Помоги проекту - поделись книгой:
— Давайте знакомиться, — сказала темноволосая. — Меня зовут Эльвира Аркадьевна. А это Лариса Ивановна, — она указала на хозяйку комнаты, полную, с непомерно большой головой и гривой волос, уложенных сзади в пучок.
— Юрий, — сказал Юрий, не зная, называть ли себя по отчеству, и решив, что это ни к чему с женщинами, годящимися ему в матери.
Он сел. Разговор пошел светский: о небывалых морозах, о том, когда, наконец, отменят это затемнение, о работе транспорта; узнав, что Юрий из Москвы, поспрашивали о столице.
Чай был вкусный, варенье тоже, и печенье неплохое. Но все же, чтоб не думали, будто его легко купить или он совсем лопух, Юрий спросил с тонкой улыбкой:
— А кто же поет цыганские песни?
Лариса Ивановна тоже улыбнулась.
— Ну, тут были до вас гости, — сказала она. — Недавно ушли, не дождались. А потом у нас патефон есть…
После второй чашки Юрий поинтересовался, обращаясь к обеим:
— А старший лейтенант Саркисов ваш родственник?
Женщины засмеялись.
— Как считать, — ответила Лариса Ивановна. — Скорее, хороший знакомый. Познакомились в комиссионном. Он хотел одну вещь продать, а у него не брали. Паспорта ведь у военных нет. Я и сдала на свой. Я секретарем в суде работаю, — добавила она.
— Интересная работа? — вежливо спросил Юрий.
Лариса Ивановна стала с готовностью рассказывать, Эльвира Аркадьевна молча глядела на них обоих огромными черными глазами, а Юрия развезло после мороза от горячего чая, от тихой уютной комнаты, он с трудом держал глаза открытыми и с тоской думал, что вскоре надо вставать, выходить на мороз и переться пешком — теперь уж только пешком — к себе на Васильевский. Хорошо еще, мосты не разведут… Погулял, дубина легковерная! Что теперь ребятам рассказать? Блядун несчастный!..
— Надо по домам, очень поздно.
Эльвира Аркадьевна поднялась.
— Вы проводите Эльвиру? — сказала Лариса Ивановна.
— Конечно.
Этого не хватало! Хороший будет номер, если она живет где-нибудь на Петроградской стороне или, страшно подумать, в Удельной…
— Я живу рядом, в пяти минутах отсюда, — сказала Эльвира Аркадьевна, и Юрий проникся к ней симпатией.
О том, что его, попросту говоря, разыграли, никто не упоминал, стороны как бы пришли к молчаливому соглашению хранить молчание по этому поводу. Ну, пошутили, чего не бывает?..
Эльвира Аркадьевна жила на канале Грибоедова, в большом старом доме (впрочем, новых в ту пору почти не строили). По дороге она рассказала Юрию, что живет вдвоем с сестрой, месяц назад они потеряли маму, та долго болела, отец тоже умер не так давно; сестра учится в консерватории, ей двадцать четыре года, зовут Ара; а сама Эльвира — следователь, работает в колонии под Ленинградом. Она пригласила Юрия заходить, познакомиться с сестрой; телефона у них, правда, нет, но вечерами они дома… И пусть извинит за сегодняшний вечер…
Домой он добрался около трех. За время его отсутствия никаких происшествий не произошло — так по всей форме доложил ему заспанный Микулич. И оба они, заперев все двери и оставив в коридорах свет, легли спать, положив рядом с собой оружие, из которого так ни разу и не выстрелили по врагу.
Кончился первый семестр второго курса, прошли экзамены, которые Юрий одолел на удивление благополучно. На зимние каникулы уехать не разрешили — военное положение, и все остались в Ленинграде. Юрий особенно не огорчался — чувствовал какое-то отупение: от экзаменов, от своей самостоятельной одинокой жизни. Не хотелось в Москве опять суетиться, ходить в гости, болтать. И дома на Бронной места ему, по существу, нет: их там и так четверо в двух заставленных мебелью комнатах; а в квартире шумно, на кухне все время орут, по коридору соседкины дети бегают. Зато здесь будет весь день сидеть в читальне, в Академии, наберет книг, журналов. К вечеру на Невский сходит, в ресторанчик над кинотеатром «Баррикады» — поест, выпьет…
Так он и поступал некоторое время, пока не вспомнил как-то о своем недавнем знакомстве с двумя пожилыми женщинами и что одна из них приглашала в гости, обещала с сестрой познакомить. Имя еще у нее какое-то чудное, у сестры этой — Ара. Кажется, порода попугаев такая есть.
И однажды вечером Юрий отправился на канал Грибоедова, к сестрам. Не без труда нашел их большой дом в глубине двора — в семь вечера тот почему-то выглядел совсем не так, как тогда, во втором часу ночи. Эльвира Аркадьевна вроде бы говорила, что последний этаж? Лестницы были плохо освещены, номеров квартир почти не видно. Он поднялся на шестой, еле разглядел табличку — «кв. 18». Кажется, та самая. Шесть фамилий жильцов на двери — кому звонить? Фамилии ведь не знает. Его любимая цифра — три, и в Москве на Бронной к ним три звонка… Юрий позвонил три раза.
Открыла дверь Эльвира Аркадьевна. Она его сразу узнала: хотя почему не узнать — не так часто, наверное, к ним заходят мальчишки в командирской форме.
— Я недавно с работы, — сказала она. — Ары еще нет. Думаю, скоро придет. Заходите. Попьем чаю.
Насчет «чаю» Юрию сразу не понравилось — он, по правде говоря, рассчитывал на что-нибудь более существенное: ведь не обедал сегодня. Как, впрочем, и во многие другие дни. Зато за счет этого мог позволить себе два раза в неделю поесть в кафе или в ресторане на Невском. Да и чай был весьма скудно обставлен: несколько печений, сахар, дешевые конфеты.
Вообще в двух смежных комнатах царило полное запустение, не чувствовалось руки хозяйки. Может, потому, что их две?
Еще до чая Эльвира Аркадьевна рассказала немного о своей семье. Снова о смерти родителей, о том, как они любили маму, как трудно она умирала, как им сейчас тяжело живется — денег мало, те, что были, ушли на болезнь… У них никого не осталось. Был муж — вон его портрет, на стене (Юрий увидел большую фотографию в рамке: красивый мужчина в военной форме, с тремя ромбами на петлицах); он был комиссаром НКВД… тоже умер… совсем молодым.
В тот вечер Юрий ушел от Эльвиры Аркадьевны, так и не дождавшись ее сестры.
Два раза еще заходил он к ним, но Ары, как нарочно, не было дома. Он уже начал сомневаться, существует ли она вообще в природе. Однако кое-какие признаки говорили о том, что там живет еще кто-то.
В последний раз, чтобы не испытывать муки голода, он принес с собой пакет сосисок, четвертинку водки, плитку шоколада, и они с Эльвирой Аркадьевной неплохо поели. Хлеб и масло у нее нашлись. Как и в прошлые визиты Юрия, она вышла его проводить в переднюю, освещенную тусклой лампочкой.
— До свидания, — начал он, застегивая шинель, — я через несколько дней…
Он замолчал, ему стало не по себе. Эльвира Аркадьевна смотрела на него неподвижными расширенными глазами, губы ее шевелились, они были, он это заметил, когда она приблизилась, очень мокрые.
— Останься… иди ко мне… мальчик…
Он не узнал ее голоса.
Она схватила его за отвороты шинели, притянула к своей полной груди под шерстяной синей кофтой.
— Идем… мальчик… — повторила она чужим голосом.
Ему было неприятно и страшно… Как она не стесняется — вдруг соседи выйдут?
Он отпрянул, сказал, стараясь, чтобы голос звучал, как обычно:
— Я пойду… Поздно уже. Спасибо. До свидания…
Чувствуя затылком тяжелый взгляд, он повернул замок входной двери, вышел и осторожно прикрыл за собой — чтоб не подумала, будто он правда испугался или разозлился и потому хлопает дверью.
По пустынным темным улицам шел он домой и пытался разобраться, что же сейчас произошло. Может, просто припадочная и у нее приступ начинался, а он, вместо того, чтобы помочь, смотался, как дурак. Но в данном случае совесть успокаивалась от мысли, что там хватает соседей: в переднюю выходят две или три двери, а еще коридор налево. Однако вариант с болезнью не казался чересчур убедительным, и тогда получалось, что она хотела от него того же, чего хотел Костя Остен-Сакен от Инги Зайонц. (Юрий недавно перечитал знаменитую книгу Ильфа и Петрова…) Но ведь это же чепуха какая-то!.. Ей уже под сто лет! Ну, не под сто, но сорок-то есть, если не больше… Разве в таком возрасте это еще нужно?..
И тут у него в голове замелькало что-то из читанного: как английские отставные полковники все, как один, женятся не ранее пятидесяти лет, и как русские дворяне тоже в этом возрасте, если не старше, любили сочетаться браком… Да, но ведь то мужчины… А женщины… И вдруг он вспомнил, как читал, кажется у Анатоля Франса, не то рассказ, не то повесть про одну гетеру, которая занималась этим делом чуть не до семидесяти и пользовалась большим успехом или, вернее, спросом… Правда, когда это было — в Древней Греции…
Мысли его вернулись из глубокой древности в совсем недавнее время, и он подумал, почему же его не удивило, когда на даче в Сосновке Аля Попцова поцеловала его, да как!.. И не было противно, наоборот — очень приятно, и жалко, что все на этом кончилось. А ведь Аля тоже совсем не девочка, даже замужем… Он снова вспомнил слюнявые губы, произносившие осипшим голосом: «мальчик», и содрогнулся… Не пойду больше к ним, решил он. Зачем? Ничего интересного… Сосиски он и один может съесть…
Через несколько дней, когда Юрий вечером вернулся в общежитие, дежурный сказал, что его спрашивала по телефону какая-то женщина. Ему никто сюда не звонил, поэтому он не знал, что и думать. Может, из Москвы кто приехал? Но они же телефона не знают. Хотя в Академии могли сказать.
— Говорила, еще позвонит, — сказал дежурный.
Юрий и предположить не мог, что позвонит Эльвира Аркадьевна. Но это была она.
— Юра, — услыхал он. — Что ж вы нас забыли? Ара вас так и не видела. Приходите завтра. Обязательно. Она будет дома… Придете?
— Спасибо. Хорошо, — сказал он.
Ладно, все-таки лучше, чем торчать без конца в читальне или в общаге на койке валяться…
Долгожданная встреча с Арой его не разочаровала. Ара была почти точной копией старшей сестры — такие же темные глаза и волосы, некрупные черты лица, — но выше, стройнее и значительно моложе. Правда, Юрию она казалась все равно чересчур взрослой — настолько, что он стеснялся бы, наверное, пойти с ней куда-нибудь: например, на вечер в клуб Академии или во Дворец культуры имени Кирова…
Разговаривать с Арой было легко и просто: о музыке, о театре, вообще о жизни. Она рассказала и то, о чем Юрий уже знал от Эльвиры Аркадьевны — и почти в тех же выражениях — о себе, о занятиях в консерватории, о том, что ей уже двадцать четыре; о недавней смерти матери, о том, как все это было тяжело, ушло очень много денег, и теперь они в трудном положении… Когда старшая сестра вышла на кухню поставить чайник, Ара добавила, показывая на портрет мужчины с тремя ромбами на петлицах:
— А это мой муж. Умер несколько лет назад. Совсем молодым… Комиссар безопасности…
Юрий чуть не спросил — он что, как переходящий приз, этот комиссар? — но прикусил язык. Потом подумал, мало ли что в семьях бывает. Но ощущение чего-то ненастоящего в этих сестрах, какой-то постоянной игры поселилось в нем и осталось.
(Хотя, в общем-то, думает он теперь, ничего загадочного в этих женщинах и в помине не было. Обыкновенные несчастливые существа, жившие и в тесноте и в обиде; возможно, обманутые мужчинами, так и не создавшие собственные семьи; выдумывающие себе, подобно Настеньке из пьесы Горького, своих Раулей; ну и, видимо, не слишком правдивые вообще по натуре. А может быть, милые невинные фантазерки… Никак не верится, что одна из них могла быть следователем в нашем концлагере… Такие могли быть только заключенными… Впрочем, Россия — страна чудес…)
Теперь, когда Юрий приходил в квартиру на канале Грибоедова, Ара всегда бывала дома. Они без конца разговаривали, Ара играла на стареньком пианино, Эльвира Аркадьевна уходила спать во вторую комнату, а они все говорили и говорили. Юрий сидел у стола посреди комнаты, Ара сворачивалась на тахте возле окна, укрывалась пледом.
Выпивку Юрий приносить боялся, после того случая с Эльвирой, а выпить хотелось, и он решил пригласить Ару в ресторан, хотя знал, что будет стесняться заметной, как он понимал, разницы в возрасте: он по-прежнему выглядел мальчишкой, вырядившимся в военную форму. Однако подтолкнуло к этому решению то, что произошло во время его последнего визита. Как и несколько раз до этого, Эльвира Аркадьевна ушла спать, они с Арой тихо беседовали. Как вдруг дверь смежной комнаты резко распахнулась, на пороге возникла старшая сестра, растрепанная, в старом неряшливом халате.
— Долго здесь будут эти ночные посиделки? — резко спросила она. — Людям на работу скоро… Ты что, разве у тебя отгул завтра? — Это она сестре. — Расселись… ля-ля-ля, ля-ля-ля… — И опять сестре: — Совесть надо иметь… Бабе тридцать четыре года — пристала к мальчику… Черт знает что!
Дверь захлопнулась.
Юрий несколько опешил. Этого не хватает… Еще немного, и в волосы бы сестре вцепилась. Может, и ему досталось бы… Он опять вспомнил ее безумные расширенные зрачки, мокрые губы… Надо уходить по-добру, по-здорову.
Он поднялся.
— Сидите! — спокойно сказала Ара. — Не обращайте внимания. Она совсем не такая. Это у нее бывает… Нервы… Завтра все забудет… А насчет работы… Да, сейчас я работаю. Должна была пойти, когда родители заболели. Кассиршей в магазине ТЭЖЭ… На Невском, рядом с «Квисисаной», знаете? А Консерваторию бросила… Знаешь что, — она перешла на шепот и на «ты», — пока лучше сюда не приходи, заходи ко мне в магазин, или я тебе буду звонить. Ладно?..
Уже в те годы Юрию была свойственна несколько занудливая страсть раскладывать по полочкам свои и чужие мысли, чувства и действия, доискиваясь до истинного их смысла и значения, которые, как он неосознанно понимал, должны быть заложены в естественном ходе вещей. Не имея ни малейшего понятия о философии рационализма, о Спинозе и Декарте, он, как и они, почитал разум (ratio) главнее всего, отрывая его от чувственного восприятия и ставя выше. (Что много лет спустя с горечью подметила одна из лучших женщин, которых он когда-либо знал в жизни.)
Наверное поэтому по дороге в свое обрыдлое общежитие, только лишь свернув на проспект Майорова, он первым делом вспомнил, что для завершения картины и чтобы все поставить на место Ара так и не отмела поклепа на свой возраст. И если ей столько лет, сколько выкрикнула сестра, то когда же она училась в Консерватории? До революции, что ли?.. На Исаакиевской площади Юрий подумал: странно, ведь если у кого-то из них был муж, такой большой начальник, отчего они живут вместе в этой плохой квартире?.. И еще подумал (уже перейдя через мост лейтенанта Шмидта): неужели следователям у нас платят так мало, что они не могут купить себе достаточно еды и с таким удовольствием набрасываются на несчастные сосиски, которые он приносит на остатки своей стипендии?.. Шагая уже по набережной мимо училища имени Фрунзе, он задал себе вопрос: нравится ему Ара? Хотел бы он с нею?.. И подумал, уж если выбирать между пожилыми, то ему больше нравится их библиотекарша Светлана Игоревна. Она тоже без мужа, правда, у нее сын лет четырнадцати. Ара, ничего не скажешь, красивей и одевается получше, но библиотекарша все равно своя, настоящая. А тут театр оперетты. Хотя и не поют…
И все же не Светлану Игоревну, об этом он и подумать не мог, но Ару пригласил Юрий в ресторан.
Он выбрал «Метрополь» на Садовой. (Тогда она называлась улица 3-го июля… Чем оно отличалось от 2-го или 10-го июля, Юрий не знал и не интересовался.)
Это был первый его поход в ресторан со взрослой женщиной, в качестве взрослого мужчины, и он решил гульнуть: собрал последние деньги (теперь нужно будет писать в Москву, чтобы выслали, сколько могут), одолжил немного у ребят. Чего он только не назаказывал! Икру с лимоном, красную рыбу, язык, а на горячее — лангет и котлету по-киевски. И фрукты, и шоколад, и мороженое… Рублей на сто, если не больше, — почти на половину своей месячной стипендии. И водку, конечно. Но оказалось, Ара совсем не пьет. Ни грамма. Нет — и все. Как он ни уговаривал! Только фруктовую воду. Что ж, пришлось и за себя, и за нее…
Потом посидели, доедая плитку шоколада, в небольшой гостиной перед залом ресторана, на полукруглом диванчике. Идти ведь все равно некуда: у Ары сестра — психопатка, в общежитие тоже не пойдешь. А хотелось сейчас куда-то, где они были бы совсем одни и где он смог бы наконец показать на что способен — если не ей, то себе самому. Что было для Юрия несравненно важнее… Но что она делает?! Уже раньше она брала его за руку несколько раз — там, в комнате, когда предлагала сесть на тахту, а когда садился, гладила по спине, слегка щипала за бок или чуть ниже, но сейчас… Тут же люди ходят! К тому же совсем трезвая. Это он выпил будь здоров… Нет, ну нельзя же так! На них смотрят…
Никто на них не смотрел, а если ненароком и падал чей-то нетрезвый взгляд, то неодобрения в нем, во всяком случае, не сквозило.
Сначала Ара, прижавшись, потянулась губами к его уху, словно хотела шепнуть по секрету, но ничего не шепнула, а стала кончиком языка лизать ухо — и, вроде бы, что такого? — но это почему-то отозвалось совсем в другом конце тела, которому стало тесно в бриджах, а она приподняла его гимнастерку, посмотрела (хорошо еще, больше никто не видел), удовлетворенно качнула головой и сказала:
— Все, как надо…
Но и этого ей показалось мало. Она оправила ему гимнастерку, сунула под нее руку и стала тихонько гладить то, что было под ней (под рукой и под гимнастеркой). И тут Юрий почувствовал то самое, что бывало у него иногда перед сном, когда он распалял воображение сладострастными картинами женских тел — обнаженных, прикрытых прозрачными тканями, туго затянутых платьями, с огромными вырезами на груди, с разрезами внизу… Казалось, еще немного — и… Он вздрогнул и резко отстранился. Ара смотрела на него полубезумными темными глазами своей сестры, и ему стало неуютно. А в то же время росло горделивое чувство, что и он приобщается к племени взрослых, что есть в нем, значит, мужская притягательность (и сила, черт возьми — это же видно сразу!), и только отсутствие места мешает, чтобы все осуществилось, как оно и должно быть…
Он проводил ее до дому. Они стояли в парадном, целуясь — как когда-то он с Ниной Копыловой; только Ара делала совсем по-другому, он не представлял, что поцелуй может быть таким — что в нем участвуют не только губы, но и язык, больше всего язык, и даже зубы… и ее руки.
Ара, не отрывая губ, сказала, что скоро пригласит его в дом, где они будут одни. Совсем одни. Понимаешь?..
Он ответил, что да, понимает, не дурак же он какой-нибудь, и тут же вспомнил (хотя вроде бы совсем не подходящий момент, но вспомнил все-таки) Стасика Мархоцкого из водевиля Ильфа и Петрова «Сильное чувство». То был необычайно обидчивый молодой человек, и если ему говорили, например, что-нибудь вроде: «Вы не можете себе представить, как там красиво!», он смертельно обижался и отвечал: «Почему не могу? Что я, идиот какой-нибудь? Или совсем кретин?!..»
Печальное свойство в любую минуту отвлечься и посмотреть на себя, на окружающих оценивающим внутренним взором появилось у Юрия уже смолоду. С возрастом оно то уменьшалось, то, напротив, усиливалось. Пожалуй, в этом заключалось еще одно проявление рациональности натуры, а частая потребность в алкоголе была единственным способом подавления этой болезненной тяги к постоянному осмыслению, к вечным ассоциациям и аллюзиям…
Обратно он шел мимо Консерватории, по улице Декабристов — так было немного ближе. Но он не спешил — занятий завтра нет, на улице скользко… Или это ему скользко, потому что не слишком тверд на ногах?.. В общем, Юрия развезло. Такое с ним бывало нечасто, он мог довольно много выпить, а сейчас его просто шатало. Хорошо — вокруг никого, не хватает еще, чтобы ночной патруль заграбастал! И так начальство на факультете придирается — что им надо, не понятно? Кажется, отметки за семестр хорошие, приветствует их, когда видит, даже на строевой шаг переходит… Чего еще? Что не активничает очень, не лезет ни в какие бюро, комитеты? Да ему и не предлагают, а предложили бы — конечно, не пошел. Ну, не любит он это все… И в школе никогда нигде не участвовал. Только чистоту ногтей когда-то проверял. В третьем классе… Не нравится, что ли, как он глядит на них, когда выговаривают за что-нибудь? По глазам видят, что не согласен и вообще не слишком их обожает… А за что обожать-то?.. И еще перечить любит… Кому же из начальства такое понравится? Они всегда во всем правы… А он так не считает… Вот… И не будет считать?.. Ни-ког-да…
Юрий чуть не упал. Все-таки скользко жутко, совсем не посыпают, гады, тротуары… И стал думать о другом. О главном… Да, теперь было бы что рассказать тому же Сашке Гельфанду, и Васе Кореновскому, который с его Ниной… и всем… Даже Володьке Микуличу… О черт!
Он все же свалился и ушиб локоть. Или бедро? Или и то, и другое?..
Он не помнил, как дохромал до дома, как улегся. Проснулся на заправленной койке, одетый, накрытый шинелью. Только сапоги снял. Миша Пурник и Саня Крупенников, которые в рот никогда не брали, смотрели на него весь день с жалостью и негодованием, Петя Грибков — неодобрительно, Коля Соболев — с презрением. Зато Микулич его вполне понимал.
Несколько раз Юрий ходил с Арой в театр: в Мариинский, имени Кирова (пел он там, что ли, товарищ Киров, или, может, музыку писал?); в Пушкинский (Александринский), еще куда-то. Даже один раз в цирк. Ара вела себя во всех этих местах довольно странно — если бы не знал, что она не пьет, подумал бы: нетрезвая. Могла вдруг, ни с того, ни с сего, прошипеть ему: «Зачем так смотришь на ту женщину? Отвернись!» И больно ущипнуть. Порою за один спектакль щипала его раз пять, если не больше. Сначала это немного пугало, но льстило. Потом стало раздражать, и он резко попросил прекратить. Как ни удивительно, она сразу перестала.
Насколько он теперь может припомнить, Ара была покладистая женщина: не требовательная, не капризная, всегда словно бы сосредоточенная на чем-то. Скорее, просто напряженная. Он не представляет себе ее улыбки. Улыбку сестры помнит… Но Ары — нет… И без малейшей склонности к шуткам…
В Академии начались занятия. Финская война шла к концу. Мы побеждали. Газеты пестрели геройскими подвигами советских бойцов и командиров, сумевших отстоять родную землю, не дать финским ястребам захватить нашу страну.
Были в ходу и устные рассказы — но все больше о финнах, об их неуловимых лыжниках и снайперах, среди которых много девушек. Один из рассказов особенно запомнился Юрию.
Наши захватили девушку-снайпера. Везти ее в тыл поручили молоденькому лейтенанту, с которым было несколько бойцов. В кузове «ЗИС-5» девушку пытались изнасиловать, она отчаянно сопротивлялась, потом сказала лейтенанту, который вылез из кабины, — точнее, дала понять жестами, что готова отдаться только ему, но сначала ей надо выйти… Ну, по кое-каким делам. Он пускай идет с ней… Парень распалился до предела — такая, как говорится, неординарная ситуация: всё узнает, что и как у финок… Говорят, у них вообще поперек… И они пошли — с лейтенантом, значит…
Пяти минут не прошло, бойцы слышат выстрел. Бросаются в лес, туда-сюда, и видят, наконец: лейтенант — с ножом в спине, девушка неподалеку лежит, в руке лейтенантов наган — выстрелила в себя. Как она нож утаила — непонятно никому…
Если заодно поговорить вообще о снайперах, то Юрий ни тогда, ни через год, в Отечественную, не понимал, как можно использовать в войне этот способ. То есть можно, конечно, но нечестно как-то. Ведь настоящая война, бой — это когда друг против друга: с ружьем, мечом, саблей, револьвером, с танками, наконец. А тут — что? Сидит человек в укрытии, в руках у него винтовка, на ней чуть не телескоп, и выслеживает того, кто ни сном, ни духом… Все равно что убить из-за угла. Или в спину. Да еще женщин приспособили. И чем больше убьет, тем больше ей почета, и орден навешивают на титьку. Которой она, может, ребенка кормила, или будет кормить… Нет, как в том еврейском анекдоте мать говорит своему сыну-летчику: «Не еврейское это дело, сынок, — летать», так и тут: не женское это дело…
И вот наступил день — Ара сказала, что ее подруга с мужем уехали в Баку, он там доцент консерватории, и квартира у них здесь свободна. В ней, правда, мать подруги осталась, но она хорошая женщина, почти совсем глухая, с их мамой дружила… Завтра туда пойдем.
Сначала зашли в ресторан. Это Юрий настоял: думал, на этот раз Ара выпьет все-таки хоть немного, чтобы свободней себя чувствовать — хотя бы перед той, которая с ее матерью знакома была. Но Ара пить не стала. Они сидели в «Квисисане», рядом с Пассажем, сбоку от парфюмерного магазинчика, где Ара ежедневно крутит ручку кассового аппарата. Официантка тут знала ее — это Юрию не понравилось: значит, часто бывает, и без него тоже… А почему, собственно, нет? Он что, ревнует? Он же совсем не ревнивый, ему ревность противна просто. Особенно, если при этом тебя щиплют…
Было страшновато идти в незнакомый дом, и он опять много пил. Ара не останавливала. Она вообще как-то не очень хорошо замечала, что творится кругом. Такое у него создавалось впечатление, чем больше он ее узнавал. Хотя по разговору этого не скажешь — вполне от мира сего. И все-таки что-то временами проскальзывало: как будто все, что говорит или делает — не она, а кто-то, кто у нее под кожей, близко к поверхности; а там, в самой глубине, совсем другой человек, который только изредка показывается людям… А в общем, скорее всего, Юрий тогда и не думал об этом — так, может, кое-что казалось странным; это теперь тщится задним числом… Только очень уж «задним»…
— Пойдем, — сказала Ара. — Чай там попьем. У них инструмент хороший, я поиграю. Это совсем близко… Невский перейти…
Они обогнули Публичную Библиотеку (Юрий все хотел туда зайти — прочитать порнографический, как ему говорили, роман Арцыбашева «Санин», но стеснялся выписывать книгу), миновали Екатерининский сквер, и тут, справа от Александринского театра, стоял тот самый дом. Опять поднялись на верхний этаж — везет ему с последними этажами!.. Дверь открыла маленькая старушка, чем-то напомнившая Юрию мать его закадычной подружки Мили, которой он уже черт знает сколько времени не писал писем. Лицо женщины было сурово, смотрела она осуждающе. Правда, на кого больше, неизвестно.
Тем не менее им действительно предложили чай, хозяйка накрыла на стол, но сидеть с ними не стала, сказала — пойдет отдыхать. Ара чувствовала себя здесь как дома, и это, помимо опьянения, облегчало состояние Юрия. А после ухода хозяйки он совсем взбодрился. Правда, вскоре всплыла новая причина для беспокойства: близился час, когда должно было произойти то, что еще никогда с ним не происходило, и если раньше он мог думать (и, возможно, с некоторым облегчением), что этому, вполне вероятно, что-то помешает, то теперь неотвратимость была абсолютно ясна. Не сам факт (точнее, акт) пугал его, а то, как все получится, — не проявит ли он полную беспомощность и незнание простейших вещей. (Как на первом экзамене по сопротивлению материалов; хотя позднее он его пересдал на «отлично». Но здесь хотелось сдать с первой попытки, без пересдачи.)
Ара села к роялю, большому, чуть не концертному «Бехштейну». Куда больше, чем «Блютнер» у них дома, в Москве. Ни разу Юрий не слышал, чтобы она играла что-нибудь из классики. Всегда — какие-нибудь эстрадные песни. И сейчас тоже.
— пела Ара, -
Она сделала паузу, произнесла:
Поделиться книгой: