Помоги проекту - поделись книгой:
Они шли по берегу Серебряного озера в Гатчине. Сизое марево подернуло его чистейшие воды. Деревья вокруг еще не все облетели, но все же в сплошной желтизне парка кое-где сквозили прозрачные аллеи голых деревьев, навевая тоску и заставляя зябко передергиваться: это был злорадный привет наступающей зимы.
Недавно закончились большие кавалерийские маневры. Мэри с детства любила их, любила все военное… еще бы, ведь она была дочерью своего отца, который, недолюбливая Грибоедова, полагал, что ему многое можно простить за одну только гениальную строфу:
Одно из самых очаровательных впечатлений детства был парад кавалергардов в день Святой Елизаветы – это была их покровительница, и в этот день отмечали полковой праздник. Шефом этого полка была императрица. Она впервые в жизни принимала парад и была весьма польщена и сконфужена, когда император скомандовал: «На-краул!», и полк промаршировал перед ней. Это было и неожиданно, и ново. Николай Павлович умел придать нужную форму общественному почитанию своей супруги, которую он обожал. Музыка играла марш из «Белой дамы», модной в то время оперы, и этот марш стал, в память этого события, полковым маршем.
Нынешние маневры были тоже весьма хороши. Вернулся брат Саша, совершавший в то время первую свою поездку по России. Прибыло множество высочайших особ и принцев из-за границы; между ними был и принц Карл Баварский, и с ним его племянник, принц Максимилиан Лейхтенбергский.
При воспоминании о нем Мэри потихоньку усмехнулась, и в этой усмешке было нескрываемое торжество. С первого же взгляда она поразила Максимилиана. И ей понравился этот красивый мальчик. Но главным образом ей льстило то впечатление, которое она произвела на него, тем более что в поле ее зрения, выражаясь языком военным, беспрестанно мелькал Барятинский. Да и кто такой был этот Максимилиан? По сравнению с родовитым Барятинским, чье происхождение восходит еще к князьям Черниговским, еще к Древней Руси, – просто выскочка!
Вообще дом герцогов Лейхтенбергских был основан в 1817 году пасынком Наполеона Бонапарта (сыном Жозефины от первого брака), Евгением Богарне, который женился на дочери баварского короля Максимилиана-Иосифа, Амалии-Августе. Женился исключительно ради титула, а приданое для своей невесты выкупил сам: король баварский уступил своему зятю за пять миллионов герцогство (ландграфство) Лейхтенберг и княжество Эйхштедт.
У Евгения Богарне было два сына. Старший унаследовал титул и герцогство, младший не имел ничего, кроме громкого имени: Максимилиан-Евгений-Иосиф-Наполеон. Рано лишившись отца, он воспитывался под руководством своей матери, одной из просвещеннейших принцесс того времени, и под руководством графа Меньяна и получил прекрасное образование. И все же он был королем без королевства, пока 28 мая 1835 года не скончался его старший брат и Максимилиан сделался герцогом Лейхтенбергским. По завершении образования он поступил лейтенантом на баварскую службу и вскоре сделан был командиром 6-го кавалерийского полка, то есть получил именно ту должность, какую ранее занимали его отец и старший брат.
Впрочем, Мэри отлично знала и свою родословную. Если Максимилиан и происходит от корсиканского капрала, то ведь и она некоторым образом потомок лифляндской прачки…
Не в родовитости дело, вернее, не только в ней.
Герцогство Лейхтенбергское примерно в 67 раз меньше одной только Санкт-Петербургской губернии. А по сравнению с Российской империей?! Это даже вообразить смешно. Ну уж нет! Выходить замуж в такое крошечное государство, что с твоего крыльца будет видно, как полощется белье на веревках в соседнем герцогстве?! Променять на эту теснотищу невероятные, прекрасные, воистину российские просторы?!
Нет.
Конечно, Максимилиан очарователен… но… но он уехал, и Мэри лишь улыбнулась ему на прощание, а потом отправилась на прогулку с Барятинским, чтобы начать с ним волнующий разговор о том, какой должна быть девушка, на которой он захотел бы жениться.
Барятинский не спешил с ответом – покосился на нее, помолчал. Мэри почувствовала, как напряглась его рука, на которую она опиралась.
– Я пока не думал об этом, – наконец проговорил он неохотно.
– Ну, не могу поверить, – усмехнулась Мэри. – Татьяна Борисовна Потемкина рассказывала мне, что в России нет семьи, где была бы дочь-невеста, которая не вздыхала бы о вас.
– Отчего же, – пожал плечами Барятинский. – Я знаю одну такую семью. В ней есть дочь-невеста, но она не вздыхает обо мне.
Мэри приподняла зонтик, на кончике которого висел лист. Она крепче сжала губы, чтобы удержать улыбку. Она сразу поняла, о какой семье говорит Барятинский. Он прекрасно владел собой, но Мэри отлично знала, как он себя сейчас чувствует, почему позволил себе такой смелый намек. Его опять бьет та же дрожь, которая била тогда, два года назад, во время незабываемого полонеза, во время незабываемого разговора под пальмой… под той самой неизвестной пальмой, под которой до сих пор лежит в земле янтарная трубка…
Мэри почувствовала, что сердце забилось чаще.
– Откуда вы знаете, что она о вас не вздыхает? – спросила вкрадчиво.
– Оттуда, что я знаю, как смотрят женщины на тех, к кому они неравнодушны, – сказал Барятинский тихо. – Именно так смотрит на меня ее сестра, хотя она еще очень юная. Но сама она… мне кажется, она играет со мной, как играет со всеми мужчинами. Такая уж у нее натура! И я для нее – один из многих.
Мэри раздула ноздри. Олли! Он заметил, что Олли не сводит с него глаз. Эта наивная скромница совершенно теряет рассудок, когда пялится на Барятинского! И позволила ему это заметить… дурочка, бесстыдница!
– Ну, в таком случае почему бы вам не начать ухаживать за ее сестрой? – спросила она, с трудом утаив нотку раздражения. – Она, наверное, хорошенькая. А что юная – так ведь подрастет. Нужно только набраться терпения и подождать.
Она тряхнула зонтом, и лист свалился на землю, вмиг исчезнув среди множества себе подобных, усыпавших дорожку парка.
– Нужно только набраться терпения и подождать! – вдруг услышала она собственный голос, прозвучавший отнюдь не из ее уст, а долетевший как бы со стороны.
И еще раз:
– Нужно только набраться терпения…
– И подождать…
– Набраться терпения…
– И подождать…
Барятинский и Мэри испуганно схватились за руки. Они и не заметили, как дошли до грота «Эхо» – низенькой арки под каменистым сводом зеленого склона. В этом гроте был скрыт выход из подземного хода. Рассказывали, что этот ход прорыл некогда знаменитый Григорий Орлов, возлюбленный императрицы Екатерины, на случай внезапного бегства из дворца.
Отец не любил таких рассказов, знала Мэри. До нее доходили слухи о том, что этот Орлов был замешан в государственном перевороте, после которого Екатерина взошла на престол, даже, кажется, приложил руку к убийству императора Петра Федоровича… Болтовни на эту тему Николай Павлович не терпел. Для него история Гатчины началась с того времени, как там поселился император Павел, его отец и в ту пору еще наследник престола.
Именно из-за неприязни к старым слухам Николай Павлович никогда не ходил гулять к гроту «Эхо». А дети его обожали! Стоило перед сводом грота произнести слово или фразу, как меньше минуты спустя они вдруг возвращались, повторяясь с необыкновенной ясностью. Правда, это удивительное свойство проявлялось лишь тогда, когда железные ворота в гроте были открыты. И как раз сейчас они были распахнуты, именно поэтому слова Мэри и прозвучали так громко и отчетливо, с пугающей внезапностью.
– Боже, словно голос судьбы… – глухо проговорил Барятинский, еще крепче сжимая руку Мэри. – Я тоже говорю себе, что слишком нетерпелив, что мне нужно научиться ждать, может быть, фортуна окажется ко мне благосклонна, а император сочтет меня достойным, но…
Мэри не верила своим ушам. Да ведь не только глупенькая Олли мечтает о Барятинском! Кажется, он тоже неравнодушен к ней!
Да как они смеют?! Мэри почти выбрала его для себя, а они… а эти двое…
Она вырвала свою руку и побежала вперед, не разбирая дороги, прямо по листьям.
Олли! Белобрысая, невзрачная, тусклая, с глазами вечно на мокром месте! Олли стала соперницей ей, блестящей, яркой, всеми обожаемой, очаровательной… ей, которая выслушала столько признаний… ей, которая полна острой, пьянящей, женской, а отнюдь не пресной девичьей прелести!
Злые слезы застилали глаза, и Мэри внезапно споткнулась о какую-то ступеньку, начала падать…
– Мэри! – Барятинский догнал ее и едва успел подхватить, удержать, не то она свалилась бы в небольшой водоем, словно бы лежащий в глубине плоской гранитной чаши. Края ее были изогнуты, напоминая лепестки каменного цветка. Это был очаровательный восьмигранный колодец, питаемый подземными ключами. Вода из него уходила в Серебряное озеро и была столь же прозрачной и чистой, как озерная. И еще более студеной. – Мэри, что с вами?
Она всхлипывала и вырывалась, но Барятинский схватил ее и поставил на край гранитной чаши, сжав так крепко, что она не могла шевельнуться.
Теперь ее лицо было на уровне его лица, а ее губы – на уровне его губ.
– Отпустите, – прошипела Мэри. – Идите к своей Олли!
Барятинский чуть улыбнулся и обнял ее еще крепче, так, что лица их почти соприкоснулись.
– Пустите, говорю я вам!
– Тише, не вырывайтесь, – прошептал он, щекоча усами ее щеку. – А то мы с вами вместе упадем в колодец. И тогда меня лишат чина, звания и наград за то, что я не уберег вашего туалета… Это парижская модель, верно?
Мэри стало смешно, но так быстро прощать его она не была намерена.
– Нет, это куплено в одной из лавок Гостиного двора, в Малой Сурожской линии, – съязвила она, и мгновенное воспоминание, от которого стало жарко, вдруг вспыхнуло в памяти.
Гостиный двор… Глаза Грини… Руки его, поцелуи его!
Страсть, впервые испытанная…
Она даже покачнулась, и Барятинский подхватил ее на руки.
Мэри смотрела на него, чувствуя, как горят ее щеки, а пальцы вдруг начали стынуть.
– Помните тот день, когда мы поехали первым поездом в Царское? – спросил он, внезапно охрипнув. – Помните, у вас улетела косынка, и какой-то мужик не хотел ее отдавать? Мне рассказал стражник, что он прижимал ее к лицу и не мог надышаться вашим запахом. Это сводило его с ума. А вы думаете, меня не сводит с ума то, что я держу вас на руках? Держу, прижимаю к себе все крепче, все крепче…
Мэри невольно застонала. Она видела там, на станции, Гриню! Это он поймал ее косынку. И прижимал ее к себе, словно надеясь так утишить свою тоску и томление по женщине, которая – отныне он это понял! – для него недоступна. Да, Гриня теперь знает, кто она. Больше они не увидятся, конечно. Ну и хорошо. Это правильно. Они не пара, хотя те ощущения, которые он разбудил в ее теле, они так прекрасны, что Мэри снова и снова хочется испытать их. Недолгое время после той бурной сцены в гостинодворской лавке она была спокойна, а потом томление и жажда мужских объятий вернулись!
Она чуть откинулась в руках Барятинского и посмотрела в его глаза. В них горело то же выражение, которое она видела в глазах Грини, когда там, в гостинодворской лавке, она спустила с плеч рубашку – а он ринулся вперед, схватил Мэри, повалил на сундук…
Пересохли губы, она быстро облизнула их кончиком языка, и Барятинский не выдержал – с гортанным, отчаянным клекотом так и впился в них!
Мэри ответила на поцелуй столь же пылко. Она ощущала, как качается Барятинский, он уже еле держался на ногах. И вдруг резко поставил Мэри на ноги, продолжая прижимать к себе. Она с восторгом прильнула к нему, поигрывая бедрами и ловя его возбуждение своим телом…
– Смилуйтесь надо мной, – пробормотал Барятинский. – Прогоните меня!
Он запрокинул голову, и Мэри водила губами по его шее.
– О черт, – пробормотал Барятинский, – больше не могу… да хоть на плаху потом, хоть в петлю, но возьму тебя!
Он упал на колени, повалив на себя Мэри. Она чувствовала его руки под задранным платьем и вся извивалась от возбуждения, заставившего потерять рассудок.
О Боже, да как она жила столько времени без мужских объятий?! Нет, это лучшее чувство на свете – чувствовать эти жадные руки, эти губы, слышать это сбившееся дыхание…
– Мэри, где вы?! – грянуло вдруг над ними. И раскатилось отрывисто: – Мэри, Мэри, Мэри… Где вы, где вы, где вы…
Барятинский вскочил, как будто его подбросила неведомая сила, вздернул Мэри на ноги, подхватил ее свалившийся капор, стремительными движениями сбил налипшие листья с ее накидки и со своей шинели.
Оба затравленно переглянулись, словно оценивая облик друг друга: кажется, уничтожены все признаки кратковременного безумия, вид чинный и вполне приличный.
– Мэри! – со стороны грота «Эхо», петляя между деревьев, к ним бежал, нелепо разбрасывая ноги, голенастый и нескладный белобрысый юноша лет семнадцати в расстегнутом гусарском мундире, простоволосый, в небрежно заправленной рубахе, без шинели. – Мэри! Я вас люблю! Я уже говорил вам об этом? Сегодня говорил? Или только вчера? Мэри! Я вас люблю!
Мэри тоскливо сморщилась:
– Вы уже говорили это, и не раз, кузен Генрих! Я вам очень признательна. Но вам нужно вернуться в комнаты, вы простудитесь!
– Только с вами, Мэри! – скалил он зубы, не сводя с нее глаз. – Бросьте своего кавалергарда! Или вы пойдете со мной, или я утоплюсь в этой дурацкой луже.
И он вскочил на гранитную кромку, размахивая руками и с трудом удерживая равновесие.
– Ради Бога, Генрих… – выдавила Мэри, стараясь не смотреть на Барятинского. – Конечно, я иду с вами, только не свалитесь в воду, умоляю!
В простонародье говорят – черт принес… конечно, никто и никогда не услышит это выражение из уст великой княжны, но подумать-то ей не запретят!
Воистину, черт принес этого мальчишку!
Она боялась даже оглянуться на Барятинского, который плелся следом, опустив глаза. Желваки так и бугрились на его покрасневших от злости щеках.
И у него не шли из ума те же слова: «Черт же принес этого мальчишку!»
Барятинский понимал, что верноподданническими их не назовешь, но точно так же ничего не мог поделать с собой, как не могла Мэри.
Отец Генриха, принц Вильгельм Оранский, в то время наследник нидерландского престола и адъютант герцога Веллингтона, был очень хорош собой, к тому же овеян ореолом военных успехов. Он недавно прибыл в Россию, к своему царственному шурину, ведь принц был женат на сестре императора Николая Павловича. Его сопровождала супруга, принцесса Шарлотта, которую в России по-прежнему предпочитали называть великой княгиней Анной Павловной. Она была очаровательной, любезной, говорила по-французски, как парижанка. Ее туалеты заставляли русских дам замирать от зависти, а сама она замирала от зависти к своей невестке-императрице, потому что жизнь при дворе в Нидерландах была не в пример более экономной, чем при русском дворе. Она не могла забыть, что ее муж так настойчиво сватался за нее еще и потому, что этот брак позволил Оранской династии поправить свои финансовые дела, так как, согласно Учреждению об императорской фамилии, великим княжнам при вступлении в брак полагалось денежное приданое в миллион рублей.
Впрочем, племянницы ее очаровали, особенно Олли и Адини. Однако Анна Павловна с откровенной опаской поглядывала на Мэри и втихомолку радовалась, что ее сыновья не будут иметь права посвататься к этой очаровательной сердцеедке, из глаз которой так и сквозило беспутство. Да, мальчики в безопасности – они ведь кузены Мэри, а браки между близкими родственниками, к счастью, запрещены!
Однако ничто не помешало сыну Анны Павловны до смерти влюбиться в Мэри. Воистину, Генрих был настоящий остолоп. Он не отходил от великих княжон ни в Зимнем дворце, ни в Гатчине. Когда его отсылали под предлогом, что девушкам надо учиться или отдыхать, он прятался между двойными дверьми комнат. Когда в комнатах хотя бы ненадолго воцарялась тишина, он решал, что можно войти, и врывался без стеснения. Все старались держаться от него подальше, постоянно приходилось его удалять насильно из покоев, и, когда его воспитатели брали его под руки, чтобы вывести вон, он награждал их пинками. Однажды он бросил в лицо гувернантке болонку… Эта история дошла до ушей его отца. Генрих получил двадцать четыре часа домашнего ареста. Когда он вновь появился, он стал еще невыносимее. Он втыкал в кресла булавки, о которые все кололись… Мэри он доводил до бешенства своими любовными признаниями, которые обожал делать в самый неподходящий момент.
Вот как сейчас, например.
Мэри шла впереди, рядом с кузеном, который вдруг запрыгал, как козел, высоко поднимая ноги.
– Мэри! Говорят, завтра мы возвращаемся в Петербург! Я так рад! Я и забыл, что приезжает ваш дядюшка, брат императрицы!
Мэри оглянулась на Барятинского. У него был такой несчастный вид, что ей стало смешно.
Ах, если бы не появился Генрих… Ах, если бы здесь, в Гатчине, она не спала в одной комнате с Адини…
Но, может быть, это случится в Петербурге? Барятинский сходит по ней с ума. И никакая Олли не сможет им помешать!
Пусть только попробует!
Только надо все продумать… как-то раз она слышала сплетню, будто любовник императрицы Елизаветы Алексеевны, тоже кавалергард, как и Барятинский, лазал к ней в опочивальню через окно[14].
Мэри очень понравилась эта мысль. Барятинский лазал по кавказским горам – забраться на стену дворца для него будет детской забавой!
Мэри снова оглянулась и, обернувшись к князю, улыбнулась так, что тот споткнулся.
«Может быть, еще не все потеряно?» – подумал он и улыбнулся в ответ.
– Что это вы спотыкаетесь, кузина? – удивился Генрих, подхватывая ее под руку.
– Да так… ничего…
Великий князь Михаил Павлович, младший брат императора, очень удивлялся, когда узнавал, что подчиненные – а он в описываемое время был главным начальником Пажеского и всех сухопутных кадетских корпусов, а также Дворянского полка, – считают его человеком вспыльчивым, шероховатым, даже страшным. Про него знали, что воинская дисциплина почитаема им превыше всего на свете. Ради ее укрепления он силился казаться зверем и достиг своей цели. Кадеты, юнкера, офицеры боялись его как огня и старались избегать всякой встречи с ним… Они не так боялись государя, как его.
Великий князь был очень строг по службе и не мог пропустить без внимания ни малейшего отступления от обязанностей. Взгляд у него на это был самый зоркий. Незастегнутая пуговица, калоши на ногах и подобные мелочи он тотчас замечал, останавливал виновного на улице, на гулянье, где бы то ни было. Делать строгий выговор на языке его значило распекать, и он за каждую неисправность распекал ужасно. Те, кто знал его получше, постепенно приучались понимать, что жесточайший разнос помогает ему самому успокоиться, что за угрозами не обязательно последует столь же тяжелое наказание. Главное было – пережить самый момент высочайшей брани.
Делая самый жестокий выговор, уничтожая совершенно офицера и, кажется, готовый погубить его, Михаил Павлович в то же время обращался к окружавшим его лицам и спрашивал их вполголоса:
– Каково распекаю?
Многих он распекал по несколько раз и оставался их благодетелем. Да и злопамятности в нем не было.
Иногда гвардейские офицеры и кадеты, чувствуя себя виноватыми в нарушении формы и заметив великого князя, старались скрыться от него; но он преследовал их, и доставалось тем, которые были настигнуты. Виновные редко увертывались от него.
За одним офицером великий князь скакал несколько улиц, но тот все-таки пропал из вида. Михаил Павлович, встретив его спустя много времени, уже совершенно успокоившийся, сказал только:
Поделиться книгой: