Звезда моя единственная

– Славная у тебя лошадь.

Как-то раз попался ему на глаза кадет не в форме, который шел по Невскому проспекту как ни в чем не бывало. Завидев великого князя, юнец шмыгнул в первую попавшуюся дверь и исчез. Это оказался магазин дамских мод. Михаил Павлович бросился за кадетом и, не найдя его в первой комнате, ходил по всем прочим, даже заглянул туда, где работают модистки. Везде искал, но не нашел кадета. Удивляясь такому странному явлению, великий князь вышел из магазина и сел в свой экипаж.

Минуло после этого события два года; кадет был выпущен в офицеры. Представляясь великому князю, новый офицер до того был растроган милостивым приемом его высочества, что сознался в старой вине своей.

– Где же ты был? – спросил Михаил Павлович, мигом все вспомнив. – Отчего я тебя нигде не мог отыскать, хотя вбежал в магазин вслед за тобой?

Офицер рассказал, что в том магазине входные двери были двойные – там он и затаился и вышел из засады, лишь когда великий князь отправился в самые приватные помещения магазина. Михаил Павлович много смеялся и не только не гневался, но прислал этому офицеру тысячу рублей на дорогу.

Не раз встречая на Невском проспекте отставного офицера в поношенном мундире, часто навеселе и всегда в самой дрянной шляпе, великий князь однажды остановил его и спросил:

– Отчего на тебе такая ветхая шляпа?

Отставник отвечал, что нет денег на обновку, и великий князь дал ему 25 рублей на шляпу. Старый гуляка купил шляпу на толкучем рынке за целковый, а остальные деньги, разумеется, прогулял. Через несколько дней великий князь опять встретил его – опять навеселе, но в новой неважнецкой шляпе.

Михаил Павлович остановился против него с неудовольствием. Испуганный офицер, приложив руку к шляпе, проговорил дрожащим голосом:

– Вот купил!

– Да! – отозвался великий князь. – Я вижу, что водку пил!

Сам великий острослов, он делался необычайно добродушен и незлобив, когда получал в ответ подобную же остроту.

В мелких неисправностях по службе часто бывал повинен офицер гвардии Булгаков, сын петербургского почт-директора, умный, образованный, но весьма рассеянный молодой человек. Он то ходил в фуражке, то в калошах, то с расстегнутыми пуговицами, а за это нередко бывал на гауптвахте, но иногда шалости его оставались без наказания.

Однажды он шел в калошах и встретился с великим князем.

– Калоши? На гауптвахту! – воскликнул великий князь. Булгаков отправился на гауптвахту, но, оставив там калоши, оттуда ушел, да, на беду, снова встретился с Михаилом Павловичем.

– Булгаков! – вскричал тот гневно. – Ты не исполнил моего приказания?

– Исполнил, ваше высочество! – отвечал Булгаков.

– Как исполнил? – возмутился великий князь.

– Ваше высочество, – продолжал Булгаков, – изволили сказать: «Калоши, на гауптвахту!» – я и отнес их на гауптвахту!

Ну что ж, великий князь за остроумие помиловал ослушника.

В другой раз Булгаков шел не в каске, а в фуражке; великий князь, ехавший навстречу, тотчас начал подзывать его к себе, но тот, сделав фронт, пошел дальше. Михаил Павлович приказал поворотить свою лошадь и, нагнав Булгакова, закричал:

– Булгаков, я тебя зову, куда ты идешь?!

– Ваше высочество, – отвечал Булгаков, – я иду на гауптвахту.

Да, люди были несовершенны… Михаил Павлович никак не мог с этим смириться.

Ах, кабы случаев непослушания не случалось вовсе! Кабы все были одинаково безупречны! Кабы все были одинаковы! Самым счастливым временем в жизни Михаила Павловича было то, когда он исполнял следующий приказ своего брата-императора: «Желая ознаменовать особое мое благоволение к тем нижним чинам Лейб-гвардии, которые на Отечественной войне показали свое мужество и во все продолжение их верной службы до самого истечения срока отличали себя усердием, я признал за благо учредить из них при Дворе моем особую роту под названием Дворцовых Гренадер, с тем, чтобы они были обеспечены в своем содержании на всю жизнь и чтобы служба их состояла только в полицейском надзоре во Дворцах, где будет мое пребывание». И Михаил Павлович постарался! Из всех полков Лейб-гвардии были выбраны рослые красавцы, кавалеры многочисленных наград, ростом не ниже двух аршин, девяти и пяти восьмых вершка[15].

Более всего было набрано гренадер из полков старой гвардии: Семеновского – семнадцать человек, Преображенского – восемнадцать, Измайловского – двадцать шесть. Всего первый набор роты составил 120 гренадер.

Но, к несчастью, всю Россию и даже столь небольшую часть ее, какую составляла армия, выстроить по ранжиру было невозможно, всяк норовил переделать святое понятие воинской дисциплины на свой салтык, и случаи этих «салтыков» случались слишком часто и так портили настроение великому князю, что после этого перепадало порой и невиновным… что имело иной раз даже и государственное значение, чего, к несчастью, уразуметь никто не мог, ибо мы не наделены даром божественного предвидения.

Так вот вышло и тем осенним вечером, когда Михаил Павлович взял да и заглянул на огонек в Зимний дворец в ту пору, когда принц Карл Прусский вздумал устроить домашнюю танцевальную вечеринку в честь своей сестры, русской императрицы.

Что этому предшествовало?

Смотр на Семеновском плацу. Одно из любимейших занятий великого князя! Все по ранжиру стоят, маршируют, мундиры вычищены, сапоги блестят… И вдруг своим острым глазом Михаил Павлович увидел заплатку на рукаве какого-то солдата.

Кликнул офицера. Тот подбежал, вытянулся, отдал честь.

– Что это?! – спросил великий князь, возмущенно тыча пальцем в рукав. – Дыра?!

– Никак нет, ваше высочество! – отчеканил офицер. – Это заплатка!

– Дыра! – воскликнул великий князь.

– Заплатка, ваше высочество! – спорил офицер. – Как раз затем, чтобы не было дыры, которую ваше высочество изволили заметить!

– А я вам говорю, что это дыра!

– А я имею честь докладывать вашему высочеству, что именно затем и заплатка, чтобы не было видно дыры!

Да, очень остроумно… однако не всегда остроумие поощрялось великим князем. Не повезло острослову на сей раз! Этот спор стоил ему мундира и звания, а настроение Михаила Павловича было безнадежно испорчено.

Надо немедленно поехать к брату и поговорить с ним об усилении дисциплины в войсках. Забыли, забыли люди, что такое исправная служба! Разболтались! Вольнодумцы! Проклятущее эхо проклятущего декабря двадцать пятого года! Никакого порядка! Да как они смеют?! Это же просто вообразить невозможно, чтобы во времена, скажем, батюшкины, императора Павла Петровича, какой-нибудь офицер мог спорить с братом императора!

Тут же Михаил Павлович вспомнил, что это было невозможно прежде всего потому, что брата у Павла Петровича не имелось. И вообще, батюшка был, конечно, с чудачествами… Круглые шляпы запрещал носить, вальс танцевать…

И правильно делал! Михаил Павлович всех этих музыкальных круговращений терпеть не мог. Сам он танцевал неважно, да и ладно, у него другая стезя в жизни, есть дела поважней, чем под музыку кружиться. Да и что это за музыка – вальсы? То ли дело – марши!.. А больше всего его бесило то, что из офицеров, его офицеров делают паркетных шаркунов.

На каждый бал непременно приглашают – и ради чего? Чтобы весь вечер знай кружили в вальсах или гоняли в кадрилях с разными дамами. Чтоб ни одна дама не сидела под стеночкой!

Да и пусть сидят, коли рылом не вышли, коли кавалеры не приглашают их по доброй воле!

Как-то раз Михаил Павлович выразил свое возмущение невестке, Александре Федоровне: офицеры, мол, для другого учены и в армию взяты!

А она только плечиками пожала и заявила, что приглашение на императорский бал должно считаться честью, и брату императора негоже это понятие превратно толковать.

– Правильно, честью! – воскликнул Михаил Павлович. – А у нас что творится?! Вам следовало бы этими приглашениями поощрять их усердие и успехи в военной службе. Ведь, главное дело, что получается? Флигель-адъютанты и кавалергардские офицеры почти всегда и везде званы и вынуждены танцевать напропалую чуть ли не на каждом балу; конногвардейских много; прочих полков можно назвать наперечет, а некоторых мундиров, например, гусарского, уланского и большей части пехотных гвардейских решительно нигде не видать. Вот ведь как бывает! Иных не замечают, а иным и служить недосуг! Вы приглашаете офицеров на балы по способностям к танцам! Я этого не желаю!

– Но если на балах не будет хороших танцоров, – возразила императрица, – не будет и дам. А значит, не будет и балов!

Михаил Павлович буркнул – невелика, мол, потеря, но императрица сделала вид, что не услышала его последних слов.

С этими мыслями Михаил Павлович явился в Зимний и сразу направился в кабинет брата. И что же? На полпути он услышал музыку! Вальс, вальс, вальс… Этот, как его, Штраус небось! Олли и Мэри сейчас по этому Штраусу с ума сходят: Карл, брат Александрины, научил их играть на рояле вальсы Лайнера и Штрауса в венском темпе, они, по рассказам брата, знай сидят за роялями. А что это здесь происходит? Гремел духовой оркестр – правда, небольшой, но весьма полнозвучный. Если бы был объявлен бал, Михаил Павлович, конечно, знал бы.

– Что там? – спросил он адъютанта. – Немедленно разузнай и доложи.

И остановился, не доходя до залы, откуда звучала музыка, и каждый раз морщась и несколько даже отшатываясь, когда волны мелодии накатывали на него.

– Его высочество герцог Прусский пригласил, по желанию ее величества императрицы, оркестр гвардейской кавалерии.

– Это что? – возмутился Михаил Павлович. – Шаров без моего дозволения дал Карлу трубачей?! Всем известно, что военные оркестры все под моим началом!

– Думаю, господин Шаров не посмел ослушаться герцога, потому что его поддерживает императрица, – предположил деликатный адъютант.

Михаил Павлович раздул ноздри.

– Кроме того… – начал было адъютант, но тотчас осекся.

– Ну! – грозно глянул великий князь. – Говори, коли начал.

– Кроме того, герцог пригласил шестерых офицеров… ну, знаете, ваше высочество, тех, которых обычно зовут на балы… их можно встретить во всех гостиных… Скарятин, Трубецкой, Дантес, Барятинский…

Дальше Михаил Павлович слушать не стал.

Барятинский! И этого героя бабы превратили в паркетного шаркуна со своей безумной страстью к танцулькам!

Ох этот Карл! Он считает, что может позволить себе многое благодаря своей обезоруживающей улыбке. Говорят, ею он утихомиривает даже своего вспыльчивого и сварливого отца-короля. Но здесь это ему не пройдет! Пришло время возмутиться.

Однако Михаил Павлович понимал, что, ворвись он в бальную залу, толку большого не будет. На него просто не обратят внимания, здесь он не у себя в Павловске! Ну, прекратят танцевать сегодня, а завтра снова соберутся, и опять чести быть приглашенными в императорский дворец удостоятся не усердные служаки, а смазливые брюнетики и блондинчики, которые только и умеют, что проворно перебирать ногами да играть глазами, вертя даму и вертясь вместе с ней. Картина бального зала всегда напоминала Михаилу Павловичу щи в солдатском котле. Церемониймейстер исполняет роль уполовника. Быть брюквой или капустой, а также свеклой, морковкой et cetera великий князь нипочем не желал, а поэтому балы, которые воленс-ноленс к этому вынуждали, ненавидел. Он прошел прямиком в кабинет Николая – в ту каморку под лестницей, где император больше всего любил работать, и с порога заявил, что императрица опять начала играть в опасные игры со своими кавалергардами и, само собой, с Трубецким.

О, Михаил Павлович прекрасно знал, на какую клавишу нажать! Если он ворвется с категорическим требованием прекратить «эти бальные беснования», брат вряд ли станет на его сторону, зная, как любит жена танцевать. Однако к месту упомянутая фамилия Александра Трубецкого, который уже был однажды срочно отправлен за границу с внешне важным, а внутренне пустяшным поручением лишь за то, что слишком уж часто его бархатные глаза встречались с глазами императрицы, должна была сыграть свою роль. И сыграла-таки, заметьте!

Император редко давал волю гневу, предпочитал сдерживать себя, но тут его словно шилом ткнули. Так проворно он вскочил и так стремительно бросился наверх по лестнице, что лакей, стоящий у двери в залы второго этажа, испуганно отпрянул и перекрестился. Михаилу Павловичу стало смешно, однако он сдержал себя и с прилично-озабоченным лицом последовал за братом.

* * *

Мари Трубецкая пребывала в грусти и печали. Барятинский даже не смотрел в ее сторону, с успехом флиртуя с обеими великими княжнами – Олли и Мэри. Ну, Олли была еще девчонка, ее Мари ничуть не опасалась, хотя то, что она влюблена в Барятинского, видно так же ясно, как солнце в безоблачный день. А вот Мэри…

У Мари Трубецкой был особый нюх на порок. Как говорят в Поволжье, рыбак рыбака далеко в плесе видит. Вот так же было и с ней… Приобретя плотское «образование», она стала невероятно чувствительна ко всякому греху и чуяла, что та давно забытая история с простонародным нарядом, который ужас как спешно понадобился Мэри для какого-то маскарада, а потом был засунут в ее, Мари, платяной шкаф, окончилась очень интересно. Во-первых, Мэри уходила в розовой кофте, а в шкафу лежала голубая. Во-вторых, юбка была хоть и синяя, но чуть иначе сшитая, без оборок по подолу. В-третьих, на этой юбке были заметны какие-то темные пятнышки… россыпь капелек, которые до ужаса напомнили Мари те самые капельки, которые остались в ее постели после достопамятного визита к мадемуазель Трубецкой цесаревича.

Если дать волю некоторому воображению, выходило, что Мэри втихомолку где-то с кем-то согрешила, переодевшись в одежду простолюдинки.

Однако даже с помощью своего разнузданного воображения – а воображение у Мари Трубецкой было именно таковым! – она не могла представить, что великая княжна отправилась вон из дворца на поиски любовных приключений. Конечно, это случилось во дворце. И, конечно, с Барятинским.

Мари не могла взять в толк, зачем Мэри понадобилось устраивать маскарад с юбками-кофтами ради такого нехитрого дела, как скороспелый грех. Но она обычно бросала думать о том, что не поддавалось ее разуму, – вот теперь бросила строить догадки и об этом.

Не ее это дело! Ее дело – о себе позаботиться.

А заботиться было о чем, поводов для волнений вдруг возникло хоть отбавляй.

Первое дело – конечно, Барятинский.

Но ведь и цесаревич, которого она полагала надежно пришитым к своей юбке, начал смотреть на сторону!

В свите великой княжны Мэри появилась новая фрейлина – Ольга Калиновская. Она была дочерью Иосифа Калиновского, сторонника русского владычества в Польше. Николай и прежде-то оказывал благодеяния Калиновскому, а после его смерти простер свое покровительство и на младшую дочь его (старшая уже успела побывать замужем за родовитым шляхтичем Иринеем Огиньским и недавно умерла в родах). Николай Павлович всегда был щедр к своим друзьям и их семьям. Ириней Огиньский пользовался теперь государевым покровительством, ну а Ольгу привезли в Петербург и зачислили в штат фрейлин великой княжны Мэри.

Она была прелестна. Не яркая, не вызывающая, а скромная и приглушенная красота ее не ослепляла с первой минуты встречи, как красота Мари Трубецкой, но запоминалась надолго и кружила голову.

Впрочем, были и те, кто вовсе не считал ее очаровательной. И это не только Мари! Олли, которая очень любила брата и ревновала его ко всем фрейлинам – и от этого терпеть не могла Мари Трубецкую (взаимно, кстати), записала в своем дневнике: «У нее были большие темные глаза, но без особого выражения; в ней была несомненная прелесть, но кошачьего характера, свойственная полькам, которая особенно действует на мужчин. В общем, она не была ни умна, ни сентиментальна, ни остроумна и не имела никаких интересов. Поведение ее было безукоризненно и ее отношения со всеми прекрасны, но дружна она не была ни с кем. Впрочем, как сирота, без семейных советов оставленная жить в обществе, считавшемся поверхностным и фривольным, она должна была встречать сочувствие. И папа́, относившийся по-отечески тепло к молодым людям, жалел ее от всей души».

Сразу было замечено: лишь она появилась, великий князь Александр совершенно переменился. Он снова зачастил в покои сестры, куда не захаживал после того, как вступил в связь с Трубецкой: ему не нравилось, что Мари порой очень откровенно демонстрирует их отношения и свое особое положение. Отказаться от нее он не мог, но надо же соблюдать некий декорум!

Но вот появилась Ольга – и цесаревича снова, как магнитом, начало тянуть в тот цветник, который назывался – фрейлины великой княжны Марии Николаевны. И знаки внимания, которые он оказывал Ольге Калиновской, были настолько недвусмысленны, что вездесущая и всеведущая Вава Шебеко донесла императору: ходят слухи, будто цесаревич хочет тайно жениться на Ольге, потому что она отказалась отдаться ему – дескать, ее невинность может принадлежать только супругу.

А?! Каково?!

У императрицы от этих известий начались мигрени, Николай Павлович был озабочен не на шутку. Ну и Мари Трубецкая, само собой, готова была разорвать на части эту польскую интриганку. Единственное, о чем она теперь жалела, это что при русском дворе не в ходу те нравы, кои водились в Париже при королеве Екатерине Медичи.

Нет, не дрогнула бы у нее рука подсыпать или подлить Ольге чего-нибудь такого, что если и не свело бы ее на тот свет, то начисто испортило бы ее обворожительное личико!

И дело здесь было не только в ревности, которая не переставала терзать Мари, но и в честолюбивых мечтаниях, которые прочно угнездились в ее голове и сердце: а вдруг наследник настолько влюбится в нее, что предложит ей тайно обвенчаться? Нет, в своих мыслях она никогда не возносилась на престол… она охотно согласилась бы на морганатический брак с цесаревичем.

И вот теперь кандидаткой на морганатический брак стала другая!

Впрочем, вскоре оказалось, что Ольги Калиновской можно было не так уж сильно опасаться. За дело взялся сам император, поговорив с ней и в простых словах объяснив, что не только два сердца, но будущность целого государства поставлена на карту. Чтобы укрепить ее решение и подбодрить ее, он говорил о достоинстве отказа и жертвенности, и слова его должны были так подействовать на нее, что она поняла и благодарила его в слезах.

Император настрого запретил сыну даже думать о Калиновской, которую поспешно выдали замуж за бывшего супруга сестры, пана Огиньского. Постыдно русскому великому князю мечтать о католичке, пригретой при дворе его отца из милости, говорил император сыну. Его участь – брак с принцессой из правящей династии, а потому пусть готовится в путешествие по Европе, чтобы найти невесту.

О том, чтобы взять Мари в свиту цесаревича, не было даже и речи. Вообще она вдруг с ужасом обнаружила, что получила отставку и теперь она только фрейлина великой княжны, но отнюдь не фаворитка великого князя.

Чтобы забыться, Мари все чаще принимала приглашения на балы и заметила, как изменилось отношение к ней в свете. Да ведь у нее, оказывается, уже сложилась совершенно определенная репутация! Ее считают кем угодно, только не порядочной женщиной. Порядочных женщин не преследуют столь откровенными, развязными, да просто наглыми взглядами. Этак скоро дойдет до нескромных и даже оскорбительных предложений!

Тогда она будет опозорена, потому что мужчины еще хуже женщин, еще меньше, чем слабый пол, держат языки за зубами.

Спастись можно было только одним способом – срочно, немедленно выйти замуж.

За кого?! Ждать предложения от Барятинского бессмысленно, с мечтами о нем лучше проститься, чтобы они не отравляли ей всю будущую жизнь. Но он еще поскрипит зубами, когда узнает, какую блестящую партию сделала отвергнутая им Мари Трубецкая!

Итак, вскоре по всему петербургскому свету пошел слушок, что одна из красивейших невест России (правда, у нее нет ничего, кроме двенадцати тысяч, выдаваемых всем фрейлинам императорского двора, когда они выходили замуж) ищет супруга, да не простого – а самого богатого и родовитого.

Мари терпеливо ждала… но ни одного предложения от сиятельных или светлейших женихов не получила. Странным образом она винила в этом Барятинского. С чего она взяла, что он распространял о Мари Трубецкой дурные слухи, неведомо, однако она в этом не сомневалась. К тому же объяснить чужими происками собственные неудачи – это ведь очень удобно!

С этой минуты Мари возненавидела свою прежнюю любовь и готова была на все, чтобы хоть как-нибудь, хоть самым мелким и подленьким способом отомстить князю.

Внезапно к ней посватался Алексей Столыпин – человек очень богатый, хорошего рода, но… не князь и даже не граф.

Печально… конечно, это не то, о чем она мечтала, чего достойна! Почему не другой, титулованный Столыпин?!

Почему-то даже в этом Мари винила Барятинского и по-прежнему мечтала отомстить ему!

Случай не замедлил представиться.

* * *

– Может, он больной, а? – спросила кухарка Савельевна и подняла голову с плеча своего сердечного друга, сторожа Степаныча.