Уроки любви

— Я тебе глотку-то заткну, кралечка. Бог дал, есть чем… Да ты не очень-то ломайся. Трешник — не бросовая монета, ее отработать надо. — Схватив обеими руками Настю за волосы, он притянул ее к себе, задыхаясь от возбуждения. И тут же взвыл, скорчился, отпустив свою жертву.

— Кусаешься, тварь? Ну, тогда другой разговор… — Начальник таможенного караула достал пистолет.

Добежав до каменного забора, ограждающего пустыри и склады, Настя вцепилась в выщербленный кирпич, пытаясь подняться на гребень. Во дворе прогремел выстрел, звякнули в окнах битые стекла, что-то просвистело и чиркнуло о камень. Держась одной рукой за причинное место, мужчина целился в свою обидчицу. Настя не успела испугаться. Вторая пуля задела ей бедро — совсем не страшно, — будто угольком прижгло. Тут же раздались совсем рядом свистки полицейских, гулко затопали по камням сапоги. Не замечая боли, Настя подтянулась, взобралась на забор и спрыгнула в колючий сухой бурьян.

— Господи помилуй, Настя! — С опаской открыв дверь, Игнатий Проклович впустил ночную гостью и остолбенел, пораженный ее видом. Сам он — в длинной ночной рубахе, босой и со свечой в руке был похож на восставшего из могилы покойника — челюсть отвисла, под глазами залегли черные тени. — Попала в беду-таки! Ах ты, Боже мой, Боже мой! Платье в крови! Да наряд-то какой…

— Ерунда, ободралась о дерево. У вас спирту или йоду не найдется? Вот и хорошо, отвернитесь, я ногу перевяжу. — Оторвав подол юбки, Настя смочила его спиртом и обвязала кровоточащую ранку. — Вот и все, спасибо за помощь, извините, разбудила.

— Да куда вы? Не отпущу! — Преградил дверь Игнатий Проклович. — Чайку, чайку непременно выпить надо. У меня и лимон есть — премию за изобретение получил. — Перестав суетиться, он усадил окаменевшую девушку на стул, причел рядом на корточки и взял ее за руки:

— Настенька, я давно сказать хотел, все не решался… Все думал, что не пара тебе инженеришка хилый… Гнева твоего боялся… Послушай, послушай меня, королевна, что бы ни приключилось с тобой сегодня, милостиво прошу, коленопреклоненно, со всем подобающим трепетом души и сердца… — Бородка инженера задрожала, глаза наполнились слезами. — Станьте моей супругой, Настасья Ивановна!

Глава 8

…Они повенчались в сентябре к яблочному Спасу. В маленькой церкви Вознесения пахло антоновкой и ладаном. Жених приобрел невесте платье «из хорошего магазина», правда, у скупщицы старья.

— Да его ведь всего раз надевали. А я все пропарила и отутюжила. Зато красоты такой свет не видывал… Ну раскрасавица у меня дочка выросла. — Не переставая плакать, причитала Анна Тихоновна.

— Уж и вправду, не мне чета. — Шутливо сокрушался инженер, одетый в новую брючную пару с пикейным белым жилетом.

— Да будет вам жаловаться, Игнатий Проклович, сами говорите, скоро в начальники цеха назначение получите… — Успокаивала его невеста, радовавшаяся уже тому, что перебрались они на новую квартиру из двух комнат и кухни с каморкой, в которой крестясь и благодаря Боженьку за милость, расположилась со своим скарбом Анна Тихоновна.

Зажили молодые мирно, лишь одно недоразумение стояло между ними. которое кому-нибудь и рассказать было совестно. Имея страстное влечение к молодой жене, Игнатий Проклович никак не мог осилить ее невинность. То ли в нем, то ли в ней самой что-то не в порядке было. Но после месяца усердных попыток, оканчивавшихся слезами и срамом, примирились супруги с неудачей и стали налаживать жизнь спокойную, дружескую.

Поговорить им вечерком за чаем было о чем, в Приморский парк по воскресеньям на прогулки выбирались, к тому же с деньгами стало легче. Глядишь, пряники да сыры на столе появились, а к празднику несет молодожен бонбоньерку теще и полушалок нарядный либо бусы Настюшке… Супруг звал жену «молчальницей». Ни с кем дружбы Настя не водила, с молодухами во дворе не судачила. Целый день дома сидела: либо книжку читала. либо в окно смотрела, когда по хозяйству все было сделано. Ждала Игнатия Прокловича за накрытым столом и про дела его аккуратно расспрашивала.

— На душе у меня, Настасья, порой так смутно, так тяжко… Все кажется, ты как жар-птица плененная у меня в клетке сидишь и по воле тоскуешь…

— Жалостливый ты, Игнатий, душевный. Только зря обо мне печалишься… Ничего-то мне и не хочется. И не рвется никуда мое сердце, не тоскует… Каменное оно у меня, Игнаша, словно заколдованное… Но иной раз ударит гулко, тревожно, будто колокол, словно беду пророчит…

…Анна Тихоновна слегла сразу, в сильном жару, и больше не поднималась. В беспамятстве увезли ее в больницу, а в комнате санитары с насосами сделали дезинфекцию. В кровавом поносе больной была обнаружена заразная инфекция. Настя чуть ли не поселилась в лазарете, где за «гнилыми больными» уход был самый малый. И за матерью ходила, и чужим безродным бабкам помогала — кого обмоет, кого покормит, за кем судно вынесет.

Три недели боролась Анна Тихоновна и не выдержала, сдалась.

— Дочка, хочу тебе последнюю волю оставить… Знай, — никогда я тебе ни в чем не перечила. Чувствовала — не ровня тебе. Ты хоть моя кровиночка, а под другими планидами рождена… Не знаю я толком, кто отец твой был — может, и вправду из крестьян немецких выходец, а может, и совсем другой, важный. На пальце среднем у него особый какой-то перстень был — серебро черное, квадратной печатью до самого сустава, а на ней — вроде голова срубленная, мертвая. а глаза открыты… Уж к чему такой талисман, он не сказывал. Да и мне ни к чему было знать. Я вообще мало про жизнь знаю. Только вот как белье парить, утюжить, да слезы лить. Но выходит, Настя, что цыганка пророчила, все сбывается! И от огня, и от пули ты защищенная. И родинками этими мечена… — Женщина закрыла глаза, перебарывая накатившую на нее темноту. — Неспроста, дочка, чувствую душой, неспроста.

— Может, и вправду, мама, у нас с тобой что-то особое на роду написано? Глядишь, и переменится все, словно в сказке волшебной.

— Нет, детка, нет. Я не тут уже… Вот только скажи… Скажи, Настенька, раз мне дожить до внуков не суждено, скоро ль ждать ребеночка? Почти пять годков мужней женой живешь.

Настя вздохнула:

— А про это тебе цыганка ничего не рассказывала, — ну, будут ли у меня дети и каково замужество выйдет?

— Говорила, темно и смутно, что по-особому судьба твоя выйдет, а вот к лучшему ли. — не объяснила.

— И вправду, все у меня как-то не так, мама. Как-то вкось. Прости, что отдаленно от тебя жила — душой отдаленно — ни жалобами, ни радостью, ни вопросами не досаждала.

— Бог с тобой, Настенька! Я ж все понимала — ты у бар на хлебах, вроде воспитанница в доме при увечной дочери. А они тебе вместо родителей, благодетели. Куда же было мне, прачке, каторжнице, соваться?

— А вот теперь мне так и подступают вопросов тысячи и совет твой материнский знать хочу, и понимаю — нету ближе тебя человека на свете.

— Мужу доверься. Он добрый, жалостливый, только грудью слаб. Ты уж позаботься о нем, деточка, вместе век доживать.

— Мам, а вдруг мы с Игнатием Прокловичем не пара? Нет, ты не подумай дурного, — я перед алтарем клятву дала и держать ее буду. Только что-то во мне самой его близости противится… Поцеловать. приголубить хочу, а внутри от его ласк все сжимается, словно каменное становится. Не допускает его плоть моя, не хочет… Может, это нам Боженька детей иметь не велит?

— Да как же так? К чему же тогда узы брачные, церковью освященные, как не ради детей, Богом предписаны?.. Эх, доченька, исповедаться бы тебе сходить, причаститься… А, может, к доктору за советом сходишь… Вижу и сама, что как-то неладно твое супружество складывается.

— Не тревожься, мамочка. Я все сделаю. Покаюсь, отмолюсь. Только ты постарайся еще пожить. Ты нужна мне. — Уронив голову на тяжело вздымающуюся грудь умирающей, Настя заплакала, горько жалея о том, что не успела сказать и сделать хорошего для этой кроткой, покорно несшей свой крест женщины. Так и жила рядом, словно чужая.

— Не надо, не надо, детонька. Всю рубаху мне слезами вымочила. — Анна Тихоновна гладила густые волосы дочери. — А коса-то у тебя знатная — богатство целое… Вишь, я тебя и не помню когда последний раз гладила… А когда маленькая была, идем мы с тобой по улице — голодные, рваные, а господа с завистью на мое чадо оглядываются: глазенки что у лани, кудри до пояса, как у ангела. Стереги косу, дочь, обо мне память. А я там за тебя изо дня в день, целую вечность, молиться буду.

Сдернула женщина с головы косынку — и густые волны — блестящие, тяжелые, по больничной подушке шелком рассыпались. Впервые заметила Настя красоту эту и лицо матери — чудесное, кроткое, как на иконе писаное.

…«Беда не ходит одна», — вздохнула, крестясь, старшая медсестра инфекционного отделения, глядя вслед уносящим в морг носилки санитарам. — Ты уж сама, Анастасия, поберегись, и мужа своего от заразы предохрани. Вещички-то все, что на тебе и на Анне были, пожечь надо.

— Мне не страшно, Карповна, я заговоренная. Даже руки карболкой не мыла.

— Дивлюсь я на тебя, голубушка, — не здешней ты породы, не мирской. Даром. что замужем. Уж лучше б в постриг пошла… Поверь, я всяких людей навидалась… Ну, живи, как знаешь. А всегда знай — мы тут тебе рады будем. Не всякий раз такую милосердную душу встретишь. — Пожилая женщина перекрестила вслед уходящую Настасью и почему-то подумала, что придется им еще свидеться.

Четыре месяца минуло после этого разговора, и снова перед Клавдией Карповной стояла печальная молодая женщина.

— Анастасия Климова, что ли? И узнать трудно. Что с тобой, девонька, злоключилось?

— Работать к вам пришла. Вы уж, Карповна, поговорите за меня с доктором. Мне жалованья большого не надо. Только… — Она показала узелок с вещами. — Только угол бы мне при больнице выделили. Я и в ночь работать стану, и за самыми болящими ходить не брезгую.

— Да ты присядь. Пошли в мою комнату, валерианочки накапаю, Зеленина. А то и чайком со спиртом согреемся.

— Люблю я здесь сидеть. — Оглядела Настя знакомую комнату. — Покойно, тихо, и шкафы эти с пузырьками, вроде такие всесильные, исцелять от всего могут. А на самом-то деле — все пустое, пустое…

Отпоив рыдающую женщину валерианкой, Клавдия Карповна выпытала помаленьку ее печальную историю.

Едва похоронив мать, бросилась Настя выхаживать занемогшего мужа. Только скоротечная чахотка — как клеймо сатанинское — получил — не отвертишься, быстренько, хочешь, не хочешь, с этого света уберешься. Отмаялся, сердечный. Денег от распроданных вещей едва хватило, чтобы похоронить покойника честь по чести. Хорошо еще фабрика помогла. Да и там, управляющий, узнав в молодой вдове-просительнице непокорную секретаршу, урезал вспомоществование.

Оказалась Настя с узелком на улице. Постояла на уголке, раздумывая, в какую сторону отправиться, а здесь, откуда ни возьмись, Матильда — в новой кружевной шали и шляпке с лентами из пролетки высовывается. Окинула Настю с головы до ног презрительным взглядом, только что не плюнула, и говорит громко так сидящему рядом офицеру:

— Чтой-то у нас тут панельные девки совсем никудышные стали. Такую-то шелудивую никто и за целковый брать не станет.

Глава 8

— Ну, Настасья-спасительница, там про твою душу больную доставили. Ночью сюда и привезли — срочным делом с парохода сняли. Пароход-то иностранный, греческий вроде, к нам в порт не должен был заходить, так ее на шлюпке матросы береговой службы подвезли и на руки санитарам сдали. Со строгим предписанием — «опасная инфекция» — это еще греческий доктор по-французски на листочке написал и к блузке приколол. Подарочек, мол, русским врачам. — Доложила Клавдия Карповна, как только на пороге служебной комнаты для младшего медперсонала появилась Настя.

— Да почему же гречанку, да еще инфицированную, к нам? — Настя сняла с головы теплый платок и, скинув валенки, одела мягкие войлочные чуни на клетчатой подошве, в которых всегда ходила в больнице.

— Наша она, русская. Паспорт при ней — Осечкина Татьяна Васильевна, мещанка, двадцати восьми лет. Да может все и неверно — шпионка она или вообще незнамо кто. Доктор Сушкевич сказал — при смерти. И в лабораторию анализы все послал.

— Ах вот, Клавдия Карповна, откуда слухи пошли: «шпионка при смерти». — В комнату вошел худой и длинный, словно жердь, человек с лицом желчного оттенка. Доктор Сушкевич уже давно страдал вирусным гепатитом, заразившись здесь же, на рабочем посту. И все же, прослужив в инфекционном отделении городской больницы двадцать лет, он пренебрежительно относится к вирусам, палочкам и кишечным амебам.

— Я только что внимательно осмотрел больную. Симптомы неутешительные. Если учесть, что судороги и лихорадка начались два дня назад, а высыпания на слизистой только вчера, нам надо ждать новых сюрпризов… Ну, подождем, что скажут нам химики.

— Я могу работать с этой больной, так же как и с другими? Либо какие-то особые предписания будут, — осведомилась Настя, уже одетая по форме — в серое платье и длинный белый передник с красным крестом на груди.

— Разумеется. С соблюдением всех необходимых мер предосторожности. Не хватает нам еще собственной эпидемии… Хотя, — доктор Сушкевич окинул собравшуюся в палаты Настю. — Повремените, Климова… Что-то мне в ней не нравится. Нетипичная картина, вовсе нетипичная… А вы, Клавдия Карповна, проследите, чтобы никто из больных не приближался к изолятору.

…К вечеру они уже имели данные проведенных анализов, и весь медперсонал шептался о загадочной больной — обнаруженные в ее крови и выделениях токсины очень напоминали оспенные, хотя и реагировали на препараты совсем по-другому, отличались особой стойкостью и живучестью.

— К несчастью, мы часто имеем дело с возбудителями заболеваний, не известных в наших краях — тропические, азиатские, южноамериканские инфекции резко отличаются от наших и зачастую намного опаснее. Мы не знаем, каким путем передается данная болезнь, а посему приказываю персоналу использовать все меры предосторожности, как если бы мы имели дело сразу с тифом, холерой, оспой и желтой лихорадкой. — Постановил Сушкевич и добавил, — сиделкой и младшей сестрой при больной Осечкиной назначается Климова. Она же категорически отстраняется от работы с другими больными во избежание переноса неизвестной инфекции. Ясно?

— Почему Климова? Я старуха, мне и терять нечего. А Настасье едва двадцать три исполнилось, пожалеть бы надо. — Насупилась Клавдия Карповна. В сдвинутой до кустистых бровей белой косынке и форменном фартуке она была похожа на строгую монастырскую настоятельницу.

— Не верю я бабкиным сказкам про заговоры, но вот то, что у Климовой устойчивость против бактерий имеется, это факт медицински проверенный. — Заявил Сушкевич. — По-латыни immunitas называется и означает способность живых организмов противодействовать повреждениям.

— Убедил, убедил, батюшка. Ну, теперь если с Климовой что и случится, то иммунитас ихний виноват будет. — Недовольно поджав губы, Клавдия Карповна начала переставлять штативы с капельницами. — И когда только светилы ваши на все инфекции управу найдут — а то знай одно — аспирин да хинин, валерианка да аква дистиллята…

— Так я пойду, Карповна, в изолятор. Может, и вправду, для меня эта больная доставлена, про мою душу. — Повесив на шею марлевую маску, Настя вышла из комнаты.

— Кто вы? Мы плывем в Стамбул? — Бредившая в жару мещанка Осечкина посмотрела на санитарку испуганными, блестящими глазами. Говорила она по-французски.

— Вы в одесской больнице. Не беспокойтесь, здесь хороший доктор. Я к вам нянечкой приставлена. — На том же языке ответила Анастасия, не в силах оторвать взгляда от ужасного лица больной, словно ошпаренного кипятком. Вспухшая пунцовая кожа местами наливалась мутными пузырями. Обметанные струпьями губы с трудом шевелились.

— А почему вы говорите не по-русски? — Спросила она подозрительно. — Где мои документы?

— Меня зовут Анастасия Климова, французскому я училась с детства. Ваши документы в сейфе у доктора. Не беспокойтесь, Татьяна Васильевна.

— Татьяна? — Отекшие веки больной устало опустились. — Какое нынче число?

— Тридцатое марта, Вторник.

Женщина попыталась облизать ссохшиеся губы. Настя тут же поднесла к ним поильничек. Та сделала лишь крошечный глоток и отвернулась.

— Значит, дня четыре у меня еще есть… Вот что, Настя, моя болезнь очень заразна. Остановить ее нельзя. Будь осторожна и не давай мне пить много воды, если я в беспамятстве буду просить об этом… Да, еще возьми у доктора много хинина. Больше ничего не надо. Все одно — противоядья нет… Но мне необходима ясная голова и друг… Очень преданный друг… Запомни адрес и приведи ко мне этого человека… Скажи — привет от Василия Барковского… А теперь ступай, мне подумать надо…

Глава 9

В тот же вечер Настя отправилась искать адвоката Карцумовича по названному больной адресу. В маленькой конторе на улице Пушкина не было посетителей. Обитая потрескавшимся дерматином дверь с потемневшей медной табличкой выглядела сомнительно. Настя постучала, не дождавшись ответа, толкнула дверь и тут же оказалась лицом к лицу с низеньким пузатым человечком в несходящемся на круглом животе некогда дорогом сюртуке.

— Карла Генриховича нынче в городе нет. На водах свой гастрит благостными флюидами питают. — Он сладко улыбался Насте пухлыми яркими губами. — Чем могу быть полезен? Разрешите представиться — компаньон господина Карцумовича, — Лев Ефимович Полштейн.

— Адвокат Карцумович когда вернется? Я дело к нему личное имею.

— Ах, милая барышня! К Пасхе в таком случае и приходите. Только. позвольте вас заверить — компаньон — лицо сугубо доверенное, всю ответственность за ведение дел и секретность их сохранения с владельцем этого дела разделяющее. — Толстяк, уловив беспокойство в лице хорошенькой простолюдинки, галантно усадил ее в продавленное кресло.

— Стало быть, я могу через вас передать привет Карлу Генриховичу?

— В какой угодно форме — и в устной. и в письменной, и в нотариально заверенном прошении… — Он радушно улыбнулся и весело посмотрел на задумавшуюся посетительницу. — Ну-с?

— От господина Василия Барковского. Привет передают. — Нахмурив брови, исподлобья посмотрела на несолидного компаньона Настя. Тот сразу же переменился в лице, преобретя сходство с печальной старой обезьяной.

— Слыхивал-с, слыхивал-с. Не скажу, что знаком был с покойным, а представление хорошее имею… Ведь Карл Генрихович тогда в его шумном деле со стороны защиты выступал. Это уж он после Тулы сюда, к солнышку и морю перебрался. Так-с… Вам, собственно, барышня, что угодно-с? Готов служить верой и правдой.

Настя сняла с головы шерстяной платок, покрытый каплями растаявшего снега и покосилась на лужицу, блестевшую под ее валенками. День выдался темный, слякотный, с мокрой метелью и резким ветром. Возможно, та, что лежала в инфекционном изоляторе, уже без сознания или вовсе померла. Чем навредишь ей теперь?

— Я санитаркой в городской больнице служу. Вчера нам с греческого парохода женщину доставили в бреду и лихорадке. Так она меня, как о последней воле молила, привезти адвоката вашего, поскольку он ей единственный преданный человек в этом городе.

— Значит, сильно хворают-с? Эх-ма… Инфекция азиатская или греческая… Дай Бог справиться эскулапам нашим, а то ведь глядишь и… — Лев Ефимович потер взмокший лоб, принимая решение.

— Похоже, недолго протянет. Мне уж на что зараза не страшна, и то на нее глядеть боязно.

— Ладно, ладно, милая моя воительница с инфекциями, — толстяк отпер сейф и достал оттуда перевязанный бечевкой небольшой клетчатый пакет. — Берите это и несите страдалице. Бог знает, что там у нее — может, амулеты заговоренные, либо образки — помочь могут. Сюда, в контору, этот сверток вчера утром матросик доставил и даже полтинника не взял. Сказал, господину Барковскому, либо его сподвижникам передать… Стало быть, вы сподвижницей и являетесь.

Настя нерешительно взяла пакет и опасливо спрятала его на груди.

— А больше ничего передать не надо? Ну, что ж, спасибо. Доставлю, как велено.

— Только ты вот что, голубушка… — Лев Ефимович жалобно посмотрел на девушку. — Секретность-то в любом случае соблюди. А ежели просительница наша кончилась, Царство ей небесное, обратно ко мне пакетик верни. Прибудет Карцумович, пусть сам и разбирается. Не резон нам в чужие дела без всякой надобности соваться.

Когда Настя вернулась в больницу, было уже за полночь. Быстро переодевшись в своей каморке, она кинулась в изолятор, не надеясь застать Татьяну Васильевну живой.

— Где бегаешь, Настасья? — Вырос в полутемном коридоре доктор Сушкевич. — Пациентка твоя капризы капризничает. Лечение отвергает — только знай — хинин глотает. И тебя зовет.

— Бредит, что ли?

— В сознании… Да только по всем признакам. не надолго. Для нее теперь время как в песочных часах бежит. Батюшка причащать и исповедовать приходил.

Действительно, Татьяна Васильевна не спала. Ее глаза с мучительным ожиданием смотрели на стеклянную, затянутую марлей дверь.

— Наконец-то! Придет? — Выдохнула она свистящим шепотом, увидев Настю.

— Нет его, на водах лечится. А вот это его компаньон просил передать. — Настя достала из-под фартука спрятанный пакет. — Посмотрите, это самое?

— Вроде то. — Больная показала глазами на лежащие поверх одеяла руки. Кожа на них, как и на лице, покрылась сплошными, сочащимися сукровицей водянками. — Разверни сама и дай мне посмотреть.

В пакете Настя обнаружила паспорт французской республики на имя Анастасии Васильевны Барковской, двадцати пяти лет, проживающей собственном доме в Париже. На страничках документа стояло множество печатей с непонятными, арабским и каким-то иным шрифтом.

— Все правильно. Так нет его в городе… Жаль… Тогда так решим. Сядь рядом и слушай. Ежели сознание у меня помутится, нашатырю дай, угол сделай, но не позволь мне умереть, пока я сама с жизнью не попрощаюсь… Выбирать мне теперь не дано — судьба послала тебя… Не думаю, чтобы в такую минуту она обманула меня. И так уж…

— Так значит мы тезки? Анастасия Васильевна — это вы?

— Тезки. Это знак свыше, убеждающий, что я могу довериться тебе… Я сразу поняла, ты не простолюдинка и не замужем. Дело не в знании французского и вдовьем кольце… У тебя порода особая. Ответь мне сейчас, как на духу, на вопросы… Только не пытайся лгать, нельзя сейчас… — Голос больной поблек, голова скатилась набок и Настя, смочив нашатырем вату, дала ей вдохнуть. Через пару минут женщина снова смогла говорить.

— Зачем ты здесь за вонючими больными ходишь? Из жалости или обет дала? Может, жизнь свою молодую ни в грош не ставишь?

— Уж не знаю, как объяснить. Рассказывать все долго, не до того теперь. Так уж жизнь сложилась — невезучая я, да и никчемная. Мать захворала. за ней ходила, да так и осталась. — Взяв поильник больной, Настя сделала несколько глотков.

— Безумная… — простонала больная. — Господи, почему ты послал мне как последнее утешение человека. лишенного разума?..

— Да нет же, нет! Со мной ничего не сделается. Я уже так поступала и с тифозными, и с малярийными, и с дифтеритными. — Успокоила ее Настя. Но женщина лишь поморщилась.