,3 литра. Я бы столько за день не выпил), в конце концов, шторм стих и корабль выбрался в более теплые края. Один из пиратов, Эмброз Коули, писал потом: «Мы заключили, что интрижки с женщинами очень опасны и вызывают штормы».

Ну а если перейти к более серьезным вещам, окажется, что к концу правления Карла Второго английских поселенцев в Америке насчитывалось уже примерно полмиллиона, и вместо прежних разрозненных поселений вдоль Атлантического побережья сплошной полосой протянулись тринадцать колоний – впоследствии именно они поднимут знамя американской революции, провозгласив себя свободным государством, Северо-Американскими Соединенными Штатами. Интересно, что тяга к независимости впервые проявила себя уже при Карле – в 1660 г. веротерпимая колония Мериленд провозгласила себя вольной республикой, президентом которой назначил себя губернатор колонии. В Лондоне отреагировали мгновенно – послали военный корабль с солдатами, самопровозглашенного президента сместили и выслали в Англию, вольную республику аннулировали, но этим все репрессии и ограничились. Пример оказался заразительным – колонии Массачусетс, Коннектикут, Плимут и Нью-Хейвен объединились в некую конфедерацию. Вольной республикой, правда, себя не объявляли, но «отжали» у королевской власти часть полномочий по внешней торговле и внешним сношениям. Забегая вперед, скажу, что это им сошло с рук – Карл Второй умер, не успев навести порядок, его преемник просидел на троне недолго, и у него было гораздо больше хлопот, чем американские дела, а у последующих монархов попросту не дошли руки. И конфедерация пользовалась этими полномочиями до самого провозглашения республики.

Карл Второй умер на двадцать пятом году правления и пятьдесят пятом году жизни, как уверены все его биографы и историки – преждевременно, от последствий долгой разгульной жизни. С ним случился апоплексический удар. Никак нельзя исключать, что кончину Карла ускорило как раз лечение. Тогдашние «светила медицины», числом двенадцать, пустили в ход все приемы и снадобья, считавшиеся тогда последним достижением науки: кровопускание, рвотное в больших количествах, разнообразные целебные соли, купорос, настой чемерицы, сироп из крушины. Перенесшему инсульт человеку все это могло помочь, как мертвому припарки, а вот конец наверняка ускорило. Особенно если учесть, что эскулапы еще зачем-то прикладывали больному к голове раскаленное железо… От такого врачевания, пожалуй что, и здоровый отдаст концы. Карл умер. Человек, безусловно, был яркий и незаурядный, оставшийся в памяти потомков отнюдь не благодаря фантастическим гулянкам и обширному гарему – для страны он сделал немало важного и полезного. Правда, значительные достижения – например, создание Королевского общества – мешались с довольно курьезными: Карл в числе прочего вывел новую породу длинноухих комнатных собачек, названную в его честь «кинг-чарльз».

Незаконные сыновья короля и некоторые его фаворитки вошли в круг высшей английской знати. Интересно, что правнучкой (с длинным числом «пра») Луизы де Керуаль была принцесса Диана, в девичестве герцогиня Спенсер.

Чисто личные впечатления. При работе над книгой мне попалась обширная и объективная биография Карла – с прижизненными портретами его главных фавориток. С чисто мужской точки зрения мне не показались красавицами ни Луиза де Керуаль, ни Барбара Пальмер, ни Франциска (Фрэнсис) Стюарт. Решительно не понимаю, что Карл в них нашел. Но вот Нелл Гвин… Сохранился ее портрет, предположительно кисти сэра Питера Лели, где она позирует в образе Венеры – то есть одеждой не обременена, только амурчик целомудренно прикрыл главную женскую тайну крохотным кусочком материи. До чего очаровательная женщина…

В приемной умирающего короля собрались 75 человек – сплошь высшая знать королевства. Среди них было пятеро епископов, они и предложили Карлу принять причастие по англиканскому обряду. Карл отказался. Герцог Йоркский привел ему католического священника, отца Хаддлстоуна, старого знакомого – сорок лет назад он помог юному принцу скрыться от солдат Кромвеля. Карл принял крещение и причастие по католическому обряду.

Большая кровь

Новый король Иаков Второй оказался одним из «короткожителей» на английском троне, уступив первое место лишь Ричарду Третьему, правившему два с лишним года. Иакову выпало три с небольшим года (любопытно, что примерно такой срок и предсказывал младшему брату Карл Второй).

На трон Иаков взошел относительно легко. Поначалу, правда, возбудилась оппозиция под предводительством вигов, имевших сильные позиции в Палате общин. Они заявили, что королем следует провозгласить герцога Монмута – он как-никак добрый англиканец, а герцог Йоркский открытый католик, женатый на католичке, и есть нешуточная опасность, что Англию таки продадут «клятым папистам». Против кандидатуры Монмута сплоченной когортой выступила Палата лордов. Дело отнюдь не в религии: католиков среди лордов было очень мало. Здесь другое: коронация Монмута стала бы вопиющим нарушением принципа наследования: Монмут так никогда и не был признан Карлом законным сыном. Между тем лорды сохранили свои немаленькие поместья исключительно благодаря строжайшему соблюдению четко прописанных законов о праве наследования: законный старший сын получает все, и деньги, и титул, а остальные могут убираться и искать счастья, где им будет благоугодно. Вот лорды и опасались, что с восшествием на трон Монмута возникнет опасный прецедент, способный в будущем распространиться и на них самих…

Детективное отступление о правах наследования

Отступление сие предназначено исключительно для тех, кто хорошо помнит «Трех мушкетеров» Дюма. Остальные могут его пропустить.

Одна из основных интриг романа – стремление приятеля мушкетеров лорда Винтера, барона Шеффилда, покарать коварную Миледи, отравившую своего законного мужа, старшего брата Винтера. Между тем, если подойти к этой истории с позиции основных правил полицейского расследования, версия Винтера очень быстро с превеликим треском развалится.

Дело даже не в том, что об отравлении Миледи мужа всем, в том числе и нам с вами, известно исключительно со слов Винтера, а слова, как известно, к делу не подошьешь, в особенности если это не свидетельские показания.

Все дело в том, что менее всех в убийстве мужа была заинтересована Миледи, а более всех – как раз лорд Винтер. И Миледи, и лорд Винтер – персонажи насквозь вымышлены, но коли уж они жили в XVII в., должны были подчиняться тогдашним английским законам о праве наследования. У Миледи просто-напросто не было поводов подсыпать или подливать мужу яд – она оставалась законной женой, матерью наследника имений и титула.

А вот лорд Винтер носил свой титул временно. Согласно четко прописанным законам, до совершеннолетия сына покойного Винтера-старшего его поместья (и большая часть доходов с них) переходила под королевскую опеку. Более того – в день совершеннолетия Винтер был обязан передать племяннику титул лорда и остался бы «просто» бароном Шеффилдом, без малейших прав и на мелкую монетку из имущества. Так кому в первую очередь было выгодно отравить Винтера-старшего?

Бежавший на континент герцог Монмут решил возродить еще одну старинную английскую традицию – когда претендент на престол захватывал его силой. Монмут собрал под свое знамя некоторое число сторонников – английских политэмигрантов-пресвитерианцев и протестантов из Северной Германии. Собирался действовать совместно с уже появлявшимся на страницах этой книги шотландским графом Аргайлом. Аргайл должен был высадиться в Шотландии, собрать армию и повести ее на Эдинбург, а Монмут – приплыть в Англию и с помощью своих сторонников взять Лондон. Точной информации нет, но вряд ли Монмут дал бы ненавистному дядюшке Иакову зажиться на белом свете.

Как часто случается с тщательно проработанными на бумаге планами (ди эрсте колонне марширт, ди цвейсте колонне марширт…), в реальной жизни все пошло наперекосяк. Прежде всего, согласованного выступления не случилось: Аргайл высадился в Шотландии на полтора месяца раньше, чем Монмут в Англии.

Аргайл, судя по всему, сильно переоценил свою популярность у шотландских пресвитериан. Людей к нему пришло не так уж много, и их без труда разбили регулярные войска. Судьям долго возиться не пришлось – всего-навсего нужно было достать из шкафа смертный приговор, от которого Аргайл бежал. Ну и отрубили голову.

Монмуту в Англии повезло ничуть не больше. Он высадился на юге Англии, в графстве Дорсет, жители которого отличались особой непримиримостью к католикам. Это обстоятельство Монмут и использовал для черного пиара, заявляя публично, что дядюшка Иаков – не просто злокозненный католик, в нарушение старых добрых английских законов захвативший трон. Он еще и отравил отца, Карла Второго, а 19 лет назад велел поджечь Лондон, отчего и возник Великий пожар. Одним словом, жуткий монстр в человеческом облике.

Несмотря на царившие в Дорсете антикатолические настроения, Монмуту удалось собрать всего тысячи четыре человек (видимо, большинство охотно поносило католиков вообще и Иакова в частности за кружкой пива в таверне, но выступать с оружием в руках не имело ни малейшего желания – в точности как сегодняшние интернет-хомячки). А против Монмута двинули опять-таки регулярные войска…

Подавляющее большинство примкнувших к Монмуту были не обученными военному делу горожанами и крестьянами, вооруженными чем попало. Имелась немногочисленная конница, которой Монмут и решил атаковать ночью лагерь королевских войск. Однако командующий этой атакой лорд Грей оказался не только военной бездарностью, но и трусом – при первой возможности сбежал не только с поля боя, но и вообще от мятежников. Королевские драгуны без особого труда разгромили воинство Монмута, а его самого, переодетого крестьянином, вскоре поймали.

То, что началось потом, больше всего напоминает кровавый террор, свирепствовавший по всей Англии после поражения восстания Уота Тайлера. Иаков Второй, в отличие от отца, был по натуре сущим зверем…

Рафаэль Сабатини в романе «Одиссея капитана Блада» описал эти события в полном соответствии с исторической реальностью. Напомню: главный герой, бывший военный моряк, а теперь врач, в мятеже участия не принимает, потому что презрительно относится к Монмуту и, как многие, считает, что он вообще не сын герцога Йоркского. Однако к нему приезжает один из мятежников, молодой шкипер, и просит помочь раненому лорду, одному из предводителей восставших. Тут уж ничего не проделаешь, и врач отправляется выполнять свой врачебный долг. Раненый лежит в усадьбе, хозяин которой тоже никакого отношения к мятежу не имеет: просто его дом оказался первым на пути уносивших раненого мятежников.

Тут появляются королевские драгуны и хватают всех: раненого, шкипера, Блада, хозяина усадьбы, не собираясь выяснять, кто прав, кто виноват. И начинают «обыскивать» дом.

«Страшное предположение Блада о том, что для драгун эта часть Англии стала оккупированной вражеской страной, полностью подтвердилось. Из дома послышался треск отдираемых досок, грохот переворачиваемой мебели, крики и смех грубых людей, для которых охота за повстанцами была лишь предлогом для грабежа и насилия».

В завершение драгунский капитан бесцеремонно насилует очаровательную молодую дочку хозяина, а драгуны, хотя об этом в романе и не сказано, наверняка не обошли вниманием и ее мать. Какой там «Хабеас корпус»…

(Интересно, что в списках мятежников Монмута и в самом деле значится некий Блад, ирландец по происхождению, как и герой Сабатини.)

Действительность оказалась еще страшнее, чем у Сабатини. В роли кровавого карателя Ричарда Второго судьи сэра Трезильяна выступал верховный судья Суда Королевской Скамьи сэр Джефрис, и до того печально известный свирепостью и смертными приговорами. Диккенс охарактеризовал его по достоинству: «Спившийся разбойник по фамилии Джефрис: краснорожее, обрюзгшее, разжиревшее чудовище, хрипящее и рычащее, таило внутри столько злобы, что было непонятно, как она там умещается». Король в свое время подарил Джефрису перстень с большим рубином. В народе его прозвали Кровавый Камень…

Джефрис в компании четырех судей рангом поменьше оставил кровавый след примерно в тридцати шести городах и селах. Как во времена Трезильяна, хватало одного-единственного устного доноса буквально в тех же словах: «Этот человек был с мятежниками». После пародии на суд казнили, не разбираясь. Только в городе Дорчестер, центре графства Дорсет, Джефрис за несколько дней повесил восемьдесят человек. Сплошь и рядом казнили друзей и даже соседей осужденных на смерть – исключительно за то, что они друзья и соседи. Точное число казненных, выпоротых плетьми, брошенных в тюрьмы и проданных в рабство в Америку историки так и не смогли подсчитать. Тела казненных рубили на куски и варили в смоле в громадных котлах на виду у всех – чтобы лучше сохранились. Потом развешивали на перекрестках больших дорог, на улицах, даже у церквей. Один из крестьян, которого солдаты силой принудили мешать жуткое варево, на всю оставшуюся жизнь получил от односельчан кличку Том Кашевар. А заплечных дел мастера еще пару столетий носили в Англии прозвище «Джек Кетч» – так звали главного вешателя Джефриса.

В народе карательная экспедиция Джефриса долго звалась Кровавым Судилищем. В Винчестере в суд потащили глухую старушку, некую миссис Алисию Лайл, только за то, что она спрятала у себя двух беглецов из воинства Монмута (причем доказательств не было, одни словесные доносы). Даже «труппа дрессированных судей» Джефриса три раза отказывалась признать ее виновной. На четвертый раз вмешался сам Джефрис и приговорил старуху к сожжению на костре. Тут уж запротестовали местные священники, и миссис Лайл «просто» обезглавили… Потом на месте ее казни Иаков Второй устроил скачки.

Чуть поодаль зверствовал драгунский полковник Керк, набивший руку в войнах с североафриканскими арабами. Его солдаты, прозванные в народе «керковыми агнцами» (на знаменах у них был агнец, одна из эмблем христианства), вели себя не как ягнята, а как волки. И даже хуже – волк просто-напросто убивает ради пропитания, но никого не пытает, не грабит и не насилует. Описанные Сабатини драгуны – это как раз «Керковы агнцы». Деревни они жгли и разоряли безжалостно, а с тех, кому удавалось откупиться, брали в уплату все мало-мальски ценное. Сам Керк очень любил, усевшись пировать со своими офицерами, смотреть, как за окном вешают пленных. Когда они начинали дергаться в предсмертных конвульсиях, говорил, что сейчас у них будет музыка для танцев, и приказывал бить в барабаны и дудеть в трубы.

Король велел передать Керку, что «весьма доволен его деятельностью», а о Джефрисе с большой похвалой написали в Королевской газете (в те времена уже существовали газеты, в том числе и правительственные официозы).

Казни были и в Лондоне – правда, связанные не с мятежом Монмута, а с тем самым заговором, участники которого собирались из окна дома стрелять в Карла Второго и герцога Йоркского. За участие в нем был повешен рядом с собственным домом шериф Лондона Корниш, хотя донесший на него субъект свои первоначальные показания изменил. На Тайберне сожгли на костре лондонскую горожанку, вдову с безукоризненной репутацией Элизабет Гонт, за то, что она якобы прятала одного из заговорщиков.

В конце концов Иаков Второй кровавую вакханалию прекратил и Джефриса с Кирком отозвал, но отнюдь не из гуманизма, а по соображениям насквозь меркантильным. С казненных ничего не возьмешь, а на живых можно было сделать неплохой бизнес. Тысячу сто человек – и настоящих мятежников, и просто попавших под горячую руку, как Питер Блад у Сабатини, – продали в рабство на острова Вест-Индии, где плантаторы их покупали за 10–15 фунтов. Официально в рабство отдавали на десять лет, но фактически это была смертная казнь – в непривычном для них тропическом климате, да вдобавок работая на плантациях от рассвета до заката, белые выдерживали недолго. Этих несчастных, по точным данным историков, была тысяча сто. Деньги за проданную тысячу по решению короля получили его любимчики, за остальную сотню – королева. Двадцать девушек, поднесших Монмуту Библию при его вступлении в город Тонтон, король подарил фрейлинам супруги – они все были из богатых семей, и родители их за приличные деньги у фрейлин выкупили…

Монмута казнили. Вел он себя как личность жалкая и ничтожная (каковой, в общем, и был) – валялся у короля в ногах и чуть ли не сапоги целовал, вымаливая помилование. Король не помиловал – видимо, помнил и то покушение на него, в котором был замешан и Монмут. Незадачливый кавалерист лорд Грей купил себе помилование за 40 000 фунтов.

Разделавшись с мятежом и не наблюдая вокруг других, Иаков Второй форменным образом пошел вразнос. Его жестокость зашкаливала – в отличие от отца, а вот государственного ума – опять-таки в отличие от отца – у него не было ни капли. Ему и простого-то ума явно недоставало…

То, что началось потом, лично мне больше всего напоминает незабвенную кампанию по насаждению кукурузы при Хрущеве. Молодые поколения этого знать не знают, а я младшим школьником эти путаные времена застал…

Прокатившись в США и побывав на фермах в штате Айова, Хрущев прямо-таки очаровался кукурузой, в которой увидел великолепное средство накормить и людей, и скотину. Сама по себе идея была недурной – я до сих пор ностальгически вспоминаю большущие картонные коробки с кукурузными хлопьями, стоившие сущие копейки. Хлопья тогда готовили по совсем другой технологии, не той, что теперь попкорн, и они, поверьте на слово, были гораздо вкуснее нынешних. А стебли кукурузы, переработанные в так называемый силос, и в самом деле отличный и питательный корм для скота.

Существенная загвоздка в одном – в климате. Кукуруза – растение весьма теплолюбивое. Штат Айова, где она обильно произрастает, расположен даже южнее, чем наша Кубань. В моем родном Минусинском районе, где лучшие в Красноярском крае сельскохозяйственные земли и особый микроклимат (за что те места давно именуют «сибирской Швейцарией»), кукуруза как раз росла прекрасно. Нас, второклассников, возили как-то на экскурсию на колхозное кукурузное поле, разрешили побродить по зарослям и нарвать по паре созревающих початков. Это действительно были заросли – стебли раза в два выше меня, девятилетнего, не хуже, пожалуй, чем в штате Айова.

Вот только подхалимствующие партийные чиновники на местах, стремясь угодить лысому генсеку, заставляли сажать кукурузу буквально повсюду, и в тех местах, где она не могла уродиться по определению, чуть ли не у Полярного круга. «Царицу полей», как кукурузу быстренько окрестили, пропагандировали с величайшим размахом: многочисленные статьи в газетах, радиопередачи (телевизоров тогда было мало, но подключилось и ТВ, и даже детские мультфильмы). Разве что утюги (тогда еще частенько не электрические) о кукурузе как-то помалкивали…

В общем, Иаков принялся насаждать в Англии католицизм примерно так, как при Хрущеве насаждали кукурузу, – тупо и глупо, административным давлением, указами, которые так и подмывает назвать «директивами ЦК КПСС»…

Для начала попросил у папы римского прислать в Англию своего нунция, сиречь полномочного посланника. Папа долго не соглашался – был наслышан об Иакове и справедливо предполагал, что ничего хорошего от этой кампанейщины не получится. Потом все же прислал некоего отца Петра (я, циник, крепко подозреваю, что папа выбрал священника, которого в случае чего не жалко). Иаков при любом удобном случае гордо демонстрировал отца Петра публике, как дрессированную обезьяну (Господи, прости за такое сравнение!), заявляя: вот видите, Рим с нами! Народ от этого зрелища как-то не воодушевлялся… Отец Петр, человек определенно неглупый, помалкивал и агитационных речей не толкал.

Иаков основал в Лондоне несколько католических монастырей и выписал с континента множество монахов нескольких орденов в немалом количестве. Монахи разных орденов носили рясы разных цветов, и не исключено, что их лицезрение на улицах Лондона доставляло королю еще и чисто эстетическое удовольствие, которого лондонцы в большинстве своем решительно не разделяли…

Подобно дону Рэбе, Иаков «громоздил нелепость на нелепость». С членами парламента, занимавшими немаленькие государственные должности, и просто с высшими чиновниками он принялся вести приватные беседы, которые сам назвал «шептушками», – добивался, чтобы те одобряли его реформы. Тем, кто упорствовал, приходилось добровольно и с песней подать в отставку, а на их места король назначал католиков. Все это любви к королю среди управленческой элиты ничуть не прибавило, наоборот. В Тайный совет Иаков ввел отца Петра, что крайне не понравилось заседавшим там благородным лордам. Ту же политику «шептушек» король повел и в отношении членов городского самоуправления. Потом принялся за армию, в массовом порядке вытесняя оттуда офицеров-протестантов и заменяя их католиками. После чего и в армии его крепко невзлюбили, начиная от рядовых и кончая генералами. Недовольство армии правителем, как бы он ни звался, – вещь опасная. Протестантский священник Джонсон стал распространять письмо с осуждением «армейской реформы» и призывом к протестантским солдатам и офицерам хранить верность своей религии. Его приговорили к троекратному стоянию у позорного столба и прогнали плетьми по лондонским улицам, от тюрьмы Ньюгейт до Тайберна. Уши, правда, не отрезали и раскаленным железом не заклеймили – времена уже подошли относительно цивилизованные.

Ректором Оксфорда Иаков сделал католика. Однако, когда он попытался проделать то же самое с Кембриджем, Кембридж форменным образом взбунтовался и отбился от этакой чести.

Иаков потерял всякую поддержку англиканской церкви. Выпустил «Декларацию о терпимости», отменявшую все прежние законы, налагавшие на католиков ограничения, и велел, чтобы священники ее огласили во всех англиканских церквах. Из десяти тысяч священников согласились только двести, остальные отказались. Церковное «сопротивление» возглавили семь епископов во главе с архиепископом Кентерберийским Сэнкрофтом.

Иаков распорядился бросить их в Тауэр и судить Судом Королевской Скамьи за спешно изобретенное им новое преступление: «порицание правительства и высказывание мнения о государственных делах». Никакой пользы он от этого не получил, а вот навредил себе изрядно. Когда семерых епископов везли в Тауэр по Темзе, на берегах собирались толпы народа, падали на колени и молились за мучеников. В Тауэре охранявшие епископов солдаты и офицеры открыто пили за их здоровье и освобождение. Суд Королевской Скамьи был, в общем, карманным, как и присяжные, но и они, видя всенародное возмущение, решили не рисковать и всех семерых оправдали. При известии об этом принялись бурно ликовать не только лондонцы, но и солдаты пятнадцатитысячного корпуса, который король расквартировал под Лондоном, чтобы припугнуть всех недовольных…

Знать недовольна, народ недоволен, армия недовольна… Иаков собственными руками уничтожил свою последнюю опору – парламент. В парламенте большинство составляли как раз тори-монархисты и католики, но и они стали высказывать недовольство королевским насаждением католицизма – считали, что король перегибает палку и ведет себя как слон в посудной лавке, выглядит полной противоположностью своему отцу, отлично умевшему мастерски балансировать между различными политическими и религиозными силами. Предвидели, что кончится это плохо, и опасались, что в случае чего попадут под раздачу. Диккенс, нисколько не преувеличивая, писал об этом: «Глядя на эти крайности, каждый разумный и здравомыслящий католик, от папы до мусорщика, понимал, что король – просто фанатичный дурак, способный погубить себя и идею, которую стремился возвысить; но он был глух ко всем доводам рассудка и, к счастью для Англии, в своем ослеплении сам скувырнулся с трона».

Даже кровавый судья Джефрис, ставший лордом-канцлером и не замеченный в симпатиях к католикам ни при какой погоде, советовал королю действовать не так грубо и напористо. В первую очередь от того, что сам опасался в случае каких-то, скажем деликатно, решительных перемен огрести по полной. Прекрасно знал, с какой ненавистью относятся к нему англичане, от гнева которых Джефриса спасало лишь покровительство Иакова.

Однако король закусил удила и никаких советов не слушал. У него родился план, оказавшийся совершенно идиотским. Иаков решил сделать ставку на религиозных диссидентов, которых тогда называли «диссентерами» – протестантов многочисленных толков и направлений, не входивших в англиканскую церковь. Многие из них проповедовали веротерпимость, и король самонадеянно решил, что веротерпимость эту они распространят и на католиков, став его верной опорой.