Газета Завтра 315 (50 1999)

— Я подумаю, — тихо сказал он в спину уходящему.

Когда Сталин отошел от камеры на несколько шагов, его догнал молодой чекист.

— Что с этим беляком делать? — спросил он, заглянув в лицо генсеку. — Тоже? — и сделал указательным пальцем жест, изображающий нажатие на курок.

— Выпустить! — неожиданно резко ответил Сталин.

__ 20.30 – 21.30

...Потом он какое-то время ходил по просторному кабинету, то наклонивши в раздумье голову, то на мгновение глядя куда-то в сторону окон, будто пытаясь увидеть за ними то, что могло подтвердить или опровергнуть его размышления. Но окна были зашторены беспросветно, и он опять оставался наедине со своими думами. Наконец Сталин сел за свой стол, прикурил погасшую трубку, привычно выдохнул дым в пространство перед собой — и когда растеклось, рассеялось облачко, с изумлением вдруг увидел, как дверь без шума открылась и снова плотно закрылась, впустив в кабинет совсем не известного ему человека! Больше того — на вошедшем была немецкая генеральская форма.

Оцепенение длилось только момент, потом, возвращая к происходящему, током ударила горестная и жуткая мысль: неужели — прошли?.. Как? И когда успели?!

"Не беспокойтесь, Сталин, угрозы нет, — по-русски, хотя и с твердым акцентом, сказал, приближаясь к столу, вошедший. — В Москве пока только я, и то краткосрочно, для очень важного разговора. Возможно, самого важного — как для вас, так и для нас. Конечно, все то, что я здесь скажу, покажется вам невозможным и странным, как странно и нереально само мое появление перед вами. Но вы, вместе с тем, уже совершенно спокойно меня выслушиваете и даже не подали знака охране. Впрочем, общеизвестно, что вас поразить непросто, и я это вижу своими глазами. Значит, могу продолжать. Спасибо. Итак, порученный мне разговор касается ваших детей".

Трубка в руке еще тлела, и Сталин вновь не спеша приблизил ее ко рту, вновь абсолютно владел собой, понимая, что этот невероятный день пошлет ему еще многое. Но все же последняя фраза гостя-фантома заставила его внутренне содрогнуться... Дети, единственное, что у него осталось в той, навек удаленной от его дела, семейной, отцовской жизни, — все они, независимо ни от чего, всегда неотлучно присутствовали в его существе, как в любом родителе, были и плотью его, и кровью, и продолжением, его посланцами в то выстраданное им будущее, ради которого он и стал Сталиным.

"Мы уважаем в вас чувства отца, поэтому фюрер и поручил мне встретиться с вами. Ваш взгляд на то, отвечают ли поколения друг за друга, интересен и самобытен. Но сейчас, как вы видите, на весах истории не только судьба поколений: в ближайшие дни решится судьба государств, судьба всего мира, решится, быть может, грядущее человечества. И решать его будете в том числе и вы — не только как отец нации, но и, насколько вы меня поняли, как отец своих детей..."

Сталин его понимал. Но напрасно незваный гость ожидал от него вступления в диалог. Не с ним говорил сейчас тот, кто сидел за столом и смотрел на стоящий чуть справа от кипы бумаг и стакана с карандашами обычный любительский фотоснимок в картонной рамке. Его дети, два сына и дочь, улыбались отцу из недавних лет — юные, милые и родные. Он давно привык к этой карточке на столе и нередко, уйдя в заботы, лишь бегло задерживал на ней взгляд и как бы в ответ своим детям на миг улыбался в седеющие усы. Теперь он молча смотрел им в лица и поочередно думал о каждом, к каждому обращался с болью и нежностью. Тебе, Светлана, враги ничего не сделают — ты близко, ты в безопасности, жива и здорова, с тобой, дорогая, все будет нормально и хорошо... Василий, я знаю, какой ты умелый летчик, как бьешь их, проклятых, и в небе, и на земле, как можешь пойти на таран и погибнуть за наше дело, но все же прошу тебя: будь осторожен, вернись к нам живым — ведь Яков уже в беде!.. О, Яков, мой мальчик, как же это случилось, где ты, что они с тобой делают, чем помогу я тебе в страданиях и неволе?..

"Вы можете, как никто другой, помочь сыну, оказавшемуся у нас в плену, — говорил тем временем вражеский генерал. — И вы, разумеется, знаете всю жестокость законов войны и ясно себе представляете, что же в итоге ждет Якова. Он — обычный военнопленный, с какими у нас и у вас не принято церемониться, но необычен его отец — и в этом все дело! Приславший меня мой фюрер великодушен к достойным противникам, и он обращается к вам с предложением..."

Сталин отчужденно смотрел в лицо говорившему. Он уже знал, провидчески чувствовал одно из таких "предложений", которое в сорок третьем разбитые под Сталинградом фашисты пришлют ему как вариант избавления от советского плена фельдмаршала Паулюса: обмен последнего на истерзанного гестаповской дыбой Якова. Встрепенувшись в надежде, измученная душа отца рванется навстречу этой возможности, но мысль о тысячах остающихся погибать в плену, долг и стальная воля Верховного главнокомандующего закроют торг одной фразой: солдат на маршалов не меняю! Тогда они уже слушали Сталина — сейчас еще так хотят диктовать!..

"Мы подарим вашему сыну жизнь, — вернул его в сорок первый все тот же уверенный, не привыкший встречать возражений голос. — Больше того, мы и пальцем не тронем вас, это слово Гитлера. Живите себе где-нибудь за Уралом, на той территории, которую мы вам с признательностью оставим, и делайте там, что хотите. В конце концов создайте даже республику, соседку великой новой Германии, возглавьте ее и не знайте забот в ней ни с партией, Сталин, ни с армией, ни с дипломатией, ни с пятилетками. В России у вас не умеют жить просто, сегодняшним днем, всегда создают себе трудности и проблемы. Послушайте нас — и вы получите сына, жизнь и покой на старости лет. Условие наше одно: сдайте Москву. Сдайте Москву!"

Сталин был бледен. Что он сказал, этот черный пришелец, что он сейчас сказал, чего от него потребовал? Разве не ясно, что сдать им столицу — значит, сдать Родину, сдать Советский Союз, весь народ, который в него лишь сегодня и верит, предать свое прошлое, свою борьбу и всю свою жизнь. Свою — повторил он мысленно — свою жизнь. А как же — жизнь Якова, его сына, терпящего унижения, пытки и издевательства, медленное и страшное умерщвление?! Он физически ощутил на себе муки сына, и фашист профессионально почувствовал его состояние:

"Я понимаю вас, выбор сложен. Но в то же время и прост, в нем всего два пути — это жизнь и смерть. Человеку свойственно выбирать жизнь, это естественно и нормально. Родина же, народ, память потомков — только абстракции. Конкретны опять же лишь жизнь и смерть, и ладно бы наши с вами — мы уже много прожили, но ведь у нас есть дети, им еще жить и жить. Не лишайте сына этого права! Иначе, верьте, его ждет такое, что вам до кончины не отмолить своего греха. Да что об этом молчать: мы уничтожим его по частям на ваших глазах, а уж потом заодно и вас. Вы в самом деле хотите этого? Сдайте Москву!"

Сатрап говорил то громко, то вкрадчиво, зная, что по-иному Москву не взять — на пороге зимы они поняли это уже реально, а все дальнейшее выглядело еще ужаснее. Трудно гадать, настолько ли был бы велик их страх, знай они все о нехватке у Сталина войск и оружия, сумей заглянуть в его душу, исполненную сомнений, бессонных поисков выхода, готовности уповать едва ли уже не на чудо Божье... Но ведь к Богу же, а не к дьяволу, был обращен взор вождя, не к тому лукавому искусителю, чей посланец стоял теперь перед ним! Тем же провидческим взглядом, уже застилаемым поволокой слез, он опять через годы видел своего сына, распятого на колючей проволоке лагерного забора и прошитого насквозь кровавыми строчками автоматных очередей... А вот он — живой, молодой, неубитый — идет навстречу отцу по зеленой майской земле... Но чья она, эта земля под его ногами? Кто и на чьих костях взрастил и так аккуратно подстриг эту сочную и веселую травку? Есть ли у него Родина, у его спасенного сына, и что он думает о цене, которую заплатил за это отец, и что он думает о таком отце?

"Решайтесь, Сталин, — торопит его ненавистный голос. — Вы только теряете время, наши войска уже у ворот столицы. Зачем проливать столько крови — и завтра, и еще много дней или много лет? Сдайте Москву!"

Он мог бы в два счета разделаться и с этим голосом, и с его обладателем, но он должен дать ответ: не какому-то гестаповцу — дать ответ себе самому. Ответ уже есть, но его уста не могут разжаться! Подвиг или злодеяние в этом ответе — рассудит когда-то история, оправдают или заклеймят страна и семья, и все, кто остался жить, кто стал продолжением его отцовской мечты о счастье своих детей. Сколько же этих детей в огромной державе, которая может погибнуть в одно мгновенье! Трое из этих детей глядят на него с довоенного фото. "Отец, — вопрошает один из них своим пресветлым горестным взором. — Минует ли меня чаша сия?" И отец отвечает молча и скорбно: "Не минует, сын мой..."

Сталин не может рыдать на глазах у врага. Теряя силы, почти теряя сознание, он кратким жестом показывает гитлеровцу на дверь: вон!

"Но вы не ответили, — пятясь назад и ежась под взглядом хозяина кабинета, выкрикивает мучитель. — Вы не сказали свое последнее слово. Наше — вы знаете: сдайте Москву!"

"Нет!" — произносит Сталин единственный звук за все это время и на мгновение видит уже пустой кабинет и тающее в полумраке облачко дыма над еле-еле мерцающей трубкой. Дальше он долго не видит, не слышит, не чувствует ничего, кроме безудержных, бесконечных слез, не облегчающих, а разрывающих на куски его одинокую усталую душу.

Качественный перевод с русского на итальянский осуществят 3 профессионалы.

__ 21.30 – 22.30

Его дети… Они были порождены разными женщинами. Очень разными — и очень похожими одна на другую. Молодыми, красивыми — и не слишком. Любящими — и не совсем. Одну из них, потом вторую он называл когда-то своими женами.

Он, Сталин, некогда Сосо Джугашвили, товарищ Коба, конечно, не будет лежать в Мавзолее — его кровь жива. Жива навсегда, она вошла в Россию, стала Россией. Его Россией, которая больше России Ленина, больше России царей. Даже если падет Москва, даже если падет ее голова на лобном месте, он не умрет, он будет продолжен. И не только Яков, Василий, Светлана — его дети. Он, Сталин — отец народов. Не тех, что живут сейчас, но тех, что станут жить дальше. Его мысль, его дело устроят им место и время жизни. Враг будет разбит. Чего бы это ни стоило, каких бы жертв ни потребовало.

Он, Сталин, готов жертвовать собой. Он готов жертвовать своей любовью. Он всегда жертвовал ею. Ни одна из его женщин не была счастлива с ним. И он не был счастлив. Разве что давно-давно…

Душная волна подкатила к горлу. Память — тяжелая ноша для путника. Невыносимо оставаться с ней наедине. От памяти плоти тянутся нити к памяти души, к сердцу, притягивают узлами. Ни развязать, ни отрезать. Эти нити рвутся только временем, только делами.

Женщинам, всем его женщинам не нужны были его дела. Они хотели счастья для себя, для его детей, а потому, по мудрой слабости своей, желали добра ближним — даже тем, кто обращал их женское добро во зло ему, Сталину.

Но он, товарищ Сталин, давно приучил себя не мыслить категориями счастья, категориями добра и зла. Он приучил себя мыслить категориями чести и долга. Недолжное добро много хуже должного зла. В этой его привычке не было ничего от Ницше, от "белокурых бестий", которые шли уничтожить все его дела, его самого и даже память о нем. Сталин не был и не хотел быть по ту сторону добра и зла. Абстрактного добра и абстрактного зла. Пакт с Гитлером был нужен тогда — и он был заключен, и неукоснительно выполнялся. Сегодня рушилось все, и далекие женщины, уже мертвые так же, как еще, наверное, живые, возвращались памятью давнего телесного тепла, ничуть не помогая делу его жизни.

Только мать, мама… Семь лет назад он, веселый и гордый, сказал ей, что работает почти царем. Мать ответила ему, ставшему отцом народов: "Лучше бы ты стал священником". Наверное, было бы лучше. Чем только лучше? Гитлер не напал бы на Союз? Армии отбили бы врага еще на границе? Москва не стояла бы голой перед немецкими танками? И он, Сталин, возносил бы молитвы в одной из церквей горийских окрестностей за царя Алексея Николаевича? Бред! Но, мама, зачем-то ты сказала своему сыну эти слова?! Ты сказала их, милая? Или Он сказал их через тебя? Как спросить теперь, у кого?

Быть священником… Это не то даже, что быть Верховным главнокомандующим. Величие государства временно и непрочно, как женская душа. Оно требует постоянной заботы, постоянного ухода за ним. Товарищ Сталин по-настоящему любил свое советское государство, сделанное его руками, его волей. Точно так же он любил последнюю жену — спасенную, выросшую на глазах, родившую сына и дочь. И она предала его любовь, убила себя. В его государстве — очень много от этой женщины. Оно сладострастно убивает себя, предавая и его любовь, и его детей, отдает все это той темной силе, которая ничего не возвращает обратно.

Если бы советская наука, да сам Господь воскресили Надежду — та была бы выслана товарищем Сталиным в Магадан, на Колыму, чтобы вычистить в ней это предательство. Пусть через пятнадцать лет, пусть через двадцать пять… И государству своему он, товарищ Сталин, не сумеет простить слабости и измены. Если победит врага.

Но ветер победы еще не пахнул в лицо. Черное, жирное дыхание смерти издали, пока не приближаясь, леденило сердце. Да, все вроде бы работало: солдаты гибли под немецкими танками, резиденты присылали донесения из всех уголков земного шара, народ не убивал партийных начальников. Но это было не то — оцепенело, застыло, безнадежно, через поражения к гибели… Мираж в пустыне. Союз, скроенный из красной материи на дыре от былой империи, проваливался в пустоту, как 16 дивизий две недели назад под Вязьмой.

Мама, зачем родила ты меня, зачем захотела сделать священником? Нет для меня Бога нигде на земле, а с неба сыплются фугасные бомбы. Чем, какой волей воскресить надежду свою, Надежду, какой волей воскресить государство? Пусть они умрут — государства не вечны, и не вечна человеческая плоть, но не такой смертью, не до меня — позже, позже…

Холодная тьма остановилась на мгновение. Оно может продлиться минуту, может сутки. Вряд ли больше. Только немного времени, мама, чтобы понять твои простые слова, раз они вспомнились здесь, в кремлевском кабинете, среди всего нагромождения цифр, карт, докладов, планов… Нет их уже, этих планов, — все провалилось в дыру. Ничего нет, мама, ничего нет и не будет для меня. Нечего сказать товарищу Сталину, нет у него ни друзей, ни семьи, ни веры, ни надежды, ни любви. Только немного времени, мама, совсем немного.

Юровский убивал не семью царя — он убивал семью Николая Романова. Тот тоже ничего не мог сделать — и отрекся, перестал быть царем. Сталин не может отрекаться от себя, мама. И никто не убьет Сталина — убивают слабых. Только где мне взять силы, мама? И перед кем не сможет отречься Сталин? А перед кем отрекался Николай? Вот что надо понять, мама моя. И спросить надо обязательно об этом. Может быть, тогда я перестану работать царем, а буду им, мама моя. И священником стану для всего интернационального нашего прихода. Но во имя какого Бога?..

Интернет магазин флористики - заказ и доставка цветов 4 в Москве. Продажа живых цветов по низким ценам, доставка букетов на дом.

__ 22.30 – 24.00

Звук хлопнувшей за спиной двери был похож на винтовочный выстрел. Он поднял воротник шинели, сделал несколько шагов и замер. Ночь, холодная и безучастная, немедленно обступила его со всех сторон. Ни луны, ни звезд, только черное, как комья земли, небо. Кремль, словно исполинских размеров комната, покинутая беспечными хозяевами, казалось, ветшал на глазах. Столько сил, столько пота и крови было отдано, и вот — стоит никому не нужный…

Под ногами хрустнуло битое стекло — он невольно поморщился.

Он знал Кремль наизусть, как любимую песню, мог пройти его из конца в конец с закрытыми глазами. Башни подобострастно кланялись ему вслед, голуби почтительно уступали дорогу…

Сейчас, глядя на огромные черные тени, в которых с трудом угадывались Иван Великий и Кремлевские соборы, он впервые почувствовал всю степень своего ничтожества перед ними. Маленький, злой туземец.

Он вдруг вспомнил, как еще мальчишкой впервые попал в алтарь. От волнения забыл про земные поклоны и вместо "благословите, батюшка" сказал просто "здравствуйте". Старик-протодиакон, понятное дело, дал подзатыльник. Ах, если бы не эти бесконечные подзатыльники…

Он подошел к Успенскому собору и притронулся к шершавому холодному камню... Однажды в сопровождении коменданта Кремля он был под его гулкими сводами. Он хорошо запомнил шевеление холодной змеи под сердцем в тот момент, когда впервые увидел царское место и представил византийскую роскошь обряда венчания. Запомнил он и косой взгляд коменданта, и его смертельный испуг, когда их взгляды скрестились…

Сейчас тяжелая металлическая дверь крепко заперта, и комендант не гремит ключами…

Он тяжело опустился на ступени. Так в Гори на церковной паперти располагались нищие. Они шумно делили заработанную медь и завтракали, ломая лаваш грязными руками…

"Нищ есмь аз, и в трудех от юности моея…", — неожиданно вспомнились ему, наверное, сотни раз читаные слова из Шестопсалмия.

Ах, как он молился в детстве!.. Как-то на Пасху он убежал с хора — слезы восторга, душившие его на каждом "Христос воскресе!", мешали петь. А регент отчитал его за это перед всеми и пожаловался матери…

Странное предчувствие чего-то важного, более важного, чем все бывшее в его жизни до сих пор, заставило его подняться.