Старик не знал, что ждет его, но ему потребовались все силы, чтобы не развернуться, не передумать.
На сей раз рыбацкие хижины не пустовали, весенний клев уже начался. Увидев людей на берегу, Комынин приободрился: можно будет договориться с кем-то из рыбаков и уплыть с острова в любое время. Плохо то, что до храма, стоявшего в центре острова, далеко от берега, придется добираться пешком: Ивана Павловича не ждали, не встречали, никто не прислал за ним повозку.
Он оставил свой багаж (весьма скромный) одному из рыбаков, сказав, что вещи заберут позже.
– Не бойтесь, ваше благородие, все в сохранности будет, – сказал жилистый, словно высохший на речном ветру молодой мужчина, назвавшийся Федором. – Нам чужого не надо.
Вид его внушал доверие, и Иван Павлович спросил:
– Ты не знаешь, как там господа, что приехали храм строить? Все ли у них хорошо?
Федор помрачнел, потемнел лицом, но попытался скрыть это, отвернувшись будто бы за какой-то надобностью.
– Церковь-то ведь уже построена? Идут ли службы?
– Какие там службы!
Иван Павлович обернулся и увидел сухонького старичка с зелеными, прозрачными, как речная вода, глазами, который подошел неслышно, как кот.
– Бывал я там, – продолжил он, – какие, говорю, службы, коли нету священника? И на православный храм не похоже. – Старик сплюнул. – Бесовское место.
Так больше ничего и не добившись, Иван Павлович зашагал в сторону храма. Сбиться с пути не боялся: дорога была протоптана во время строительства. По счастью, было сухо, шагалось ему легко, только вот из головы не шли слова старика.
Бесовское место. Комынину оно тоже не нравилось; чем дальше он забирался вглубь Пропащего острова, тем сильнее ощущал себя покинутым, одиноким и… пропащим.
До места Иван Павлович добрался уже ближе к вечеру. Солнце припало к линии горизонта, и последние лучи его догорали лихорадочным, болезненным лимонным светом. На острове было тихо, как в соборе, и Комынину вспомнились разговоры о том, что тут не водятся ни птицы, ни звери.
«Это все же лучше, чем если бы из чащи вышел лось, не так ли?» – спросил себя Иван Павлович, и ему подумалось, что в здешнем лесу может таиться нечто куда более страшное, чем сохатый.
Дорога кончилась, и взору путника предстал храм. Иван Павлович устал и вымотался, но, поняв, что путь его подошел к завершению, ничуть не обрадовался.
Теперь он видел, что храм полностью достроен, но видел и то, как мало он похож на остальные церкви. Не случайно рыбак использовал слово «бесовское». Это строение не венчал крест, да и куполов не было. Основание было круглым, а из центра этого круга устремлялась ввысь треугольная пирамида, на вершине которой торчал острый шпиль.
Экзотичное, угловатое белое с золотом здание было по-своему красивым, но то была дикая, нездешняя, непонятная глазу красота, которая казалась чуждой, враждебной.
Чтобы подойти к храму, нужно было спуститься вниз, и больные колени Ивана Павловича еле сгибались, преодолевая высокие ступени. Тело ныло, и Комынин еле добрался до площадки перед храмом.
Домики, построенные для господ, находились наверху, лишь один, тот, в котором жил Солодников, стоял возле храма. Однако подойти к остальным домам, не спускаясь вниз, не получилось бы: «чашу» окружала чащоба, а домики стояли на противоположной от дороги стороне низины.
Дверь дома Солодникова была закрыта, и Иван Павлович решил, что внутри никого нет. Он малодушно обрадовался тому, что не придется столкнуться нос к носу с Солодниковым, и хотел уже начать подниматься к дому Володи, как дверь храма отворилась и на пороге показалась Варенька.
На долю секунды лицо ее сделалось недовольным, но потом она изобразила радушную улыбку, показывая, что приятно удивлена.
– Дядюшка, дорогой наш! – Варя пошла ему навстречу, протягивая руки. – Что же вы не написали, не предупредили нас? Мы бы встретили! Можно ли вам в вашем возрасте путешествовать пешком так далеко?
Варенька клюнула его в щеку. Губы были сухими и колючими, а вся она казалась взвинченной, нервной. Не было в ней той застенчивости, того тихого послушания и мягкости, что всегда составляли суть ее очарования. Иван Павлович вспомнил, как Варя хохотала в его сне, и с трудом подавил дрожь.
– Здравствуй, милая, – произнес он, стараясь, чтобы голос звучал как ни в чем не бывало. – Я много раз писал, вы что-то не спешили баловать меня ответами. Вот и решил сам вас проведать, узнать, все ли в порядке.
Варенька хотела сказать что-то, но промолчала. По лицу ее точно бы пробегали волны, и у Ивана Павловича появилось ощущение, что она примеряет маски, думая, решая, какая из них более приличествует случаю.
– Где же Володя? Тут, с тобой?
– Нет, он… – Варенька, похоже, нашла нужную интонацию и скорбно произнесла: – Видите ли, дядюшка, я не хотела волновать вас понапрасну, и мне жаль, что придется вам узнать обо всем… – Она вздохнула. – Володя не писал вам, потому что болен.
– Болен? Чем? Простужен, должно быть? Нужно вам было… – Иван Павлович перебил сам себя: – Где Володя?
Дверь храма снова отворилась, выпустив Солодникова. Открылась она широко, и Иван Павлович заглянул внутрь. Увиденное настолько его изумило, что на миг он позабыл про недуг племянника.
– Святые угодники! Это что же…
– Желаете посмотреть? – после краткого приветствия предложил Солодников. – Милости просим.
Иван Павлович принял приглашение и вошел.
Внутри храм выглядел еще более странно, чем снаружи.
Икона там была лишь одна – изображение Панталиона. Белые гладкие стены – уходящие вверх остроугольные треугольники – были расписаны непонятными символами красного, золотого и черного цвета. Диковинного вида орнамент, большие и малые фигуры, переходящие одна в другую – от всего этого рябило в глазах, голова начинала кружиться.
Окна (круглые, как люки) находились высоко под потолком, а пол казался прозрачным, ступать по нему было неловко и страшно, преследовало ощущение, будто он вот-вот разобьется, и ты провалишься вниз.
В центре помещения находилось нечто вроде бассейна, наполненного черной, золотистой и алой водой, причем цвета эти не смешивались, а сама жидкость была живой: двигалась, закручивалась в водовороты, перетекала из одной точки в другую.
Пахло липкой, навязчивой сладостью с примесью чего-то несвежего, прокисшего. Иван Павлович почувствовал, что ему трудно дышать, перед глазами все плыло.
«Господи помилуй, какому божеству возносят молитвы в этом храме?!»
– Мне нужно на воздух, – просипел он.
– Конечно, – охотно отозвался Солодников. – Это вы с непривычки.
На улице, жадно хватая ртом воздух, Иван Павлович слышал, как Варенька говорит полным показного сочувствия голоском:
– Вам нужно отдохнуть, прилечь с дороги. Позже сумеете рассмотреть повнимательнее. Уверена, вам понравится, вы проникнитесь величием и красотой храма Панталиона.
– Мне нужно увидеть племянника, – слабо отозвался Комынин.
– Разумеется! Идемте, прошу вас! Надеюсь, вы не подумали, будто мы хотим этому воспрепятствовать.
Сказав «мы», Варенька объединила себя с Солодниковым.
Володя остался один, в стороне.
Подъем давался Ивану Павловичу еще тяжелее, чем спуск. Он пыхтел и задыхался, стараясь не показать, насколько ему на самом деле плохо.
– Панталион помог мне, вернул меня к жизни. Мы верим, что и Володе он поможет, – ворковала Варенька, поддерживая Ивана Павловича под локоть.
– Чем он болен?
– Недуг его нервического свойства, – ответил Солодников. – Перенапряжение, усталость, дурные сны.
«Дурные сны», – эхом отозвалось внутри у Ивана Павловича.
– Это пройдет. Скоро все изменится. И вам тоже станет лучше. Правильно сделали, что приехали. Панталион никого не оставит.
Последняя фраза прозвучала чуть зловеще, но Комынин постарался отогнать эти мысли: и без того хватало поводов для беспокойства.
Одолев последнюю ступеньку, Иван Павлович откашлялся, передохнул немного, а после двинулся к стоящим тесной группой домикам.
– А где же Глаша твоя? – вспомнил он вдруг. – И все прочие слуги?
Варенька беспечно махнула рукой.
– Покинули нас. Уехали с острова. Кто зимой, кто по воде, как лед сошел.
– Уехали? – ошеломленно переспросил Комынин. Он не мог представить себе, что верная Глаша оставила свою госпожу.
– Вижу, вы удивлены. Право, не стоит беспокоиться. Мы справляемся. А к лету наймем новых. Нам понадобится много людей: мы ведь решили строить имение, окончательно сюда перебраться. Сколько можно ютиться в этих хибарах?
Варенька широко улыбалась, глядя на дядю своего мужа.
Интересно, есть ли твой супруг в составе этого «мы», подумалось Ивану Павловичу, но вслух он этого говорить не стал.
Выходит, они с Володей сейчас наедине с Солодниковым и Варей; нет рядом ни Глаши, ни других слуг – вообще никаких людей на несколько километров вокруг! До оставшихся на берегу рыбаков далеко, а бесконечные ступени отняли остатки старческих, подточенных болезнью сил…
Варя и Солодников глядели на него, не спуская с лиц приторных улыбок, и Ивану Павловичу почудилось, будто в выражении их глаз прячутся предвкушение и жестокая радость.
Глава двадцатая
– Мне нужно увидеть Володю, – сказал Иван Павлович. – Немедленно.
Он не хотел более притворяться, будто не находит в происходящем ничего противоестественного, но в то же время боялся открыто сказать о своих подозрениях и опасениях. Ведь тогда и этим двоим не придется делать вид и…
И что они с ним сотворят?
Вероятно, то, что сотворили со слугами, с Глашей. Комынин не был настолько наивен, чтобы поверить, будто все эти люди пожелали просто уехать.
– Пойдемте, – отозвался Солодников.
Через пару мгновений все трое стояли возле двери.
– Хочу предупредить вас, Иван Павлович. Ваш племянник неважно выглядит.
Комынин не стал больше слушать (хватит с него этих уверток!) и толкнул дверь. Внутри было темно, душно и дурно пахло. Уже вечерело, и света из маленького оконца не доставало, чтобы осветить все помещение.
Кровать Володи стояла у дальней стены, как и прежде, и на ней кто-то лежал. Видимо, хозяин комнаты.
– Сейчас зажгу свечи, – произнесла Варенька.
– Не стоит. Позвольте, я сам, – твердо возразил Иван Павлович. – Будьте любезны, оставьте нас.
– Как угодно.
Дверь за Солодниковым и Варей закрылась, и Иван Павлович медленно приблизился к кровати.
– Володя, здравствуй, дорогой мой, – негромко проговорил он, но ответа не получил.
Комынин нашел свечи, зажег их, и в комнате стало намного светлее. Он придвинул стул к кровати и сел, едва не застонав от облегчения: какое счастье – дать отдых усталым ногам.
Володя лежал, отвернувшись к стене, закутавшись в одеяло, и Иван Павлович видел лишь его макушку.
– Володя, ты слышишь? Ты спишь, быть может?
Фигура на постели была все так же недвижима, и это пугало все сильнее.
– Ты не отвечал мне на письма, вот я и решил приехать сам, – сказал Комынин. Говорил, чтобы нарушить тишину, не сидеть молча.
Он огляделся по сторонам, не зная, что предпринять. От духоты и вони (пахло немытым телом, чем-то кислым, а еще нечистотами) голова начала кружиться.
Свечи горели, потрескивая, желтые огоньки трепетали, на стенах плясали тени, и Ивану Павловичу показалось, что они живые.
– Володя, я… – Он снова посмотрел на племянника и поперхнулся от неожиданности. Тот, оказывается, обернулся и теперь через плечо смотрел на посетителя.
Это, несомненно, был Володя, но как же мало походил он на себя прежнего! Нечесаные грязные волосы падали на лицо, щеки обвисли, как у бульдога, спекшиеся губы искусаны в кровь. Взгляд его был недоверчивым и диковатым, как у пойманного в ловушку животного.
Володя завозился и приподнялся на подушках.
– Вы кто такой? – Голос был похож на собачий лай.
– Ты что же, не узнаешь меня? – поразился Иван Павлович. – Это же я, твой дядя, я…
– А, ну да, – равнодушно бросил Комынин-младший и сел в кровати, прислонившись к спинке. Иван Павлович увидел, что больной лежит в постели одетым. Причем одежда была несвежая, в пятнах.
Иван Павлович не понял, точно ли Володя узнал его, но спросить не решился.
– Ты, я вижу, болен. Что с тобой?
Племянник затрясся в приступе беззвучного хохота, хотя Иван Павлович не сказал ничего смешного.
– Ты бы тоже заболел, если бы видел то, что вижу я, – тем же лающим голосом ответил он. – Они каждую ночь приходят…
Больной вдруг вскинулся, завертелся, посмотрел на свечи, на темное окно и взвизгнул:
– Уже ночь? Пришла уже, негодяйка? – Он запустил пятерню в волосы. – Теперь и эти придут, все придут, недолго ждать!
Володя принялся раскачиваться из стороны в сторону, бормоча и озираясь. Гадкий запах, исходящий от него, стал почти невыносим.
«Господи, что же это? Как такое могло случиться?» – в отчаянии думал Комынин-старший.
