Помоги проекту - поделись книгой:
Я в ту, Советскую, Россию больше не верил. И когда друг ушёл, я сел и написал стихотворение:
Предавшим тридцатилетнюю дружбу перед моим отъездом из России.
В те грустные месяцы я писал много стихов. У меня были две профессии — хирургия и поэзия (как жена и любовница, по выражению моего двойного коллеги Чехова). Я был оторван от хирургии, и поэзия — это всё, что осталось во мне от прежней жизни. Ночами сидел дома в своём кабинете, писал и всё думал и думал: разрешат — не разрешат? Иногда приходила завёрнутая в одеяло Ирина и грустно сидела на диване, думая о том же самом. Нам не надо было разговаривать — мы понимали друг друга молча.
Как-то раз я ей сказал: «Мне кажется, нас выпустят…» Она мне верила. Но на случай отказа у меня был план: мы фиктивно разведёмся с Ириной, она с сыном подаст новое заявление и уедет в Америку. Когда-нибудь потом я смогу присоединиться к ним. Как и когда? — этого я не знал. И не знал, как они вдвоём справятся там без меня? Но это мы не обсуждали: я уже выучил первую американскую поговорку: don’t trouble troubles until troubles trouble you — не беспокойся о своих беспокойствах, пока беспокойства не побеспокоят тебя.
Но вот 30 декабря 1977 года с замиранием сердца я в очередной раз позвонил в ОВИР — узнать о движении наших дел.
— Вам разрешили выезд, — сказала капитанша КГБ.
Пытка ожиданием кончилась! С визами на руках я купил билеты в Вену на 8 февраля.
Отъезд
По тогдашним правилам нам было предписано за день перед отлётом привезти рано утром на таможню свой багаж — «на досмотр» (как называли таможенники), или «на шмон» (как языком заключённых называли все другие). Для иммигрантов имелся короткий список разрешённых и длинный список запрещённых к вывозу вещей. Это и была единственная за весь период выезда официальная инструкция от властей.
Мы брали с собой только самое необходимое: для всей будущей жизни у нас на пятерых было восемь средней величины чемоданов — бельё, одеяла, дешёвая посуда и немного одежды. В двух чемоданах были две мои пишущие машинки (с русским и латинским шрифтами) и небольшой магнитофон сына. Всё это выгребали и раскладывали на длинных столах три таможенника — двое мужчин и женщина.
Нам полагалось стоять в стороне, чтобы не могли тайком ни вытащить, ни подложить что-нибудь запрещённое. Такие случаи бывали: люди пытались вывезти семейные драгоценности, что строго запрещалось. (Правда, в благословенной России всё можно сделать за взятку — только надо было уметь дать её поосторожней.)
Таможенники во всём мире народ настороженный, но советские особенно хмуры и к нам относились, как к врагам или контрабандистам: всё вызывало у них подозрение. На машинки они уставились даже с некоторым ехидством — ага, мол, попался!
— Это для чего?
Я мог бы ответить, что собираюсь продолжать писать стихи, книги и научные статьи. Но чем меньше объяснений, тем проще. Начать объяснять, это их только насторожит. Я просто сказал:
— Машинки разрешены к вывозу.
— Разрешена одна на выезжающего, — назидательно и с раздражением.
— Одна моя, другая моей жены.
С видимым неудовольствием мужчины перевернули машинки, заглядывали внутрь, освещали фонариком дно и механизм, только что не нюхали: не спрятаны ли там бриллианты или ещё что-нибудь. Потом долго трясли машинки, на всякий случай. Но они были добротного немецкого производства фирмы «Erica», и внутри ничего не застучало. Взялись за магнитофон.
— Магнитофоны положено разбирать, — опять с недоброжелательством на технику.
Один унес магнитофон в заднюю комнату. Я видел, как исказилось от жалости лицо сына: это был его японский маг, подарок моей пациентки прима-балерины Большого театра Майи Плисецкой, и он боялся, что они его испортят.
Тем временем женщина вытягивала из чемодана одну за одной все мягкие вещи и с мрачным видом ощупывала их: нет ли чего спрятанного. Ирина следила издали, прикусив свой обычно острый язык. Слабый мой отец сидел на стуле и волновался, разрешат ли ему вывезти его семнадцать орденов и медалей. Он получил их на войне, где был главным хирургом танковой армии. Второй таможенник дотошно, с увеличительным стеклом, сверял номера на удостоверениях и медалях, временами бурча себе под нос. Очевидно, был недоволен, что наград много. Под конец он пошёл куда-то с медалями и вскоре вернулся без них:
— Ордена и медали вывозить за границу Советского Союза не дозволено.
Отец даже стал задыхаться, и я испугался за его сердце. Я пустился доказывать, что только Президиум Верховного Совета имеет право лишать наград.
— Да, конечно… бывают ситуации… некоторым мы иногда… разрешаем…
Ясно было — он ждал взятку. Я бы и дал, если бы это не были ордена, которые отец получил, рискуя своей жизнью, на фронте. Ни за что! Я опять доказывал. Он мрачно:
— Звоните в управление.
Я дозвонился! Меня так это задело, что я дозвонился до большого начальника — генерала КГБ Игоря Карпеца.
Он был моим пациентом, я когда-то спас его и лечил всю семью, мы даже встречались домами. В последний раз я воспользовался своими бывшими связями. Он меня не расспрашивал, а просто дал разрешение. Услышав высокое указание, таможенники прямо остервенели — всё остальное швыряли и дёргали. Удивительно: как ни мало мы вывозили с собой, но они нашли, что чайные серебряные ложки весят больше, чем полагалось на нас всех, и брать не разрешили. Отыгрались на ложках, чтобы показать свою власть. Ну и чёрт с вами! Недаром эмигранты прозвали эту процедуру антиностальгином.
Домой, в свою московскую квартиру, мы вернулись в последний раз. Мы переживали радостный и грустный момент жизни: наутро мы покинем наш дом и уедем из нашей страны. Где и каков будет новый дом? Никакого представления об этом мы тогда не имели.
Я никогда не был патриотом-идиотом, любящим свою страну только за то, что там родился. Любовь к стране должна основываться на уважении к ней, к сё истории, к её общественному устройству. Если я что русское и любил, так это русскую литературу и искусство. А за тот последний год во мне накопилось много горечи и обиды на мою страну. В последнюю ночь в Москве я сел в последний раз за свой большой и красивый письменный стол и написал стихотворение:
Рано утром мы снова в том же зале аэропорта, уже без вещей. И вообще почти без ничего: только билеты и визы. Не было паспортов, их отбирали вместе с советским гражданством (и за это ещё брали по 500 рублей с каждого, тогда это было много). Денег у нас тоже почти не было: при выезде разрешалось обменивать всего по 100 рублей на человека. Мы не только не имели права вывозить наши накопления, но даже лишались права получать пенсии. Я и жена проработали по 25 лет, а мой отец-ветеран — 50 лет. И за весь этот труд — ничего. И никаких документов у нас не было: свидетельство о рождении, свидетельство о браке, диплом об образовании — ничего вывозить не разрешалось. К таким, как мы, вполне можно было применить поговорку: гол, как сокол. Если уж нас не раздевали физически, то отбирали всё, что составляет достояние современного человека. Страну, которая выпускает своих людей почти голыми, такую страну покидать было не жалко.
Объявили посадку на наш самолёт, и я напоследок пошёл в уборную. Там перед дверью стояла старуха-уборщица в грязном синем халате, повязанная серым платком. В руках она держала щётку для подметания с примотанной на конце тряпкой — сё орудие производства. Чем-то разъярённая, она потрясала тряпкой и громко кричала:
— На сиденья сапогами становятся!.. Все сиденья обделали!.. Ну что за люди за такие — срать и то не умеют!..
Это были последние слова, которые я услышал на родине.
Всё на международном аэровокзале было устроено так, чтобы расставленные повсюду агенты КГБ в штатском могли следить за людьми и улетающие были изолированы от провожающих. В изоляции мы подходили к будкам, в которых издали видны были пограничники с темно-зелёными погонами. В узком проходе перед каждой будкой — складной механический барьер, преграждающий путь. С неприятным сухим щелчком он открывался после проверки документов. Для нас это ворота в новую жизнь. Шаг за этот барьер был тем волнительным моментом, которого мы так долго ждали. Не доверяя властям, я всё ожидал каких-нибудь препятствий и осложнений. По визам в Израиль пограничники знали, что мы эмигранты, и смотрели на нас враждебно. Поэтому перед будкой я стратегически расположил всех своих по порядку: первым проходил Владимир-младший, наш сын. Расчёт был такой: если вдруг пограничники стали бы чинить ему препятствия, то мы с Ириной, находясь позади него ещё на советской стороне, могли бы вступиться. А окажись мы за барьером, нас уже могли не впустить обратно. Поэтому я и поставил сына вперёд. После него проходила Ирина. Опять-таки, если в последний момент меня задержат, то хотя бы они оба улетят вместе, а мать ему там будет даже нужней. За ними пройду я. А стариков-родителей, скорее всего, задерживать не станут, так что они будут нас замыкать.
Я следил за тем, как пройдёт сын. Пристально глядя на него, офицер, его же возраста, процедил сквозь зубы:
— Молодой ещё, смотри — потом пожалеешь.
Шарнир барьера щелкнул — открылся. На этот раз щелчок показался мне музыкой: сына выпустили! Дальше всё шло гладко, и вот мы — за границей Советского Союза! И под холодными, как штыки, взглядами пограничников стали обниматься.
Наш Ту-34 летел в Вену почти пустой, и мы были единственные пассажиры в первом классе. Я купил эти дорогие билеты, чтобы израсходовать оставшиеся, уже ненужные рубли. Перед отъездом раздал родственникам все деньги, которые ни на что уже не могли нам пригодиться, а на последние решил шикануть. Это был как бы мой вызов-усмешка прошлому: вот, вы нас здесь унижали и третировали целый год, за это улетать мы будем, как важные персоны. Ещё и не поднялись в воздух, как стюардесса подала нам бокалы с шампанским. Мы выпили за нашу свободу!
Самолёт делал круг над аэродромом, и я впился глазами в то, что видел внизу. Знакомые узкие шоссе, кривые дороги от них, чахлые серые перелески, поля под снегом, кое-где убогие деревеньки. Сверху они выглядели даже ещё более убогими.
Я смотрел на Россию в последний раз и испытывал жалость к её убогости. Но вот мы поднялись в облака. Я оторвался от окна: две стюардессы сервировали для нас шикарный завтрак: вкусный хлеб, вологодское масло, ароматно пахнущие сосиски, свсжие пирожные и, конечно, чёрная и красная икра. Этого не купишь в обычном магазине, и, конечно, мало кому такое доступно. А мы будем пировать! После завтрака я решил размяться и пройтись вдоль общего салона позади нас. Там, в самом конце, сидели два нахохлившихся мрачных мужчины. Пока я ходил взад-вперёд по длинному проходу, они исподлобья следили за мной. Взгляд был довольно профессиональный: это были агенты КГБ — непременный атрибут каждого советского самолёта. Даже уже выпущенные из Союза, мы всё ешё находились под их бдительным оком.
И вот стали снижаться — значит, вблизи Вена. Раздался характерный стук выпущенных шасси, и вот уже коснулись земли. И не просто земли, а земли свободной. Мы с ликованием переглянулись. Самолёт подрулил к вокзалу, и нам подали лестницу. Мы спустились на заснеженную землю Вены. Я жадно вдыхал морозный воздух свободы. Оглянулся — за нами никто не вышел. Значит, агенты остались позади и мы уже недосягаемы. Тогда я плюнул в сторону самолёта: меня просил об этом мой друг Норберт Магазаник. Сам он это сделать не мог: ему отказали в разрешении на выезд. Нас сопровождала элегантная австрийка из таможенной службы. Когда я выразительно плюнул, она покосилась на меня и улыбнулась. Она встречала многих иммигрантов из Союза и поэтому поняла, наверное.
Пересылочный пункт Вена
Венский аэропорт был для нас воротами в Европу. По сравнению с московским всё здесь было намного цивилизованней и человечней. Войдя внутрь, мы проходили вдоль стеклянной стены, за которой стояли встречавшие, — не было изоляции людей друг от друга, как в Москве. И в той толпе мы увидели радостные лица наших близких — встретить нас приехали две пожилые двоюродные сестры моего отца, Зина и Берта, и наши друзья Коля и Лена Савицкие. Это они нашли мне «израильскую тётушку» и помогли нам вырваться. Мы прильнули к разделявшей нас стеклянной перегородке, радостно улыбаясь друг другу.
Расстанавливаться нам по порядку здесь не было необходимости — австрийцы приветливо проверяли наши визы. В их взглядах не было недоверчивости и враждебности, как у хмурых советских пограничников. Они хорошо знали, кто такие люди из России — в те годы массовая волна эмигрантов-евреев протекала через Вену. Президентом Австрии был еврей Бруно Крайский, который разрешил использовать её как пересылочный пункт на пути эмиграции (дипломатических отношений между Советским Союзом и Израилем в те годы не было).
Только мы прошли контроль, к нам устремилась какая-то молодая женщина.
— Шалом! — приветствовала она нас певучим голосом. — Вы доктор Голяховский? — она сверилась с записью в блокноте: информация о выезжающих была налажена чётко.
— Шалом, — ответил я на непривычном еврейском, — это я.
— Куда вы едете, в Израиль или в Америку?
— Мы едем в Америку.
— Вы хорошо подумали? В Израиле вы нужней. И возможностей там для вас больше.
(Предыдущие иммифанты писали нам об этой миниагитации в аэропорте.)
— Спасибо за предложение, но мы хотим ехать в Америку.
Она продолжала настаивать:
— В Америке вам будет намного трудней. И вашему сыну тоже. Подумайте хорошо.
— Мы всё уже твёрдо решили.
— Если вы передумаете, мы завтра же переправим вас всех в Израиль. И вы сразу начнёте работать.
— Извините, но наше решение твёрдое.
По правде говоря, я не ожидал такого натиска. Это было время, когда в Израиль ехало не так много народа, как потом, и он был готов биться за каждого иммигранта. Неудивительно, если кое-кто из беженцев менял решения под этим давлением. Но я не поддался.
Сзади к нами уже подходили наши встречающие. Израильтянка отступилась.
Но вот, наконец, мы обнимаем наших близких. Зина кричит:
— Свободны, свободны!
Отец целуется с Бертой, оба плачут. Они однолетки и в молодости были влюблены друг в друга. Не виделись шестьдесят лет. Объятия, поцелуи, восклицания — всё будто во сне. Ведь мы действительно впервые в жизни свободны!
Опять подошёл незнакомый мужчина:
— Вас ждёт машина, везти в гостиницу для беженцев. Чемоданы до переезда дальше брать нельзя. Переложите в сумку лишь то, что понадобится в гостинице.
Вот тебе на! В сустс мы с Ириной начали отбирать: запасное бельё, пижамы, чашки, ложки, что ещё? — мыло, носки., да, носовые платки! А пледы, если будет холодно? Клади пледы! Ещё что-то необходимое. Наконец, втиснулись в микроавтобус «Форд». С таким малым количеством вещей мы по-настоящему почувствовали себя беженцами.
Маленькая неблагоустроенная трёхэтажная гостиница за Дунайским каналом вся пропиталась запахом варёных кур: в каждой комнате размещалась целая семья, независимо от числа людей, и каждая семья варила дешёвых кур на привезенных с собой электроплитках.
Всё устройство беженцев было нелегальное и оплачивалось американским правительством и из частных еврейских пожертвований. Эта гостиница, больше похожая на заезжий двор, принадлежала богатой венке по имени мадам Бетина. У неё была сеть роскошных отелей и шикарных магазинов. Как дополнительное «дело» она содержала несколько старых домов, приспособленных под временное прибежище неприхотливых русских евреев. Размешала в них втрое больше людей, чем было мест. И так же нелегально получала за это втрое больше денег от еврейских организаций. Условия были примитивные: комнаты маленькие, по коридорам бегали дети и ковыляли старики, туалет и умывальники общие для всех, там стояла длинная очередь. Душа не было вообще. Но беженцы жили здесь не дольше десяти дней и потом переправлялись дальше — в Рим. Всем выдавали на руки австрийские шиллинги на ежедневное существование из расчёта $3 в день. На эти деньги в ресторан не разбежишься. Поэтому все покупали продукты в ближайшем крохотном магазине, а куры были дешевле всего.
Нас пятерых тоже разместили в одной комнате: две кровати, стол и большое зеркало, а посередине ещё стояли три узкие железные койки с тощими матрасами, сереньким бельём и тонкими одеялами. Хорошо, что мы успели захватить пледы! Меня эти условия не могли очень тяготить, я долго жил в советских коммуналках и легко переносил общие туалеты и умывальники. Но бедная моя Ирина никогда не жила в таких условиях. Она сразу заметно помрачнела, я обнял её и спросил на ухо:
— Что с тобой?
— Вот она — жизнь иммигрантская. Такой я её себе и представляла, — и на глазах у неё появились слёзы.
— Всё будет хорошо. — шептал я ей, чтобы нас не слышали. — Это начало трудное, потом всё будет намного лучше. Старайся не обращать внимания на мелочи быта.
Вздохнув, она пересчитала полученные шиллинги и отправилась в магазин напротив. Вернулась она оттуда быстро, повеселевшая и возбуждённая, неся два пакета с продуктами.
— Вы не поверите, — воскликнула она прямо с порога, — в этом маленьком магазинчике чего только нет! Там абсолютно все продукты, каких мы никогда даже вообще не видели в Москве: йогурт, сыры, колбасы разные, бананы — бананы зимой, представляете! Пойдем вместе, сами посмотрите. Ей-богу, просто чудо, а не магазин.
Это было так неожиданно, что мы всей семьёй, со стариками, отправились туда, как на экскурсию, благо что вместо привычных для нас длинных очередей покупателей было совсем мало. Ирина всё показывала с энтузиазмом экскурсовода:
— Смотрите — здесь!., видите это?., поглядите сюда!., а вот бананы!..
Моя мама застыла в изумлении. Изобилие и красота произвели на неё такое впечатление, что она вдруг стала плакать… Теперь мне пришлось успокаивать ее:
— Ну, что ты, мама, что с тобой? Успокойся.
Она вытирала слезы и говорила:
— Ничего, ничего, это пройдет… Я плачу о моем бедном русском народе, который никогда, никогда не видел ничего подобного… Я прожила там всю мою жизнь и даже не имела представления, что такое возможно… Несчастные советские люди, несчастная страна, как мне их жалко всех!..
Откровенно, я тоже испытывал ощущение некоторого возбуждения от этого изобилия. А ведь магазин был маленький — это ещё только начало наших будущих удивлений. Перед нами открывался новый мир: сколько будет ещё таких возбуждающих столкновений с ним! И сколько раз мы будем сравнивать нашу прошлую жизнь с новым настоящим!
В первый же день я увидел, что по всем углам гостиницы валялись старые журналы и газеты из США, Западной Германии, Франции и Израиля. Даже далёкие от политики пожилые женщины с удовольствием листали всё это. Среди нас преобладали мелкие служащие — бухгалтеры, конторщики, продавцы, кладовщики; или ремесленники — часовщики, портные, сапожники. Они не были диссидентами, но оставили позади тяжёлый груз общего морального подавления властью и личные обиды от антисемитских притеснений. По свежим следам особенно много рассказывали, как таможенники их «шмонали» и отбирали веши, каждый жаловался, что что-то не разрешили вывезти, а что-то отобрали. «Антиностальгин» помогал не тосковать по родине. Выходя в коридор из своих комнат, незнакомые друг с другом впервые в жизни не боялись открыто говорить о том, что думали.
Впрочем, некоторая насторожённость и подозрительность оставались. В очереди в туалет горячо обсуждали, что надо бояться стукачей-доносчиков, что среди нас должны быть засланные агенты КГБ, которые могут передавать обратно в Союз сведения о тех, кто много разговаривает, а там за это станут вредить их родным и близким. Говорили, что подосланные агенты могут даже завербовать беженцев. Меня отвёл в сторону доктор-психиатр, знакомый по Москве.
— Слушай меня, вот с этим и с той (он указал на отдельно стоявших мужчину и женщину) — с этими молчунами в разговоры не вступай — наверняка засланы. Поверь мне: я их насквозь вижу. Почему они молчат, а? Выслеживают, падлы.
Я украдкой глянул в их сторону — стоят, ожидая свободной кабинки туалета. Может быть, им в тот момент не до бесед было. Зная странности и подозрительность многих психиатров, я скептически отнёсся к предупреждению. И уже потом узнал, что оба они оставили в Союзе свои семьи и теперь тосковали. Им болтать не хотелось…
Вечером в гостинице началась бойкая торговля. В полутьме коридора один из другим стали появляться перекупщики товара. Говорили они на ломаном русском. Люди выносили им из комнат кто что привёз — дешёвые русские сувениры: часы и фотоаппараты неважного качества, полотняное постельное бельё, посуду, хрусталь, банки с чёрной икрой, советское «шампанское» и водку. По одному предмету на человека это разрешалось вывозить с собой. Беженцы ещё в Союзе были хорошо информированы, что и где можно продать на этапах иммифации, накатался тракт торговли этими товарами. Перекупщики мельком оглядывали знакомый стандартный набор и предлагали низкие цены. Но наших провести было трудно: они знали, какой эквивалент к русской стоимости можно было получить за всё это, и умели упорно торговаться.
Стоя с полотенцем через плечо в очереди в туалет, я слышал приглушённые жаркие переговоры в ближайшем конце коридора:
— Али вам денег не нуждаться, а? — спрашивал перекупщик.
— Ого, ещё как нужны! Но за мой товар мне нужны настоящие деньги.
— Я давать карош деньги.
— Вы смеётесь? Сто шиллингов? За такой первокласный товар!
— Я товар знать, ему столько не стоить. Сколько вам хотеть?
— Триста шиллингов. Или я продам другому.
— Одна сто и пятьдесят.
— Э, да я с вами только зря время трачу. Двести пятьдесят и покончим с этим.
Поделиться книгой: