Между тем Володя умолк и уставился на Ивана Павловича воспаленными, обведенными черными полукружьями глазами, облизнул губы. Взгляд его карих глаз был полон совершеннейшего, беспримесного безумия, и старику показалось, что больной сейчас бросится на него, вцепится в глотку.
Но вместо этого Комынин-младший прижал ладони к щекам в почти комичном жесте ужаса и проговорил нараспев:
– Скоро, скоро! – Он повторял и повторял это слово.
Иван Павлович не выдержал и вскрикнул:
– Что – «скоро»? Господи Боже!
– Я видел их, видел. Они приходят, они смотрят в окна. – Голос безумца сделался тихим и наполнился страхом. – Человек с ободранной кожей глядит в мое окно. Тени с мертвыми глазами просачиваются в щели в полу, подбираются ближе. Луна движется по небу не в ту сторону, в ее свете мертвецы бредут по темным дорогам. Не-живое и не-мертвое ищет хозяина, хочет вырвать из тела душу. Тот, у кого два лица, рыщет возле дома, воет, скребется. Окаянные кричат, глядя в небо, и их голоса сводят с ума!
Больной прижал ладони к ушам, повалился обратно в кровать, натянул одеяло и затрясся под ним, причитая и плача.
Ивана Павловича обуял ужас, равного которому он никогда прежде не знал, не испытывал. Ему стало холодно, по телу прошла дрожь, пришлось стиснуть челюсти, чтобы зубы не стучали друг о дружку. Слова, которые произносил его несчастный племянник, лишенные смысла, непонятные, были полны острой, жгучей безысходности, которую Иван Павлович ощущал так явственно, будто это было нечто материальное, то, что можно потрогать руками.
Ему захотелось уйти прочь, но не было сил подняться со стула.
Входная дверь со скрипом отворилась.
– Что ж, уважаемый Иван Павлович, насмотрелись? – без тени сочувствия вопросил Солодников. – Полагаю, вам нужно отдохнуть с дороги. Позвольте, я провожу вас в дом, который вы занимали прежде.
– Что свело с ума моего племянника? – проклиная себя за жалкий, старчески дребезжащий голос и умоляющие интонации, спросил Иван Павлович.
– Не волнуйтесь, скоро ему станет лучше.
«Откуда такая уверенность?» – собрался спросить Комынин, но прикусил язык: фраза прозвучала не успокаивающе, а угрожающе.
Они вышли из домика Володи, Солодников запер дверь на ключ.
Было совсем темно; неровная, словно обглоданная псами луна скупо освещала округу, и Ивану Павловичу вспомнились безумные слова о том, что ночное светло движется по небосклону не в ту сторону, а затем в памяти всплыли и другие ужасы, о которых говорил Володя.
Комынин затрясся еще сильнее.
– Вас, смотрю, лихорадит? – спросил Солодников, чуть не волоком таща за собой старика. Он открыл дверь дома и втолкнул Ивана Павловича внутрь.
– А Варенька…
– Она у себя. Тут есть все, что вам может понадобиться, – проговорил этот странный и страшный человек.
А после вышел, оставив Комынина в одиночестве.
Старик перевел дыхание. Обстановка была та же самая, что и до его отъезда, и это подействовало успокаивающе. Свечи были зажжены, окно занавешено, кровать аккуратно застелена, в углу находился умывальник, висели полотенца, а на столе стояли тарелки с едой и кувшин с каким-то напитком.
«Все хорошо», – сказал себе Иван Павлович, а потом обернулся и запер дверь на задвижку. Так-то лучше. Спокойнее.
Конечно, он разволновался, но это вполне понятно и объяснимо: перенесенная недавно болезнь, изматывающая дорога, удручающее состояние любимого племянника. Необходимо освежиться, поесть, выспаться, утром все будет выглядеть иначе. Он отдохнет, а после примет все необходимые меры, чтобы как можно скорее увезти Володю с острова.
«Скоро ему станет лучше», – вспомнил он слова Солодникова.
«Вот заберу моего мальчика от вас – и станет!»
Иван Павлович умылся, вытер руки. Карманные золотые часы на длинной цепочке – подарок отца – показывали почти полночь. Надо бы лечь, поздно уже. Или сначала желательно перекусить, чтобы набраться сил?
Старик подошел к столу, отодвинул стул и хотел было сесть, но тут услышал шорох. Звук шел со стороны окна, и ему подумалось, что это могут быть мыши.
Однако, прислушавшись, Иван Павлович сообразил, что шорох доносится с улицы. Возможно, какое-то животное…
«На острове нет ни собак, ни кошек, даже и диких зверей нет!»
Стены домика были довольно тонкими, и Иван Павлович отчетливо слышал, что кто-то ходит вокруг, наступает на веточки, которые хрустко ломаются под ногами, приминает ступнями прошлогоднюю листву, касается пальцами стен.
Порадовавшись, что дверь заперта, старик на цыпочках подошел к окну. Может, это Володя? Нет, вряд ли он вышел: Солодников запер дверь.
Тогда Солодников или Варя? Тоже нет: зачем им кружить вокруг дома, какой в этом смысл?
Чья-то рука подергала входную дверь, и Иван Павлович еле сдержал вопль. Под угрозой смерти не стал бы он подходить, отпирать ее, спрашивать, кто там. Ему отчетливо представилось собственное одиночество: он, слабый, больной старик, заперт на острове, кругом – вода, а рядом – сумасшедший племянник и люди, от которых исходит угроза.
Снова звук снаружи. На сей раз – не то хрип, не то низкий, горловой стон. Тот, кто издавал его, стоял прямо под окном.
«Человек с ободранной кожей глядит в мое окно», – сказал безумец, и Иван Павлович содрогнулся.
Хриплый стон повторился снова, став громче, превратившись в завывание. Слышать это было невыносимо, но еще невыносимее – думать, кто может стонать и выть.
«Врага нужно знать в лицо!» – безапелляционно проговорил в голове Ивана Павловича голос давно умершего отца.
Это правда. Стоять и трястись – что может быть малодушнее, гаже? А если это несчастный безумный Володя выбрался в окошко и бродит по округе, перепуганный и потерянный? Вдруг он упадет в низину со ступеней и свернет себе шею? Чем тогда Иван Павлович сможет оправдаться, как сумеет успокоить свою совесть?
Старик решительно подошел к окну и раздвинул занавески.
Сначала даже не испугался: ему показалось, что на пятачке перед домом вправду стоит, запрокинув голову, глядя в небо, его племянник. Но потом Иван Павлович увидел, что человек этот выше, худощавее. Был он нагим и босым, седая луна бесстыдно освещала его тело – и Комынин видел, что оно изъедено, плоть тут и там обнажила кости, а темные волосы почти отвалились от черепа. Кожа мертвеца казалась влажной, и Иван Павлович понял, что перед ним утопленник.
Страшный гость опустил голову и уставился на старика пустыми глазницами. На месте носа чернела дыра, верхняя губа была объедена раками или рыбами, торчащие зубы напоминали речные камни. Узнать, кто перед ним, было невозможно, и все-таки Комынин не усомнился ни на миг.
Это был он, Петя! Старший брат, баловень судьбы и любимец женщин, балагур и весельчак, утонувший в Быстрой, близ этих мест, когда его сыну Володе не исполнилось и года.
Несчастный случай во время речной прогулки на пароходе: Петя был нетрезв и, видимо, упал ночью за борт, а обнаружили его исчезновение лишь поутру. Тело Пети искали, однако так и не нашли, пришлось хоронить пустой гроб.
«Нет! – Иван Павлович шарахнулся от окна, чувствуя, как по груди разливается огненная волна. – Не может быть!»
Покойник за окном ощерился в подобии улыбки, словно радуясь удачной шутке, как делал это при жизни. Только тогда Иван Павлович заметил, что мертвый брат явился к нему не в одиночестве.
За спиной его стояла толпа людей – или, вернее сказать, нелюдей? Теряя рассудок от ужаса, Комынин смотрел на молчаливые, неподвижные фигуры с повисшими вдоль тел руками, на облитые неверным лунным светом лица Глаши, повара и других слуг, которые, по словам проклятущего демона Солодникова и ведьмы-Вари, покинули остров.
В груди жгло все сильнее, и старик почти спокойно, точно это касалось не его самого, а кого-то другого, подумал, что умирает.
Свечи еще горели, и Иван Павлович, оглядевшись по сторонам, увидел, что обстановка в доме изменилась. Теперь все выглядело иначе, совсем не так, как некоторое время назад…
Кругом были грязь, пыль и запустение. На полу валялись обрывки бумаги, какое-то рванье, осколки битой посуды. Белье на постели было скомкано и испещрено пятнами, занавески напоминали тряпки, а еда на грязном столе давно сгнила, покрылась плесенью, источала омерзительный запах.
«А если бы я съел или выпил?» – От этой мысли старика затошнило.
Огоньки на кончиках свечей затрепетали на ветру: дверь и окно разом распахнулись.
«Я ведь запирал дверь!» – подумал Иван Павлович, но не успел осознать произошедшего до конца.
В оконный проем просунулась белая рука. Возле двери послышались шаркающие шаги, а минутой спустя…
Того, что случилось дальше, Иван Павлович, к счастью для него, увидеть уже не мог. Разрывающая грудную клетку боль стала такой сильной, что он более не мог терпеть ее, вдобавок накрепко сдавило горло. Старик широко разевал рот, отчаянно борясь за глоток воздуха, но это было бесполезно.
В голове полыхнуло оранжевым, и в этой вспышке сгорело все: мысли, опасения, надежды, чувства, страхи – вся жизнь Ивана Павловича.
«Помру сейчас – и ведь никто так никогда и не узнает, что случилось на Пропащем острове», – тоскливо подумал Комынин, и это была последняя посетившая его мысль.
Глава двадцать первая
Услышав от Шуры, что прежде остров назывался Пропащим, Давыдов быстро спросил:
– Тут пропадали люди?
– Много разного творилось, – ответила она. – У меня сложилось впечатление, что все события, связанные с Варвариным островом, несколько… неоднозначные. Вот смотри. Есть масса свидетельств того, что это поистине чудотворное место. То есть люди приезжали сюда и исцелялись от смертельных недугов. Причем все происходило довольно зримо, быстро. Вчера человек был болен – сегодня здоров.
– Как Малинка, – вставил Андрей.
– Да, именно, – подтвердила Александра. – Никаких отложенных эффектов и последствий, как говорится. Все четко, честно и прозрачно. Таких случаев, как с Малинкой, я нашла множество и в источниках позапрошлого века, и в газетах из девяностых. Да, я ведь еще не сказала тебе, что Варвариным остров стали называть тоже в связи с чудесным исцелением.
– А я еще думал, что за Варвара такая? Может, утопилась поблизости от несчастной любви.
– Фи, как банально! – фыркнула Шура. – Ты просил меня узнать, кто такие Комынины. Так вот, я прочла в одной рекламной статье, написанной в те годы, когда Варварин остров хотели сделать чем-то средним между Диснейлендом и всесоюзной здравницей, что тамошние земли когда-то принадлежали богатейшему дворянскому роду Комыниных. Правда, род этот угас. Так вот, согласно легенде, Варвара Комынина была прекрасна, как заря, но смертельно больна, врачи не в силах были помочь ей. Тогда ее муж Владимир решил построить на острове церковь во славу целителя, святого Панталиона. Будто бы этот святой исцелял одним лишь взглядом. Как Кашпировский. В храме находилась его икона…
– Она и сейчас там.
– …и человеку было достаточно со всей искренностью попросить о выздоровлении, чтобы получить помощь. Сделав богоугодное дело, построив храм, муж Варвары рассчитывал на исцеление жены. Так и случилось. Потом, правда, все пошло наперекосяк. Владимир Комынин внезапно умер, его дядя, единственный кровный родственник, тоже. В одном месте написано, что он свалился со ступенек, ведущих к храму, и свернул себе шею, в другом – что у него было больное сердце. Точных данных я не нашла, да и вообще про этих Комыниных мало информации, почти ничего нет. Безутешная Варвара, лишившись обожаемого мужа и его дядюшки, которого, будучи сиротой, почитала, как родного отца, решила посвятить себя служению исцелившему ее святому Панталиону. Она больше не вышла замуж, построила дом близ храма (остатки этого строения нашел твой отец), больше с острова не уезжала до самой смерти (о том, как она умерла, сведений я тоже не нашла). Люди стали приезжать на остров, чтобы припасть к иконе, попросить помощи у святого Панталиона, излечиться от хвори. Варвара всех привечала, никому не отказывала, не брала денег, а желающим поселиться на острове помогала обосноваться. В честь этой самоотверженной и добросердечной женщины остров стал Варвариным.
– Пока все весьма сахарно, – заметил Андрей.
– Пока да, – подтвердила Александра. – Но, как в том анекдоте, есть нюансы. Вся информация, которую мне удалось найти, делится на две части. Одну я тебе изложила: здесь про святого, исцеления, чудеса и прочие радости. Но есть и другая сторона. Как я говорила, остров раньше назывался Пропащим. Никаких особенно жутких случаев не описывается, но рыбацкие лодки то и дело тонули около острова, а потому люди старались без особой нужды там не показываться, хотя рыбы в тех местах полно. Вот скажи, зачем понадобилось строить храм в таком дурном месте?
– Может, чтобы его очистить? – предположил Андрей.
Шура немного помолчала, собираясь с мыслями. Добытые ею сведения были обрывочными, хаотичными, запутанными.
– С островом связаны и по-настоящему трагические события: его регулярно затапливало, стихия время от времени уносила множество жизней. Такое бывало примерно в семидесятые годы девятнадцатого века (точной даты я не нашла), потом случилось в двадцатые годы века двадцатого, после революции, по время Гражданской войны. Тогда, кстати, Варварин остров сильно пострадал: еще до наводнения и храм, и господский дом были уничтожены. Буквально до основания, все было сожжено и разрушено! Долгое время остров, видимо, пустовал, никто там не жил, но после окончания Великой Отечественной, ближе к шестидесятым, начал потихоньку заселяться, все благодаря рыболовецкому промыслу. Здесь построили дома, школу, клуб, паром ходил с большой земли (я читала статью в газете «Быстрорецкая правда»). А в начале семидесятых опять случилось наводнение. Погибло много народу, практически все жители, число погибших называют разное, от пятисот человек до тысячи, но точных цифр нет, да и вообще информация, скажем так, закрытая: в те годы газеты особенно-то не писали о подобных вещах, такое старались скрыть от общественности. Мне удалось раскопать очерк местного писателя, он называется… Минуточку. – Шура пошуршала страницами: – Ага, вот. Клим Алексеев «Роковой остров». Там написано, что, когда вода сошла, остров был пуст. Ни одного тела, даже похоронить некого, про выживших и речи нет. Это, возможно, преувеличение: произведение все-таки не документальное, а художественное.
Она услышала, как Давыдов вздохнул.
– От таких мест надо держаться подальше. Но люди упорно снова и снова заселяли остров, как трава прорастет на грядке, даже если ее регулярно пропалывать. Остров опять долго пустовал, но лет через десять после трагедии здесь основали рыболовецкую артель «Быстрорецкрыба». Старые постройки обновили, новые возвели. Люди стали приезжать и постепенно обживаться на Варварином острове, а уж на конец восьмидесятых – начало девяностых пришелся его расцвет. Про этот период ты не хуже меня знаешь.
– Да. Сумасшедший миллионер-иностранец решил возродить храм.
– Совершенно верно. Его звали Уильям Лэйн. Икона святого Панталиона (та самая, старинная, чудотворная) многие годы находилась у него. Досталась, по словам Лэйна, от людей, спасших святыню от уничтожения в период революционной смуты. После начала перестройки и падения «железного занавеса» он решил вернуть ее на Варварин остров, а заодно отстроить храм и превратить в Мекку для всех болящих. Ибо, как сказал Лэйн в одном из многочисленных интервью: «Святой Панталион может спасти сотни, тысячи жизней, и мой долг – дать страждущим возможность обрести шанс выздороветь».
– Высокопарно.
– А другие говорили: «Благородно», – усмехнулась Шура. – В те годы интерес ко всему мистическому, к колдунам и целителям зашкаливал, так что идеи Лэйна были невероятно популярны. К тому же он подкреплял их рублем. Варварин остров застраивался, в храм стекались люди.
– А потом Уильям Лэйн умер. И все постепенно сошло на нет.
Александра снова принялась листать страницы, копаясь в своих заметках.
– Да-да, – рассеянно произнесла она. – Люди исцелялись, было множество статей, отзывов, даже телепередачу сняли, но…
– Но?
– Были и недовольные. Однажды женщина попыталась сжечь храм, утверждая, что это нечестивое место. Потом были слухи о пропаже людей в тех краях, о внезапных смертях. О хорошем кричали громко, а о таких происшествиях говорили вполголоса, но все же что-то порой просачивалось.
Александра раздраженно вздохнула.
– Этот остров водит меня за нос. Я накопала кучу сведений, проторчала в архиве несколько часов, но все как-то размыто, ничего определенного. Я нутром чую, это плохое место, но нет никаких прямых доказательств. Разве что…
– Говори же, что там, – поторопил он.
– Даты, когда происходили наводнения. Смотри: семидесятые годы девятнадцатого века, потом – начало двадцатых и семидесятые годы двадцатого. Вероятнее всего, в более ранние периоды тоже были наводнения, но про них разузнать ничего не удалось.
Давыдов прикинул в уме и сразу понял:
– Интервал – примерно пятьдесят лет.
– Причем от даты последнего затопления прошло как раз столько. Значит, скоро оно может повториться.
– Немного притянуто за уши.
– И все же.
Они помолчали.
– Есть еще одна вещь, которая меня беспокоит, – призналась Шура. – Я пыталась найти хоть одно изображение старого храма, который построили Комынины. Но нет ни картин, ни фотоснимков, ни даже подробных описаний. Наткнулась только в одном месте на слова о том, что храм был «диковинного» вида.
– Да и место, где он стоит, – низина, котлован. Это необычно, – прибавил Давыдов.
– Я попросила знакомого сделать запрос в Церковный архив Быстрорецка, жду ответ. Спросила и про Панталиона, что это был за персонаж, и про храм. Может, изображения какие-то будут. Не знаю, почему это кажется мне важным.
– Ты где сейчас? – неожиданно спросил он.
– В «Пиноккио», а что? Поговорю с тобой, на работу пойду.
Андрей откашлялся.
– Наверное, лучше всего было бы уехать отсюда. Снова оказаться в городе, решить вопрос с работой. – Голос его звучал неуверенно. – Копошусь тут, копаюсь в прошлом, а надо о будущем думать.
