– Безусловно, – суховато ответил Комов. – Прощу прощения за неуместные рассуждения.
Весну сменило лето, на смену ему пришла осень; строительство шло споро, без сложностей и каких-либо неприятных происшествий. Громы небесные не поражали храм, люди не сбегали со стройки, не жаловались, не боялись.
Постепенно тревога, которая снедала Ивана Павловича, стала отпускать его. И не только потому, что не было поводов переживать, но и потому, что Вареньке становилось все лучше, она расцветала на глазах, а любимый племянник был счастлив.
В ноябре Комынин-старший решил отправиться в Санкт-Петербург. Некоторые дела требовали скорейшего вмешательства, да и в присутствии на острове не было, пожалуй, никакой необходимости. Защищать Володю и Вареньку ни от чего и ни от кого не требовалось, работы шли без помощи Ивана Павловича, и он рассудил, что вполне может провести позднюю осень и зиму в комфорте большого города, а ближе к весне навестить племянника с женой.
– Не волнуйтесь, дядюшка, – говорил Володя, прощаясь с Иваном Павловичем, – езжайте спокойно.
– Можно бы и вам уехать. Чего тут в холода-то куковать? – без особой надежды предложил старик и получил ожидаемый ответ:
– Солодников считает, что Вареньке нужно быть тут до окончания строительства. Иначе болезнь может вернуться.
Когда Пропащий скрылся из виду, Иван Павлович почувствовал облегчение: остров по-прежнему действовал ему на нервы, был похож на зверя, который притаился в кустах, выжидая подходящий момент для нападения. Вместе с тем старика не покидало ощущение, что он совершает непоправимую ошибку, оставляя Володю наедине с…
С чем? Иван Павлович и сам не знал. Древний бог, в честь которого возводили храм, пока никому не причинил вреда. Наоборот, явно помогал Вареньке.
А если именно «пока»?
Осень и зима были долгими, но прошли и они. В череде дел немного позабылись тревоги, остров на расстоянии перестал казаться зловещим. От Володи регулярно приходили жизнерадостные, бодрые письма, в которых он рассказывал, как движется строительство. Оно, судя по рассказам племянника, не прекращалось ни на один день, несмотря на дожди, снега и морозы, которые абсолютно не мешали работам (и это было поразительно).
Последнее письмо пришло в конце февраля, как раз перед тем, как Ивана Павловича свалила в постель обострившаяся застарелая хворь. Лишь к апрелю Комынин-старший почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы вновь выходить из дому.
Решение отправиться на остров он принял, еще лежа в кровати, не будучи в состоянии воплотить его в жизнь. Да и теперь врач рекомендовал старику поберечься, но Иван Павлович знал, что не может позволить себе такой роскоши.
Вот уже более месяца от племянника не было ни слуху ни духу. Володя не ответил на три письма, проигнорировал даже то, в котором старик жаловался на свою болезнь.
Больше Комынин-старший писать не стал. Он поедет сам – и сам увидит, что происходит на острове.
А в том, что там творится нечто нехорошее, Иван Павлович нисколько не сомневался. Вопрос был лишь в том, не стало ли уже слишком поздно, сможет ли он помочь Володе, сумеет ли отвести беду.
Глава восемнадцатая
Если бы кто-то спросил Владимира Константиновича, когда все началось, он не сумел бы ответить точно. Оглядываясь назад, понимал, что происходило все постепенно и продвигалось вперед крохотными шажочками, пока внезапно не набрало темп и не обвалилось на него, раздавив мертвой, грозной тяжестью всю его жизнь.
Прежде Владимиру Константиновичу казалось, будто самое страшное, что могло с ним случиться, – это болезнь любимой жены. И стоит ей пойти на поправку, как он сделается счастливейшим из смертных.
Теперь его желание исполнено, Варенька здорова. Но никакого счастья нет и в помине – лишь тоскливый, сосущий кровь ужас. Потому что эта молодая, цветущая женщина больше не была его милой Варей. Болезнь ушла, а вместе с нею ушла и возлюбленная Владимира Константиновича, оставив вместо себя совсем иное существо…
Нет, пожалуй, все-таки можно сказать, когда пошел отсчет, подумалось Комынину. В середине зимы Владимир Константинович впервые увидел у Вари книги. Прежде жена не выказывала интереса к чтению, в свободное время писала красками или вышивала. Книг было две – обе толстые, с потемневшими от времени страницами, в черных переплетах.
– Что это? – спросил он.
Жена немного смутилась.
– Это Петра Васильевича книги, Володя. Он мне дал прочесть.
Солодников целыми днями пропадал то на стройке, то в окрестном лесу, они встречались лишь за ужином, да и то не всегда, и Владимир Константинович понятия не имел, что Петр Васильевич общается с Варей.
– О чем они? – Комынин открыл ту, что лежала сверху, пролистнул пару страниц, но жена подскочила к нему и забрала книгу.
– Не нужно это тебе, незачем, – резковато бросила она. – Петр Васильевич говорит, что… Словом, я должна немного узнать о том, кто спас мне жизнь. А тебе это не должно быть интересно.
Варенька смягчила резкость улыбкой, но Владимира Константиновича ее поведение покоробило.
– Отчего же мне не должно быть интересно, что за сила тебя вылечила?
Справедливости ради, он и в самом деле не проявлял охоты узнать об этом. Тут было что-то подсознательное, даже неосознанное: ему хотелось держаться от этого подальше. Владимир Константинович полагал, что после завершения строительства они с Варенькой уедут с острова, чтобы не возвращаться. Забудут и о нем, и о болезни, и о чудесном исцелении.
Но не тут-то было. Оказалось, что у Вареньки другие планы.
В тот день, когда они заговорили о книгах, Варя уклонилась от пояснений, больше не желала затрагивать эту тему. С той поры Владимир Константинович не видел книг (она больше не оставляла их на видном месте, запирала в своем сундучке), однако знал, что она читает их.
Жена забросила и вышивку, и рисование, углубившись в изучение непонятных трактатов. На его вопросы улыбалась, отвечала расплывчато, спешила переменить тему разговора.
Лишь когда на остров привезли икону, им все же пришлось поговорить. Солодников с величайшей осторожностью распаковал большую коробку, в которой она находилась. Варенька все это время стояла подле него, и Владимир Константинович с неудовольствием заметил на ее лице выражение восторга, граничащего едва ли не с экстазом.
В выражении глаз, в том, как подрагивали от нетерпения ее руки и кривился рот, было что-то жадное, почти неприличное, и Владимир Константинович отвел взгляд, подумав, что, по всей видимости, плохо знает свою жену.
– Кто это? – нервно спросил он, и Солодников с Варей ответили в унисон:
– Панталион. Земное воплощение Владыки.
Владимир Константинович не вполне понял, что это значит, и Варенька снисходительно пояснила:
– Ты же знаешь, ваш Бог един в трех лицах, сын Божий приходил на Землю. Вот и Панталион бывал здесь, оставил нам, последователям, свой лик.
Варенька так и сказала – «ваш Бог», словно это не она еще год назад была примерной прихожанкой, постилась, стояла перед образами и просила Господа даровать ей здоровье.
Словно прочтя мысли мужа, Варенька усмехнулась и жестко проговорила:
– Разве ты забыл? Я верила всем сердцем, я молила вашего Бога, но Он отвернулся от меня, сделал вид, что не слышит. Чего теперь обижаться, что больше в Нем не нуждаются?
Солодников, желая сгладить нарождающуюся ссору, быстро сказал:
– Прах Панталиона покоится не в одном месте, его останки захоронены в разных частях земного шара. Пропащий остров – одно из таких священных мест, потому именно здесь и следовало построить храм.
Тем же вечером Варенька впервые завела речь о том, что не желает покидать Пропащий остров.
– Володенька, мне здесь хорошо и спокойно. Только тут я могу быть счастлива! Прошу, давай построим дом неподалеку от храма Панталиона, – ворковала она, ластясь к нему, делаясь все больше непохожей на прежнюю скромную Варю. – Я не хочу возвращаться ни в Быстрорецк, ни в Петербург, ни в наше имение. Эта суетность, этот вечный бег, глупые люди, которым не понять меня…
– Но прежде тебе нравилось и в столице, и в Быстрорецке! – пораженно ответил Владимир Константинович.
– То было прежде. Многое изменилось. Ты отвел меня от края бездны, ты поверил в помощь Панталиона и заставил поверить меня, так зачем теперь поворачивать назад? Пойми, милый, мне будет хорошо только тут, а в других местах я зачахну, болезнь может вернуться.
Это было похоже на шантаж, а еще – на ложь. Он не стал отвечать, но Варя с того дня говорила об их будущей жизни в новом доме на острове, как о деле решенном, не желала слышать никаких возражений.
Владимир Константинович все меньше узнавал в этой женщине, переполненной экзальтацией и злой энергией, свою нежную, тихую Вареньку. Дни напролет она читала свои книги – одна или в компании Солодникова, пропадала в храме, который был уже почти готов (оставались лишь внутренние работы, близившиеся к завершению).
– Ты так переменилась, – вырвалось у него однажды за завтраком.
– Переменилась? В чем же?
– И ко мне, и… И в целом.
– Володенька, о чем ты? Что за фантазии? – По губам Вари скользнула небрежная улыбка. – По-моему, ты стал чересчур мнительным.
– А по-моему, нет. К примеру, ты не рисуешь больше. – Это была самая малая из перемен, но Владимиру Константиновичу нужно было с чего-то начать.
Варенька погладила мужа по щеке, поглядела, как на несмышленое дитя.
– Ты же понимаешь, это была лишь забава, баловство. Художницы из меня никогда бы не вышло: не хватает терпения и таланта. А попусту время тратить да краски переводить… К чему? Есть более серьезные занятия.
– Знаю я твои занятия! – Прозвучало глупо и беспомощно, и Варенька не удостоила его ответом. Еще раз потрепала по щеке и вышла из-за стола.
Комынин почувствовал себя униженным, но не знал, что можно предпринять, и поступил так, как поступает большинство людей в сложной ситуации: вовсе ничего не стал делать, полагаясь на то, что все как-нибудь образуется само по себе.
Разумеется, ничего не наладилось, стало только хуже.
В конце зимы рабочие уехали с острова, завершив то, для чего их нанимали.
Прощаясь с Владимиром Константиновичем, Комов смотрел на него с затаенной грустью и жалостью.
– Внутри этого… – он словно бы поперхнулся, – этого сооружения лишь голые стены. Когда я спросил Солодникова, кто станет заниматься росписью, внутренним убранством, он ответил, что сделает это сам. – Комов дернул подбородком. – И ваша жена ему поможет, она же художница.
Владимир Константинович понятия об этом не имел, но не готов был признаться в неосведомленности. Оказывается, решили без него, а он, тот, кто оплачивает все, ни сном ни духом!
Комынин сделал вид, что все нормально, в порядке вещей, промямлил что-то, поспешно заговорил о другом. Комов, который отлично все понял, притворился, будто верит. Они простились сухо, скованно, хотя все это время общались вполне дружески.
Вечером того же дня Владимир Константинович спросил Солодникова и Варю, что это за идея, – самостоятельно расписывать стены, а в ответ получил то, что и обычно: снисходительные взгляды, показную сердечность, скрывающую ледяное равнодушие. Этим двоим не было дела ни до него, ни до его мнения, ни до его недовольства.
«Я для них – ярмарочный дурачок, пустое место», – подумал Комынин. Того, что он покинул комнату, Варенька и Солодников не заметили.
Думать об этом было больно и страшно. Казалось, вся жизнь рассыпается, ломается, и ничего уже не поправить, не вернуть. Совсем плохо Владимиру Константиновичу стало после разговора с Глашей.
«Старая нянька, я, Варенька, проклятущий Солодников да несколько слуг. Больше на острове никого и не осталось», – подумал Комынин, глядя на старушку.
Глаша вошла крадучись, бочком, вид у нее был такой, точно она прислушивается к тому, что происходит за спиной, но боится оглянуться.
– Чего тебе, Глаша? – Он хотел спросить ласково, уважительно, а получилось отрывисто, лающе.
Однако старая женщина не обратила на его тон внимания.
– Что хотите, то и делайте, а больше так нельзя!
– Как? – вяло спросил Комынин, понимая, о чем она хочет поговорить.
– Вареньку нашу спасать надо от этого… – Глаша пожевала губами и выплюнула: – Нехристя. Это кого же он из нее сделал?
– Глаша, ты…
Она проницательно посмотрела на него.
– Вы и сами не слепой. Видите, будто и не она это.
Глаша принялась говорить о том, что и Владимиру Константиновичу не давало покоя: характер Вари стал другим, картины она не пишет, с Глашей больше не говорит «ни полсловечка», постоянно проводит время с Солодниковым.
– Будь он помоложе, я бы, грешным делом, подумала… – Нянька осеклась, вспомнив, кто перед ней. – Но дело в другом! Он, окаянный, голову ей морочит! Варя была, как дитя малое, а сейчас глаза колючие, шипит змеей, слова цедит.
В следующие полчаса Глаша, сбиваясь и путаясь от волнения в словах, рассказывала Владимиру Константиновичу о том, как Варенька, славная, чудесная Варенька, недрогнувшей рукой свернула голову курице на кухне; как с силой пнула хромую собаку, которую привез кто-то из рабочих; как однажды порезала себе руку и затем кровью нарисовала на щеке непонятный символ, а когда перепуганная Глаша спросила, зачем она это сделала, велела старухе замолчать, пригрозив вырвать язык.
Несколько ночей подряд Варя уходила в лес, возвращаясь лишь под утро; а еще Глаша видела, как они с Солодниковым ходили к обрыву: сбросили с него что-то в воду, громко говоря при этом на непонятном гортанном наречии.
Глаша пересказывала все это и многое другое шепотом, но то и дело повышала голос, не умея сдержать эмоций. Комынин слушал молча, и ему казалось, будто в желудке у него плещется ледяная вода.
«Что я натворил? Зачем согласился? Зачем слушал этого Солодникова? Кто он вообще такой?» – думал Комынин, а следом пришла мысль о том, что у него и выбора-то не было, ведь иначе Варенька умерла бы.
Глаша, выговорившись, давно ушла, а он все сидел и думал, как поступить. Посоветоваться было не с кем, дядюшка далеко и, наверное, сильно занят, потому что медлит с ответным письмом, а больше никому открыться Владимир Константинович не смог бы.
Так ничего и не решив, лег спать. Они с Варей ночевали каждый в своем домике, и Комынин подумал о том, что уже слишком давно они не были вместе как муж и жена. После переезда на остров отношения их постепенно перестали быть супружескими, молодые люди общались, словно брат и сестра. Или, хуже того, как соседи.
«Возьму и схожу сейчас к ней!» – подумал Комынин, но этот поступок, простой и естественный, был теперь невозможен, он ясно это сознавал.
Говоря по чести, желания находиться в одном помещении с Варей у него теперь оставалось все меньше, не говоря уж о поцелуях и супружеских объятиях.
А еще Владимир Константинович испугался того, как молодая женщина может отреагировать, если муж придет и застанет ее за…
За каким занятием?
Что она делает в ночи?
Знать этого Комынин не мог. И жила в нем трусливая уверенность, что знать ему и не нужно.
Глава девятнадцатая
Попасть на остров Иван Павлович сумел лишь в ближе к середине апреля. Летом туда можно было добраться по воде; зимою, когда река замерзала, – по льду, но по весне остров был отрезан от большой земли. Перебираться по льду, который начал таять, опасно, поэтому пришлось дожидаться открытия судоходного сезона на Быстрой.
Ехал Иван Павлович с тяжелым сердцем. Предчувствие беды не оставляло, ночами снилась покойная матушка.
Сон всегда был один и тот же. Матушка ничего не говорила, лишь смотрела жалостливо да качала головой, а когда он принимался расспрашивать родительницу, что случилось, та заливалась слезами, поворачивалась и уходила в свою комнату.
Иван Павлович шел следом за нею, но каждый раз оказывалась, что вместо нее в комнате стоит гроб, а в гробу – любимый племянник Володя. Лицо застывшее, пожелтевшее, напряженное, будто перед смертью несчастный страдал.
Стоило бедному Ивану Павловичу приблизиться к гробу, как мертвец открывал глаза и ухмылялся. Глаза у него были красные, зубы – кривые и крупные. Иван Павлович хотел бежать, но ноги слабели и прирастали к полу. А потом из-за спины слышался голос Вареньки, которая принималась хохотать и спрашивала что-то, а что именно, вспомнить просыпавшийся в холодном поту, с рвущимся вон из грудной клетки сердцем Комынин не мог.
Измученный повторяющимся кошмаром Иван Павлович почти не спал, слабел и терял аппетит, а потому болезнь его снова начала поднимать голову. Доктор отговаривал пациента от поездки, но Иван Павлович не мог медлить.
Подплывая к Пропащему острову на нанятом в Быстрорецке суденышке, он почувствовал себя так, словно вернулся в свой сон: настолько острым было ощущение ужаса и надвигающейся беды.
