Помоги проекту - поделись книгой:
Хорошо, скажет иной читатель. А как же ― «Как уст румяных без улыбки, без грамматической ошибки я русской речи не люблю»? Как же ― авторская речь, которую не рекомендуется приглаживать и зализывать? Как же авторские знаки препинания и особенности словоупотребления? Разумеется, все это есть; но, во-первых, мы не о художественных текстах сейчас говорим. А во-вторых, Пушкин, выходит, должен был не любить собственную русскую речь ― идеально правильную, с минимумом галлицизмов, с безупречно точным словоупотреблением.
Орфография не то чтобы помогает нам понимать друг друга ― в конце концов, безграмотный текст всегда можно понять, и даже упразднение «и десятеричного» не привело к тому, что миръ как отсутствие войны и мiръ как Вселенная перепутались в русском сознании. Орфография дает нам представление об уровне собеседника, о его (и нашей общей) способности воспринимать тонкие и сложные материи.
У Кубрика в «Космической Одиссее» есть потрясающий эпизод ― постепенное отключение компьютера. Огромная машина теряет рассудок, повторяется, вырождается на глазах ― это отключается один блок памяти за другим. Нечто подобное происходит и с обществом, освобождающимся от условностей, поскольку только условности и имеют смысл. Сначала, как показывает практика, отмирают самые тонкие функции ― правописание «не» с прилагательными и причастиями: например, слово «вовсе» ― в конструкциях типа «вовсе не законченная работа» предполагает раздельное написание, но это правило игнорируется почти всеми. Это совсем не умышленная, вовсе не преднамеренная деградация ― просто так получается… Следующей жертвой оказывается несчастное удвоенное «н» ― оно зависит от приставки и зависимого слова. Все читаные книги и преподанные уроки не помогают. Приходит черед пунктуации ― тут первым сдается двоеточие после обобщающего слова при однородных членах. Все эти однородные члены ― прилагательные, существительные, причастия ― начинают перечисляться без двоеточий и тире, просто через запятую. Наконец, полную деградацию обозначает путаница между «тся» и «ться». Впрочем, о чем я? Полная деградация ― это когда забывают о необходимости проверять безударную гласную и пишут что-нибудь вроде «разгарающийся пожар» ― это я взял из так называемого блога, где очевидец описывает парижские события.
Дело не в том, что наша речь неправильна. Правила устанавливают люди, они же властны их поменять ― грамотность, в конце концов, не закон всемирного тяготения, она не существует объективно. Дело в том, что наша нынешняя речь не предполагает уважения к собеседнику. То есть мы не хотим, чтобы он уважал нас за грамотность. Пусть уважает за что-то другое ― за деньги, например, или за умение поставить этого собеседника на место. Знание орфографии, свободное владение цитатами, связная и богатая речь ― перестали быть критериями, по которым оценивается собеседник. И это самое серьезное последствие общественных перемен последнего двадцатилетия. Дело тут, как вы понимаете, не только в нищенской зарплате учителей словесности ― а в нищенском статусе словесности как таковой, вне зависимости от госсубсидий.
Впрочем, вышесказанное не универсально. Есть люди, для которых грамотность ― по-прежнему нечто вроде пароля, а знание наизусть тысячи стихов ― вполне достаточный аргумент, чтобы влюбиться в этого знатока. Только количество этих людей вернулось к уровню, скажем, XVIII века ― когда интеллигенция только-только начинала формироваться.
Ну и нормально. Не худший был век. Может, он был еще и получше, чем времена поголовного страха и столь же поголовной грамотности.
Расстаться, смеясь
В недавнем интервью киевскому журналисту Геннадий Хазанов сказал, что никакой сатиры сегодня быть не может ― цитирую дословно: «Какая сатира, когда у нас, слава богу, пока еще закрыты не все альтернативные средства массовой информации и существует неоднопартийная система?!» Наверное, это черный юмор. Потому что во времена однопартийной системы и безальтернативных СМИ ситуацию точнее всего описывала реприза из рязановского «Гаража»: «Специалист по советской сатире? Удивительная профессия. Вы занимаетесь тем, чего нет». То есть что-то было, конечно, но это «что-то» бичевало «отдельные недостатки». А настоящие сатирические сочинения вроде «Чонкина» или «Зияющих высот» печатались там, где их мало кто понимал.
Сегодня у нас в смысле сатиры бедненько, но показательная ситуация, при которой Россия, взахлеб смеясь, расстается со своим прошлым. Таким прошлым являются сегодня девяностые годы, всевластие прессы, пиар, парламентаризм и отчасти гламур (который тоже, в сущности, порождение либеральной идеологии и олигархической практики). Почему-то Россия, верная марксистской формуле насчет смешливого расставания, никак не хочет усмехнуться, встречаясь со своим будущим. А ведь это было бы куда храбрее и, главное, полезнее.
Как это у нас нет сатиры?! Вон в сентябре выходит фильм «День выборов», который явно станет хитом, зуб даю. Напомню историю проекта: комический театр «Квартет И», как себя называют авторы и артисты, возник в 1993 году. Его основатели ― четыре выпускника эстрадного факультета ГИТИСа: одесситы Ростислав Хаит и Леонид Барац, екатеринбуржец Александр Демидов и волгоградец Камиль Ларин. Вследствие явного кризиса российской драматургии (в особенности смешной) им пришлось сочинять пьесы самим, и первый же самостоятельно придуманный спектакль «День радио» имел на разных московских сценах шумный успех. На мой вкус, эта пьеса, пародирующая манеры и нравы отечественного эфэма, грешит некоторой натужливостью, и настоящей удачей стал уже «День выборов» (2003). Символично, однако, что режиссер Олег Фомин («КГБ в смокинге») экранизировал эту историю лишь сейчас, а издательство «Livebook» оперативно ее тиснуло.
«День выборов» ― очень хорошая пьеса. Странно, что она появилась только в 2003-м, ― описанные в ней выборные технологии хорошо памятны всем, кто наблюдал или тем более организовывал акцию «Голосуй или проиграешь». Это история о том, как коллектив уже знакомого нам «Как бы радио» раскручивает всеми правдами и неправдами кандидата в губернаторы. В раскрутке участвуют казаки, культовые исполнители блатного шансона, чечеточники, технический гений и сильно пьющий поп. Все персонажи узнаваемы, реплики остроумны, эстрадные номера зажигательны. Любопытно лишь, что главный пафос этой пьесы ― и фильма, сколько можно судить по отзывам прокатчиков, увидевших его на «Кинотавре», ― сводится к полной непригодности демократии для российских условий. Я понимаю, что Барац, Хаит и Сергей Петрейков ― авторы идеи обеих пьес ― имели в виду не это: они просто хотели вышутить
В России сегодня можно смеяться практически над всем, что доживает свой век: над свободной прессой, над парламентаризмом, над электоральным безумием с участием попов и попсы… Андрей Кончаловский показал сатирическую комедию «Глянец» ― о нравах светской тусовки и о недалекой неофитке, рвущейся туда. Там действует очень смешной руководитель модельного агентства ― законченный фрик в исполнении Шифрина ― и не менее смешной олигарх в столь же убедительной версии Домогарова. К сожалению, все эти персонажи ― тоже люди вчерашнего дня; нет слов, их пошлость заслуживает торжественной порки, но это, по крайней мере, пошлость живая, не агрессивная и отлично себя сознающая. Олигархи были отвратительны не дурными манерами, а претензиями рулить, но в этом качестве, увы, они никаких сатириков не привлекают, потому что это их качество остается востребованным и по сей день, просто рулевые поменялись.
Вместо сочных и колоритных персонажей, каков герой Домогарова, появились блеклые, стертые, с одинаковыми петербургскими биографиями; изображать их труднее, но они не менее смешны со своей государственнической риторикой и православной озабоченностью. Просто мы их ― таких ― ни в одном сатирическом фильме не увидим, и это понятно: теперь ведь их время, а наша сатира разделывается с днем вчерашним. Таким же вчерашним днем стал и отечественный гламур с его невыносимой вульгарностью ― нет слов, все это мерзко, но все-таки не столь мерзко, как отечественное квасофильство нового разлива, тоже пригламуренное, но куда менее забавное.
Ужасен мир политтехнологов и продажных артистов, одинаково неутомимо чешущих по российской провинции, но мир политтехнологов нового образца ничем не лучше. Он даже страшнее, ибо безличнее. Но почему-то эта публика не вызывает желания над ней посмеяться ― или, точнее, это желание вовремя блокируется внутренним цензором. Ведь Глеб Павловский 1999 года ― всего лишь политтехнолог, а Глеб Олегович 2007 года ― транслятор верховной истины. Он сам над кем хочешь посмеется ― вон Максима Кононенко в программу пригласил, тоже сатирик. Но ведь в Кремле потому так и любят читать истории Кононенко, что вся сатира там давно закончилась. У Павловского теперь иронизируют в основном над Каспаровым и Касьяновым, а это уже «падающего толкни».
Вот лучшие комедиографы современного российского театра ― тольяттинские братья Дурненковы. Строго говоря, они не сатирики, а абсурдисты вроде Дмитрия Горчева или Евгения Шестакова, чьи монологи и рассказы тоже сатирическими не назовешь: это скорее обэриутская традиция. Но и у Дурненковых случаются обращения к современности вроде прелестной одноактной пьесы «Красная чашка», герои которой, два полярника из рекламы, мучительно пытаются убежать от преследующего их медведя и с ужасом обнаруживают, что медведь ― искусственный, как и снег, и все пространство вокруг. Это замечательный пример сражения с еще одной мельницей ― телевизионная реклама служит источником шуток для КВН на протяжении последних пятнадцати лет, то есть с момента своего возникновения. Чаще у нас шутят только над милицией ― тут отметились уже братья Пресняковы со своим «Изображая жертву». Правда, есть у современной сатиры еще одна беспроигрышная мишень, регулярно поражаемая и в сатирических вставках программы «Реальная политика». Это, как вы догадались, парламентарии.
В России нет почти ничего смешнее Государственной думы. Любят у нас еще повысмеивать продажных журналистов: на этом поле тоже поиграли все, от «Квартета И» до Сергея Минаева. Никому и в голову не приходит, что проклятые политические «журналюги» (это словцо осталось, пожалуй, самым востребованным во всем культурном наследии Александра Градского) все-таки лучше сегодняшних коллег, давно утративших меру как в воспевании общественной стабильности, так и в смаковании разнообразной бытовой мерзости. В 1996 году до такого не доходило: и политика была, и «Программы максимум» еще не было. А уж цинизм политической прессы ― ничто в сравнении с полным духлессом нынешних ее разоблачителей, у которых проблемы не только с совестью, но и с грамотностью.
Конечно, случаются и прорывы. Последний роман Виктора Пелевина «Empire V» по всем параметрам подходит под определение «социальная сатира», если бы не одно «но»: когда Пелевин писал «Generation „П“» или «Священную книгу оборотня», он имел дело с вещами определяющими и, простите за неологизм, времяобразующими. Но в последнем по времени романе он ополчился отнюдь не на тех, кого сегодня можно назвать «хозяевами дискурса». О вампиризме и пустотности сегодняшней русской культуры не высказался только ленивый, и это, к сожалению, удар не на магистральном, а на периферийном направлении. Демагоги всех мастей, наловчившиеся манипулировать цитатами из французских и немецких философов, без сомнения, мостили путь нынешним идеологам (и даже используются ими на вторых ролях), но главное зло не в них. Иштар Борисовна, королева вампиров, очень противна, но есть люди пострашнее Иштар Борисовны. Одного из таких персонажей Пелевин подметил первым, но его спецслужебный волк-оборотень, государственник в черной шкуре, получился даже обаятельным, и автор вместе с лисой А Хули временами любуется им (чего не мог не заметить восторженный рецензент книги, цивилизованный патриот Владимир Бондаренко).
Это любование объектом ― вообще характерная деталь современной сатиры: вот, казалось бы, бескомпромиссный «День опричника» Владимира Сорокина. Но ведь и тут не поймешь ― это он высмеивает или завороженно любуется? Сцена, когда все опричники сливаются в акте мужеложства, ― явное издевательство, тут все понятно; но в прочих-то эпизодах чувствуется та же завороженность силой и цельностью, которая заставляла раннего Сорокина стилизоваться под соцреализм. Не знаю, чего там было больше ― любви или ненависти. И боюсь, что все-таки любви: «День опричника» ― ужасно аппетитная книга. И вместо снижения, предполагаемого сатирой, я вижу в ней, напротив, попытку возвысить потомков Николая Платоновича до героев «Князя Серебряного». У Сорокина новая опричнина менее смешна, чем в действительности. Бывает и так.
Впрочем, дело, конечно, не в зачарованности силой и не в садомазохистских комплексах. Отсутствие сатиры в современной России может иметь еще одну, вполне прозаическую мотивацию: все и так смешно. Какой сатирик доведет до абсурда академика Рамзана Кадырова или перешутит «Дом-2»? В середине восьмидесятых говорили: жить стало интереснее, чем читать. Сегодня жить смешнее, чем смотреть или слушать. Так и выглядит встреча с будущим, сынки.
Нужное подчеркнуть
Знаете что, давайте мы с вами договоримся. У меня была когда-то в «Огоньке» статья «Смерть интервью» ― о том, что хватит уже повторять банальности и опасливо оглядываться, лучше временно упразднить этот жанр, поскольку все, о чем спросят и что ответят, известно заранее. Но читатель, как выяснилось, не согласен. Он хочет слышать голос звезды и судьбоносную мысль политика, он таким образом как бы трогает своих любимцев. Это как взять автограф: предсказуемость как раз хороша. Не ждете же вы, что Плющенко подпишется Шараповой?
А поскольку звезды все яростнее косятся на прессу и говорят в интервью только то, что им разрешит продюсер (это касается и политиков, только продюсер в их случае иначе называется), ― давайте мы заранее разработаем универсальные интервью по предлагаемым болванкам и будем подставлять только имена или даты. Это, во-первых, большое облегчение для звезд, особенно для блондинок: не надо больше напрягаться. А для журналистов вообще праздник ― не надо больше визировать беседы, не придется просыпаться в час ночи от звонка звезды: «Вы знаете, я тут подумала над формулировкой… Пожалуйста, замените в пятнадцатой строке „волнительный“ на „потрясный“!»
Преимущество настоящей болванки в том, что она одинаково пригодна для интервью политика, политтехнолога, менеджера, звезды, дебютанта, телеведущего или банкира. Главное, чтобы стержневая мысль оставалась неизменной: «Сначала мне было очень плохо, но, поскольку я был очень хорошим, теперь мне стало заслуженно хорошо». Самое ценное, что то же самое могла бы сказать о себе и страна, если бы кто-нибудь додумался ее о чем-нибудь спросить.
ВОПРОС. Я вижу, у вас новая квартира (дом, коттедж, брак, социальный строй).
ОТВЕТ. Да, я все это сделал(а) своими руками. Мой дом (коттедж, брак, страна) ― островок моего пространства во враждебном окружении. Я не люблю кричащей роскоши. Я тем более ценю свой нынешний уют (стабильность, стабфонд), что начинал(а) свою жизнь совсем в другой обстановке. У нас была комната в коммунальной квартире (подвал, чердак, инфляция). Нас ненавидели все соседи (одноклассники, соседи, страны НАТО). Я всего раз в неделю обедал(а) (мылся, закусывал). Я никогда не забываю о своем суровом детстве и всегда ему благодарен. Без этой школы жизни я никогда бы не оценил(а) свой нынешний коттедж (брак, дворец, стабфонд). Надеюсь, мой пример вдохновит тех, у кого сегодня нет коттеджа (дворца, стабфонда). Именно для них я недавно дал(а) благотворительный концерт (спектакль, обед) в двух отделениях (блюдах, блюдцах). Я неустанно молюсь за них, ибо без молитвы не начинаю и не заканчиваю ни одной работы (поездки, разборки, аферы, расправы).
ВОПРОС. Вы верите в Бога?
ОТВЕТ. Я не понимаю, как можно не верить в Бога. Мне кажется, Бог поцеловал меня уже при рождении. Вы, может быть, удивитесь, но меня совершенно не волнуют деньги. Я вообще о них не думаю. Я думаю исключительно о Боге. Многие люди любят деньги больше, чем Бога, но я ― наоборот. Я люблю общаться со святыми старцами и обращаюсь к хиромантам (магам, гадалкам, астрологам, шаманам, киллерам) исключительно с их благословения. Когда я только начинал(а) свою карьеру, одна богомольная старушка сказала мне: «Далеко пойдешь, если не остановят!» Думая о ней, я всегда вспоминаю слова Лермонтова (Пушкина, Блока, Коэльо, президента): «Ты жива еще, моя старушка?» Еще я очень люблю больных. Я хочу, чтобы их было как можно больше, чтобы все они могли получить от меня деньги (молитвенную помощь, эстетическое удовольствие, нравственные ориентиры). Люблю сироток, особенно из числа стариков и детей. У меня дома постоянно живут от трех до пяти бездомных собак (бедных родственников, кошек, девушек, наложниц, заложниц, вдов, сирот, жен, мужей).
ВОПРОС. Я слышал, вы были очень несчастны в первом браке (сроке, XX веке)?
ОТВЕТ. Мы остались друзьями, но, по правде сказать, бывший муж (жена, продюсер, начальник, глава государства) не очень-то мне подходил. Приходилось готовить (стирать, работать, выбирать, голосовать, думать). Не было времени и денег подумать о новом платье (лифтинге, шопинге, серфинге, импичменте, Боге, душе). Случалось, он устраивал мне даже порку (скандал, майдан, путч). Он изменял мне с соседкой (с Америкой). Но я все простила. Это так по-христиански! Пусть он будет счастлив (здоров, толст), если сможет (выживет, доживет). О своих страданиях я рассказала в книге «Мои страдания» («Страсти по мне»). Зато нынешний мой избранник дал мне все (стабильность, коттедж, удовлетворение, стабфонд). У него огромная квартира (харизма, властная вертикаль) и очень большой автомобиль (газопровод, рейтинг). Он уважает мою творческую индивидуальность (национальную матрицу, самость, самкость, маму, религию, дочь от первого брака). Мы живем душа в душу (тютелька в тютельку, копеечка в копеечку, ноги в руки, глазки в кучку, все в дом).
ВОПРОС. Как вам удается поддерживать форму (рейтинг)?
ОТВЕТ. Я ни в чем себе не отказываю. Мне кажется, надо просто научиться любить то, что тебе дал Бог. Какую он тебе дал фигуру (внешность, власть) ― ту и люби. Нужно только регулярно молиться (умываться, бегать, плавать, жениться, учиться, учиться и учиться).
ВОПРОС. Что вы любите читать?
ОТВЕТ. Может быть, это покажется немодным, в чем-то даже экстравагантным, но я люблю читать книги. Газеты, журналы. (Пауза.) Брошюры.
ВОПРОС. Как вы относитесь к телесериалам?
ОТВЕТ. Вы знаете, может быть, я выскажу крамольную мысль, но, по-моему ― вы можете, конечно, со мной не согласиться, ― я рискну предположить, что не бывает плохих фильмов (книг, реформ, властей, женщин). Бывают плохие зрители (читатели, избиратели, мало водки). Всякая работа, если она осуществляется с душой (с любовью к Родине, к матери, к Богу), приносит удовлетворение (гонорар, счастье, коттедж, стабфонд). Некоторые играют ради денег или рейтинга, а я ― ради Бога. Иногда мне кажется, что сам Бог смотрит наш сериал (шоу «Звезды в сортире», ток-шоу «Бордель-2», выборы) ― и тихо благословляет (смеется, аплодирует, делает нам рейтинг, плачет, уходит).
ВОПРОС. Как вообще получилось, что вы занялись этим делом (служением театру, кинематографу, телевидению, спасением Отечества)?
ОТВЕТ. Вы знаете, это получилось в достаточной степени случайно. Я никогда не думал(а), что стану звездой (магнатом, спасителем Отечества). На роль звезды (магната, спасителя Отечества) пробовался мой приятель, из того же города. Но так получилось, что когда он пришел показываться режиссеру (продюсеру, предыдущему спасителю Отечества), то выбрали почему-то меня, хотя я тихо стоял(а) в сторонке и смотрел(а) на него влюбленными глазами. Он был для меня тогда Богом. Я собирал(а) все его диски (книги, носовые платки, окурки, ценные указания). И вдруг он повернулся ко мне и сказал: «А этот (эта) что здесь делает?!» И я понял(а), что это судьба. Больше всего на свете я обязан(а) моим родителям ― простым, обычным инженерам (врачам, учителям, пожарным, банкирам, олигархам, спасителям Отечества). С любви к родителям начинается любовь к Родине, с любви к Родине ― любовь к Богу, а с любви к Богу ― стабильность (карьера, коттедж, стабфонд)!
ВОПРОС. Способны ли вы простить измену?
ОТВЕТ. Знаете, это непростой вопрос. С одной стороны, Бог учит нас прощать все. С другой ― тот, кто изменил жене (Родине), завтра может изменить Родине (жене). И потому этот вопрос я решаю для себя так: себе я по-христиански прощаю все. Другим, как истинный патриот, ― ничего! Что касается любви, то здесь очень важно выбрать своего заветного, одного-единственного. И все делать только с ним. Жить только с ним, любить только его, изменять только ему.
ВОПРОС. Чем вы будете заниматься, когда оставите сцену (шоу-бизнес, подиум, страну)?
ОТВЕТ. Вы знаете, я пока не думал(а) об этом. Мне кажется, что надо жить сегодняшним днем. Если вы верите в Бога (продюсера, спасителя Отечества), он найдет способ о вас позаботиться. Могу сказать одно: уходить далеко я не намерен(а). Я не могу оставить своего зрителя (избирателя) на произвол судьбы (враждебного окружения). Когда я выхожу на сцену (арену, подиум, трибуну), я чувствую ответную волну любви. И пока у нас будет эта любовь (газ, нефть), мы будем идти по жизни рука об руку (нога за ногу, зубы на полку, глазки в кучку).
Поп в культуре
Бог занимает в русской жизни большое и уникальное место. Ему все можно.
Представления о Нем взаимоисключающи, конкретизировать их не полагается, ибо у нас теперь все со всеми сцепляются по любому вопросу. Согласные и несогласные имеют различные взгляды даже на таблицу умножения. Сходятся все только в том, что Бог есть, потому что иначе ― бездуховно. Можно спорить о первых лицах государства, включая главное, и даже о Церкви, включая Патриарха, но против Бога слова не скажи. Немудрено, что российское искусство ― кино, театр, литература ― все чаще обращаются к Божественному: все остальное скомпрометировано. Бога тоже перетягивают, конечно. У одних Он похож на маршала Жукова, у других ― на академика Сахарова. Но закончить текст или фильм без Бога сегодня почти не получается, потому что все остальное скомпрометировано.
Бог произносит мораль. Поскольку Самого Его изображать отваживаются немногие, памятуя о трагической биографии Булгакова (да и у евангелистов все сложилось непросто), транслятором Божественного откровения является священник. Это такое отечественное ноу-хау времен Смутного времени, постепенно кристаллизирующегося в мутное, но твердое: Поп Из Машины. Иногда ― буквальной, как в фильме Александра Велединского «Живой», где в машине едет батюшка, кое-как связывающий в сюжете концы с концами. Иногда машина фигуральная, невидимая. Но свет истины так или иначе исходит от попа, потому что мы дожили до времен, когда больше ее провозгласить некому. Одно время срабатывал патриотичный чеченский десантник или бывший «афганец» (лучше бы тоже уверовавший в процессе мочения чехов или духов), но мы же говорим все-таки о приличных авторах, а не о том, что находится за гранью вкуса.
Началось это не вчера, но получалось посредственно: еще в 1982 году был написан, а в 1989-м напечатан роман Валерии Алфеевой «Джвари» ― о паломничестве интеллектуалки в грузинский православный монастырь, ― но все интеллектуалки, подвизавшиеся на этой ниве, говорили уж очень красиво, а со вкусом у них было еще хуже, чем со смирением. Некоторое просветление внес в русскую религиозную литературу Виктор Пелевин, у которого, несмотря на прокламированный интерес к буддизму, чрезвычайно сильны христианские мотивы, отмеченные, в частности, Ириной Роднянской, ― и не зря в финале его самого безысходного сочинения «Empire V» мораль произносит именно христианин, хотя и молдаванский гастарбайтер по совместительству.
После лунгинского «Острова» Церковь стала темой по-настоящему модной ― и даже, пожалуй, не без гламурности: никакие премьер-министры, стоящие в храме Христа Спасителя со свечками, не популяризуют христианскую символику так, как большие кассовые сборы. Мамонов сделал невозможное ― сыграл обаятельного и невысокомерного монаха. После этого вставлять попа в финал фильма или провозглашать его устами главную мысль романа стало хорошим тоном. Справедливости ради признаем, что это началось еще до «Острова», ― в киноромане Эдуарда Володарского «Штрафбат» появился отец Михаил, священник-доброволец в абсолютно картонном исполнении Дмитрия Назарова; относительно этого персонажа Борис Кагарлицкий здраво заметил, что получился чистый политрук с Библией вместо партбилета. Как ни старался Николай Досталь, но вдохнуть жизнь в этот персонаж не мог никак. Володарский не остановился на достигнутом ― и ввел попа (вы не поверите, опять отца Михаила ― положительно, нет в России других священников!) в свой новый сериальный сценарий, на сей раз о Чапаеве.
Это вообще творение пронзительное ― хочется цитировать страницами. Допустить невозможно, что эта же рука написала «Оглянись» или «Проверку на дорогах». Язык, которым признаются в любви или клянутся в социальной ненависти герои романа, оперативно тиснутого «Амфорой», достоин лубков о Ваньке Каине. У всякого времени свой Чапаев, и нынешний очень религиозен: в первой главе берется в одиночку укрепить крест на сельском храме, во второй исповедуется батюшке отцу Михаилу, каясь за убитых на империалистической войне. Батюшка расставляет точки над i в духе суверенной демократии: «На войне убивал ― Родину и веру православную защищая. Господь простит такие грехи, ежели молиться усердно будешь». Чапаев интересуется у батюшки и насчет революции, и батюшка дает не менее актуальный ответ: мир устроен несправедливо, но примыкать к смутьянам не следует. Добавьте сюда страшное количество эротических эпизодов и очень отрицательного Троцкого ― и с легкостью поймете, что тема покаянной молитвы для создателей будущей картины в самом деле очень актуальна.
Не обходится без попа и Павел Вощанов, все никак не обретающий душевного равновесия после недолгой службы в качестве пресс-секретаря первого президента России. Чувствуется, что на заре русской демократии честный журналист насмотрелся в Кремле такого, что и пятнадцать лет спустя вздрагивает от воспоминаний. В его новом романе «Фантомная боль. Последний сон хозяина», вышедшем в издательстве «Новая газета», именно священник оказывается единственной силой, готовой противостоять алкогольно-коррупционному беспределу. Правда, есть еще Советник ― угадайте, кто в нем угадывается; это человек очень хороший, случайно забредший в вертеп. Именно батюшка, оказавшийся за одним столом с всесильным и вечно пьяным Хозяином, отказывается пить до дна, когда тот произносит свой фирменный тост «За Россию». Вероятно, батюшка не хочет пить за такую Россию. Это едва ли не единственный случай духовного сопротивления на весь вощановский роман, чрезвычайно своевременный в смысле главной мишени.
В новом романе плодовитого Бориса Евсеева «Площадь революции» церковный староста озвучивает главную версию относительно происхождения романных злодеев: «Милиция наша подмосковная пьет да деньги взяточные считает… (Удивительно, почему церковные люди во всей современной российской прозе изъясняются так, словно живут при Иване Грозном и читают при этом только Даля с Личутиным?! ― Д.Б.) Никакие они не военные! Токмо маскируются. Они вообще ― бог знает кто! Я думаю вот как: это сработанные души у нас тут завелись. Не мертвые это люди и не живые. Это, скажу я тебе, люди, которые позволили нечисти себя сманить и оседлать. И жизни земной, и того света лишены». Отсюда видно, что церковный староста читывал не только Даля, но и Кафку ― «Охотника Гракха», в частности. Далее он принимается цитировать местного батюшку отца Никодима: «Корни террора ― не в нации и не в борьбе за трудности освобождения. Корни террора таинственно глубоки. В столкновении времен и эпох эти корни просматриваются, и даже в Ветхом Завете. „Око за око, зуб за зуб!“» Далее, цитируя Никодима, церковный староста ― вместо «Сатана» почему-то говорящий «Сатан» ― переходит на вполне цивилизованный язык современной популярной брошюры, распространяемой движением вроде «Наших». «А нынешний террор половой? Секс ― оно звучит гордо, смело. А на самом деле ― часто террор мужского полу противу женского происходит». И то сказать, почасту тако быват. Страмота одна, тьфу. А то ишо быват, что писательнику лень изображати, вот он и высказыват мысли напрямки от лица духовнаго. И ему невнапряг, и читателю легше, вестимо.
Подлинный рекорд по этой части, однако, ставят две только что вышедшие фантастические саги: одну (изданную «Яузой») сочинила Юлия Вознесенская, и конца ей не видно. Подзаголовок «Роман-миссия» говорит сам за себя. Первая часть ― «Путь Кассандры», вторая ― «Паломничество Ланселота», третья, думаю, будет называться «Подвиг Карлсона», потому что Вознесенская, кажется, задалась целью включить в свое повествование всех мифологических героев мировой классики вплоть до бравого солдата Швейка; получился, конечно, чистый Пепперштейн, но с невыносимым трагическим надрывом. Антихрист в романе ведет долгие философские беседы со своими адептами, все время рассказывая о том, какой он гнусный. Имеется также клонирование. На фоне всей этой толкиенистики, оккультятины и мелкой окрошки из рыцарей Круглого стола Библия и непрерывные упоминания Креста выглядят некоторой экзотикой, но коль скоро Юлия Вознесенская мыслит свой роман-миссию как венец духовного опыта человечества, хочется надеяться, что в следующих томах не будут обойдены буддисты, тотемисты и адвентисты седьмого дня.
Однако романный цикл Вознесенской ― перл сложности и оригинальности на фоне нового романа прозаика, драматурга и телеинтервьюера Андрея Максимова «Сны о Лилит», которым только что выстрелила «Олма». Сквозной персонаж Максимова, комиссар Гард, на сей раз заброшен в будущее, где пытается разобраться в теологических вопросах. Его направляет в духовном поиске отец Петр, изрекающий, например, такие максимы: «Священник ― слуга Господа. Главное его служение: помочь людям лучше понять Бога. Все основные религии говорили, по сути, об одном… Вера и знания лежат в разных областях. Бог непознаваем, но ощущаем». И еще ― о том, что дьявола нет, его придумывали, чтобы было на кого списывать «свои неблагие поступки».
Все это, конечно, довольно печально ― тем более что в сочинениях почвенников и охранителей священники призывают к мести и гневу, в либеральной прозе учат любви и толерантности, а в приключенческой пересказывают отдельные серии «Суперкниги», дабы читатель не напрягался. Автор этих строк отлично понимает, что сегодня в самом деле трудно придумать нескомпрометированный персонаж для трансляции собственных мыслей ― и сам несколько раз прибегал для такой трансляции к монахам, священникам и богоискателям. Поиск веры сегодня ― наиболее почтенное занятие, ибо знание, кажется, доказало свою безнадежную ограниченность. Мораль и сама любовь сделались понятиями столь размытыми, что каждый вдувает в них произвольное содержание, в большинстве случаев отделываясь общими словами.
Но ведь литература ― не более чем зеркало реальности. Стало быть, и в нынешней нашей жизни роль Церкви сводится к такой же трансляции общих мест, потому что любая конкретика губительна?
Тогда все грустно.
Но, может быть, человек просто понял наконец, что не все на свете от него зависит, ― и вместо поиска бесчисленных ответов пора положиться на бесконечное милосердие Божие?
Тогда все нормально.
Мертвые слова, или Ад вручную
К текстам попсовых песен не принято прислушиваться, а жаль. Попса откровеннее большого искусства: авторская личность в ней не затмевает реальности. Настоящее транслируется как оно есть.
Это верно, что топ-исполнители и топлес-исполнительницы всех времен поют примерно об одном и том же ― по исчерпывающей формулировке Валерия Попова, «без тебя бя-бя-бя». Но поют они об этом во всякое время по-своему. Советская попса заботилась о качестве текстов, в сочинении которых отметились ― и для заработка, и для литературного эксперимента ― серьезные люди, включая ведущих шестидесятников. Раннеперестроечная эстрада многому училась у рока, эксплуатируя социальность и перенимая протестность: так возник феномен Талькова. Окончательный раскол общества хронологически совпал с появлением суперхита
Новое время ― условно называемое «эпохой нулевых» и точно соответствующее термину ― началось с двух явлений, которые на разных уровнях российской популярной музыки обозначили полную уже безъязыкость, вымывание смыслов, дошедшее до апогея. Мы действительно живем во времена слов-сигналов, за которыми давно нет никакого конкретного содержания. Что они значат ― никто толком не помнит, но тот, кто эти слова употребляет, определенным образом себя позиционирует.
Одновременно мы наблюдаем небывалый еще кризис авторской песни (которой почти нет) и полное отсутствие рока: тут должен наличествовать хотя бы призрачный смысл, а его негде взять. О чем петь в мире гипнотического транса, в который мы все погружены с головой, в мире скомпрометированных утопий, упраздненных ценностей и уравнявшихся крайностей? Этот вакуум господствует и в песне, где преобладают теперь существительные. Они давно не вступают друг с другом ни в какие связи: это именно сигналы, туманно намекающие на суть. Как у Ромы Зверя:
Возьмем Билана:
Началось это с Кати Лель с ее призывом
При этом героиня обречена выражаться строго в формате ― ведь формат и стал ключевым словом нашей эпохи: она не может сказать «хватит лезть» или «хорош домогаться» ― ей остается только загадочная формула «Край приставать, доставать так по-простому» ― немудрено, что сама она признается: «Коды ко мне подобрать не так-то просто». Но это не потому, что она сложна, а именно потому, что слишком проста ― и у нее никогда не поймешь, нравится ей происходящее или нет. Она от кайфа улетает, тут не до анализа.
Впрочем, эллипсис («опускание» слов и смысловых звеньев в предложении) ― обычное дело в сегодняшней речи, все меньше отличающейся от SMS. Вспомним песню Ираклия Пирцхалава «Вова-чума»:
Одно из открытий прошлого года ― группа «Город 312», чьи тексты отражают другую крайность: внешне все чрезвычайно гладко, как в любом официальном документе или публичной речи современного образца. Пугает полный вакуум внутри, особенно заметный на фоне приличных рифм и тщательно соблюденных размеров:
По этому рецепту изготовляется сегодня все ― стихи, песни, патриотические слоганы, политические программы и выпуски новостей. От реальности берется один сигнал ― дальше можно накручивать что угодно. Столь же вероятен был бы вариант:
Современная попса звучит так трагично еще и потому, что отражает последнюю степень распада сознания ― и в этом смысле мало чем отличается, скажем, от коллажной прозы Михаила Шишкина, составленной из отрывков чужих текстов, или от политических заявлений Дмитрия Рогозина, изготовленных по той же рецептуре в лучших постмодернистских традициях. Тексты попсы набиты хаотично слепленными обломками чужих цитат, трупами слов, которые когда-то и для кого-то значили многое, если не все, ― но сегодня их сгребают в кучу, как мертвые листья.
Идеальный пример ― тексты Сергея Зверева:
Мы живем в аду, ибо ад и есть бессмыслица. Но не кто иной, как Дима Билан, открыл нам глаза на эту ситуацию:
Все понимают, только сказать не могут.
Возвращение советской литературы
Она начала возвращаться уже в прошлом году, но окончательно и триумфально заявится ― в этом. Началось, понятное дело, с высоких образцов ― Окуджавы и Трифонова, Булгакова и Платонова, Аксенова и Рыбакова. Между прочим, это все она, то есть русская литература советского периода; время уравняло печатную продукцию с непечатной ― запрещенные авторы утратили ореол непризнанности и тайны, оказавшись в школьной программе. В этом году наверняка вернутся и другие выдающиеся советские авторы ― мне уже приходилось писать о новой вспышке интереса к Стругацким; реанимирован Юлиан Семенов, чья биография работы дочери стала одним из бестселлеров года; в серии «У камина» переиздана дилогия Фриды Вигдоровой о трудах и днях советской интеллигенции… Превосходно продается «Избранное» Чингиза Айтматова ― новый роман плюс три старых повести.
А знаете, кто возглавляет список «мужских» бестселлеров «Озона»? Я сначала глазам не поверил ― Владимир Санин! Да-да, тот самый, 1928–1989, автор остросюжетных повестей об освоении Антарктиды. Хорошо помню, как в семидесятые журнал «Знамя» с его новой повестью затирался в библиотеках до дыр, а высоколобые критики морщили свои высокие лбы. Они морщились, а вот «АСТ» издает, и как расходится! Подождите, вернется и Олег Куваев с «Территорией» ― тема золотодобычи не устаревает, и Валерий Поволяев с таежной романтикой, и покойный Михаил Чулаки с буднями психиатров…
Подозреваю, что очередные переиздания Анатолия Иванова, Петра Проскурина, Георгия Мокеича Маркова и других бесчисленных соцреалистов, ваявших многотомные, многотонные саги об установлении советской власти в Сибири, будут расходиться, как пироги. Тут ведь что интересно? У всякой литературы, плохой ли, хорошей, бывает два пика продаж. Первый ― когда она свежая и с ней ничего еще непонятно: берут, чтобы распробовать. А второй ― когда она уже дряхлая, то есть окончательно превратилась в памятник эпохи. Тогда даже трамвайный билет древнейших времен получает некоторую ценность.
Советская литература перестала быть актуальной, но возвращается как памятник. В конце советского периода на многие ее образцы нельзя было смотреть без отвращения, но ведь и литература Серебряного века ― какие-нибудь «Крылья» Кузмина ― вызывала омерзение у современников. А наше поколение читало взахлеб, наслаждаясь пряной экзотикой. Потому что ценность этой литературы была уже не столько эстетическая, сколько музейная. Возвращение советской литературы связано с тем, что от Советского Союза действительно ничего больше не осталось. Этого-то и не учли ее могильщики. Больше того, к закату клонится вся русская цивилизация, в которой слово играло великую роль, а из-за принципов стрелялись.
Мы вступили в другой, сугубо материальный, сырьевой период, в котором великие абстракции уже почти ничего не значат. И какой-нибудь Семен Бабаевский из заурядного лакировщика действительности вырастает в титаническую каменную бабу, в тмутараканское идолище. Какие художественные достоинства у каменной бабы? Ровно никаких. А историческая ценность ― побольше, чем у Венеры Милосской: от греков много чего осталось и помимо Венеры, а от Тмутаракани ― только идолище.
Это первая причина. Посмотрите, как расходятся сегодня собрания сочинений И. Бабеля («Время»), П. Романова («Эксмо») и Б. Пильняка («Терра»), как улетела «Игра в любовь» Льва Гумилевского, которую современники (1926) провозгласили махровой пошлятиной! Погодите, в этом году доживем до новой волны интереса к Всеволоду Иванову, к Леониду Леонову (биографию которого для ЖЗЛ пишет сверхактуальный нацбол Захар Прилепин), к Катаеву, Симонову, да и к Панферову ― он читается легче, чем зрелый Сорокин. Жить в хрущобе трудно, но посещать ее как дом-музей ― милое дело.
Есть, впрочем, и другая причина: дело в том, что надо снимать сериалы. Литературная основа сериала должна быть крепкая, внятная, со страстями. Сегодня так писать почти не умеют, да и эпоха, честно говоря, еще не оформилась. Ведь для сериала что главное? Эта плесень не на всякой культуре взойдет. Надо, чтобы эпоха была уже достаточно мертвой. 2005 год ознаменовался бурным освоением Сталина и его эпохи; в 2006-м это продолжилось, но стали ностальгировать уже по Брежневу… Советское только теперь становится объектом бесстрастного эстетического анализа: нас уже не интересует, хорошо было или плохо. Оценивать ведь надо исходя из того, как
Есть, впрочем, третья, и самая грустная причина нашего неизбежного возвращения к советской литературе или ее возвращения к нам. Мы не так богаты, как кажется. Не Англия, чай, и даже не Испания. Весь наш литературный запас ― XIX век и начало XX-го (Фонвизин ― и тот тяжеловат для нынешнего читателя). Из этой коробочки высосаны уже все соки: еще Набоков говорил, что золотых страниц в русской классике наберется на томик средней толщины. Не такие мы магнаты, чтобы разбрасываться романами вроде этих: «Города и годы», «Необыкновенное лето», «Балтийское небо», «Время, вперед», «День второй», «Похождения факира», «У», «Скандалист», «Средний проспект», «Последний из удэге», «Капитальный ремонт», «Открытие мира», «Чернозем», «Районные будни», «Товарищи по оружию», «Расплата», «Ночь после выпуска», и даже «Жатва», и даже «Клятва»… Тут намеренно перемешаны почвеннические и западнические, хорошие и средние, знаменитые и забытые книги: их объединяет общая принадлежность к материку советской литературы; литература эта длилась без малого век, и отказываться от нее просто потому, что кончилась эпоха, мы никак не вправе.
Мы и так слишком многое забыли, а ведь эта литература сохраняет не только историческую, но и эстетическую ценность. Я могу любить или не любить взгляды и стилистику Федина, Фадеева, раннего Бондарева, могу соглашаться или не соглашаться с Тендряковым или Овечкиным, но отказаться от них не могу. Настало время осмысливать эту прозу, так же как советское литературоведение осмысливало в тридцатые-сороковые навеки, казалось бы, ушедшую Россию Раскольникова и Огудаловой, Ростовых и Кручининой, Базарова и Рахметова… Больше нам читать особо нечего ― ни могильщики советской литературы, ни новые детективщицы, ни даже юные реалистки вроде Денежкиной так и не создали ничего сопоставимого.
И потому я уверенно предсказываю многотысячные тиражи советских писателей второго и третьего ряда, сериалы по «Буре» и «Падению Парижа», по «Тишине» или «Живым и мертвым», по прозе Георгиевской и Бруштейн… Я предрекаю даже возвращение такой откровенной халтуры, как «Белая береза» или «Иду к вам, люди». Стала же «Тля» при переиздании мегабестселлером, затмившим всю современную словесность! А почему? А потому, что душа вложена. Даром что эта душа имеет цвет и запах совершенно недвусмысленный.
…Есть и еще одна, тоже важная причина. Но ее я приберегаю под конец, потому что сам не очень хочу в это верить.
Мне кажется, что Россия после всех пертурбаций, после всех прошедших по ее лицу цивилизаций, религиозных реформаций и социальных революций возвращается более или менее в одно и то же состояние. В состояние уютного туповатого полусна, в котором и написана вся литература от поздних двадцатых до сорокового, от поздних шестидесятых до ранних восьмидесятых.
По-моему, сейчас она опять в него впала.
Самое время для снов о «Тишине», «Судьбе» и «Счастье».
Проект РФ
Международная система галактической безопасности.
Отдел 5, подотдел 6, сектор 7.
Совершенно секретно. Подумано в одном экземпляре.
Шеф! Настоящим довожу до вашего сведения, что на подотчетной мне планете № 09567435 открыт поразительно эффективный способ утилизации так называемой «бумаги». Несколько ведущих издательств крупной и отсталой страны разработали компьютерную матрицу, позволяющую при замене нескольких существительных производить в неограниченных количествах фантастические романы всех жанров, известных человечеству. Эти жанры суть следующие: фэнтези, альтернативная история и космические боевики. Я вычленил матрицу на основании вдумчивого системного анализа серии «Звездные лабиринты» издательства «АСТ», а также серий «Русская фантастика», «Боевая магия» и «Абсолютное оружие» издательства «Эксмо».
Должен заметить (как-никак земная литература ― главная моя специализация), что матричный способ письма открыт далеко не в 2006 году. Первым об этой практике рассказал Аркадий Аверченко, герой которого научился варьировать одну и ту же любовную сцену в любых интерьерах, от боярского терема до потолка, на котором совокупляются мухи. Матрица вошла в историю благодаря выражению «и все заверте…» Но все это меркнет рядом с матрицей современной российской фантастики (далее РФ), ибо проект РФ не имеет себе равных как по масштабу, так и по бесстыдству. Примерно половина всего российского книжного рынка ― именно фантастика и фэнтези; стартовый тираж книги составляет не менее семи-восьми тысяч экземпляров (прочие тиражи колеблются от одной до трех тысяч).
Описываемая матрица является современной модификацией проекта «Прилагательное против существительного», описанного в прошлом рапорте (книжные серии «Слепой против хищника», «Глухой против зверя», «Тупой против ветра», «Отмороженный против всех»). Правда, если в стандартном русском боевике (далее РБ) отрицательный персонаж после удара главного героя отлетает на пять метров, то в фантастике ― на все пятнадцать, а иногда и на парсек (если удар наносится типа бластером).
Отличительной особенностью матрицы является наличие почти обязательного (опускаемого лишь в крайне редких случаях) патетического вступления. Оно неизменно во всех обстоятельствах, от космического боевика типа «Небесный спецназ» («Небесный ОМОН», «Небесная ГИБДД») до многотомной фэнтезийной саги «Моча дракона» («Моча» может рассматриваться и как физиологическая жидкость, и как деепричастие). «Тьма… Бесконечная тьма и хаос… Время… Пространство… Время течет туда, откуда никто не возвращается, и вытекает оттуда, куда никому не хочется. Космические круги… Космические октаэдры… Космические плюсквамперфектумы… Но в бесконечной тьме тлеет искра одинокого разума. Две силы ― Свет и Тьма ― внимательно следят за ней. Но две ли их на самом деле? Начало ― в конце… Конец ― в начале… Никому не дано знать, что скрывается в недрах… Но рыцари (стражники, дозорные, инспекторы, магистры, небесные майоры, издатели, писатели) не спят никогда».
Поделиться книгой: