Корона и плаха

Рекорд Карла касательно подвигов по женской части побил лишь несколько десятилетий спустя саксонский курфюрст и польский король Август Первый Сильный, не пропускавший ничего, что шевелится, – без разделения на знатных дам и последних простолюдинок. Историки насчитали триста его внебрачных детей и честно признались, что были еще, несомненно, многие другие, но от зоркого взгляда ученых мужей как-то ускользнули. В качестве вишенки на торте Август сделал любовницей родную дочь, против чего ветреная барышня ничего не имела.

Однако за редчайшим исключением любовницы Августа из числа знатных дам были особами непроходимо скучными. Кроме разве что графини Коссель, героини одноименного романа и фильма. Зато фаворитки Карла – это песня!

Еще в восемнадцать лет, живя в Гааге, юный принц бегал за юбками, как гончая за зайцами. Закрутил звонкий роман с некоей Люси Уолтерс, любовницей другого английского эмигранта, полковника Синди. Узнав об этом и явно не питая к подруге никаких чувств, полковник великодушно уступил ее принцу, и тот тратил на красотку чуть ли не всю скромную субсидию, которую ему выдавал на жизнь дядя, штатгальтер Вильгельм Оранский. Ну а оказавшись на престоле и выговорив себе за серьезные политические уступки парламенту ежегодное содержание в 1 200 000 фунтов, король развернулся на всю катушку.

Очень долго фавориткой короля была леди Барбара, супружница сэра Кастльмена (в большом сексе с пятнадцати лет). Муженек на ее шашни с королем закрывал глаза, за что стал бароном, а потом и графом, а сама Барбара получила титул герцогини. Барбара, судя по всему, страдала нимфоманией, а если по-простонародному – бешенством матки. Чуть ли не каждый день, одевшись поскромнее, шаталась по самым низкопробным лондонским притонам, высматривала красавчиков самого простого звания и вешалась им на шею. Тогдашние жиголо слетались, как мухи на мед – шлюха была исключительно красивая, да вдобавок щедро платила чистым золотом.

(Карл не мог не знать об этих забавах – у него была хорошая тайная полиция. Но стоически терпел – видимо, привязался к блудливой красавице не на шутку.)

Один из историков нравов XIX в. писал о королевском дворе: «Трудно было найти двор изящнее, легкомысленнее, богаче интригами и красавицами. Между знатнейшими красавицами особенно заметны были графиня Кастльмен, впоследствии герцогиня Кливленд, графиня Честерфилд, графиня Шрусбери, графиня Мидлтон, девица Гамильтон, вышедшая за графа Грамона, и мисс Франциска Стюарт, любимая королем. Все эти блестящие леди могли смело соперничать с первейшими красавицами Версальского двора, принятыми ими за образец».

Все помянутые дамы – происхождения благородного. Однако король не гнушался и красавицами попроще. В первую очередь – актрисами. При нем возродился запрещенный пуританами театр, женские роли стали исполнять женщины. Самыми известными актрисами того времени были Нелл Гвин и Молль Дэвис – и обе попали в гарем Веселого Короля. Обе были происхождения самого низкого. Нелл Гвин в юности торговала на улицах то ли рыбой, то ли апельсинами, потом стала уличной певичкой, пела по дешевым тавернам. Двое актеров, Гарт и Лейси, ее как-то увидели, разглядели актерские задатки, и она попала в театр, где быстро стала звездой. Тут ее заприметил лорд Дорсет и взял в содержанки, но Карл красавицу форменным образом перекупил: лорду устроил теплое местечко в английском посольстве в Париже, а Нелл назначил содержание в 500 фунтов – и уже четыре года спустя увеличил его до 60 000. Фавориткой она оставалась до самой смерти Карла, что парадоксальным образом пошло на пользу английскому театру как таковому: Карл поднял незавидный в прошлом статус актерок – зачислил их на государственную службу и приравнял к придворным.

(С этим связана трагикомическая история. Как-то в парламенте принялись обсуждать, не брать ли с актеров особый налог. Эту идею отвергли, заявив, что актеры «служат на потеху королю». Один из парламентариев, некий сэр Ковентри, явно оппозиционно настроенный, громко уточнил с места: кто именно служит королю на потеху, актеры или актрисы? Дошло до короля, и тот обиделся. Другой бы на его месте самое малое засадил бы наглеца в Тауэр, но Карл, в общем, был не кровожаден и не тиранствовал. Но и обиду спускать не хотел. Несколько его приближенных, знатных повес, ночью напали на сэра Ковентри и отрезали бедолаге нос…)

С Нелл Гвин однажды приключилась забавная история. Ее карету как-то остановила толпа лондонцев, настроенных недоброжелательно: кто-то пустил слух, что в карете едет очередная королевская любовница, француженка-католичка, намеренная уговорить Карла сделать главенствующей религией католичество (была такая, о ней чуть позже – правда, молва ей приписала несуществующий грех). Нелли, девушка остроумная, высунулась в окно и крикнула:

– Люди добрые! Я не католическая шлюха, я протестантская шлюха!

Лондонцы расхохотались и расступились.

Молли Дэвис, тоже из самых что ни на есть простых, сначала была любовницей герцога Бекингема (сына того самого Бекингема), тоже великодушно уступившего ее Карлу.

Упомянутая Франциска Стюарт была особой своеобразной и, как бы поделикатнее выразиться, весьма любвеобильной. В красавицу были влюблены и Карл, и его родной брат герцог Йоркский, и двоюродный брат короля герцог Ричмонд. Чтобы никого не обидеть, Франциска спала со всеми тремя – ну конечно, не одновременно. В ее любовниках числились герцог Бекингем и придворные повесы Мондевилл, Карлингтон и Дигби. Дигби втрескался в эту очаровательную шлюху настолько, что из-за нее покончил с собой.

О мисс Стюарт один из историков писал: «Это шаловливое дитя, когда речь заходила о ее прелестях, без церемоний обнажала грудь, ноги и т. д., а под веселый час даже и вся совершенно раздевалась, показывая себя присутствующим в виде Венеры Медицейской».

Со всеми этими дамами (и многими другими) король крутил любовь одновременно. Иногда в прямом смысле. О царивших в королевском дворце нравах и развлечениях наглядно свидетельствует одна история. Как-то ночью в самом трогательном единении Барбара Кастльмен, Нелл Гвин, Франциска Стюарт, Молли Дэвис и еще несколько их подружек из королевского гарема разыграли веселое представление – пародию на свадебный обряд. Барбара изображала жениха, Франциска – невесту, остальные красотки – священников и свидетелей. Зрителями выступали король и группа его обычных сподвижников по веселым забавам. Церемонию провели по всем правилам, «новобрачных» уложили в постель. Дальнейшее современники и свидетели описывают скупо. Вино лилось рекой, король распевал под гитару непристойные песни, фаворитки плясали совершенно голыми. Чем все кончилось, историки умалчивают, но догадаться нетрудно. Вот примерно так Веселый Король и развлекался без малого четверть века.

Однажды в любовном многоугольнике с участием короля, Франциски Стюарт и еще нескольких знатных персон случился сбой. Король застукал Франциску в постели с герцогом Ричмондом. Не на шутку осерчал, закатал двоюродного братца в Тауэр, но через три недели смилостивился и выпустил. Ричмонд и Франциска уехали в Кент, где тайно и обвенчались, причем, что интересно, предварительно Франциска вернула королю все подаренные им бриллианты. Потом, правда, новоявленная герцогиня Ричмонд с королем помирилась и снова прописалась в его постели, попутно меняя любовников как перчатки (Карл и Ричмонд на это взирали грустно-философски). Она пережила и законного мужа, и короля и умерла то ли в 1700, то ли в 1701 году, оставив огромное состояние.

Теперь – о француженке-католичке. Это – Луиза де Керуаль, бретонская дворянка старинного рода, уходившего корнями в седую древность. Неплохую школу сексуального воспитания молодая красавица прошла при веселом дворе Генриетты, герцогини Орлеанской, родной сестры Карла. Генриетта, в который раз простите за вульгарность, ее братцу и подложила. Луиза оставалась при короле до самой его смерти. Историки почти единодушно считают ее информатором французской разведки и французской агентессой влияния – на основании довольно веских улик. Кое-какие внешнеполитические решения Карла, весьма выгодные для Франции, были приняты не без влияния Луизы.

Фаворитки Карла ее терпеть не могли и одно время безуспешно пытались оттеснить, однако ничего не получилось. Король сделал ее герцогиней Портсмутской и драгоценными подарками осыпал много лет.

Больше всего негодовала Нелл Гвин. Знаменитая французская писательница госпожа де Севинье, современница событий, писала о Нелл, явно располагая точной информацией от добрых знакомых при английском дворе: «Она молода, хороша собой, смела, развратна и нрава веселого; танцует, поет и на театре представляет не без таланта, у нее есть сын, и она домогается, чтобы его признали». Вот ее отзывы о герцогине: «Эта барышня корчит из себя знатную особу, говорит, что все французские вельможи ей родня, чуть который из них умирает, она облачается в траур. Пусть будет так! Но если она знатная госпожа, зачем же она хочет быть потаскушкой? Ей бы следовало со стыда умереть! Я ей не пример, это уж мое такое ремесло, и я за другое не хватаюсь: король меня содержит, и я ему принадлежу, имею от него сына, желаю, чтобы король его признал, и он его признает, потому что любит меня не менее своей Портсмут!»

Положительно, мисс Нелл была не только красавицей и хорошей актрисой, но и умницей…

Интересно, что сама Нелл Гвин не то что не получила какого-нибудь титула, но даже дворянского достоинства. Хотя, безусловно, могла и то и другое заполучить без труда. Видимо, в отличие от многих, знала свое место в этой жизни. Не зря же сказала: «Это уж такое мое ремесло, и я за другое не хватаюсь». Другое дело – ее сын от короля. Как она и рассчитывала, Карл его признал «незаконным сыном» (была и такая формулировка) и сделал первым герцогом Сент-Олбанским. Вообще со многими своими побочными отпрысками король не скупился на титулы: сына от Люси Уолтерс тоже признал как «незаконного», дал ему титул графа Оркнейского, потом герцога Монмута и приблизил ко двору. Заодно наградил и орденом Подвязки. Сын от Луизы стал даже дважды герцогом, Ричмондом и Ленноксом, и ему было разрешено употреблять королевский герб в качестве своего. Многие его фаворитки с подачи короля вышли замуж за знатных господ, а дочь короля от Молли Дэвис, Мария, не без участия Карла была выдана за графа Девентуотера.

За все галантные похождения придворные дали королю прозвище Старина Роули – так звали жеребца в королевской конюшне, обладавшего особенными мужскими достоинствами. Когда об этом узнал Карл, ничуть не оскорбился, наоборот: стал сам себя так именовать. Когда он вечерней порой стучался в опочивальню очередной придворной красотки нетяжелого поведения, на вопрос «Кто там?» браво отвечал:

– Это я, милая, Старина Роули!

Нужно уточнить: разгульная жизнь Карла, вы удивитесь, имела под собой идейное обоснование, теоретическую базу. Еще в молодости, живя во Франции, Карл стал одним из видных либертенов – поклонников французского философа Гассенди. Философия Гассенди была проста: в своем поведении человек должен в первую очередь руководствоваться принципом «следования природе». На практике это означало, что нужно, как бы поделикатнее, самым активным образом радоваться жизни во всех ее проявлениях (кроме всякого рода извращений!), не обращая внимания на декларируемые в обществе нравственные нормы. Положа руку на сердце, лично я к этой философии отношусь с некоторой симпатией. Всякий, кто не чурается веселых пирушек и общения с прекрасным полом, может преспокойно объявить себя не пьяницей и бабником, а просто-напросто идейным либертеном, следующим философии Гассенди. Совсем другое дело, верно?)))

Чарлз Диккенс, рассказывая о правлении Карла Второго, писал: «Веселые были времена!» Да уж, скуки не было. Чего стоит одна только история полковника Блада, решившего ни много ни мало обокрасть Тауэр. К королевским гулянкам и фавориткам она не имеет никакого отношения, но очень уж интересна (и во многом загадочна) и прекрасно характеризует те веселые времена.

Ирландец по происхождению, Блад во время гражданской воевал сначала за короля, потом за Кромвеля, потом опять за короля, потом снова переметнулся к республиканцам, за что и получил кое-какие поместья в родной Ирландии. Вот только с коронацией Карла их лишился – чтобы умиротворить вечно бунтующих ирландцев, конфискованные у них с победой Кромвеля земли вернули прежним владельцам.

После этого Блад руководил покушением на видного государственного деятеля лорда Ормонда, всерьез собирался его убить, но дело сорвалось по чисто техническим причинам. Тут-то Блад и решил промышлять воровством, но не размениваться на мелочи, а обокрасть Тауэр. Украсть не просто драгоценности или золото, которых там хранилось немало, – спереть королевские регалии: корону, скипетр и державу. Все это было сделано из золота и щедро украшено драгоценными камнями, но главная ценность была в другом – регалии носили важнейшее символическое значение. Это Блада мало интересовало: он собирался добычу разломать, камни выковырять и продать поодиночке, а золото переплавить и опять-таки продать.

Я уже писал, что охрана в Тауэре была поставлена из рук вон плохо – из-за ее раззявистости бежал, переодевшись возчиком, лорд Томас Сеймур. С королевскими регалиями обстояло еще хуже: они хранились не под семью замками, как следовало бы, а безо всякой охраны лежали в задней комнате домика хранителя королевских сокровищ Эдвардса. Причем за небольшие деньги ими мог полюбоваться любой желающий. Несмотря на пышный титул, жалованье Эдвардс получал небольшое, как и главный хранитель сокровищ Тауэра сэр Тэлбот. А потому они довольно долго пускали посмотреть на регалии любого человека с улицы, лишь бы одет был прилично. Полученные с экскурсантов деньги делили по-братски, поровну. Такие вот нравы царили в главной королевской сокровищнице.

Домик Эдвардса стоял в малонаселенной и малолюдной части Тауэра, никаких часовых поблизости не было. Однажды туда заявился обаятельный и вполне приличного вида англиканский священник из провинции – оказавшись проездом в Лондоне, он хотел посмотреть сокровища. Естественно, Эдвардс, получив денежку, регалии провинциалу показал, а потом они подружились и сиживали за чарочкой. Пастор стал в доме Эдвардса своим человеком. Ни хранитель, ни его супруга не подозревали, что никакой это не священник, а известный в миру отставной полковник Блад…

В конце концов «священник» сделал Эдвардсу крайне заманчивое предложение: он готов просватать молодую и хорошенькую дочку Эдвардса за своего племянника, помещика с приличным ежегодным доходом. Эдвардсу идея понравилась, назначили смотрины. На них «пастор» приехал с «племянником» и еще тремя спутниками – все, конечно, были его подельниками. Блад попросил Эдвардса показать его друзьям регалии. Двое прошли вслед за Эдвардсом в комнатку, где хранились сокровища. Остальные напали на хранителя, оглушили его молотками и, не теряя времени, принялись за дело. Они с собой принесли клещи, напильники и молотки, чтобы разломать регалии на части (чтобы удобнее было нести), а заодно и выковырять камни.

Испортить ничего не успели – появился сын Эдвардса, тоже решивший побывать на смотринах. Грабители пустились наутек, прихватив корону и державу (скипетр впопыхах забыли). Шум подняли все – и очнувшийся Эдвардс, и его сын с дочерью. Время было еще светлое, до вечера далеко, и на крики «Держи вора!» быстро сбежались прохожие, в погоню бросились часовые из Тауэра, всех пятерых изловили, корону и державу отобрали – правда, из короны в схватке выпало в грязь несколько крупных бриллиантов, которых так и не нашли – наверняка кто-то сметливый быстренько прибрал их к рукам.

Блада доставили в королевский дворец Уайтхолл – Карл пожелал посмотреть на самого дерзкого разбойника Англии и самолично его допросить. Блад не запирался: мало того, что признался в покушении на Ормонда, рассказал еще, что собирался убить и самого Карла. Даже притаился с мушкетом возле места, где король обычно купался – Карл любил плавать и летом каждый день ездил на Темзу, в ивняк Челси-Рич, практически без охраны, о чем многие в Лондоне прекрасно знали. Блад живописал, как он уже взял короля на мушку, но, изволите ли знать, был так поражен «величием королевской особы», что тихонечко удалился, да еще собирался отговорить от нового покушения своих сообщников.

Дальнейшие события так никогда и не получили внятного объяснения. Король… отпустил Блада, да не просто отпустил – назначил ему жалованье в пятьсот фунтов в год (по другим источникам, пожаловал поместье, приносившее именно такой ежегодный доход), да вдобавок принял при дворе, где Блад стал довольно влиятельной персоной.

Смело можно сказать – загадка века. Карл, человек умный, не был простодушным и ни за что не купился бы на очередной комплимент о своем «величии». Для такого финала должны были быть какие-то весьма веские причины – но историки, как ни бились, их не нашли.

Правда, еще до разбойного налета на Тауэр гуляли слухи, что Блад хотел зарезать Ормонда отнюдь не по личным причинам (он тоже лишился своих ирландских поместий, возращенных Ормондом прежнему владельцу). Говорили с оглядочкой, что Блад напал на герцога по поручению его влиятельных врагов, герцога Бекингема и леди Кастльмен (с которой Блад, будучи уже при дворе, завязал тесную дружбу). В подтверждение ссылались на интересный факт: герцог был в королевстве человеком не последним, и что напал на него именно Блад, было прекрасно известно. Однако Блада практически не искали и не ловили, лишь вяло имитируя розыск, – и он преспокойно расхаживал по Лондону, отнюдь не крался переулками.

Основываясь на этом, уже в наше время некоторые авторы выдвинули версию, что Блад был еще и агентом короля, по каким-то своим причинам и заказавшему похищение регалий из Тауэра. Вот только версию эту не удалось ни подтвердить, ни опровергнуть. Да, король повел себя с Бладом предельно странно, но это еще ничего не доказывает…

Дела житейские

Англичане всех сословий в большинстве своем относились к Карлу Второму с нешуточной симпатией – по чисто житейским причинам и из-за того, что он, вступив на престол, очень быстро отменил все идиотские законы пуритан времен «культурной революции». Вновь заработали театры, количество таверн и кабаков резко выросло, превышая числом и докромвелевские времена. Женатые и замужние снова могли безнаказанно крутить романы на стороне, не опасаясь наказания (суровый закон против прелюбодейства применялся нечасто, но все же достоверно известно, что за супружескую неверность как минимум троим бедолагам отрубили головы). Англичане вновь могли сколько душе угодно резаться в кости и в карты, травить быков собаками, заключать пари, биться об заклад на скачках и прочих спортивных состязаниях, женщины снова начали носить яркие наряды и вплетать в волосы разноцветные ленты. Все вновь начали танцевать под музыку, а провинции стали устанавливать Майские деревья – чересчур старая и любимая была традиция, чтобы от нее отказаться. Благородные господа снова обрели привилегию невозбранно протыкать друг друга шпагами на любом перекрестке (пуритане в числе прочего запретили и дуэли). Словом, всем, от знати до простолюдинов, король вернул все радости жизни, которые ее лишь украшают.

Если говорить о вещах более серьезных, чем разрешение азартных игр и прочих развлечений, массовую поддержку Карлу обеспечила и его очень грамотная внутренняя политика. Еще до возвращения в Англию Карл в тайных переговорах через Монка с армейской верхушкой и тогдашним истеблишментом пообещал не преследовать тех, кто воевал в гражданскую против его отца. И слово сдержал.

Если подумать, гражданские войны – это всегда войны без победителей. Лет тридцать назад я смотрел американский телесериал (название за давностью лет запамятовал), который и тогда был приличного возраста. Американцы тогда гораздо чаще снимали умные фильмы, чем нынешний Голливуд. Сериал этот – приключенческий. Главный герой – бравый офицер армии северян. Финальная сцена там очень примечательна: северяне торжественно празднуют победу, грохочут пушки, гремят оркестры, рекой льется шампанское, девушки в белых платьях забрасывают военных цветами. Посреди этого торжества с крайне мрачным видом бродит главный герой. Его сослуживец, пьяный и от шампанского, и от радости, недоуменно вопрошает: дружище, что ты такой печальный, мы же победители! Герой без улыбки отвечает: здесь нет победителей, здесь одни побежденные…

Когда в России завершилось Смутное время и фактическим правителем страны стал патриарх Филарет, отец юного царя Михаила, он столкнулся с нешуточной проблемой. Очень уж много оказалось новых, скороспелых князей, бояр и помещиков, получивших титулы и земли от обоих самозванцев и «проходного» царя Василия Шуйского (сам Филарет тоже был не без греха: в свое время его, «простого» архимандрита, произвел в митрополиты Ростовские не кто иной, как первый Лжедмитрий). Попытка отменить все эти насквозь незаконные пожалования привела бы к новой гражданской войне, никаких сомнений.

Тем, кто вылез из грязи в князи, никак не хотелось снова в грязь, и никто не хотел лишаться поместий. А потому Филарет после долгих размышлений пробил компромиссное решение: никаких переделов, что у кого есть, тот тем и владеет и остается при титулах. Что обеспечило в стране полное спокойствие.

Вряд ли Карл об этом знал, но вел себя примерно так же. Он вернул короне королевские земли, а епископам – конфискованные у них пуританами поместья (после чего, как легко догадаться, епископы за него порвали бы на тряпки любого). Однако все прочие земли, отнятые у роялистов и просто «ненадежных» пуританами, оставил их нынешним владельцам (за исключением Ирландии, но там, как я уже упоминал, была своя специфика). Никакого серьезного передела не последовало – что обеспечило Карлу лояльность крупных землевладельцев.

Правда, он не скрывал (о чем заявил заранее), что намерен посчитаться с теми, кто приговорил к смерти его отца. Те, кто приглашал его на трон, с этим согласились: в конце концов, для циничных политиканов десяток с лишним голов (принадлежавших к тому же людям малозначительным и невлиятельным) служили лишь разменной монетой в очередной интриге. Монк ничего не имел против – и не прогадал, став графом, а потом и герцогом с соответствующими земельными пожалованиями.

Смертный приговор Карлу Первому подписали около шестидесяти человек. Примерно треть из них уже умерла, треть успела уехать в эмиграцию на континент, так что ответить за цареубийство могли лишь человек двадцать. Казнили, по одним источникам, тринадцать «подписантов», по другим – десять. Интересно, что сам Карл, абсолютно не жестокий, заявлял, что готов ограничиться Тауэром или изгнанием, но на казнях настояли как раз парламентарии, многие из которых сами были причастны к судебному процессу над королем. Не первый и не последний раз в истории активные деятели того или иного «старого режима» оказываются самыми рьяными приверженцами нового…

Еще несколько человек подверглись кто штрафам, кто изгнанию. Но не было ни тени массовых репрессий – наоборот, вскоре огласили королевский указ об амнистии всем, сражавшимся в гражданскую против короля. Самые упертые роялисты требовали террора, но Карл их благоразумно не послушал. В стране воцарилась стабильность. Мало-мальски крупных мятежей так и не произошло. Вот заговоры, предусматривавшие в первую очередь убийство короля, периодически случались, причем устраивали их как пресвитерианские, так и католические радикалы. Успехом не закончился ни один – заговоры вовремя разоблачали, главарям рубили головы, мелкую сошку рассовывали по тюрьмам, как поступали с заговорщиками в любой стране во все времена.

В одном из пресвитерианских заговоров (так называемый заговор лорда Рассела) участвовал и незаконный сын короля герцог Монмут. Все было обставлено не по-детски: заговорщики купили дом у дороги, по которой часто проезжал король, и собирались стрелять в него оттуда. Короновать предполагалось как раз Монмута – протестанты крепенько не любили брата короля герцога Йоркского, открыто исповедавшего католицизм. Все провалилось по банальной причине – заложил кто-то из своих. Лорду Расселу и еще нескольким знатным персонам отрубили головы, но на родного сына у Карла не поднялась рука, и Монмут отделался недолгой ссылкой в Голландию (впоследствии этот королевский гуманизм привел к серьезным потрясениям для Англии).

Карл (долго проживший во Франции) откровенно симпатизировал католикам и попытался было уравнять в Англии их в правах с остальными вероисповеданиями, но встретил мощное сопротивление со стороны как англиканцев, так и пресвитериан, на короткое время сомкнувшихся в единую когорту, и отступил. Правда, победа над общим врагом принесла выгоду лишь англиканцам. Главенствующей религией король вновь сделал англиканство, а пресвитериан как раз чувствительно прищемил – при полной поддержке парламента, где пуритане уже не играли никакой роли. Король и парламент нанесли несколько тяжелых ударов: в 1661 г. парламент принял «Акт о корпорациях», обязавший всех, кто занимал должности в корпорациях (органах городского самоуправления), публично осудить Ковенант (неприемлемо для пресвитериан), принести клятву в том, что они никогда и ни при каких условиях не пойдут против королевской власти (неприемлемо для немалого числа людей, все еще придерживавшихся республиканских убеждений) и как минимум раз в год будут принимать причастие по англиканскому обряду (неприемлемо и для пресвитериан, и для католиков). Все отказавшиеся это принять должны были уйти со своих должностей. Цель была в том, чтобы ключевые позиции в органах городского самоуправления (как раз и посылавших депутатов в парламент помимо выборных) заняли роялисты и англиканцы. Через год вышел «Акт о единообразии», которым все духовенство обязывалось пользоваться исключительно Книгой Общих Молитв в редакции, принятой при Елизавете. Священники должны были заявить о том, что они целиком и полностью согласны с Книгой, а учителя в школах и университетах – что они «признают литургию англиканской церкви в том виде, как она установлена законом».

Против этого акта выступили примерно две тысячи священников – пятая часть духовенства. По ним бабахнули «Актом о незаконных молельнях» (1644) и «Актом о пяти милях» (1665). Первый предусматривал серьезные наказания за сборища «под любым религиозным предлогом», если в них участвовали больше пяти человек. Второй оказался еще суровее: священникам (а заодно и учителям), не признавшим «Акт о единообразии», запрещалось приближаться более чем на пять миль к любому городу или приходу, «где они когда-либо жили или проповедовали».

А заодно парламент, уже чисто по собственной инициативе, принял «Акт о престолонаследии», действующий и сегодня. По нему занимать английский престол могут только лица англиканского вероисповедания.

Словом, англиканская церковь вновь оказалась на коне. С одной-единственной уступкой протестантам: при епископах были созданы церковные советы, граничившие их власть. Что было, в общем, чисто косметической операцией: властный и решительный епископ мог в бараний рог согнуть любой совет, что часто и происходило.

Одновременно с казнями тех, кто подписал смертный приговор королю Карлу, взялись и за мертвых инициаторов процесса. Тело Оливера Кромвеля извлекли из гробницы, тела генерала Айртона и адмирала Блейка – из могил. Весь день они провисели на виселице в Тайберне, потом покойникам отрубили головы и водрузили на копья для всеобщего обозрения. Похороненных в Вестминстерском аббатстве видного республиканца Пима и адмирала Блейка тоже потревожили: по одним источникам, перезахоронили на гораздо менее престижном кладбище, по другим – вообще свалили в какую-то яму (потом гуляла очередная красивая легенда, по которой сторонники Кромвеля заранее подменили его тело телом Карла Первого – но это всего лишь легенда). Ничего нового на сей раз не изобрели – вспомним, как Генрих Восьмой приказал извлечь из гробницы тело Томаса Бекета и судить его посмертно. Лондонцы нисколько не протестовали – Кромвель и его соратники всем осточертели. Они массами стекались поглазеть на любопытное зрелище, чтобы потом было что рассказать. Голова Кромвеля проторчала на шесте тридцать лет, став одной из городских достопримечательностей, которую охотно показывали приезжим. Никто так никогда и не попытался ночью унести ее и похоронить честь честью – хотя охраны у шеста не было никакой.

При Карле Втором вновь вспыхнули англо-голландские войны на море и на суше. Причин было несколько. Во-первых, очередная схватка за пряности – конкретно за крайне ими богатый остров Пуларун в Индийском океане. Во-вторых, голландцам стоял поперек горла бизнес герцога Йоркского: он в доле со знатными лордами и богатым купцами создал Африканскую торговую компанию, которая заложила на африканском побережье, в Гвинее, несколько портов, которые занимались работорговлей и скупкой золотого песка, чем создали конкуренцию давно хозяйничавшим в тех местах голландцам. Третья причина кому-то может показаться прозаической – селедка. Вот именно, рыбка селедка. Голландские и шотландские рыбаки отчаянно конкурировали за богатые селедкой районы у побережья Шотландии. Соленая селедка составляла изрядную часть голландского экспорта. (К слову, именно голландцы завезли ее в Россию, где она пришлась по вкусу – особенно когда обнаружилось, что селедка может быть неплохой закуской к водке. Примерно лет сто пятьдесят русские ели исключительно голландскую селедку. Свою собственную, астраханскую, отчего-то прозвали «бешенкой» и не ловили. Только в середине XIX в. знаменитый русский ученый немецкого происхождения Карл Бэр, случайно оказавшись в Астрахани, обратил внимание на «бешенку», велел зажарить ему пару рыбок, обнаружил, что это вкусно – и с его подачи русские стали ловить и солить отечественную селедку, ввиду дешевизны изрядно потеснившую голландскую.)

Вообще, «рыбные» войны – дело серьезное. В свое время молодую Советскую республику вовсю грабили норвежцы – их траулеры сотнями плавали в наших территориальных водах, вычерпывая рыбку большую и маленькую. Причем прикрывали их норвежские броненосцы береговой обороны. Только когда Сталин закончил строительство Беломорско-Балтийского канала и по нему в Северные моря провели эсминцы и подводные лодки, норвежцы улетучились. Примерно то же самое творилось на Дальнем Востоке, где японцы ловили в наших водах рыбу и крабов, и понадобилось немало усилий, чтобы их оттуда выставить. Наконец, в последней трети XX века, на памяти автора этих строк, разыгралась «тресковая война» между Исландией и Англией. Англичане не признали установленные исландцами территориальные воды, и их рыбаки там роились во множестве. Исландцы послали сторожевые катера, а англичане – военные корабли классом выше. Пушки не стреляли, но парочка таранов случилась, и скандал улаживали долго…

Так что, как видим, войны из-за рыбных мест – дело давнее. В XVII в. проблему решали просто и непосредственно – пушками. Война шла с переменным успехом. Однажды голландцы, воспользовавшись тем, что в Ла-Манше не было английских военных судов, зашли даже в Темзу, далеко продвинулись по ней в глубь страны, сожгли три английских военных корабля и целых шесть недель весело разбойничали по речным берегам.

Потом военное счастье улыбнулось англичанам. Голландцев крепко расколошматили в очередном морском сражении. Захватили два голландских острова в Вест-Индии, а потом отжали голландские североамериканские колонии. Именно голландцы в свое время за бусики и ситец купили у индейцев остров Манхэттен (не особенно краснокожим и нужный) и основали на нем в 1621 г. город Новый Амстердам, ставший столицей колонии Новая Голландия. Саму колонию отобрали у шведов. Ее-то англичане в 1667 г. и захватили всю целиком. Вообще-то голландцам заплатили кое-какие деньги, но гораздо меньше, чем Новая Голландия реально стоила. Голландцы согласились, прекрасно понимая, что у них нет в Америке достаточно сил и англичане могут загрести всё забесплатно. Из Новой Голландии создали английские колонии Нью-Йорк, Нью-Джерси и Пеннсильванию, а Новый Амстердам переименовали в Нью-Йорк – не в честь одноименного английского города, а в честь командующего английским флотом в той экспедиции герцога Йоркского. Голландцы отыгрались в Гвинее, захватив все форты Африканской торговой компании. Вот тут англичанам пришлось отступить – широкомасштабную колониальную экспансию в Африке они начнут лет через двести, а пока что внимание сосредоточили на других регионах.

При Карле Втором в общественной и политической жизни Англии произошли два знаменательных события, оказавших огромное влияние на последующую английскую историю.

В 1668 г. парламент принял акт под длинным названием «Акт для лучшего обеспечения свободы подданных и для предупреждения заточений за морем». Он гораздо более известен под сокращенным названием «Хабеас корпус». Теперь любой арестованный в течение суток должен был быть доставлен в суд с указанием точных причин ареста. Судья решал, оставить ли арестованного под арестом, освободить до суда или отпустить вовсе, не найдя за ним никакой вины. Наказывались должностные лица, в ведении которых был арестованный, если они его не доставляли в суд в предписанный срок. Судьи, не рассмотревшие дела вовремя, должны были заплатить крупный штраф в пользу арестованного. Человека, освобожденного судьей и получившего так называемый «приказ Хабеас корпус», уже не могли арестовать вторично по тому же делу (иначе виновник повторного ареста штрафовался опять-таки в пользу арестованного). Правда, действие этого акта не распространялось на лиц, арестованных по гражданским делам, за тяжкие уголовные преступления и государственную измену.

Карл Второй этот акт подписал, но выговорил себе за это у парламента уступку: согласие на то, что после его смерти престол займет его брат-католик.

Уинстон Черчилль поет этому акту дифирамбы, соловьем разливается: «Тирания и деспотия, столь часто встречающиеся в XX в., со всей очевидностью доказали, что «Хабеас корпус акт», рожденный английским политическим гением, является важнейшим завоеванием демократических прав и свобод, что признают сейчас не только англоязычные народы, но и весь мир».

Красиво сказано, конечно. Только следует кое-что добавить. Во-первых, за сто лет до «английского политического гения» практически ту же систему ввел в Московском царстве Иван Грозный – я об институте губных старост. Во-вторых, что гораздо более существенно, парламент оставил за собой право приостанавливать действие «Хабеас корпус акт» в случае военных действий с внешним врагом или мятежей в самой Англии. Каковым правом неоднократно и пользовался, причем порой «приостановка» длилась долго, не менее года. Яркий пример будет в следующей главе, когда речь пойдет об Иакове Втором.

И все же «Хабеас корпус» сыграл большую роль в развитии личной свободы английских граждан – из песни слова не выкинешь.

Второе знаменательное событие – появление в Англии (кажется, впервые в Европе) самых настоящих политических партий. Это – тори и виги. Чуть упрощенно объясняя, тори представляли интересы самых знатных господ, крупного капитала и земельных магнатов, виги придерживались крайне консервативных и монархических убеждений. Виги смотрелись более демократично: за ними шли нетитулованные дворяне, купцы и торговцы из не особенно богатых, горожане и, как сказали бы мы сегодня, люди свободных профессий и либеральная интеллигенция. Настроены были гораздо более оппозиционно существующим порядкам, с республиканским оттенком, не переходившим, впрочем, в стремление посягать на основы.

Интересно, что поначалу и «тори», и «виги» были бранными кличками, которые партии давали своим оппонентам. По свидетельству большого знатока вопроса Уинстона Черчилля, «тори» сначала звались ирландские разбойники-католики, грабившие поместья протестантов, а слово «виг» обозначало угрюмого и фанатичного шотландского пресвитерианина, стяжателя и ханжу. Обе стороны в характеристике оппонентов не стеснялись и выражений не выбирали. Виги о тори: «Тори – это чудовище с английским лицом, французским сердцем и ирландской совестью. Это широколобое существо с огромным ртом, задом, похожим на два бедра-окорока, полностью лишенное мозгов. Тори похожи на диких кабанов, подрывающих конституцию, покушающихся на два оплота нашей свободы – на парламент и судей». Тори в долгу не оставались и выражались столь же изящно: «Напыщенная речь вигов состоит из вздохов, всхлипываний, стонов, икоты, причем особый оттенок этому придает гнусавость».

Потом как-то так само собой получилось, что обе партии оскорбительные клички стали использовать как самоназвание. Партийность передавалась в семьях прямо-таки по наследству, наряду с прочим имуществом, из поколения в поколение.

Только в середине XIX в. обе партии поменяли исторически сложившиеся названия: тори стали зваться «консерваторы», виги – «либералы». Более чем двести лет, с момента создания и до начала XX в. обе партии сменяли друг друга у штурвала. С одной стороны, настоящая демократия, с другой стороны – выбор небогат. Не столь уж и богатый выбор – выбирать одно из двух…

Один советский юморист (фамилию запамятовал) как-то написал эпиграмму на подобную же американскую систему – когда реальную силу представляют только две партии, точно так же сменяющие друг друга в Конгрессе:

Как в аду, у дяди Сэмадвухпартийная система:выбирай в состав Конгрессахочешь – черта, хочешь – беса.

(В США, правда, преспокойно существуют в рамках демократии и другие партии, и не одна. В начале XX в. появилась «Партия Лосей», позже – Коммунистическая партия США. Есть еще несколько. Вот только все эти партийки – крохотные, сущие экзоты, и на президентских выборах собирают лишь самую чуточку больше голосов, чем у них сыщется родных и добрых знакомых.)

Однако, как ни крути, а многопартийность в Штатах давно существует. В конце концов, кто ж им виноват, крохотулькам, что избиратели за них голосовать не хотят? А вот в Англии очень долго была двухпартийная система, что свободный выбор как-то ограничивает. Представьте, что вы решили жениться (или выйти замуж), но из превеликого множества девушек/парней имеете право выбирать только из двоих. Вам такое понравится? Или, допустим, вы решили купить квартиру, но вам опять-таки предлагают выбирать не из двадцати двух, а всего из двух… Приятного мало. В начале XX в. английская политическая система стала трехпартийной. В 1900 г. был основан «Комитет рабочего представительства», уже в 1906 г. принявший официальное название Лейбористская партия, то есть «Трудовая («Labour» по-английски – «труд»). У рабочих, вообще у простого народа она стала очень популярной и довольно быстро выдвинулась на второе место, оттеснив на третье Либеральную. Так и продолжается до сих пор. В 1988 г. Либеральная партия слилась с Социал-демократической. Новую партию назвали «Либеральными демократами» (интересно, а нелиберальные демократы бывают?), но она так и осталась на третьем месте.

О презренном металле. Деньги на насущные потребности Карл Второй добывал порой довольно оригинальными методами. В 1670 г. он подписал с французским королем секретный Дуврский договор, выгодный в первую очередь ему лично: французы обязывались в случае крупного мятежа, представлявшего бы для Карла серьезную опасность, послать на помощь две тысячи пехотинцев и выделить безвозвратный заем в два миллиона ливров (тогдашний французский ливр был увесистой серебряной монетой).

Этой статьей договора воспользоваться так и не пришлось, но Карл получил немалую выгоду от другой – он за 400 000 фунтов продал французам город-крепость Дюнкерк (тогда еще именовавшийся на голландский лад – Дюнкеркхен). Те английские историки, которых по аналогии с некоторыми нашими согражданами так и подмывает назвать национал-патриотами, Карла за эту продажу ругали всячески: Родиной торговал, христопродавец, только о своей выгоде думал!

Между тем Дюнкеркхен ни малейшего стратегического значения для Англии не имел. Полное впечатление, что Кромвель его захватил исключительно для того, чтобы насолить французским «клятым папистам». Когда в конце XVII – первой трети XVIII в. Англия воевала на континенте, прекрасно обходилась и без Дюнкерка и никогда больше не делала попыток его захватить. Выгоду получила в первую очередь Англия – содержание Дюнкеркхена обходилось ежегодно в 120 000 фунтов, что составляло ровнехонько десятую часть годового бюджета королевства.

Лично меня прямо-таки восхищает еще одна статья Дуврского договора. Комбинацию Карл провернул изящную, выставил французов на деньги очень качественно. Франция обязывалась платить ему ежегодный «пенсион» в 160 000 фунтов – исключительно в обмен на обещание Карла ввести в Англии католицизм. «Король Англии, обратившись в истинную католическую веру, объявит об этом, как только позволят условия его королевства». Пенсион французы исправно выплачивали 15 лет, до самой смерти Карла. Изрядную часть этих денег Карл употреблял на нужды флота (даже недоброжелательные к нему авторы ставят королю в заслугу постоянную заботу о военно-морском флоте), а остальное пускал на либертанство, как-то: красоток и вино. Поскольку это был его личный доход, Карл мог перед парламентом не отчитываться. Простейший арифметический подсчет показывает, что Карл получил от французов чуть-чуть поменьше, чем два с половиной миллиона фунтов, а французам от этого не было пользы ни на ломаный грош. Никакого католичества Карл в Англии не ввел. Время от времени сокрушенно разводил руками: мол, нет пока «подходящих условий», что поделаешь. Так оно и тянулось 15 лет. Сам Карл католичество принял, но лишь за несколько часов до смерти. Французов, на минуточку, никто не тащил за шиворот подписывать договор с именно такой статьей, подмахнули совершенно добровольно. Все-таки изящная была комбинация, согласитесь. Как в анекдоте про мужика, ростовщика, рубль и топор: «И ведь все по закону!»

О высоких материях. Карл Второй, говорю это без малейшей иронии, внес немалый вклад в развитие английской науки.

Еще в середине 40-х годов XVII в. ученые мужи самых разных специальностей создали «Английское сообщество ученых». Его члены занимались всевозможными естественными науками, не касаясь политики и богословия, – физикой, анатомией, навигацией, химией, механикой. Изучали магнетизм, пятна на Солнце, лимфатическую систему человека, совершенствовали телескопы, дискутировали о природе комет. Собрания проходили раз в неделю в Грешемском колледже в Лондоне. Говоря современным языком, это было чисто общественное объединение вроде клубов любителей фантастики в СССР.

Вступив на престол и узнав об обществе, Карл Второй 15 июля 1662 г. пожаловал ему хартию, назвав Королевским научным обществом, разработав герб и девиз: Nullius in Verba, что по-латыни означает «Ничего словами» – то есть нацеливает на экспериментальную науку, а не на пустопорожние дискуссии.

Денег, правда, не дал, и Королевское общество существовало на ежегодные взносы его членов. Однако приставка «Королевское» была крайне почетной и придавала Обществу высокий статус (точно так в Великой Британии дело обстоит и сегодня, приставка «Королевское» ставит любое общество (например, Общество защиты животных) гораздо выше тех объединений, что ее лишены). Сегодня Королевское научное общество выполняет функции нашей Академии наук, и членство в нем – самое почетное звание для любого британского ученого.

Огромную роль в деятельности Общества сыграли великие английские ученые Исаак Ньютон и Роберт Гук. Мы подробно рассматривали всевозможные интриги, войны и заговоры. Давайте поговорим подробно и о науке. Те, кому это покажется скучным, может это место пропустить, но оно, полагаю, будет интересным для тех, кто интересуется историей науки или сам имеет к ней прямое отношение.

Ньютон открыл закон всемирного тяготения, сформулировал основные законы классической механики, изобрел дифференциальное и интегральное исчисления, занимался оптикой и первым доказал, что «белый» цвет на самом деле состоит из семи цветов радуги. Вдобавок был и высоким государственным чиновником – сначала смотрителем, а потом и директором Монетного двора и внес немалый вклад в очередную денежную реформу.

Роберт Гук был гениальным экспериментатором во многих областях знания. Приборы для измерения морских глубин, силы ветра, атмосферного давления. А еще – оптический телеграф, гелиоскоп (устройство для связи посредством солнечных зайчиков, впоследствии широко применявшееся в военном деле), машину для производства кирпича, микрометр, редуктор, механическое устройство для умножения и деления, воздушное ружье, пуля которого пробивала солидную деревянную дверь с 20 метров (подобные ружья в XVIII в. широко использовались охотниками). Зарабатывал хорошие деньги, консультируя предпринимателей по механике, топографии и архитектуре.

Гук и сформулировал задачи Королевского общества, которые я здесь приведу целиком.

«Совершенствовать познания натуральных вещей и всех полезных искусств, мануфактур, механической практики, машин и изобретений при помощи экспериментов (не вмешиваясь в богословие, метафизику, мораль, политику, грамматику, риторику и логику). Стараться восстановить такие допустимые искусства и изобретения, которые утеряны. Рассматривать все системы, теории, принципы, гипотезы, элементы, истории и эксперименты естественных, математических и механических вещей, изобретенных, описанных или примененных любыми значительными авторами, как древними, так и современными, для того, чтобы составить полную систему надежной философии для объяснения всех явлений, производимых природой или искусством, и для отыскания рационального пояснения причин вещей».

Одним словом, собрались не пустозвоны, а практики и технари. Некоторые эксперименты значительно опередили свое время. Карл Второй очень смеялся, узнав о попытках членов Общества взвесить воздух – ну в то время и многие ученые мужи не предполагали, что воздух имеет вес. Джонатан Свифт, великий писатель, но, увы, не более чем образованец, в «Путешествиях Гулливера» посмеялся как раз над членами Королевского общества, выведя их в виде карикатурных «мудрецов» с летающего острова Лапута, то пробующих изготовить порох изо льда, то пытающихся добыть солнечную энергию из огурцов.

И у великих людей, в том числе ученых, есть маленькие человеческие слабости. Ньютон и Гук всю сознательную жизнь были заклятыми врагами, чуть друг друга до смерти не загрызли. Яростно оспаривали друг у друга приоритет тех или иных открытий и научных достижений. Гук во всеуслышание заявлял, что Ньютон присвоил разработанные как раз Гуком основные идеи закона всемирного тяготения.

Ньютон в долгу не оставался, выдвигая встречные обвинения. За галстуки друг друга, правда, не таскали, но в чем-то старательно возрождали дух средневековых научных диспутов, на которых ученым и студентам прямо-таки предписывалось сходиться на кулачки и пускать в ход скамейки. Став после смерти Гука президентом Королевского общества, Ньютон распорядился снять со стены висевший там портрет Гука и не просто унести в кладовку – изничтожить. Что и было служителями исполнено. Портрет оказался единственным, и сегодня мы просто не знаем, как великий ученый Роберт Гук выглядел…

О бедах и несчастьях. В правление Карла Второго на Англию свалились две нешуточные беды, в которых сами люди были совершенно не виноваты – разве что косвенно.

Первая – великая чума 1665 г. За предшествующие триста лет чума Англию посещала неоднократно, но жертв эпидемий было все же не так уж много, хотя счет и шел на десятки тысяч человек. Великая чума, свирепствовавшая главным образом в Восточной Англии и Лондоне (другие районы страны она затронула мало), по размаху напоминает «черную смерть» 1348 г., когда в течение трех лет погибла треть англичан. Больше всего смертей случилось в Лондоне, население которого в то время уже составляло полмиллиона человек, – в первую очередь из-за жуткой антисанитарии бедных районов города, крайней скученности огромного числа людей на небольшом пространстве. Тревельян полагал, что одной из причин был еще и внутренний дизайн тогдашних жилищ – и в зажиточных домах вместо вошедших в обиход позднее ковров и деревянных панелей стены завешивали соломенными циновками и суконными драпировками, где обильно гнездились крысы, переносчики чумных бактерий.

Чтобы читатель проникся духом нескольких жутких месяцев, приведу обширное описание Великой чумы в Лондоне, данное Чарлзом Диккенсом на основе исторических источников.

«Дороги, ведущие из Лондона, были запружены толпами жителей, устремившихся вон из зараженного города, тем, кто мог оказать в этом содействие, платили большие деньги. Болезнь стала теперь распространяться с такой стремительностью, что дома, где лежали больные, пришлось запереть, чтобы оградить от них здоровых. Снаружи каждая дверь была помечена красным крестом и надписью: «Боже, смилуйся над нами!» Улицы опустели, дороги поросли травой, стояла мертвая тишина. С наступлением темноты слышался отвратительный скрежет – это был звук, который издавали колеса погребальных телег: их везли люди, скрывавшие лица за сеткой; прижимая к губам платки, под скорбный звон колокольчиков, они громко и важно выкликали: «Выносите своих покойников!» Тела, уложенные в такие катафалки, сбрасывали при свете факелов в громадные ямы, и некому было произнести над ними заупокойную молитву: все боялись и на минуту задержаться на краю жутких могил. Дети, охваченные страхом, убегали от родителей, а родители от детей. Одни заболевшие умирали в одиночестве, лишенные всякой помощи. Других закалывали или душили нанятые сиделки, кравшие не только деньги больных, но и кровати. Третьи сходили с ума, выбрасывались из окон, выскакивали на улицы и от боли и отчаяния топились в реке».

Не знаю, как обстоят дела сегодня, но еще в 2000 г. места таких массовых захоронений оставались в Лондоне незастроенными пустошами…

И снова Диккенс: «Дурные и распущенные люди, обезумев от отчаяния, пьянствовали в тавернах, пели шумные песни, заболевали там, выходили и падали замертво». Описывая этот в буквальном смысле слова пир во время чумы, Диккенс не удержался, чтобы не лягнуть лишний раз Карла Второго, которого очень не любил: «Все это время Веселый Монарх веселился как обычно, и толку от него не было ровно никакого». И не задумывался над элементарным вопросом: а в чем, собственно говоря, король мог помочь лондонцам? Во времена, когда надежных противочумных лекарств еще не существовало, как и нынешних методов борьбы с эпидемиями? Абсолютно ничем…

Как часто бывает, расцвела самая махровая мистика. Снова Диккенс: «Боязливые и суеверные внушали себе, будто видят необыкновенные картины – пылающие в небесах мечи, гигантские ружья и стрелы. Кое-кто уверял, что по ночам несметные толпы привидений водят хороводы вокруг ужасающих ям».

Отбуйствовав несколько месяцев, чума пошла на убыль, а там и вовсе исчезла. Не знаю, сколько жизней она унесла в Англии, но в Лондоне умерло примерно 100 000 человек – пятая часть горожан. Это была последняя эпидемия чумы в истории Англии. Больше «черная смерть» не появлялась. Внятного объяснения этому так и не дали ни историки, ни врачи. До сих пор во многом остается загадкой, как возникают эпидемии и как они распространяются, порой очень причудливо. Странностей тут много. Впрочем, я о них подробно писал в книге об истории медицины, так что повторяться не буду, упомяну лишь, что тогда не какие-то шарлатаны, а ученые-медики в качестве лекарства использовали мох, белену, копченые конские яички и даже майскую росу. И что тут мог поделать король?

Чума еще не ушла из Лондона окончательно, когда, как будто мало было «черной смерти», навалилась другая беда – Великий пожар, самый крупный за всю историю города…

Пожар начался 2 сентября 1666 г. Есть сведения, что начался он с дома королевского пекаря Джона Фарринора. В России после одного из самых опустошительных московских пожаров появилась поговорка: «Велика Москва, а от копеечной свечки сгорела». Нечто подобное произошло и в Лондоне: оставили без присмотра печку, начался пожар, огонь не заметили вовремя, он перекинулся на соседний дом, и заполыхало… Огонь распространялся с поразительной быстротой – из-за того, что впритык друг к другу стояли домишки в основном деревянные, где из досок, где просто из оштукатуренной дранки. Большинство из них были старыми, дерево просохло и вспыхивало, как порох. К тому же многие дома были крыты соломой, как следует высохшей во время засушливого лета. Так что пищи для огня хватало…

В то время уже существовали регулярные пожарные силы, а с начала столетия и насосы, пусть примитивные. Однако пожарных не хватало, огонь распространился на большую территорию, к тому же дул сильный восточный ветер, разносивший искры и головешки. Свидетели пожара описывают и «дождь из огненных капель», и ручьи расплавленного свинца, текущие с крыши старого готического собора Св. Павла на улицы: «свинец, раскаленный докрасна, так что ни человек, ни лошадь не могли на него ступить».

Вот теперь король мог предпринять какие-то реальные действия – и предпринял. Он приехал в Лондон, послал на подмогу пожарным отряды своей личной гвардии, убеждал людей сносить дома, чтобы помешать огню распространиться, лично участвовал в тушении нескольких пожаров. По его приказу военные моряки герцога Йоркского взрывали не то что отдельные дома – целые улицы.

Лондонцы в панике бежали от разгула огненной стихии. В самом выгодном положении оказались те, кто жил на берегах Темзы – у многих были лодки, на которых и спасались по реке. Нашлись мазурики, которые беззастенчиво грабили брошенные обитателями, но еще не загоревшиеся дома – впрочем, такое во время больших городских пожаров случалось во многих странах, в том числе и в России.

Великий пожар продолжался пять дней, потом его все же удалось остановить. Помогла и природа – прошел проливной дождь, сбивший огонь и потушивший горящие головни. Однако ущерб был громадный: уцелела только шестая часть города. Огонь уничтожил 460 улиц и примерно 13 200 домов, 89 церквей, в том числе и собор Св. Павла, четверо городских ворот из семи, склады торговцев и военного флота. Погибших оказалось на удивление мало, всего шесть человек – по официальным данным, а они порой бывают заниженными, но все же, надо полагать, не в разы. Без крова остались 200 000 человек, половина выживших после чумы горожан. Лондон для вернувшихся предстал чужим, неузнаваемым. Один из очевидцев Великого пожара вспоминал: «Карабкался по грудам еще дымящихся обломков и часто ловил себя на том, что не понимал, где нахожусь. Да и никто не мог понять, где он находится, разве только по развалинам какой-нибудь церкви или ратуши, от которых остались заметная башня или шпиль». Земля под ногами этого лондонца была так горяча, что он едва мог идти, железные ворота и решетки тюрем расплавились, из погребов валили клубы черного дыма…