Помоги проекту - поделись книгой:
— Вы не хотеть деньги?
— Ой, он меня с ума сведёт! Я сказал — двести пятьдесят. Ну, двести двадцать пять.
— Пожалюйста, может продавайть другому. Одна сто и семьдесят пять.
— Слушайте, хотите по-деловому? — Двести шиллингов.
— Вы меня хотеть разоряйть.
— Нет, это вы меня хотите ограбить.
— Одна сто и восемьдесят пьять.
Очевидно, на этом и поладили, потому что диалог прекратился, и возбужденный жилец из соседней комнаты прошёл мимо меня. На ходу он бросил, ища сочувствия:
— Жулик! Все тут жулики. В России все были дураки, а здесь все — жулики.
Я сделал неопределённый жест, вроде того, что сочувствую ему, и пошёл вниз к коменданту, чтобы позвонить в Москву Ирининой матери и сказать о нашем благополучном переселении в новый мир. Но международные звонки из этого заезжего дома не принимались. Комендант, один из беженцев, живший здесь уже несколько недель, дольше всех других, строго и надменно сказал:
— Идите на почту и оттуда звоните. Но вернуться до десяти часов. Потом запру и впускать не буду. Это приказ самой Бетины.
Мы с Ириной заторопились. Идти надо было по широкой малолюдной улице в сторону канала. Старинные красивые дома в темноте полуосвещения фонарями и яркие богатые витрины — всё отличалось от нашего прошлого окружения. Я шёл, смотрел по сторонам и от быстрой ходьбы стал немного задыхаться. И вдруг что-то странное произошло со мной: не во сне, а как будто наяву мне привиделась мистическая картина — я нахожусь внутри какой-то длинной и узкой трубы, в сё дальнем конце я вижу слабый туманный свет и, видя это, я вдруг ясно ощущаю, прямо-таки чувствую, как
— Знаешь, моя прошлая жизнь только что покинула меня.
Рано утром 9 февраля 1978 года в новом качестве свежих политических беженцев мы поднимались по пыльной широкой лестнице старого и запущенного венского дома.
В квартире на третьем этаже размещались еврейские организации, ведающие переправкой беженцев в Израиль, Америку и по всему миру. Дверь открыл высокий неопрятный старик с небритыми впалыми щеками. Мы были первыми посетителями, и он холодно-неприветливо уставился на нас. От его вида я даже растерялся, и пока размышлял, как и что сказать, он молча сунул мне в руки пять толстых анкет: на нас всех. Пока я их заполнял, тот мрачный страж ещё много раз открывал двери и так же молча совал анкеты другим прибывающим. Серый холл с обшарпанными стенами весь забился русскоязычной толпой, стало тесно, душно и шумно. Все проходили одну и ту же процедуру: сначала вызывали семьями в маленькую комнату на беседу с представительницей израильской организации Сохнут. Она говорила по-русски и всем предлагала ехать в Израиль. Подошла наша очередь.
Женщина посмотрела на нас, заглянула в наши бумаги.
— Вы доктор из Москвы?
— Да, из Москвы.
— Вы доктора Саховича знали?
— Конечно, знал. Одно время мы работали вместе.
— Это мой брат. Я ведь тоже бывшая москвичка.
Ей захотелось поговорить, расспросить про брата и Москву. В конце короткой беседы она понимающе взглянула на нас:
— Ну, а в Израиль — ни за что?
— Знаете, мы любим и поддерживаем Израиль во веем, но жить хотим в Америке.
Представительница вздохнула, записала что-то в наших анкетах и передала их в соседнюю комнату. Там была другая еврейская организация, международная — Джоинт. Значит, первый этап позади.
Мы ждали уже полдня, были голодны и устали, я с трудом нашёл свободные стулья для моих стариков. Вокруг гудела толпа и я с любопытством присматривался: всех нас теперь связывала общность положения. Большинство было семьями по 4–5 человек, молодых и пожилых поровну. Преобладали семитские лица, но и смешанного типа много. Половина была с маленькими детьми, но и совсем старых тоже немало — выезжали по три, а то и по четыре поколения: для евреев семейная сцепка — главное. И все говорили и говорили, без умолку. По всему холлу разносилось характерное южнорусское произношение, с явным одесским акцентом. Были евреи из среднеазиатских республик, они говорили на своих наречиях. Все были возбуждены необычной обстановкой и встревожены. Евреям не привыкать тревожиться, но здесь было совсем особое дело — давался старт в новую жизнь в чужих краях.
Наконец нас с Ириной и сыном вызвали в комнату Джоинта. Оказалось, что наши анкеты вызвали сомнения: поскольку моя мама была русская, то по еврейским законам я не считался евреем, не смотря на отца-еврея. Но если так, то надо было доказать, что в нашей семье есть хоть один полный еврей — Ирина. Без этого наши анкеты не могли быть переданы в третью инстанцию — американскую еврейскую организацию ХИАС.
У Ирины оба родителя были евреи, но имя её покойного отца, русского писателя, — Евгений Вермонт — не звучало для них еврейским. Иринины словесные доказательства сотрудников не убеждали. Она так разнервничалась и разгорячилась, что нас решили передать самому президенту Джоинта. Ждали ещё долго, волновались: если еврейские организации нас не примут, то мог взять русский фонд Татьяны Львовны Толстой, дочери писателя. Но этот фонд не имел таких средств и влияния.
Кабинет президента Джои нта был обставлен в солидном прошловековом стиле. Толстый пожилой президент сидел в кожаном кресле за большим письменным столом. Он говорил с нами на английском, и я почти ничего не понимал. Ирина отвечала, подбирая слова с видимым трудом. Она в детстве учила язык и неплохо читала, но разговорной практики у неё не было.
— Как вы можете доказать, что вы еврейка?
— Это видно по мне.
— Внешность обманчива, да вы и не выглядите типичной еврейкой.
Насчёт обманчивости внешности он был не совсем прав — один взгляд на него самого сразу определял его еврейское происхождение. Но что было делать нам?
— Мне странно, — Ирина стала говорить с возмущением, — в России я всю жизнь должна была скрывать, по возможности, моё еврейское происхождение, а теперь мне приходится его доказывать.
— Расскажите о себе: исповедовали ли вы еврейскую религию, зажигали ли свечи по пятницам, ходили ли в синагогу по субботам?
— Нет, ничего этого я не делала.
— Почему?
— Потому что я не религиозна, — и добавила, — в традиционном смысле.
Наступило молчание. Судьба повисла на волоске. Вдруг Ирина выпалила обрадованно:
— Но я написала Библию!
Президент буквально подскочил в кресле:
— Что вы говорите! Наконец-то я вижу перед собой человека, который написал Библию! — воскликнул он.
Тут Ирина поняла свою ошибку-оговорку: вместо «прочитала — I’ve read» она сказала «написала — I’ve written». Конечно, это было от сильного волнения и слабого английского. Я сначала не понял, в чём дело, но сын наш сидел смущенный — он знал английский. Президент хохотал, Ирина краснела и оправдывалась. Тут и я разобрался и стал тоже говорить, что и я читал Библию, люблю её и многие её истории знаю досконально почти наизусть. При этом я настаивал на слове «читал».
Невольная Иринина оговорка так развеселила президента, что без дальнейших расспросов он признал за ней её еврейство. Наши документы передали в американский ХИЛС, это значило, что мы отстояли первый этап доступа в Америку. Так Библия помогла нам во второй раз.
Мы вышли на заснеженные улицы Вены в тёмный холодный вечер. Дул ветер, мела позёмка, но настроение у нас было радостное. При свете в окнах и при огнях фонарей город казался нам ещё прекрасней. Перед нами высился силует старинного кафедрального собора Святого Стефана, древнего готического красавца. Его подсвеченные башни высоко врезались в темнеющее небо. Моя религиозная мама захотела войти и помолиться, чтобы поблагодарить Бога за наше освобождение. Что ж, Бог — один на всех и он нам помог. Будем считать так. Мы вошли в собор с чувством благодарности.
На второй вечер нас пригласили на обед в гостиницу «Каприкорн» наши бельгийские друзья Савицкие и мои тётушки.
«Каприкорн» был настоящей венской гостиницей — не в пример нашей халупе. Мы там наелись и отогрелись с нашими близкими — за весь тяжёлый день среди непривычных условий и чужих людей. К тому же, с Колей Савицким у меня были важные дела: я переправил с ним оригиналы наших документов и кое-какие драгоценности, за которые надеялся получить хоть какие-то деньги в Америке.
Когда советские власти издавали строжайшие запреты на вывоз личных ценностей, а таможенники рьяно шмонали багаж эмигрантов, они хотели этим заставить евреев отказаться от нажитого. Они были просто-напросто наивны: и исторически, и по их характерам не было и нет такой силы, чтобы заставила эту самую талантливую в коммерческом мире нацию отказаться от своих богатств. Ещё в Библии сказано, что, покидая Египет, они сумели вынести с собой много золота и серебра. И теперь тоже разными путями люди умудрялись вывозить и переправлять на Запад свои большие и малые накопления и ценности.
Я не был очень богатым человеком, но я бы сам себя не уважал, если бы позволил советской власти лишить нас всего, что мой отец, видный московский хирург, и я сам заработали тяжёлым трудом за всю жизнь. И я долго обдумывал, как реализовать наши деньги, чтобы суметь получить за них хоть что-то за границей. Наилучший путь был — купить на все деньги драгоценности и суметь переслать их туда. Но как? Необходимы два условия: чтобы человек, с которым я это переправлю, не рисковал сам, если таможенники обнаружат у него незаконно перевозимое, и чтобы я сам тоже не рисковал, что этот человек не вернёт мне наше добро. Для этого нужно было иметь в одном человеке сочетание большого друга и важной персоны. Раньше у меня были связи, но в моей ситуации перед отъездом это было просто невероятно. Однако — кто ищет, тот найдёт. Помогло мне самое распространённое качество советских боссов — их всемирно известное взяточничество.
За несколько месяцев перед нашим выездом Коля Савицкий был в Москве как секретарь бельгийской делегации от крупной металлургической фирмы «Кокриль — Угре». Для успеха своих деловых переговоров они привезли дорогие подарки и приглашения приехать в Бельгию. За эти дары-взятки бельгийскую делегацию нежно опекали и пестовали важные начальники, которые числились по науке, но все были в чинах не ниже полковника КГБ. Коля, смеясь, рассказывал всё это у нас дома:
— Ваши советские ничего не хотят делать без подарков. Мы уже давно просили их подписать деловое соглашение на поставку нашей стальной продукции. Они тянули два года. Теперь, когда мы привезли им подарки, они вдруг сразу согласились. Они готовы нас на руках носить, а мы им всё время что-нибудь подбрасываем.
Умеренно посмеявшись, я спросил:
— Коля, если вас принимают как важных персон, то будут ли советские таможенники при отлёте из Москвы обыскивать ваши вещи?
— Конечно, нет. Обычно они подвозят нас на машине через специальные ворота — к самому самолёту, с почётом. И сопровождают прямо до кресел в самолёте. Мы не проходим таможенного контроля. Я уверен, что и на этот раз будет так же.
— Могу я попросить тебя взять наши документы и кое-какие драгоценности?
— Конечно, никаких разговоров! Документы я вложу в наши деловые бумаги, а драгоценности просто перевезу в кармане; металлический детектор на золото и бриллианты не звенит, а обыскивать меня не станут. Не волнуйся.
Мы в шутку условились называть это операцией «Ы», чтобы никто не знал. Я стал тайно скупать золотые царские монеты и старинные бриллиантовые украшения, даже ездил за этим в далёкий приуральский городок, где у знакомой семьи со старинных лет хранились в сундуках купеческие драгоценности. Это было и непросто, и небезопасно — частная торговля золотом и драгоценностями наказывалась тюрьмой. Но я сумел закупить всего на 20 тысяч рублей, что тогда было довольно большой суммой. Коля благополучно всё перевёз и дал мне знать: «завершена операция «Ы».
Теперь, в Вене, мне нужны были наши документы, чтобы передать их в американскую организацию ХИАС. Это давало мне преимущество более быстрого оформления разрешения на въезд в США. Но драгоценности брать в нашу гостиницу я побоялся — в том заезжем доме могли легко и обокрасть. Взял лишь 500 долларов, которые он когда-то предложил мне в обмен на рубли в Москве. Они были нужны нам позарез — на полагающиеся $ 3 в день существование было полуголодное.
И вот с папкой, наполненной важными бумагами, мы подходили к нашей гостинице. У входа стоял большой чёрный «Мерседес». Оказалось, что приехала сама хозяйка — мадам Бетина. Энергичная женщина за пятьдесят лет, она быстрым деловым шагом обходила коридоры и лестницы, принюхиваясь к тяжёлому запаху тесного жилья без душа, да ещё подкреплённому ароматом варёных кур. За ней на отдалении следовал муж-старик, флегматичный польский еврей, за ним бежала маленькая белая собачка с бантиком на шее и семенил наш комендант. Куда девалась его надменность?! — всей фигурой и любезным выражением лица он выражал готовность выполнить первые же указания Бстины. Хозяйка распоряжалась на ходу. Она неплохо говорила по-русски.
— Завтра полиция придёт проверять всс комнаты, — сообщила она сгрудившимся на лестнице беженцам. — Надо, чтобы в каждой комнате стояло по две кровати, не больше, и чтобы днём в гостинице было как можно меньше народа. Поэтому с утра все должны уйти, оставаться могут только старики и больные. Рано утром начнём выносить лишние кровати и проветривать эту вонь (она выразительно повела носом). Вечером всем можно будет вернуться, и мы снова расставим кровати. Кто хочет помогать мне в этой работе? Я плачу 10 долларов за рабочий день.
Слушали её с молчаливым почтением — как-никак, хозяйка, первая настоящая миллионерша на нашем пути. Но недовольно потупились, когда им было предложено провести где-то вне дома целый холодный февральский день. На призыв работать никто не откликнулся. Хотя слово «доллар» было магически привлекательным, однако, по самому приблизительному подсчёту, $10 за целый день физического труда было мало. Сосед шепнул мне на ухо:
— И эта тоже жулик. Все жулики.
Наш сын вызвался заработать. Рослый и здоровый парень, ему только недавно исполнилось двадцать лет. Бетина посмотрела на него с восхищением.
— Сколько у вас таких сыновей? — спросила она Ирину.
— Только один.
— Таких надо было народить дюжину! — сказала хозяйка.
На другой день я отвёз моих стариков в «Каприкорн» к отцовским кузинам. Им было о чём поговорить после — всего-то — 60-летнего перерыва. Сын остался работать в гостинице, Ирина решила ему помогать — работы много, а это был первый рабочий опыт в его жизни. Я поехал в ХИАС со всеми документами в кармане.
Сотрудники ХИАСа поразились обилию наших дипломов: три о высшем образовании, три на степень кандидата наук, на степень доктора наук, на звание доцента и профессора хирургии, четырнадцать патентов из разных стран на изобретения, список более ста моих статей и книг. Все сгрудились вокруг меня и с любопытством и уважением рассматривали дипломы с золотыми советскими гербами. Они никогда не видели таких бумаг, оригиналы вообще к ним редко попадали, и среди беженцев было очень мало людей с такими «многоэтажными» учёными достижениями. Мне пришлось объяснять значение каждого диплома (с помощью переводчика, конечно). Тут же сделали фотокопии, чтобы перевести их на английский и переправить в американское посольство в Риме, а оттуда — в Государственный департамент Соединённых Штатов Америки. Услышав слова «Государственный департамент», я даже засмущался и спросил:
— Неужели важные люди в Америке будут читать наши дипломы?
— Конечно, будут читать. Вы ведь тоже — важные люди.
За последний год перед отъездом я настолько отвык быть важным человеком, что эта оценка и такое отношение меня даже растрогало.
На все это ушёл чуть ли не весь день, и когда я возвратился в гостиницу, там шёл шурум-бурум. Ирина, усталая, раскрасневшаяся, с засученными рукавами, рассказала мне, что полиция только что ушла, что хозяйка сумела «втереть им очки», водя по пустым комнатам. Теперь наш сын заносил обратно железные койки и матрасы. Выглядел он усталым, и Ирина ему помогала. Наши беженцы гуляли по улице вблизи дома, притопывая и прихлопывая от холода и голода, и уныло поглядывали на окна. Наконец комендант открыл двери и крикнул:
— Мадам Бетина разрешает всем вернуться.
Беженцы кинулись по комнатам, как бегут занимать верхние полки вагонов на советских вокзалах (очевидно, привычка). И все стали варить кур. Свежий, проветренный воздух быстро сменился насыщенными куриными испарениями.
Сама миллионерша не гнушалась никакой работой и с утра протолкалась с нашим сыном и Ириной, помогая указаниями, проветривая комнаты, а то и полнося кровати. За день она сошлась с Ириной и всё время с ней говорила, в основном критикуя своих постояльцев:
— Все ваши жалуются, что им плохо жилось в Союзе. А посмотреть на женщин — так все приезжают такие толстозадые!.. Если им было так плохо, то как это им удалось наесть такие задницы? Все упитанные, а только выйдут из автобуса у порога гостиницы, сразу спрашивают: «Где тут поесть можно?» Им на диету нужно, а не обжираться, вот! А какие гладкие, какие намазанные с ног до головы. Так-так. И все хорошо одеты; безвкусно, но добротно. Интересно, а? А какие веши многие привозят с собой! И картины, и иконы старинные, и драгоценности. У меня таких вещей нет. И все хотят за них очень дорого. Я не могу себе позволить покупать так дорого. Пусть другим продают. Так-так. И все жалуются, что им в Союзе жилось плохо, что их там обижали. А откуда же тогда у них всё это, а?
Бетина сама была еврейка и выходец из какой-то восточноевропейской страны с неустойчивыми границами. Она, конечно, понимала разницу между той жизнью, которую сама когда-то оставила, и той, к которой стремились потоки её постояльцев. Но в сё словах была наблюдательность: далеко не все беженцы выглядели таким несчастными, какими старались себя представить в своих рассказах.
А были и такие, которые хвастали, какое важное положение они занимали. Выдавая себя за начальников и специалистов, повышая уровень достигнутого в прошлом, они так и писали в своих анкетах в ХИАСе — надеялись таким образом получить в будущем более выгодную работу. Бывшая маникюрша выдавала себя за заведующую парикмахерской, ей казалось, что это придаст ей больше общественного веса. Завхоз какой-то мелкой организации выдавал себя за заместителя директора крупного завода. Одна медицинская сестра из Харькова выдавала себя за врача. Меня она называла «коллега». Уже потом и не сразу выяснялось, кто был кто.
Я не распространялся на темы моего прошлого: московский хирург, но о бывших должностях и книгах не рассказывал. Да и какое значение имели прошлые заслуги нашей массы беженцев — всем нам предстояло начинать наши жизни сначала.
Из-за тесноты и бедности нам приходилось жить в круглосуточном общении друг с другом, делить быт совершенно несхожих людей. Беженцы бывали подозрительны, между ними легко возникали словесные перепалки и ссоры. Но мне было интересно наблюдать за ними. Чем больше я видел этих людей, потоком хлынувших на Запад, тем больше понимал, что это было отражением исторического процесса, одной из сторон распада Советского Союза. До чего разнообразна была эта масса! Живя в Москве, я почти никогда не соприкасался с таким многообразием типов, которых увидел здесь.
Основное ядро было из юго-западных областей Украины, России и Молдавии. Там они сумели сохранить себя со времён первых поселений в черте оседлости двести лет назад, пережить ужасы погромов почти сто лет назад и все же размножиться и достичь какого-то укрепления позиций. Это была цепкая и практичная группа евреев европейского происхождения — ашкеназим. Большинство — конторщики, продавцы, зав. складами, товароведы, часовщики, массажистки. Они выезжали большими семьями, по три-четыре поколения, и чем больше их было, тем больше у них было разных проблем. Все жаловались.
— Ой-ой-ой, цорес! Зачем я только поехал, а? У меня же всё было: была квартира, небольшая, но такая хорошая, такая уютная. Была зарплата. Тоже маленькая, но нам с женой хватало. И зачем, спрашивается, я поехал? — из-за детей, конечно, чтобы они были здоровы. Им не нравилась советская власть. А мне она нравилась? — нет, конечно. Но я терпел. И вот мы потащились за детьми. А что было делать — потерять детей? Нет, уж лучше бросить нажитое, лучше остаться без пальцев, чем потерять детей. Здесь мне все говорят, что я свободен. А что мне делать с этой свободой, а? Я знаю, как я смогу зарабатывать кусок хлеба? Ой, зачем я только поехал?..
В них были сильны их национальные корни, хотя они уже успели потерять свою религиозность. Многие говорили на идиш лучше, чем по-русски. Они трудно поддавались дисциплине, необходимой на этапах эмиграции. Сотрудникам ХИАСа приходилось с ними нелегко, но они умело улаживали все их цоресы.
Вторая по многочисленности группа была из среднеазиатских республик — сефардские евреи из Бухары, Ташкента, Самарканда, Душанбе. Они сотнями лет мигрировали туда из Персии, Ирака и стран Средиземного моря, и внешне, и по поведению отличались от других: смуглые, широкоскулые и коренастые брюнеты — сказывалось их смешение с восточными племенами. Мужчины носили не ермолки-кипы, а яркие и большие азиатские тюбетейки, женщины были одеты в ткани пёстрой раскраски. Семьи их были настоящие кланы, и держались они обособленно. По-русски многие говорили с трудом, а пожилые вообще говорили только на тюрских наречиях. Были они как-то по-своему религиозны, но абсолютно недисциплинированны. Почти все — мелкие торговцы и ремесленники, редко кто имел образование и специальность. Они и в условиях советской власти умудрялись жить по своим законам. Теперь здесь они почти ни в чём не ориентировались и ничему не подчинялись. Сотрудникам ХИАСа нужно было иметь много нервов, чтобы справляться с ними.
Третья группа была — ассимилированные евреи из Москвы, Ленинграда, Киева, Минска, Свердловска. Более высокие (на хороших хлебах выросли), лучше одетые, много светловолосых, масса полукровок, и чуть ли не половина — с русскими мужьями или жёнами. В них не так была заметна семейная сцепка: у многих в Союзе оставались дети, родители или даже супруги. Это была типичная прослойка среднего класса, со специальным образованием: экономисты, инженеры, административные работники, музыканты, учителя и преподаватели, служащие министерств, мастера производств, врачи и научные работники. Идиш они не знали, но кое-кто из них немного знал английский. Религиозности в них не было совсем. Нередко среди них были и бывшие коммунисты, в которых власть сумела подавить их индивидуальность больше, чем в других. Эти были политиканы и с первого дня начинали критиковать капиталистическое окружение:
— Везде забастовки — разве это порядок? Попробовали бы они забастовать в Союзе!..
— Магазины полны товаров, а покупателей не видать — это издержки капитализма; нет у них строгого государственного планирования производства-потребления.
В ХИАСе они тоже пытались «наводить порядок», но там знали этот тип беженцев.
Еврейские семьи с Кавказа — из Тбилиси, Кутаиси, Баку и Батуми — чаще ехали в Израиль, с нами их было мало. Они были больше похожи на коренных жителей тех мест — кавказцев: женщины эффектно и богато одеты, с множеством украшений; мужчины отличались заносчивостью и деловитостью. За взятки таможенникам они умели вывозить большие богатства. Здесь их встречали бесчисленные родственники и агенты, и через них они быстро заводили деловые связи по продаже привезенного. Они не часто показывались в ХИАСе, их отвлекали собственные дела.
Чтобы всех этих разных людей организовать в однородную массу, для нас каждый день устраивали инструктажи, терпеливо объясняли и повторяли одно и то же, знакомили с предстоящей встречей с Западом. Сидя на инструктажах я думал, что это напоминало библейскую историю о том, как Моисей переделывал и воспитывал пёструю толпу своего народа, водя его по пустыне на пути к земле Ханаанской. Только вместо Моисея у нас был ХИАС, а вместо пустыни нам предстояла Америка.
Хотя все мы, беженцы, жили в своей маленькой гостинице изолированно от внешнего мира, но вокруг нас бурлила жизнь европейской столицы. Каждое соприкосновение с венской повседневностью вызывало удивление красотой и удобством западной жизни и, в то же время, будило грусть переживаний за себя, за то, какими обделёнными мы были в нашей прошлой жизни и как ещё далеко нам до европейского уровня теперь. Каждый день мы проходили мимо десятков недоступных нам уютных венских кафе, из которых завлекающе пахло кофе и шоколадом. Мимо нас проносились шикарные автомобили и туристские автобусы. Всё сверкало огнями и красками. А у многих из нас не всегда были деньги на трамвай…
Одни раз я всё-таки взял венское такси. Мне надо было везти своего отца в ХИАС — подписать необходимые бумаги. Прожив несколько дней впятером в одной комнате, я попросил, чтобы на будущее нас разделили на две семьи. Так было лучше и для Ирины, и для моих родителей. Теперь они стали считаться отдельной семьёй, и отец, как глава семьи, должен был расписаться в разных бумагах. Здоровье у него было слабое, и, чтобы не утомлять поездкой, я решил везти его на такси. На мою поднятую руку около нас остановился зелёный «Мерседес». Всё в машине было элегантно и чисто. Но элегантнее всего был сам водитель — женшина-блондинка, лет 30, очень изящная, с великолепной причёской, с длинными наманикюренными ногтями, в модном жакете — ну прямо маркиза! Вдобавок я увидел, что она возила с собой в сумке пушистую белую собачку-болонку с бантиком на шее. Эта «маркиза» была так же непохожа на неотёсанных мужиков — водителей такси в Москве, как сама венская жизнь была непохожа на ту, что мы оставили позади себя. Я даже стеснялся добавить ей чаевые к оплате по счётчику. Но она приняла их легко, с очаровательной улыбкой: Danke schon.
Уехали к себе в Бельгию наши друзья Савицкие вместе с моими тётушками.
Холодным зимним утром мы проводили их. У Коли была солидная машина «Опель», и я с интересом рассматривал её. Глядя на машину, я думал: когда я смогу позволить себе купить машину такого же хорошего класса, да и вообще, смогу ли когда-нибудь?
— Сколько дней надо ехать отсюда до Бельгии? — спросил я.
— Сегодня вечером будем дома.
— Как — сегодня?! Так быстро?
— Конечно. Мы едем через Германию и Люксембург, дороги везде отличные — прямые автобаны, скорость неограниченная. Я обычно еду со скоростью 150–160 км в час. А большие «Мерседесы» обгоняют меня, как стоячего. Но я не тороплюсь. Остановимся где-нибудь по дороге пообедать в хорошем ресторане. Потом завезу твоих тётушек в Антверпен, и через час будем у себя в Льеже.
Для меня всё это звучало сказкой: автобаны, бешеная скорость движения, Антверпен, Льеж… Да, это — Европа, это — мир, это то, что нам предстояло завоевать для себя (если сможем, конечно).
Коля как будто прочитал мои мысли. Он сказал:
Поделиться книгой: