Человек из Высокого Замка

Вблизи она рассмотрела, не так уж он и молод, как ей показалось: окружающая его напряженная атмосфера вводила в заблуждение. Он снова и снова проводил ладонью по волосам, зачесывая их назад искривленными, негнущимися пальцами. Что-то особенное отличало этого человека от других. Какая-то аура смерти. Одновременно оно и беспокоило, и привлекало. Шофер постарше нагнулся и что-то шепнул ему на ухо. Теперь уже оба приглядывались к ней, однако это не походило на обычную мужскую заинтересованность.

— Прошу прощения, — начал старший. Несколько сковывающее их напряжение ощущалось все явственнее. — Знаете ли вы, что это такое? — спросил он, показывая ей небольшую плоскую белую коробочку.

— Знаю, — ответила Юлиана, — нейлоновые чулки. Из искусственного волокна, производством которого занимается исключительно нью-йоркский филиал «АГ. Фарбэн». Очень дорогие.

— Монополия, следует признать, — неплохая идея немцев. — Шофер постарше передал коробочку товарищу, а тот локтем подвинул ее к Юлиане.

— У вас есть машина? — спросил Джо в паузе между двумя глотками кофе.

В дверях кухни показался Чарли с ее тарелкой.

— Вы не могли бы меня подбросить к тому мотелю, где мне придется переночевать? — Он продолжал разглядывать ее своими шальными глазами, и это переполняло ее беспокойством и вместе с тем притягивало еще больше.

— Да, — ответила она. — У меня старенький «студебеккер».

Чарли глянул на нее, потом на молодого шофера и поставил тарелку на стойку прямо перед ней.

Из динамика в конце прохода раздалось: «Achtung, meine Damen und Herren!»[8]

Господин Бэйнс пошевелился в кресле и открыл глаза. Через стекло иллюминатора с правой стороны виднелась коричневато-зеленая поверхность земли, а где-то вдали — синева Тихого океана. Он понял, что ракета начинает долгую плавную посадку.

Сперва на немецком, затем на японском, и, наконец, на английском объявили, что нельзя курить и отстегивать ремни безопасности. Посадка продлится восемь минут.

Тормозные двигатели заработали внезапно и с таким оглушительным шумом, что корабль задрожал, и многие пассажиры охнули. Господин Бэйнс улыбнулся, а сидящий с противоположной стороны прохода молодой блондин с короткой стрижкой улыбнулся в ответ.

— Sie furchten, daβ…[9] — начал молодой человек, но Бэйнс перебил его на английском:

— К сожалению, не знаю немецкого.

Немец вопросительно посмотрел на него, но все же повторил свой вопрос по-немецки.

— Не немец? — наконец изумленно спросил он на ломаном английском.

— Я швед, — ответил Бэйнс.

— Но господин садиться в Темпельхофе.

— Да, я находился в Германии по делам. Моя работа связана с пребыванием во многих странах.

Молодой немец определенно не мог поверить, что в современном мире кто-то, поддерживающий деловые связи с иностранными партнерами и передвигающийся — черт возьми! — в новейших ракетах «Люфтганзы», не умеет или не желает говорить по-немецки. Поэтому он обратился к Бэйнсу:

— Где вы работать, mein Herr?

— В области производства пластмасс. Полистиролы, синтетические смолы. Эрзацы для промышленного применения. Никаких потребительских товаров.

— Швеция иметь промышленность пластмасс? Я не верить.

— Да, и очень неплохую. Если вы оставите мне визитную карточку, я распоряжусь и вам вышлют каталог нашей фирмы. — Бэйнс достал авторучку и записную книжку.

— Нет-нет. Мне очень жаль. Я есть художник, не торговец. Без обид. Быть может, господин иметь возможность видеть мои работы на континент? Алекс Лотце, — представился он и выразительно замолчал.

— Увы, я не знаток современного искусства. Люблю старых довоенных кубистов и абстракционистов. Мне нравится, когда изображение что-то выражает, символизирует, а не только представляет собой идеал, — сообщил Бэйнс и отвернулся.

— Но это есть цель искусства, — запротестовал Лотце, — развивать дух, побеждать чувственность. Ваш абстракционизм демонстрировать упадок духа, как распад плутократия. Международное еврейство и капиталистические миллионеры поддержать декаданс, но эти времена уходить. Искусство развиваться, а не стоять на месте.

Бэйнс кивнул, вглядываясь в окно.

— Господин уже посещать Пацифида? — осведомился Лотце.

— Много раз.

— Я нет. В Сан-Франциско есть выставка моих работ. Организация ведомством доктора Геббельса, договор с японскими властями. Культурный обмен, взаимопонимания. Добрая воля. Необходимо смягчать напряженность между Запад и Восток, так ли? Должны иметь больше контактов. Здесь помочь искусство.

Бэйнс снова кивнул. Внизу, за пределами огненного кольца, вырывающегося из реактивных сопел, виднелись Сан-Фракциско и Залив.

— Где вы будете питаться в Сан-Франциско? — спросил Лотце. — Мне бронировать номер в отеле «Палас», но я слышать о неплохой еда в международном районе в Чайна-таун.

— Это так, — подтвердил Бэйнс.

— Высоки ли цены в Сан-Франциско? Приходится все рассчитывать в этой поездка. Министерство есть очень скупое, — Лотце рассмеялся.

— Все зависит, по какому курсу вы собираетесь производить обмен. Я полагаю, у вас чеки Рейхсбанка. В таком случае рекомендую воспользоваться услугами Токийского банка на Самсон-стрит и обменять их там.

— Danke zehr, — поблагодарил Лотце. — Я обменять в отеле.

Ракета находилась почти у земли. Уже виднелись летное поле, ангары, паркинги, городские автобаны, жилые дома… «Красивый вид, — подумал Бэйнс. — Горы, вода и полосы тумана над Золотыми Воротами».

— Что это есть за огромная постройка под нами? — спросил Лотце. — Неоконченная и открытая с одной стороны. Космодром? Я думал, японцы не иметь космические корабли.

— Это бейсбольный стадион «Золотой Мак», — пояснил с улыбкой Бэйнс.

Лотце расхохотался.

— О да, они любят бейсбол. Невероятно! Они начать такой большой постройка для развлечений, для дурацкий спорт…

— Строительство уже завершено, — прервал его Бэйнс. — Это такая характерная форма — открытая. Современное решение. Они им очень гордятся.

— Это смотреться так, как будто проектировать какой-то еврей, — подытожил Лотце, глядя вниз.

Бэйнс внимательно присмотрелся к нему. На какое-то мгновенье ощутил неуравновешенность, некий психопатический изъян немецкого мышления. Действительно ли Лотце так думает? Искренне ли его замечание?

— Надеюсь, мы еще встретиться в Сан-Франциско, — сказал Лотце, когда ракета коснулась земли. — Я огорчаться, если не иметь возможность поговорить с земляком.

— Но я не являюсь вашим земляком, — возразил Бэйнс.

— О да, это так. Но наши расы очень близко. Можно сказать — мы принадлежать к одна раса. — Лотце завертелся в кресле, высвобождаясь от ремней.

«Действительно ли я близок этому человеку в расовом отношении? — думал Бэйнс. — Можно ли утверждать о нашей принадлежности к одной расе? В таком случае во мне заложен такой же психопатический сдвиг. Да, по сути весь наш мир психопатичен. Власть находится в руках безумцев. Как давно нам это известно? Или мы свыклись с этим? И… многие ли об этом знают? Но наверняка не Лотце. Очевидно, если человек отдает себе отчет в том, что ошибается, он уже не пребывает в заблуждении, и процесс выздоровления начинается. Человек пробуждается. Думается, лишь немногие понимают это. К сожалению, не везде и не все. Но широкие массы… они-то что думают? Или сотни тысяч жителей этого города? Считают ли они, что окружающий их мир в норме? Или так же догадываются, и проблески истины доходят до них?

В конце концов, что означает «заблуждающийся?» Всего лишь юридическая формула. В чем тут дело? Я вижу все и ощущаю, но как на самом деле?

Взять хотя бы то, что они вытворяют. Все — от сплошного неведения. И это их незнание других людей. Абсолютная их нечувствительность по отношению к тому, что они делают с другими, к истреблению, которое они начали и все еще продолжают. Нет. Не то. Я и сам не знаю и лишь что-то ощущаю интуитивно. И все же… они целенаправленно жестоки… не в этом ли суть дела? Нет. Боже. Я ведь не способен дать всему этому определение. Они пренебрегают целыми фрагментами действительности. Верно, но должно быть что-то еще. Их планы. Освоение планет. Безумное, не поддающееся осмыслению, впрочем, так же, как и завоевание Африки, а еще раньше — Европы и Азии».

«А эта их перспектива и, непременно, космических масштабов. Нет ни отдельного человека, ни ребенка, — но всегда существует некая абстракция: раса, страна. Volk. Land. Blut. Ehre[10]. Честь и достоинство — но не отдельных людей, a Land. Для них реальна лишь абстракция, действительность же им неведома.

Die Güte[11], — но не добрые люди или вот этот добрый человек. Все возникает из ощущения Пространства и Времени. Минуя субстанции «здесь» и «сегодня», они пристально всматриваются в беспредельную тьму вечного будущего. И это оказывает катастрофическое воздействие на всю жизнь. Потому что когда-нибудь, в конце концов, жизни не будет, подобно тому, как некогда существовали лишь рассеянные в Космосе частицы, раскаленный водород и более — ничего. И так будет снова и снова. Теперь лишь пауза, ein Augenblick[12]. Космический процесс неустанно сминает жизнь, создавая гранит и метан, время истекает для всех форм жизни. Все быстротечно. Но эти безумцы тоскуют о том, что безжизненно и вечно, они пытаются помогать природе.

И я знаю, почему! Они желают быть субъектом, а не жертвой Истории. Отождествляя себя с божественной силой, они считают, что они богоподобны. В этом — их самое большое безумие. Они находятся в плену некоего архетипа. Их личность психопатически разбухла настолько, что им уже не ясно, где они, а где — Бог. И это не дерзость и не спесь, а болезненно раздутое до предела собственного воображения Я, когда часть и целое переплетены. Не человек — Бога, а Бог поглотил человека.

Они просто не в состоянии постичь сути человеческой беспомощности. Я слаб и ничтожен и ровным счетом ничего не значу во Вселенной. Мирозданию неведомо о моем существовании, я живу невидимкой. Ну и что, казалось бы, в этом плохого? Не к лучшему ли это — как есть на самом деле? Ведь те, кто отмечены богами, ими же уничтожаются. «Будь ничтожен — и ты избегнешь зависти великих».

Отстегивая ремни, Бэйнс заявил:

— Господин Лотце, забыл вам сказать. Я еврей. Вы меня поняли?

Лотце посмотрел на него с испугом.

— Догадаться об этом невозможно, — продолжал Бэйнс, — поскольку в моем облике нет ничего семитского. Я изменил форму носа, высветлил химическим составом кожу и чуть подправил форму черепа. В общем, исходя из внешних признаков изобличить меня невозможно. Я могу, и часто, к вашему сведению, это делаю, вращаться в высших нацистских кругах и не опасаться, что кто-нибудь когда-нибудь меня разоблачит.—

Тут он приблизился к Лотце и сказал ему тихо, чтобы слышал только он. — И таких нас — много. Слышите? Мы не погибли. Мы живы. Но мы невидимы.

— Служба безопасности… — после минутного молчания выдохнул Лотце.

— Да, — согласился Бэйнс, — СД может затребовать мое личное дело. Вы можете донести, однако имейте в виду: у меня весьма могущественные покровители. И среди них — арийцы и евреи, занимающие высокие посты в Берлине. Ваш донос отправят в мусорную корзину, а потом я донесу на вас. И, благодаря моим связям, вас подвергнут превентивному аресту. — Бэйнс улыбнулся, кивнул на прощание и присоединился к покидающим ракету пассажирам.

Все сошли по рампе на холодное и промозглое летное поле. Уже внизу, спустя какую-то минуту, Бэйнс снова оказался рядом с Лотце.

— Откровенно говоря, — сказал Бэйнс, следуя за немцем, — не нравится мне, господин Лотце, ваша рожа. Все-таки придется донести на вас.

И он ускорил шаг, опережая немца.

В конце летного поля у входа в аэропорт их ожидала шумная толпа встречающих. Родственники и друзья пассажиров махали в приветствии руками, поднимались на цыпочки и возбужденно-весело скользили взглядами по лицам прибывших. Крупный пожилой японец в элегантном английском плаще, остроносых «оксфордах» и котелке стоял чуть впереди встречающих в обществе молодого японца. На лацкане его плаща поблескивал значок всемогущей Императорской Торговой Миссии. «Это он! — подумал Бэйнс. — Господин Тагоми обеспокоил себя, дабы лично поздравить меня с прибытием».

— Герр Бэйнс?! — воскликнул японец, делая несколько шагов вперед и нерешительно кланяясь.

— Добрый вечер, господин Тагоми, — проговорил Бэйнс.

Они обменялись рукопожатием, а затем и поклонами. Сияющий молодой японец тоже поклонился.

— На открытом поле довольно прохладно, — сказал господин Тагоми. — Мы направимся в центр на вертолете Миссии. Может быть, вы чего-нибудь желаете?.. — Господин Тагоми заботливо глянул в лицо гостя.

— Мы можем отправляться немедленно, — ответил Бэйнс. — Я бы хотел зарегистрироваться в отеле. Мой багаж…

— Им займется господин Котомичи, — перебил его Тагоми. — Он доставит багаж позже. Видите ли, в этом аэропорту почти час уходит на получение вещей. Дольше, чем продолжается полет.

Господин Котомичи вежливо улыбнулся.

Бэйнс не возражал.

— Я бы хотел вручить вам небольшой сувенир, господин Бэйнс, — сказал господин Тагоми.

— Сувенир? Но зачем? — удивился Бэйнс.

— В надежде снискать вашу благосклонность. — Господин Тагоми опустил руку в карман плаща и извлек небольшую коробочку. — Я выбрал это из лучших образцов американского искусства, представленных на рынке.

— Ну что ж, благодарю вас, — проговорил Бэйнс, и взял коробочку.

— Специалисты вели поиски во всех южных странах. И оказалось, что это действительно имеет отношение к исчезающей старой американской культуре, — редчайший, чудом сохранившийся экземпляр, окутанный аурой минувших золотых времен.

Господин Бэйнс открыл коробочку. На черном бархате лежали часики с Микки Маусом.

«Шутит этот Тагоми, что ли? — Бэйнс поднял глаза и увидел его напряженное и обеспокоенное лицо. — Нет, это не шутка».

— Не знаю, как и благодарить вас, — сказал он. — Невероятно.

— Во всем мире остались лишь считанные единицы, наверное, не больше десятка экземпляров подлинных часиков с Микки Маусом выпуска 1938 года, — сообщил господин Тагоми, пристально всматриваясь в гостя и ожидая восторженной реакции с его стороны. — Никто из коллекционеров, известных мне, не располагает ничем подобным.

Они вошли в здание аэровокзала и начали подниматься.

— Harusame nu nuretsutsu yan no temari kana, — раздался у них за спиной голос господина Котомичи.

— Что он сказал? — спросил Бэйнс господина Тагоми.

— Старинное стихотворение, — ответил тот. — Средневековье, Токугава.

— Весенний ливень. Мокнет на крыше тряпичный детский мячик, — продекламировал по-английски господин Котомичи.

4

Фрэнк Фринк наблюдал за бывшим работодателем, ковыляющим по коридору к главному производственному цеху Компании «У М», и думал: «Странно, ведь Уиндэм-Матсон совершенно не похож на владельца фабрики, он напоминает вымытого остриженного и выбритого пьяницу, которому для начала сделали витаминную инъекцию, выдали новую одежду и пять долларов, чтобы тот начал новую жизнь. У старика какой-то неуверенный, нервный, ну, прямо-таки вечно виноватый вид, — будто все вокруг — потенциальные враги, более могущественные, чем он сам, и поэтому он старается умилостивить их, вкрасться к ним в доверие. «Мы все уладим», — казалось, говорил весь его облик.

Однако старина У-М все еще силен. Он владеет контрольным пакетом акций различных предприятий. Не говоря уже о недвижимости и магазинах Компании «У-М».

Идя за стариком, Фринк толкнул большие металлические двери главного производственного цеха. Шум механизмов, который он слышал ежедневно в течение стольких лет, люди и машины, воздух, наполненный пылью, движением, световыми вспышками. Старик уже входил в цех. Фринк ускорил шаг.

— Приветствую вас, господин У-М! — вскричал он.

Старик задержался возле лохматого мастера, которого звали Эд Мак-Карти. Оба смотрели на приближающегося к ним Фринка.

— Мне очень жаль, Фрэнк, — проговорил Уиндэм-Матсон, нервно облизывая губы, — но я не могу принять тебя назад. Я уже взял другого человека на твое место, — думал, ты не вернешься после всего, что мне наговорил. — В его кругленьких глазках блеснула знакомая Фринку детская страсть к вранью. У старика она в крови.

— Я пришел за своими инструментами, — заявил Фринк. — Только и всего. — Голос его, как он с удовольствием отметил, звучал твердо и даже жестко:

— Гм-м, там видно будет, — неуверенно буркнул У-М, показывая тем самым, что его не слишком-то интересуют эти инструменты. — Я думаю, это по твоей части, — обратился он к Эду. — Займись-ка Фрэнком, а у меня есть другие дела. — Он взглянул на карманные часы. — Ну хорошо, Эд. Поговорим об этих фактурахпозже. Мне уже надо бежать. — Он похлопал Эда по плечу и, не оглядываясь, засеменил дальше.

Эд Мак-Карти и Фринк остались вдвоем,

— Ты хотел бы вернуться на работу?