Уроки любви

— Ступай. Если утром сюда явишься, тогда и договорим наш разговор… Бумаги пока у себя спрячь… И, скажи, старуха здешняя, Карповна, надежна ли?

— Клавдия Карповна человек правильный. На нее, что на святой крест, положиться можно. Это я так думаю.

— Ну, тогда не подходит. Оставь меня и постарайся не заболеть. Если появится жар, резкие боли в животе и сыпь во рту — пропала ты, «заговоренная»… — Голова женщины упала, в тяжелое забытье погрузился ее угасающий разум.

Глава 10

Настя не ушла.

Целые сутки дежурила она у постели, забыв о страхах. Женщина, назвавшая себя мещанкой Осечкиной, спала, либо тихо бредила на непонятном языке. Настя пыталась вздремнуть хоть на полчасика, но сон не шел — в голове было ясно и празднично, будто стояла она на пороге новой, неведомой, настоящей жизни. «Вот дух-то занимает, словно из темного чрева на свет Божий народиться должна», — удивлялась она неизвестным, волнующим ощущениям.

— Никак, матушка, эфиру надышалась! Щеки розанами и глаза алмазами. — С сомнением посмотрела на девушку Клавдия Карповна. — Да и то правда, — вторые сутки без сна. Уж не подцепила ли чего у этой бедняги?

— Не тревожьтесь, Карповна. Не больна и не пьяна, а радуюсь, будто жить начинаю. За все, как были добры со мной, нижайший поклон. — Настя вдруг улыбнулась. Схватив шершавую ладонь старухи, щупающую ее лоб, поцеловала.

— Да Бог с тобой, милая… — Поспешно убрала руку Карповна. — Жара-то нет, да вот улыбка твоя впервые видится… Ох, чую, Настька, чтой-то не так, но что?

…Настя сидела у больной, поглядывая на круглые часы, стоящие на тумбочке. В полумраке спрятанной в матовый рожок лампочки лицо Анастасии Барковской напоминало маску туземного идола — багровые вздутия расчерчены мазками зеленки, кое-где на влажных пузырях присохла корочка, а губы совсем посинели от специально заваренного с крахмалом и синькой питья. Она не шевелилась и Настя считала минуты, ожидая почему-то полуночи.

В двенадцать тяжелые веки дрогнули, на сиделку посмотрели мрачные, удивленные глаза.

— Выходит, не взяла тебя напасть — не по зубам ей пришлась. Хорошо, если так. Я вот тоже смелой себя считала — на самолете в небо поднималась, под воду ныряла, думала — все нипочем… — руки женщины судорожно сжали одеяло. — Знала б ты, как умирать не хочется… Я жить любила. Любить любила. Рисковать. выигрывать… И мстить! Ох, как сладка, должно быть, месть! Теперь это сделаешь за меня ты.

— Подхожу, значит, в доверенные лица?

— Больше даже, чем я сама подходила. Будь на моем месте ты, никто бы не умирал здесь от таинственной хвори, пожирающей внутренности… Меня отравили, Анастасия. Отравил тот, кому я доверяла более всех. Доверяла свою жизнь, свое сердце, дело…

Не двинувшись с места, не шелохнувшись, Настя слушала удивительную историю. Она узнала, как дочь наложившего на себя руки фальшивомонетчика оказалась на родине матери, как, оставшись сиротой, переселилась с верным слугой Степаном в Париж и бедствовала, отчаявшись честно заработать себе на хлеб.

— Я была веселой и очень хорошенькой. Все мужчины считали меня легкой добычей. Но никто, никто не догадывался, как горда и непреклонна душа Анастасии Барковской… Привязанностью мужчин я не дорожила, их было много, очень много — самых отборных, циничных, властных самцов… Я разбогатела вмиг, получив весточку от давно погибшего отца — горсть бриллиантов огромной ценности… Меня признали одной из самых модных и красивых женщин Парижа… Ох, и покутила я, погуляла!.. Будто долгую жизнь мотыльком порхала, а всего-то — пять лет… Пять лет и прожила…

В позапрошлый сочельник на балу в Опере я познакомилась с ним. Мы были в масках — я одета русской боярыней, он — стрелецким атаманом… Ладный. статный, грациозный, как принц, и в прорезях бархатной алой маски глаза огнем горят, как у Сатаны… Только я его сразу узнала. О такой стати и таких движениях, как у русского танцовщика Альберта Орловского, никто и мечтать не мог. Мы еще детьми вот так на новогоднем маскараде танцевали — дочь помещика Барковского и сын балерины, учившей хозяйскую дочь танцам. И вот не пропал мальчишка, поднялся — стал лучшим из лучших. Не было ему равных ни на сцене, ни в любви… ни в подлости… Только поздно я поняла это, дура самоуверенная. — Больная горько усмехнулась, исказив гримасой неподвижную маску. — Боль, Анастасия, адская. Не приведи Господь никому такой изведать. Я б уже на тот свет отправилась, да с тобой решить все нужно. Ты, я думаю, политическими вопросами не интересуешься? Да не важно это — и мне было совсем не важно, — немец ли, англичанин на чужую землю зарится, какое государство и как свои амбиции отстаивает. Но свел меня Альберт с одним человеком, которого называл просто Шарлем. Ума и силы воли необыкновенной — сед. как лунь, а сила — кочергу в штопор заворачивает… Вот он-то, Шарль де Костенжак, объяснил мне, что я — гражданка Французской республики и по сердцу — россиянка, а следовательно, могу на благо родных земель славно послужить. Во французской разведке, которая в союзе с российской против немцев тайную борьбу ведет… Эх, одно счастье, что не будет меня на свете, когда большая война начнется.

— Какая война?

— Страшная, всемирная. В следующем году грянет. — Больная даже слегка приподнялась на локтях, но, застонав, упала на подушки. Настя тут же поспешила с нашатырем, который держала наготове.

— Внимательно слушай. Все собирай по крошке — потом разберешь. У меня мысли путаются, а сказать много надо…

У Альберта моего перстень — серебряная печатка, а в нем — тот самый яд, от которого я умираю… Только не у него одного… На секретном заводе в Германии это зелье изготовляют сейчас смертники, которых сжигают по ночам в огромных печах. А наутро приводят новых. Их вербуют из бедноты в Турции, Греции, будто для работы на обычной шахте. Этим и занимался Альберт Орловский, путешествуя со мной по свету.

— Как? Он разве немец и войны хочет? Как же этот Шарль ему верил? — Насте казалось, что рассудок больной уже помутился. Но та черпала новые силы, вдохновляясь надеждой, что есть у нее преемница, берущая карающий меч в свои помеченные особыми знаками руки.

— Верно соображаешь, девочка… Точно схватываешь. И Шарль Альберту верил, и я. Это называется — двойной агент, человек, который сразу двум хозяевам служит. Вызнает у французов секреты и продает немцам. А французы его своим считают… И уважают очень — за бесстрашие, хитрость, ловкость. За то, что нет для него преград, ни в любовных делах, ни в кровавых…

Стала я сподвижницей Шарля де Костенжака — агентом французской тайной службы, и отправилась со своим милым другом на край света — в путешествие по восточным странам. Альберт доложил французам, что немцы готовят страшное бактериологическое оружие, с которым думают победить в мировой войне и получил задание вызнать про секретные заводы.

Мы путешествовали вместе, как особы королевской крови — нас принимали шейхи и султаны, мы жили во дворцах и великолепных отелях, пересекали океаны в роскошных каютах трансатлантических лайнеров вроде недавно погибшего «Титаника»… Альберт был неуемен в любви, да и я словно осатанела. Может, у него и для этого особое снадобье было…

…Только следовали за нами повсюду трое его сподручных. Держались на расстоянии, словно и не знакомы вовсе. А на самом деле — тайно охраняли и выполняли разные поручения Орловского. С ними я и застала любимого в спальне нашего люкса на корабле «Голубая лента»!

— Как с ними? Вы узнали, что Орловский служит немцам? Это были германские агенты?

— Ах, девочка… И объяснить трудно. Да и не надо. Сама как-нибудь поймешь. Прелюбодействовали они, как в содомском грехе обозначено… А про политику я тогда и не думала — чуть сердце от стыда и боли не разорвалось. Ведь любила его, верила…

В Греции мы вышли на берег в Салониках. Я совсем не в себе, душа от гнева горит, хоть в воду бросайся. А он по развалинам древним скачет, словно юный бог — кудри длинные ветром взлохмачены, загар на солнце золотом переливается и глаза такие дерзкие, победные, жадностью к жизни светятся.

Достала я из сумочки пистолет — махонький такой, дамский, словно игрушечный, и между бровей ему целюсь, а он идет ко мне, с камня на камень перепрыгивает и смеется. Все громче, громче, заливистей, чуть не в истерике от хохота бьется. Потом взял мою дрожащую руку, спокойно пистолет из пальцев вынул и положил к себе в карман.

«Пойдем, говорит, милая, вон там на краю берега божественное вино выпьем, что я у старого грека купил. Простимся честь-честью и с последним поцелуем в волны бросимся… Или расстанемся по-приятельски, сама выбирай, любимая».

Это мне сейчас легко свою глупость высмеивать. А тогда уж точно — не в себе была, издевку его не почувствовала… И мысль эта убийственная окрылила меня. «Идем, говорю, вон на тот утес, что над морем навис. Мне теперь жизнь противна».

Выпили мы — он первый из бутыли отпил и мне протянул. И еще в глаза смотрел, пока я пила и приговаривал — еще, еще глоток, любовь моя, ты ведь сильная… Закружилась у меня голова, все вокруг поплыло-поехало — небо синее, кусты колючие, море с белыми корабликами, колонны старые, обломанные, будто надгробные камни над развалинами торчащие…

Очнулась — ничего не понимаю. Лежу на палубе среди бедноты, что с детьми и вещами прямо под небом на пароходе кочует. Рядом на корточках один из прислужников Альберта, в глаза мне заглядывает. — «Порядок, говорит, — зрачки расширены, да и лихорадка колотит. Взгляни сам, шеф!»

Подошел откуда-то мой милый — стал надо мной, словно белая башня, широко расставив ноги и руки в брюки. А ближе и нагнуться брезгует. Потом чуть присел, рот платком носовым зажал и шепчет:

— Скоро конец тебе. Больше трех дней не протянешь. Уж извини, понервничал, — двойную дозу яда из перстня моего заветного в бутылку вина высыпал… Дотрагиваться до тебя не стану. Хоть и не боюсь заразы, да противно как-то. и смердит, будто из склепа. А посему, без поцелуя прощального удаляюсь. Навсегда, шерами. Навсегда. Рад, что послужила ты честно немецкой разведке. Я через тебя самые ценные сведения от Шарля узнавал. Меня-то старик не очень жаловал… Все про лаборатории и вирусы смертоносные выведывал. Я и постарался следы запутать… Не одолеть вам нашу арийскую кровь, не перехитрить… Скоро Германия всем миром править будет. И сгинет вся шушера неполноценная, что под ногами истории путается. И не будет никому спасения, поскольку нет для нашего оружия противоядия. — Изрыгает он все это в лицо мне и ухмыляется. Видно, как распирает его от желания договорить все мерзости, чтобы я не успела помереть в неведении о его подлостях…

— Что еще? — Спрашиваю. — Хвастайся, Сатана.

— А то, что о судьбе твоей позаботился. Корабельный доктор к тебе и подойти близко не изволил. Выдал вердикт свой: «чрезвычайно заразно» и велел тебя немедля на берег отправить. Проконвоирует тебя мой паренек до самой российской границы. А там уж они сами к себе инфекцию примут. В кармашке твоего платьица паспорт российский и зовут тебя — Танечка, остальное все равно не запомнишь.

— Где мои настоящие документы?

— Парнишке отдашь, мне ни к чему руки марать. — Он поднялся и носком ботинка погладил мое бедро. — Прощай, детка, ты была просто прелесть…

…В палате воцарилась тишина. Мерно капала в таз вода из оцинкованного рукомойника, за перегородкой храпели вразнобой спящие больные.

— Где же теперь танцор ваш? — Грозно глянула Настя.

— Не мой, а твой, девочка. Потому что призвала я тебя для исполнения мести. Если боязно станет или увильнуть захочешь, знай. — с того света самым страшным проклятьем прокляну. Потому что, раз ты, Анастасия, судьбой послана, то должна и дальше судьбу эту слушаться… Ведь неспроста небеса мою жизнь продлили и сил дали. Два дня, как причастилась, совсем уж помирать собралась. А нет, ожила, да горлом своим окровавленным все сказать успела — завет дала… Ты только осознай, Настя — война! Война, Стаси! Там, в немецких шахтах работают люди, не ведая, что через неделю-другую станут такими как я сейчас — грудой изъязвленного мяса… Там изготавливаются узкие, блестящие запаянные снаряды, полные ядовитой смерти, чтобы взорваться над полями России, Италии, Франции. Помоги, Стаси, ты должна, должна сделать что-то.

Настя молчала, боясь перебивать умирающую вопросами. Она чувствовала, что каждое слово Барковской может стать последним и вопреки всем правилам решила не звать врача.

— Возьмешь мой французский паспорт… Когда меня спускали с корабля на русскую шлюпку, я по какому-то наитию протянула тому, приставленному ко мне провожатому портмоне с билетами и деловыми бумагами. А он не развернул — побрезговал. Взял, как уголья горящие, и прямо за борт выкинул. Я порадовалась, представляешь, такой победе малой порадовалась! А ведь и не предполагала, зачем он мне пригодится, паспорт французский. Забрали меня на шлюпку матросики береговой службы. Альбертов прихвостень с корабельной лодки нам ручкой помахал — везите, мол, русские свиньи, заразу к себе — все от эпидемии сгинете… Что меня действовать заставляло, не знаю. Проведение. наверно, помутившимся разумом моим руководило. Только я кольцо изумрудное с трудом сняла и матросику сунула: «Не бойся, говорю, родимый, ополосни эту вещицу в спирте хорошенько и продай. А для меня последнюю просьбу выполни — сверни эти документы в пакет покрепче, да отнеси на Пушкинскую, адвокату Карцумовичу. Пусть до времени спрячет, если кто от Василия Барковского явится». То ли сама выжить надеялась, то ли твое появление предчувствовала…

— Анастасия Васильевна, что я буду с вашим паспортом делать?

— В Париж поедешь, дом найдешь, Степана… — Больная задыхалась, выдавливая слова свистящим шепотом. — А потом Шарля де Костенжака найдешь, все что знаешь, расскажешь… Степан… Возьми под подушкой у меня письмо… вчера последнюю весточку старику нацарапала… Пусть знает, что умирала я тут, в приморском городе… — Голос женщины вдруг окреп и зазвенел. — А что, Настасья, каштаны уже в цвету? И на Приморском все склоны в алых маках… Люблю майские сумерки — прозрачные, обещающие… Словно один шаг, и ты в ином мире, полном любви, радости… Молчи, Стаси… Молчи… Прощай, и с Богом…

Она лишь тихо охнула и распахнула глаза, словно увидела что-то невозможно яркое, благостное, и сжала Настины пальцы. Посидев возле умершей немного, Настя высвободила руку и опустила вздутые веки Анастасии Барковской. Больше она к ней не притронулась, вообще — ни к чему тут, в смердящей разложением комнате.

Спрятав руки под фартук, девушка выскользнула в сени и долго мыла лицо и шею вонючей карболовой водой. Все здесь, в жалком лазарете, переполненном безобразными страданиями несчастных, никому не нужных людей, вдруг вызвало у нее брезгливость и омерзение…

Глава 11

Позже, вспоминая свое бегство из Одессы, удивлялась тому, как мало задумывалась о том, что делает и как фантастически ей везло. Будто и впрямь вела ее свыше чья-то властная воля.

Торопливо покинув больницу, Настя оказалась у подъезда дома Лихвицких. Старый привратник едва узнал ее, а узнав, ахнул, и тут же поспешил доложить барину о прибытии неожиданной гостьи.

В промокших насквозь уродливых ботинках, в худеньком плюшевом жакете, одетом поверх больничного платья. она стояла на роскошном мягком ковре овального холла, окруженного колоннами и прячущимися в нишах статуями. Ее поразила царящая вокруг тишина и лишь услышав бой знакомых часов, Настя поняла, что явилась к благодетелю немыслимо рано, но почему-то не испугалась, что ее прогонят. Просто стояла и ждала, наблюдая за стрелкой, медленно перебирающейся по золотым отметинам минут.

Прошло с полчаса. Вдруг в галерее второго этажа зажглись огни, затем засветились матовые лампы вдоль широкой лестницы и на верхней площадке, заглядывая вниз, появился сам Яков Ильич — в спальном халате и шлепанцах.

— Анастасия Ивановна? — Он провел рукой по сильно полысевшей голове и прищурился, не веря своим глазам.

— У меня к вам важный разговор, господин Лихвицкий. Думаю, однако, что займу не много вашего времени — не более десяти минут.

Барин распорядился немедля провести гостью в его кабинет и никого не пускать к нему до специального разрешения. Войдя в знакомую комнату, Настя огляделась и, не дожидаясь предложения, села на обитый турецким бархатом диван.

— Изложу свое требование очень коротко — мне необходимы деньги, немедля, в долг. Уверена: то, что вы сделали со мной и с мамой, оплачивается куда большим штрафом. Но винить и карать вас — не моя задача.

Яков Ильич неожиданно для себя покраснел, этого не случалось с ним с гимназических лет. Он вспомнил письмо, которое его супруга заставила написать выгнанную из дома воспитанницу. Письмо к Зосе — наглое, злое, заявлявшее о том. что хромая калека не помешала Насте соблазнить Алексея Ярвинцева, а теперь — отбыть с новым любовником в дальние края на поиски приключений. Зося проплакала целый день и все твердила, теребя измятый листок письма: «Не может быть… не может быть…»

Лихвицкий открыл ящик письменного стола и, достав портмоне, послушно отсчитал купюры и ласково посмотрел на просительницу:

— Может, мы сумеем с вами решить наши дела иным образом? Я не жаден — содержание выделю щедрое…

— Вы мерзки мне, господин Лихвицкий! — Брезгливо поморщилась Анастасия, забрав деньги.

— Надеюсь, вы больше не явитесь в этот дом с подобными требованиями? И даже без оных? — Метнул ястребиный взгляд Яков Ильич.

— Я покидаю город и, возможно, навсегда.

— В таком случае, будем считать, что мы с вами не виделись. Фома не проболтается. Жена с дочерью лечатся в Швейцарии. Вольдемар ныне — студент Петербургского университета. — Надменно отчеканил Яков Ильич.

— Рада процветанию семейства Лихвицких — людей добродетельных и милосердных. За деньги не благодарю, через месяц сумма вернется к вам. — Она встала и с грустью посмотрела на Якова Ильича.

Он на секунду испугался, что дерзкая девчонка плюнет ему в лицо или выкинет что-нибудь оскорбительное. Но гостья. резко повернувшись, вышла из комнаты, и что-то похожее на обиду сжало сердце Лихвицкого: неудачно сложилась вся эта история. Нищая тварь — и от барского содержания отказывается. А ведь как хороша! Как могла бы радовать и услаждать…

Лихвицкий достал из тайничка бутылку коньяка и, покосившись на часы, с отвращением налил себе полную рюмку — в такую рань ему еще пить не приходилось.

…Настасья Климова сняла номер в привокзальной гостинице для проезжего простого люда, потом внимательно изучила расписание поездов и просидела у окна своей комнаты, наблюдая за оживленной площадью. Заметив внизу щуплую даму, одетую с достоинством гувернантки, спустилась вниз и заговорила с ней по-французски. Женщина удивилась, уставившись на простолюдинку через поблескивающие стекла пенсне.

— Прошу прощения, мадам. Я вынуждена соблюдать этот маскарад — мне пришлось покинуть дом мачехи. чтобы соединиться с любимым. Я в отчаянии — воришки стащили мой чемодан, в таком виде я не могу путешествовать. — На ресницах девушки, так бойко говорившей по-французски, заблестели слезы, в ее манерах угадывалась смесь отчаяния с благородной гордостью.

— Бедное дитя, прогнусавила дама. — Но у меня. к несчастью, нет лишних средств…

— Ах, часть денег милостью Божьей осталась при мне… Анастасия Васильевна Барковская. — Представилась Настя.

— Изабелла Игоревна Анзор-Луазье. — Женщина приподняла брови, словно названная ею фамилия была известна всей России. — Репетитор игры на арфе.

— Очень, очень приятно! Мне так повезло, что я встретила даму доброго сердца и отменного вкуса. Ваш костюм для путешествий говорит о многом. Вероятно, он приобретен в Лондоне нынешней весной.

— Ах, милая! — Довольно улыбнулась дама. — У вас на редкость точный глаз. Английские костюмы — мой стиль. К тому же, они никогда не выходят из моды. Никто не скажет, что этому кардигану уже десять лет… Но чем я могу помочь вам, дитя мое?

— Вы знаете салон мадам Дюланже? Мы с сестрой одевались только там. Умоляю, возьмите извозчика и приобретите там все необходимое для путешествия на свой размер, как если бы выбирали для себя. У нас, кажется, фигуры похожи. Мне нужен добротный, но не бросающийся в глаза костюм, обувь, маленькая шляпка и, разумеется, белье… И не беспокойтесь, дорогая Изабелла Игоревна, в Москве меня встретит жених — и весь этот маскарад кончится. Ах, если бы вы видели моего Сержа! Это само благородство, честь, доблесть… И любовь… — Девушка смущенно опустила глаза… — Он из очень известной московской семьи…

К полудню Настя получила саквояж с необходимыми вещами и тепло. но решительно простившись с новой знакомой, уединилась в своем номере. Вытребовав у горничной ведро горячей воды, тщательно вымылась купленным в привокзальной аптеке хлорным мылом и с избытком опрыскалась цветочным одеколоном, прежде чем одеть новое белье.

Любезная арфистка отвела душу в модном салоне, приобретая хорошие вещи и дорогие пустячки. Даже чулки, перчатки и сумочка-кисет из стекляруса свидетельствовали о том, что выбравшая их для путешествия дама из весьма приличного общества. Снятое с себя белье Настя сожгла в печи. В последний раз взглянув в окно, она решительно покинула номер.

Вечером курьерским поездом в Варшаву выехала молодая дама с печальным. отрешенным лицом послушницы. Попутчицам, пытавшимся завязать беседу, она коротко сообщила, что спешит на похороны любимого дядюшки. Ту же историю она рассказывала в пульмановском вагоне первого класса поезда «Варшава-Париж», следовавшего через Берлин и Брюссель.

За все время долгого пути молчаливая пассажирка не завела дорожных знакомств и не проявила никакого желания излить кому-нибудь душу. Она не дремала, не читала брошенные на бархатный диванчик журналы, а все глядела в окно широко открытыми задумчивыми глазами. Сон не шел к ней и ночью, когда вагонные колеса выстукивали особенно громко: «Что-то будет… что будет… что бу…»

* * *

Шарля де Костенжака знали в обществе как большого оригинала, человека светского, добропорядочного, но чрезвычайно легкомысленного. Шестидесятилетний вдовец, богач, отпрыск древнего рода, прилагал немало усилий, чтобы его имя не сходило со страниц светской хроники, в упоении описывающей новый каприз коллекционера, мецената, путешественника, любителя экзотической роскоши и прекрасного пола. Среди сплетен, витавших в парижских салонах, было немало вздорных и совсем уж анекдотических. Уверяли, что Шарль совершил полет на воздушном шаре над Пиренеями в компании двух мулаток, которых специально выписал из Гвинеи. А жители сел, над которыми завис летательный аппарат, наблюдали, задрав обескураженные головы, нечто совершенно невероятное. считалось. что в замке де Костенжака в пригороде Парижа Шантей содержится гарем и находится коллекция авангардного искусства, о котором даже говорить было непристойно. В столичном же доме Шарля имелась обширная галерея с собственными творениями и картинами некоего Модильяни, — нищего шута, распродавшего за гроши свои пьяные «шедевры». Хозяин утверждал, что неизвестный мазила — гений.

Из своих путешествий де Костенжак всегда привозил нечто, способное на длительное время привлечь общественное мнение, — то слугу-китайца, познавшего секреты восточных единоборств и медицины, то двуглавую кобру с чернокожим мальчиком-укротителем, или саркофаг из гробницы фараона, начиненный коварной пылью.

Лишь немногие из приписываемых Шарлю чудачеств имели место на самом деле. Но к ним привыкли, как одной из достопримечательностей столичного бомонда и, не скупясь на подробности, сочиняли все новые истории из жизни неугомонного аристократа.

Говорили, что Шарлю ничего не стоило провести месяц на арктической льдине, совершить прогулку в лабиринтах парижской канализации, описанной еще Гюго или поработать ассистентом филиппинского хилера, делающего бескровные операции голыми руками. Кое-кто считал, что де Костенжак — внебрачный сын папы Римского, другим же было более по вкусу обсуждать его причастность к различным разведслужбам, в которых он, якобы, успешно сотрудничает. Но даже те, кто осуждал причуды де Костенжака, отнюдь не желали запереть его в монастырь. Шарль де Костенжак олицетворял то, что не мог себе позволить самый мечтательный обыватель: он был смел, причудливо-расточителен и чертовски безрассуден.

…Маленький, молчаливый китаец только что окончил вводить золотые иглы в тело немолодого, поджарого и довольно спортивного господина. При падении с лошади сорок лет назад Шарль повредил позвоночник и теперь его часто одолевали самые банальные прострелы, которые принято считать признаком старения.

Он лежал вниз головой на специальном топчане в комнате, представлявшей нечто среднее между медицинской лабораторией и музеем предметов восточных культов. Две позолоченные статуи с тысячами отверстий для введения игл служили научным пособием врачевателю. В плоских медных чашах курились горьковатые благовония, за наглухо зашторенными синим сукном окнами, монотонно стучал по карнизам дождь.

Вот уже несколько часов Шарль думал о встрече, которая должна была состояться вечером. В Париж прибыла женщина с вестями от Анастасии Барковской и попросила о незамедлительной аудиенции. Она говорила с заметным русским акцентом и не отозвалась ни на одно из кодовых слов секретной службы. Шарлю удалось выяснить, что звонила незнакомка из особняка Анастасии, а служанка сообщила его агенту, что мадемуазель Барковская приехала накануне и расположилась в своих комнатах. Попытки поговорить с ней не увенчались успехом — дворецкий неизменно отвечал, что хозяйка подойти к телефону не может. Проработавшему в разведке более трех десятилетий де Костенжаку не понадобилось иных объяснений, чтобы понять, — Стаси Барковская попала в беду.

…Шарль принял гостью в своем кабинете — логове путешественника и оригинала. туземные маски, кальяны, статуэтки, раковины, черепа и бивни каких-то животных мрачно расположились на дубовых, уходящих к потолку стеллажах. В особой застекленной витрине хранились вещицы загадочного происхождения — истоптанный мужской ботинок, атласная венецианская кроваво-красная маска, табакерка, часы и прочая, не имеющая для постороннего глаза ценности чепуха.

— Маска принадлежит некой синьорите, блистающей на оперных подмостках, а табакеркой пользовался Герберт Уэллс, тот, что написал «Машину времени» и «Человека-невидимку», а в 1898 году напугал всю Великобританию радиопостановкой «Войны миров». — Поймав взгляд гостьи, прокомментировал экспонаты Шарль. — Хотя, вы были совсем малышкой и вряд ли помните эту шумиху… Но, согласитесь, возраст юной особы определить легче, чем ее имя. С кем я имею честь беседовать?.

Сидящая напротив Шарля молодая женщина не была похожа на авантюристку — слишком сдержанна. неулыбчива, скована. К тому же, плохо одета для вечернего делового визита, мало озабочена своей внешностью, и при этом чертовски хороша. «Либо чрезвычайно опытна, либо вовсе невинна», — решил Шарль.

— Это паспорт Анастасии и ее письмо. Она написала его в изоляторе одесской больницы, где я работала санитаркой. Письмо к Степану — ее дворецкому. Возможно, вы узнаете ее почерк.

Брови Шарля удивленно поднялись — женщина с манерами светской дамы и прекрасным французским могла работать сиделкой лишь с какими-то определенными целями, возможно, выполняя секретное задание. Просмотрев переданные гостьей бумаги, Шарль с сомнением заглянул ей в глаза:

— Стало быть, Анастасии Барковской больше нет?

— Увы. Она скончалась пятнадцатого марта на моих глазах. Простите, господин де Костенжак, мне следовало бы изобразить глубокое горе, но я едва знала вашу подругу.

— И тем не менее, она передала вам паспорт и помогла бежать. — В улыбке Шарля промелькнуло снисходительное сожаление — он не доверял визитерше, но из уважения к даме поддерживал самый любезный тон. — Прежде всего, чтобы иметь хоть какие-то ориентиры в нашей смутной беседе. я хотел бы услышать имя человека, на которого вы работаете. Ведь Стаси, не сомневаюсь, доверила вам достаточно серьезную информацию в приложении к собственному паспорту.

— Да. Я знаю правду о вас и Альберте Орловском. Вернее, ту часть правды, которую умирающая вынуждена была доверить мне. Но, поверьте, мсье де Костенжак, в вашем лице я вижу сотрудника секретной службы впервые в жизни.

— Полноте, девочка! Вы даже не представляете, как часто встречались с людьми, принадлежащими к этому таинственному клану. — Улыбнулся Шарль. — Возможно, вы хотите что-нибудь выпить и нам будет легче беседовать?

— Я не употребляю спиртного и постараюсь изложить вам всю ситуацию как можно лаконичнее и точнее. Если не ошибаюсь, в первую очередь мне следует рассказать о себе… — Женщина закусила губу и на минуту задумалась. — Не смейтесь, если моя история покажется вам неправдоподобной…

Шарль машинально отметил, что рассказ гостьи занял чуть больше двадцати минут — похоже на сочиненную и вызубренную «легенду». Но уж слишком отстраненно звучал голос женщины — она не собиралась придать своей истории живописность, украсив ее деталями, вздохами, блеснувшей слезой. Выслушав все до конца, Шарль неопределенно пожал плечами и пробормотал: «Ну-ну…»