Звезда моя единственная

А он для нее?

Почему-то Мари была уверена, что Барятинский не знает о ее связи с великим князем. Визиты к ней Александра Николаевича и ее к нему обставлялись достаточно деликатно и таинственно, всякую болтовню на сей счет при дворе император пресекал на корню. Не стоит думать, что он заботился о реноме Мари – просто не хотел сплетен о чрезмерной чувственности сына, что неминуемо отразилось бы на его репутации будущего государя. Кроме того, Мари была тщеславна не меньше, чем сам Барятинский, и если он с удовольствием размышлял о могущей быть интрижке с великой княжной, то и Мари наслаждалась сознанием того, что она – фаворитка наследника престола. Это не подлежит осуждению, это почетно! Да, la reine d’une gauche main, но ведь la reine все-таки!

К тому же, сбросив с себя, как пишут в романах, путы невинности, она необыкновенно похорошела. И теперь не сомневалась: Барятинский один раз на нее глянет – и падет к ее ногам!

А он не падал… наверное, потому, что не смотрел.

Теперь они оба были при дворе и встречались ежедневно на всех балах и раутах. Мари глаз с него не сводила, а его взгляд беспрестанно ускользал от нее.

Теперь она даже не надеялась на предложение руки и сердца. Теперь она мечтала просто о мимолетном знаке внимания.

Не было ни того, ни другого.

И вдруг однажды Мари обнаружила, что в то время, когда она жадно ловит взгляды Барятинского, взгляды эти столь же жадно устремлены на… на великую княгиню Марию Николаевну! На Мэри!

* * *

Канули в прошлое те времена, когда в Петербурге трюхали по улицам одни только ваньки-извозчики. Уже лет пять или даже шесть, как открылась контора городских карет, называемых в Париже омнибусами и уже весьма популярных в цивилизованной Европе. Расположилась контора сия на Невском проспекте, близ Аничкова моста, в доме купца Миляева. Омнибусы, эти большие кареты, запряженные четверкой лошадей, в которых впереди сидел кучер, а позади – кондуктор, подававший в трубу сигнал к отправлению, ездили по трем маршрутам: от Казанского моста и Думы к Крестовому острову, к Старой и Новой Деревням. В каждой карете помещались по шесть человек, сидящих в ряд по три лицом друг к другу, столько же могло устроиться на империале – на крыше кареты, куда можно было подняться по откинутой лесенке. Многие петербуржцы омнибусов побаивались, тем паче что стоил проезд недешево, но многие гордились прогрессивным достижением, которое приближало жителей столицы к европейцам. Потом появились и конторы дилижансов, весьма облегчавших путешествия между городами. Обычным делом стали рейсы дилижансов между Петербургом и Москвой, Петербургом, Ревелем[13] и Ригой, Петербургом и Царским Селом, Петербургом и финскими городами.

Однако же подлинным чудом прогресса должно было стать появление железнодорожного поезда.

У новой дороги были горячие сторонники – были и противники. Прежде всего боялись конкуренции владельцы контор дилижансов, да и не только у них были резоны.

– Я полагаю, – докладывал императору обер-шталмейстер князь Долгоруков, – что для России, как для государства весьма обширного и по его обширности малонаселенного, неудобства сии, по роду их, слишком увеличиваются и делают заведение подобных дорог столь же мало выгодным, как и затруднительным.

Сторонники железных дорог доказывали, что быстрые и дешевые пути сообщения – необходимый залог развития торговли и промышленности, важнейшее условие прогресса.

И вот в Петербурге появился австрийский предприниматель и инженер Герстнер. Он подал в правительство прошение с просьбой предоставить ему двадцатилетнюю монополию на прокладку железных дорог в России.

Монополию Герстнеру не дали, однако позволили для опыта построить железную дорогу между Петербургом и Павловском. Работа продолжалась более года, трудилось до тридцати тысяч человек.

Возглавил предприятие граф Бобринский. Он был недавно назначен камергером к великой княжне Ольге Николаевне – это назначение несколько сгладило те неприятности, которые ему причинило участие в постройке железной дороги. Он вообще любил нововведения и был первым, кто ввел посадку сахарной свеклы у себя в имениях, а затем выписал паровые машины и английских механиков, чтобы начать фабричным способом производить сахар.

Враги железнодорожного предприятия были весьма упорны и многочисленны; между ними оказался даже брат императора, великий князь Михаил Павлович, которому принадлежал Павловск. В строительстве железной дороги видели начало зарождения новой революционной заразы, которая могла привести к самым страшным вещам. Михаил Павлович сдался только тогда, когда император пообещал ему, что он получит в своем парке такую же беседку для оркестра, как в Баден-Бадене и других немецких курортах.

Железнодорожное дело разместилось в Московской части города, на территории Семеновского полка. Это было совсем недалеко от дома Касьяновых, а потому все его обитатели частенько ходили поглядеть на строительство. Неподалеку от полковой церкви выросло небольшое деревянное здание, из которого протянулись рельсы. Они легли вдоль Введенского канала, по Семеновскому плацу, по Новому мосту через Обводный канал и дальше, вплоть до Павловска. Неподалеку от депо построили первый вокзал – очень скромное деревянное здание.

И наконец, состоялась пробная поездка на участке дороги от Царского Села до Павловска. На рельсы поставили два шарабана – открытые широкие повозки с шестью рядами скамеек – и два вагона по тридцать мест в каждом. Шарабаны и вагоны попарно сцепили между собой – получилось два экипажа по шестьдесят человек. В каждый впрягли гуськом по две лошади, и экипажи один за другим двинулись по рельсам. Скорость движения не превышала обычной, но изумляло то, что две лошади везли огромный груз – больше двухсот пудов.

Эта поездка немногих избранных прошла весьма приятно. Рельсы лежали прочно. Но ведь паровоз, которому следует везти поезд по железной дороге, – это не лошади. Как он поведет себя?! Билеты на пробный пассажирский рейс в настоящем поезде, а не на шарабанах, продавались с трудом, и дело было вовсе не в их огромной стоимости – дело было в страхе.

Император никогда не упускал случая подать пример храбрости и отваги. Он решил устроить предварительный пробег паровоза с двумя вагонами на участке Петербург – Царское Село, причем в вагонах должна была находиться вся царская семья.

Народищу поглазеть на путешествие государя «в дьявольской колеснице» собралось неисчислимо. Отправились и Прохор Нилыч с Гринею. Собиралась пойти с ними и Палашенька, да захворала – слегла.

Знакомый охранник, щедро отблагодаренный Касьяновым, помог им пробраться на самое хорошее место, откуда как на ладони было бы видно и прибытие царской семьи, и посадку на поезд. Сели на землю, стали ждать.

– Вам всех покажу: и царя, и цареву жену, и детей царевых, – посулил охранник. – Я их всех знаю! Не раз видал. У меня дома и портреты их есть, всего семейства. А у моей жены кум знаете кто?! Сам государев кучер Яков! О, это такой человек! Иной раз захаживаем с ним вместе крестника жены проведать – он с нами, как с родными. Все про государеву жизнь рассказывает. И как едят, и как пьют, и как говорят. А уж про путешествия-то… Вот в Москву ездили зимой. Как тронулись, говорил, из Москвы в обратный путь, было только пять градусов мороза, вечером, в Твери, уже пятнадцать, а на следующее утро двадцать. Все слуги, кучера да форейторы, смазывали лица гусиным жиром, чтобы не отморозить нос и уши. Господа были плотно закутаны в шубы, в теплых валенках сидели, да ноги держали в меховых мешках. Великой княжне Марии Николаевне стало дурно от этого закутывания, она пересела в другой возок, где опускались окна. А оставшиеся весь день напролет пели каноны и русские песни, Яков всю дорогу слушал да восторгался. Говорил, государева семья в Москве каждый день разучивала да пела духовные песни, а потом на обеднях подпевала.

Прохор Нилыч слушал разговорчивого приятеля во все уши. Гриня насторожился. Может, упомянет рассказчик про какую-нибудь служанку по имени Маша?.. Да нет, не упомянул.

Гриня тяжело вздохнул.

Прохор Нилыч повернулся к нему и поглядел пристально. Этот взгляд Гриня часто ловил на себе…

С тех пор, как он стал сидельцем в гостинодворской лавке, его не оставляло ощущение, что Прохор Нилыч постоянно наблюдает за ним – и явно, и украдкой. Хотя дело у Грини шло хорошо. Пусть он и не вцеплялся покупателям в полы, не тащил их за руки в лавку, а народу у него всегда было битком, особенно женщин.

– Смазливым везет, – ворчали приказчики-соседи, завидуя. – Небось слово знаешь, чтобы дамский пол приманивать?

Не знал он никакого слова, ни в какие игры с покупательницами не вступал, но они сами так и залетали в лавку, словно птицы в клетку – и не слишком торопились ее покинуть. Гриня держался со всеми радушно и вежливо, был угодлив, но не лебезил. Если случалось, что в лавке вдруг появлялся хозяин, покупательницы ему Гриню наперебой расхваливали – и дело, мол, знает, и любезен, и не пристает, как банный лист, купи то да это, и на уступки идет, долго не торгуется…

Касьянов только хмыкал недоверчиво. Гриню он никогда не хвалил.

Наверное, думал Гриня, хозяин до сих пор не вполне поверил ему, хотя Петька в вине своей сознался и награбленное добро вернул. В полицию его Прохор Нилыч сдавать не стал – пожалел дурака. Может быть, Касьянов думал, что и Гриня на таком добром месте непременно собьется с пути истинного и тоже полезет в хозяйский карман, вот и был настороже, вот и ожидал этого постоянно? Это злило Гриню… было бы куда, давно ушел бы от Касьянова. Но куда ему податься, подневольному? Крепостной к своей доле прикован, словно кандальник… А была бы у него свобода, он бы…

Но, честно говоря, уходить из Гостиного двора Грине не хотелось. Все ждал, что вдруг да появится Маша… Каждый день ждал, уже почти год ждал!

Она не появлялась.

Появится ли?! Неужто вот так попусту и жизнь пройдет, в напрасной надежде увидать звездочку на небесах? А она все прячется за тучами да прячется…

Почему скрывается? Неужто не понимает, что никакому другому мужчине она уже не нужна – распочатая-то… А Грине нужна она одна! И не грешить он с ней хотел – взял бы за себя не думая, да где ее найдешь?!

И опять мысли отправлялись метаться по тому же заколдованному кругу, и ни в чем не было для него утехи, только в воспоминаниях.

Другие приказчики часто ходили гулять с какими-то девками. Говорили, очень просто можно найти молодку для удовольствия у Старо-Никольского моста, куда приходили в поисках работы кухарки и горничные – женская прислуга. Там они стояли вдоль улицы, а те, кому нужна была прислуга, выбирали. А досужие молодые гуляки выбирали подруг… Не раз звали они с собой Гриню – он не шел, отмалчивался, отводил глаза.

– Да ты небось скопец, – насмешливо сказал ему как-то один сиделец.

Не был он скопцом! Но вот беда – никто, кроме Маши, не был ему нужен. И ждать ее он был готов сколько угодно.

Но дождется ли? Он снова тяжело вздохнул.

Тоска его взяла. Вокруг люди оживленно переговаривались, ожидая появления царской семьи.

Кто-то потихоньку советовал всем отойти подальше, потому что из паровозной трубы полетят искры и, если они попадут на одежду, может случиться пожар.

– Небось погасим! – сказал невзрачный мужичок и завладел общим вниманием, рассказывая, что он в пожарной части служит и царя частенько видит, так как он частенько сам выезжает на пожары.

– Ты это… Гринька, – вдруг заговорил Прохор Нилыч, не обмолвившийся с ним ни словом с тех пор, как вышли из дому. – Слышал, небось, что Палашенька в монастырь собралась?

Если бы Гриня уже не сидел, у него непременно подкосились бы ноги от изумления.

Вот это новость! Да как же так?!

– Боже ты мой… – пробормотал неловко. – А я и не знал…

– Да ты же ничего не знаешь, ничего вокруг себя не видишь, – с тоской проговорил Касьянов. – Хоть и живешь у меня вон уже какой год, ешь-пьешь с моего стола, работаешь на меня, а как был чужим, так и остался. Дочка моя по тебе сохнет с той самой минуты, как ты во двор мой вошел. Дочка моя… чудо, радость! Какая красота! Какая душа! Сколько женихов стучалось – нет, всем дает от ворот поворот! Хотел власть отеческую применить – грозится, мол, руки на себя наложит, но за другого не пойдет. Только ты ей нужен, никто больше! А если не ты, то лучше в монастырь. Эх, горе мое…

Гриня угрюмо отвел глаза, которые внезапно заволокло слезами от жалости к Палашеньке, к Прохору Нилычу, к себе. Значит, Палашенька такая же, как он. Он для нее – такая же далекая, недостижимая звезда, как для него – Маша. Ох, злее зла любовь… Что же ему со всем этим делать? Как быть? И жалко Палашеньку, и ничего с собой не может поделать: словно околдовала его эта неизвестная девчонка с голубыми глазами. Пока есть надежда на встречу с ней, разве может он с другой?.. Не может! И не хочет!

– Знай, Гринька, – снова заговорил Прохор Нилыч. – Если она и впрямь уйдет в монастырь, я руки на себя наложу, греха не побоюсь, а добро свое в тот же монастырь отдам, куда она уйдет. А ты виновным будешь. Ты ее все равно что убьешь. И меня убьешь.

– Прохор Нилыч, – с тоской выговорил Гриня, в самое сердце пораженный его словами. – Да как же быть? Вы мой благодетель, я вам по гроб жизни благодарен буду, что я могу, что надо сделать, я на все готов!

– На все? – покосился на него Прохор Нилыч. – Ну тогда женись на Палашеньке.

Гриня так и знал, что к тому идет. К тому, что сделать он не мог и не хотел.

– Как я на ней женюсь, я ж крепостной, зачем мне ее в неволю за собой тащить? – попытался вывернуться, хоть и понимал всю неуклюжесть этой попытки.

– Сегодня крепостной, а завтра вольный, – веско сказал Прохор Нилыч. – Я тебя выкуплю.

– Выходит, – недоверчиво проговорил Гриня, – вы бы меня выкупили, если бы я согласился на Палашеньке жениться?

– Да, – сказал Прохор Нилыч так твердо, что стало ясно: пообещал – сделает. – Но ты должен мне клятву дать – на иконе поклясться должен! – что не сбежишь сразу, как только волю получишь. Клянешься, что женишься на ней?

Гриня молча смотрел вокруг, почти не слыша его грозного голоса, воображая, как это будет – сделаться свободным. Свобода жить по своей воле. Свобода найти Машу и умолять ее выйти за него замуж. И для всего этого нужно только сказать «да», а потом – будь что будет!

Нет, он знал себя, он так не сможет… не сможет обмануть человека, которого считал своим благодетелем. Освободившись от неволи крепостной, он попадет в неволю вечной благодарности. И Маша будет для него вовсе недосягаемой, когда он женится на Палашеньке.

Сердце так и стиснуло от жалости к себе и к ней. Бедная, милая Палашенька…

Эх, ну почему, ну почему в тот первый свой день в Петербурге не послушался он доброго советчика, городового, который стоял на распутье его судьбы и указывал ему верную дорогу к дому Касьянова? Все сложилось бы иначе. Был бы сейчас счастлив тем, что дает ему жизнь… Зачем сначала пошел на набережную и увидел ее, звездочку? Далекую звездочку, до которой ему так хочется дотянуться, но возможно ли это? Неужто нет? Ах, если бы он наверняка знал, что нет, он бы и не мучился…

– Едут! Едет государь! – пронесся вдруг шум. Все вскочили на ноги, уставились на дорогу, по которой приближалось несколько нарядных колясок, полных разодетых с немыслимой пышностью мужчин и женщин.

– Кто же там? Кто там кто? – приговаривал Прохор Нилыч, мигом позабыв и о Грине, и о Палашеньке и с детским любопытством всматриваясь в лица нарядных господ, которые взошли на платформу. Поезд уже стоял наготове, а сейчас паровоз выпустил клуб пара и приветственно загудел.

– Вон тот высокий – это государь-император, – сказал знакомый стражник, подойдя. – Рядом с ним, в шляпе с пером, – это государыня Александра Федоровна. Вон в той карете великие княжны прибыли. А видите, кто помогает им сойти? Знаете, кто он? Да это ж сам геройский князь Барятинский! От ран недавно излечен, государь ему за доблесть приказал состоять при наследнике! Вот он руку подал великой княжне Марии Николаевне, а за ней сестра, Ольга Николаевна, идет. Она хоть младшая, но ростиком повыше…

Грине вдруг показалось, что его ударили по голове… ударили чем-то очень тяжелым, так что он перестал слышать, да и видеть тоже почти перестал, только одно светлое пятнышко не затянуло непроглядным мраком… это было лицо девушки, про которую стражник сказал: она, мол, великая княжна Мария Николаевна.

Какая там великая княжна?! Это ведь Маша, его Маша!

Ах, какой на ней наряд… да разве можно представить, что когда-то она носила синюю китайковую юбку и какую-то там кофтенку? Нет, просто сходство необыкновенное, это, конечно, не она! Не Маша! Его Маша – просто служанка какой-то барыни, а это… царская дочь!

И вдруг вспомнилось… тогда, на площади, около Исаакиевского собора, ему почудилось, он видел Машу. Да, она потом подтвердила догадку. Но отчего же он забыл о том, что видел ее не в простенькой кофтенке и юбке, а в дорогом наряде, видел сидящей в богатой коляске? Как можно было такое забыть? Разум у него помутился от этой любви.

Так в кого же он влюблен?! Неужто и правда… неужто она?!

Звезда далекая… недосягаемая…

Чудилось, сердце остановилось. Смотрел на нее, не отрывая взгляда. Прохор Нилыч дергал его за рукав – Гриня был недвижим, безгласен.

Тем временем царская семья прошла в вагоны. Народ весь подался ближе к рельсам – понесла толпа и Гриню.

Он не отводил глаз от окна, в котором виднелся тонкий профиль великой княжны. Вдруг она со смехом сказала что-то стоящему рядом военному – и, развязав на шее косынку, принялась махать в окошко, посылая в толпу свои чудесные улыбки и сияя голубыми глазами.

Гриня рванулся вперед… взгляды их встретились… непомерное изумление расширило глаза великой княжны. Ее пальцы разжались, косынка взвилась в воздух, полетела… десятки, сотни рук взметнулись поймать ее, но она, как почтовый голубь, несущий прощальное письмо, долетела до Грини и прильнула к его лицу.

Запах ее… это Машин запах, он узнал бы, даже не видя ее… значит, это была она…

Гриня стоял, зажмурясь, прижав к себе косынку.

– Повезло парню! – простонал кто-то завистливо.

– Нет, надо вернуть! – строго сказал стражник.

– Полно, дядя! – усмехнулся кряжистый мужик. – Что с возу упало, то пропало.

– Надо вернуть! – заспорил пожарный. – Знаешь, как у нас водится? Ни лоскута, ни корочки не тронь у погорелого, не то и сам загоришься и ограблен будешь.

– Так ведь тут никто не загорелся, – возразил мужик.

– Верни, слышь? – взял Гриню за плечо стражник. – Царевне надобно воротить. А то скажет – украли, мол, что за ворюги завелись в нашем народе? Дай сюда.

– Не дам! – крикнул Гриня как безумный и рванулся было прочь, но толпа его окружала слишком плотно, тут с места не сдвинешься.

Не убежал, шагу шагнуть не дали…

– Отдай, – донесся голос стражника. – Не то сейчас полицию позову! Тебе знаешь что будет за оскорбление ее высочества?! Отдай, не то… – Он выхватил свисток и поднес к губам.

– Отдай, парень! – увещевал пожарный.

– В острог захотел? В каторгу ведь упекут! Отдай! Или ты рехнулся?! – надсаживался стражник. – Вот я тебя сейчас повяжу!

– Да помилуй, Семен Семеныч, – льстивым, заискивающим голосом принялся уговаривать Прохор Нилыч. – Разве не понимаешь – парень никогда государя и их высочеств не видал… ополоумел от счастья… он же деревенщина, в моем доме живет, в моей лавке в Гостином сидельцем служит, он моей дочке жених…

– Неужто? – вытаращил глаза и сразу смягчился стражник. – Эх, повезло ж тебе, раззява! Нет, в самом деле жених ты Пелагеи Прохоровны?

Прохор Нилыч незаметно, но сильно ткнул Гриню в бок.

– В самом деле, – пробормотал Гриня, разжимая пальцы и отдавая стражнику косынку.

Раздался гудок – поезд тронулся, из паровозной трубы повалил дым. Царская семья отправилась в Павловск первым железнодорожным составом.

А люди осторожные, между прочим, оказались правы. Когда искры посыпались из паровозной трубы, ветром отнесло их в государев вагон, и на нескольких столах вспыхнули салфетки. Дамы подняли крик, но кавалеры – а в первую очередь князь Барятинский – проворно выбросили салфетки в окна, заслужив похвалу от императора за отвагу и смекалку. Дамы расцеловали храбрецов. Барятинскому досталось два поцелуя от великих княжон: от Олли и от Мэри.

А люди побойчее успели подобраться к насыпи, обгорелые салфетки подобрать и унести в свое хозяйство. Что с возу упало, то пропало!

* * *

– А скажите, князь, какой должна быть девушка, на которой вы захотели бы жениться? – спросила Мэри, осторожно протыкая кончиком зонтика большой кленовый лист.