Письма из Лондона

Сам по себе Летвин — неплохой вариант для Хамсптеда и Хайгейт: один из перспективных молодых ястребов консервативной партии, способный разыграть хампстедскуюеврейско-интеллектуальную карту и при этом воспользоваться связями с Тэтчер (отнюдь не негативный фактор для привлечения голосов консерваторов), сам он характеризует себя как сторонника невмешательства государства в вопросы экономики и либерала в социальной политике. Он автор книг «Приватизируя мир» (1988) и «Этика, эмоция и гармония Я» (1987). На просьбу реалистично оценить возможный исход выборов он говорит, что ожидает в Хампстеде колебание на половину от среднего показателя по стране. Гленде, чтобы получить место, нужно 2 1/2 процента; опросы общественного мнения говорят о 5-процентном преимуществе лейбористов по стране в целом. В таком случае воздух в синих надувных шариках над штабом консерваторов, которые шапкозакидательски заявляют Let's Win with Letwin [81], еще останется. Я спрашиваю его, какие страхи терзают его в те ночные часы, когда начинаешь сомневаться во всех и вся. «У меня крепкий сон», — профессионально отвечает он.

Кроме кандидатов от лейбористов, консерваторов, либерал-демократов и Партии зеленых, избирателям в Хампстед и Хайгейт предлагаются на выбор четверо кандидатов, выходящих за рамки общепринятого. Увы, никого от Уродской Буйной Полоумной Партии, чей главный слоган «Голосуй за полоумных — вот тебе и вся логика» и чей лидер, Зашибенный лорд Сатч, когда ему задали вопрос о соблюдении королевского протокола, если его пригласят сформировать правительство, ответил: «Целовать руки — это для Буйных как - то чересчур церемонно. Я чай, не станет же Ее Величество кочевряжиться насчет одной безешки в щечку?» Но есть и другие ложные кандидаты. Анна Холл, например, из Ассоциации Избирателей Радужного Ковчега, предлагающая для Хампстеда самоуправление, печатание местной валюты, холистическую медицину в Государственной службе Здравоохранения, постепенное выведение за черту района автомобилей на бензине к 2000 году, преподавание реинкарнации в школах, компостирование отходов человеческой жизнедеятельности и интенсивное насаждение фруктовых деревьев и ореховых кустов. Есть Капитан Ризз из Радужного Объединения Капитана Ризза, основной политический курс которого — «высвобождение аэроволн и послабление законов о лицензировании» как путь к «неограниченной личной свободе». Не стоит путать его с Чарльзом «Шалопаем» Уилсоном из Шалопайской Радужной партии, в чьи планы, более радикальные, входит отделение англиканской церкви от государства, приватизация Королевской семьи, упразднение «всех законов, направленных против подлинного эротизма», плюс «истинное духовное пробуждение» для Хампстед и Хайгейт. Последнее предложение может оттяпать несколько голосов у Партии Законов Природы, кандидат которой, Ричард Проссер, заявляет о целях кампании следующее: «Только бесконечная формирующая сила закона природы, которая поддерживает эволюцию вселенной, может принести чувство удовлетворения всем и каждому». Партия Закона Природы появилась на свет только день спустя после назначения выборов, и ее 312 кандидатов в плане финансов поддерживаются ведущим образ жизни перипатетика Махариши Махеш Йоги (в настоящее время зарегистрированного в Нидерландах). Апофеозом его кампании стало убеждение своего старого ученика Джорджа Харрисона дать в Британии полномасштабный концерт, впервые с момента распада «Битлз» в 1970 году. Харрисон — ровесник, между прочим, Джона Мэйджора — сам кандидатом стать отказался, поскольку «даром ему не сдалась карма сидеть четыре года в Парламенте». Однако ж экс-битл, припомнив, надо полагать, деньки, когда вся страна распевала его знаменитую протестную антифискальную песню «Тахтап», призвал явившихся на концерт «гнать всю эту шушеру к чертям собачьим».

5 апреля, в воскресенье, за четыре дня до выборов квартет из главных претендентов на избирательный участок Хамстед и Хайгейт сошелся для последних публичных дебатов. Встреча проходила в актовом зале церкви Сент-Эндрю, во Фрогнале, у Финчли-роуд — это такой мрачный сарай с гестаповским светом, брезентовыми складными стульями и стенами, выкрашенными в тот оттенок зеленой краски, который давно уже исчез из хозяйственных магазинов. Несмотря на то что соперники сходились уже раз десять, а то и больше, поглядеть на них явились более 200 избирателей. Постороннему (а там был такой — профессор из Стэнфорда, снимавший из первого ряда мероприятие на видео для своих студентов-политологов) могло показаться, что британская демократия пребывает в добром здравии, все готовы спорить со всеми, аудитория состоит сплошь из людей глубокомыслящих, но скептичных, а среди кандидатов во власть царит взаимное уважение. В действительности этот вечер (равно как и все предыдущие) демонстрировал исключительно то, что Хампстед и Хайгейт является избирательным округом suigeneris [82], одним из последних пережитков прежнего уклада. Лет двадцать-тридцать назад встречи кандидата в парламент с избирателями могли проходить каждый вечер на протяжении всей кампании — таким образом он закалялся в ритуальном мордобое, отбиваясь от палящего вопросами зала. В нынешние времена кандидаты могут увильнуть, отделавшись всего парочкой такого рода встреч, на которых они проповедуют свою мудрость трем псам и одному маньяку. В округе Холборн и Сент-Панкрас, расположенном непосредственно к югу от Хампстеда и являющемся безопасным лейбористским участком, за всю кампанию не было проведено ни одной встречи с общественностью вообще. Телевидение приезжает туда, где есть дебаты, а вопросы местного характера соответственно отодвигаются на второй план.

Кандидат от Партии Зеленых Стивен Геймз был с ног до головы в твиде, страстен и склонен к широким обобщениям. «Мы теряем биологические виды со скоростью один в минуту», — заявил он и вызвал к себе то ироничное любопытство, которое обычно приберегается для непривлекательного, но подвергающегося опасности животного. Когда он на полном серьезе сообщил, что, «голосуя за зеленых, вы напугаете других и тогда им придется начать действовать», в зале послышались снисходительные смешки. После того как он пригласил присутствующих «походить вокруг дома сегодня вечером — вы не обнаружите ничего, или почти ничего, что было бы произведено в этой стране — разве что прищепки», человек в первом ряду прервал оратора репликой, произнесенной с безграничной вежливостью: «Эта куртка сделана в Англии». Наконец, зеленый был единственным кандидатом, который использовал слово «пожалуйста». Это было поразительное новшество. Обычно политики «настаивают», чтобы мы что-нибудь сделали (например, проголосовали за них), а иногда, припертые стенке, «просят» нас что-то сделать (например, проголосовать за них). Но до этого вечера мне никогда не приходилось слышать от политика слово «пожалуйста». Мистер Геймз закончил свою речь так: «Пожалуйста, в первый раз за всю жизнь у вас есть шанс проголосовать за Зеленых», — и был награжден сочувственными аплодисментами.

Либерал-демократ доктор Реде — высокий, интересный гинеколог, с голосом, который без микрофона можно услышать с последнего ряда. Безо всяких сомнений можно было бы доверить ему свою матку, но доверить ему свой голос было более затруднительно. Его заранее составленная десятиминутная речь была внятной, зажигательной и, бесспорно, исполненной самых благих намерений. Но в конечном счете становилось понятно, что проголосовать за либерал-демократов — это все равно что сознательно выбрать вечер театральной самодеятельности, когда у вас уже есть билеты в Уэст - Энд. Чего ему было не занимать, так это политической невинности, на которую искренне ведутся избиратели; хотя было бы ошибкой приписывать невинность либералам в целом. Как двухпартийная на протяжении многих десятилетий власть может сделать обе партии циничными и интриганскими, точно так же длящееся десятилетиями отлучение от власти может равным образом поразить душу плесенью. Партия с небольшим количеством мест в парламенте (не важно, сколько у нее сторонников) не может бесконечно предлагать себя стране как последнюю надежду. И вот доктор Реде истово проповедовал пропорциональное представительство, тепло говорил о КПрПр, про которое одни думали, что это телевизионная компания, а другие — что это недуг нижних конечностей, пока он не объяснил, что это — голосование с указанием кандидатов в порядке предпочтения. Пропорциональное представительство, судя по всему, — последний шанс для страны; и тот факт, что это будет также и последний шанс для либерал-демократов как партии, — всего лишь удачное совпадение. Спад зашел так далеко, утверждал доктор Реде, а кризис в правительстве настолько глубок, что разрешить его можно только «прочными отношениями между двумя партиями», которые, в свою очередь, зависят от более прочного партийного соглашения по избирательной реформе. Довольно бессовестный, надо признать, подход к делу: видите ли, в нашей стране все так плохо, что мы должны — чем скорее, тем лучше — вручить судьбу баланса силы партии, которая не была у власти более семидесяти лет и чей последний эксперимент создания коалиции, пакт Либ-Лаб 1977 года, кончился тем, что их переманеврировала более крупная партия и в результате, слив все что можно, они остались у разбитого корыта.

В какой-то момент доктор Реде, несколько неуклюже пытаясь объяснить пользу политтехнологий, сказал: «Вот у нас тут в зале в первом ряду сидят десять человек. И представьте себе, что эти четверо могут забаллотировать тех шестерых, тогда как под влиянием политтехнологий эти шестеро или семеро в состоянии забаллотировать вон тех троих или четверых». Оливер Летвин не удержался от замечания: «Удивительное дело — на какую встречу ни придешь, обязательно у нас в первом ряду будут сидеть десять человек». Летвин был самым профессиональным политиком из участников шоу, единственным, кто без запинки тараторил о макроэкономике и употреблял все эти гнусные выраженьица вроде «интенсифицировать товарооборот», «сбытпотребкредитование» — что могло сыграть ему на руку, а могло и настроить слушателей против него. Очень живой, находчивый и непохожий на классических тори, он был также и единственным кандидатом на трибуне, которого прерывали из зала каверзными вопросами и замечаниями — чаще просто эмоциональными, но иногда и весьма разумными. Летвин: «Консерваторы верят в передачу власти народу». Первый Бузотер: «Это какому такому народу?» Второй Бузотер: «Ротшильдам». Когда он излагал свои взгляды относительно жилищного строительства, его прервали громкими криками «Картонные коробки!». Но впечатляла и его техника выживания под огнем. Он мог высказаться в лоб: «Что касается жилищного вопроса — и вот тут нам с вами лучше не выносить сор из избы, поскольку то, что я сейчас скажу, скорее всего будет также и политикой Лейбористской партии…» Но в запасе у него был и более действенный метод — ложным финтом спровоцировать публику, чтобы затем поразить противника парфянской стрелой: «Да, мы несем некоторую ответственность за экономический спад». Бузотеры, с Первого по Десятого: «Всю, всю!» После чего Летвин объясняет, насколько далеко, по его мнению, простирается эта ответственность: до 1987 года, когда экономика резко пошла вверх. Лейбористы, меж тем как бы невзначай бросает он, в то время только-только собирались восстанавливать уровень жизни 70-х годов.

Пока выступают остальные, Гленда Джексон сидит как - то уж слишком неподвижно — этой технике релаксации, надо полагать, она выучилась в театре. Не ерзает как жучка на переправе, не карябает в блокнотике перед собой что-за-чепуху-он-там-несет. Когда еще в начале кампании Wall Street Journal задал ей вопрос, почему она не пользуется косметикой, она ответила: «Многие слишком разочаровались бы, если бы не смогли больше сказать, что я выгляжу так, будто одета в лохмотья из Армии Спасения. Мне было бы неловко разочаровать кого-нибудь». Однако сегодня вечером она не одета в вещи от Армии Спасения и выглядит буднично, но изящно и нетривиально — черный жакет, белый воротничок, серая юбка и черные колготки. Ее манера речи так же нетривиальна — нечего и говорить, микрофон здесь излишен: «Не хочу хвастаться, но если меня не могут услышать, то кого же смогут?» Разумеется, ей не задают каверзных вопросов: в британской политике редко подкалывают женщин, а уж звезд тем более. Она также выбирает свои собственные расплывчатые формулировки для дебатов: «У меня нет желания увязнуть в бесконечном обмене подробностями и статистическими выкладками». Она предпочитает заявления следующего характера: «Эти выборы — это история про борьбу за душу нации» (опять же, мы присутствуем при решающем моменте британской истории) и «От двадцать первого столетия нас отделяет всего восемь лет, но иногда в этой стране можно увидеть такое, что можно подумать, будто мы живем в восемнадцатом». Она не скрывает морализаторства своей позиции: «То, что в те времена, когда я была ребенком, рассматривалось как пороки, сейчас считается добродетелями. Алчность больше не алчность, а уверенность в своих силах. Эгоизм больше не эгоизм, а предпринимательский дух». Она за «порядочность, справедливость и правду». А кто ж против? Кто-кто? Понятно кто — тори. «То, что сейчас творится, — неприличие, несправедливость и подлость». Ее позиция отличается внятностью, этичностью и патриотизмом — политический эквивалент славной домашней стряпни без затей.

Но, как подметил Летвин, Гленду Джексон не назовешь «приветливой», и если ее непреклонность и искренняя озабоченность вопросами морали часто вызывают аплодисменты, иногда все же возникают и моменты, когда ей уже не так горячо сочувствуешь. Вот, к примеру, она рассказывает, как впервые выдвинула свою кандидатуру в местную партию и, разумеется, ей задали вопрос: «С какой стати мы должны голосовать за актрису?» Ответ ее был и остается: «Потому что в первую очередь я не актриса, а женщина, а женщины гораздо чаще сталкиваются с реальностью, чем любой мужчина-парламентарий. Мы — врачи, медсестры, кухарки, домохозяйки, дизайнеры… Я в высшей степени горжусь тем, что я женщина». Кроме недальновидного пренебрежения голосами мужчин-дизайнеров, есть в этом безыскусном подходе — голосуй за меня, если тоже гордишься тем, что ты женщина — нечто такое, что похоже на снисходительность. Затем участвующие в прениях переключаются на темы, представляющие серьезный интерес для местных жителей, — как лучше управлять Лондоном и в особенности что делать с пробками и исчерпавшей свой ресурс системой общественного транспорта; по идее здесь Гленда должна воспользоваться своим преимуществом. Тори упразднили Совет Большого Лондона в 1986-м, сочтя его подозрительным рассадником молодых троцкистов, однако большинству лондонцев хотелось бы иметь некий выборный орган, ответственный за всесторонний контроль над городом. План лейбористов, объясняет Гленда, — создать для Большого Лондона новое учреждение. Пока что они еще не успели детально обдумать, как именно будет осуществляться его избрание; все, что они знают, — что он не будет комплектоваться по системе, при которой победитель - получает-все, и в конечном счете этот официальный орган в обязательном порядке наполовину будет состоять из женщин. Что касается борьбы с транспортным хаосом, то предполагается изыскать средства на дополнительное финансирование общественного транспорта, отдавать приоритет «экологически чистым автобусным маршрутам» и всячески пропагандировать лозунг «Давайте выйдем из наших машин и пересядем на автобусы». Сочувственной реакции на это заявление не следует. Лейбористская увлеченность вопросами нравственности моментально омрачается фактором Мы Тут Сами Не Дураки. После десятилетнего самоуправства миссис Тэтчер избиратели вовсе не горят желанием приветствовать какой бы то ни было административный беспредел, пусть даже и с другой стороны. Непременно 50 процентов делегатов женщин, а не, к примеру, гарантированный минимум? Вытащить нас из машин и пересадить на автобусы? Для большинства людей один из признаков того, что они преуспели в жизни, — возможность пользоваться личным автомобилем, а не общественным транспортом, и может статься, что торчать в пробке неосознанно считается современным демократическим правом. Хотя альтернативный план тори касательно министерства транспорта для Лондона воспринимался как предвыборный трюк, личная, не являющаяся политическим манифестом идея Летвина о введении пошлины на автомобили, въезжающие в Лондон, на выручку от которой можно будет финансировать сеть общественного транспорта, была встречена с внимательным почтением. В подходе Гленды подсознательно ощущался душок лейбористского авторитаризма. Это напомнило мне о моем собственном, глубоко нерепрезентативном опросе моей домработницы, в ходе которого выявилось, что, хотя скорее всего кончится тем, что, она проголосует за Гленду Джексон, она называет ее «атаманшей».

В кампании национального масштаба за первые десять дней ничего слишком впечатляющего не происходило — стандартные ритуалы чистки перышек, брачных танцев самцов и демонстраций мускулов, интересных исключительно с точки зрения политической антропологии. Затем — словно нарочно, чтобы подтвердить, что политики сами по себе накалить атмосферу неспособны, — неожиданный и шумный гвалт поднялся из-за четырехминутного предвыборного телеролика. Его снял для лейбористской партии Майк Ньювелл, режиссер «Танца с незнакомцем», и то была, как он сам выразился, «милая сентиментальная чепуховина». Темой ее стало состояние Государственной службы здравоохранения, а главной мыслью — что при тори система была настолько недофинансированной, что пациентов иногда принуждали, вопреки их естественным склонностям, платить за персональное лечение. Как и все хорошие рекламы — в отличие от большинства политических передач, — она рассказывала историю в образах, без закадрового голоса. Две маленькие девочки, обе с одинаковыми заболеваниями — «экссудативный отит», отправляются в одну и ту же переполненную больницу; обеим нужна операция, и матерей ставят в известность — для того чтобы пройти необходимую процедуру по врезу в ухо пластмассовой изолирующей прокладки, им придется выстоять девятимесячную очередь. (Разумеется, в немом ролике невозможно передать такие понятия, как «экссудативный отит» и «изолирующие прокладки»; но через двадцать четыре часа после первого показа большинство жителей страны разговаривали обо всем этом так, будто это были самые обычные вещи.) Одна мать платит, чтобы ее дочь лечили частным образом, другая ждет, пока истекут девять месяцев; один ребенок быстро поправляется, другой продолжает терпеть боль и становится все более замкнутым и агрессивным в школе. Пока второй ребенок страдает, мы видим, как мать первой с готовностью выписывает чек на £200. История заканчивается стоп - кадром: две девочки в двухъярусной кровати, одна на верхней, другая на нижней полке; на картинку наложен слоган: «Их участь в классовом обществе. Наш позор».

Ролик этот был классическим образчиком махрового агитпропа, расчетливо достигающим своей цели с помощью бессовестной игры на наших эмоциях. Перед выборами консерваторы осознавали, что здравоохранение — самое уязвимое их место; Уильям Уолдегрейв, министр здравоохранения, обратился к редакторам общенациональных газет с открытым письмом, подчеркнув, что «эксплуатация отдельных случаев, где ГСЗ якобы не смогла помочь пациенту, является излюбленным методом в избирательной кампании лейбористов». Он далее выразил надежду, что пресса «даст достойный отпор этой новой и безжалостной разновидности предвыборного шантажа на тему здравоохранения», добавив, что «в случае эффективного применения грубых рычагов такого рода произойдет резкое снижение этических норм избирательной кампании». Столь тяжеловесная рекомендация сигнализировала о высокой степени тревожности. Газеты любят впадать в истерику по поводу нарушения этических норм сами по себе, без подсказок из министерства; и в данном случае их интерпретации того, надо им или не надо «дать достойный отпор» лейбористскому ролику, оказались различны. Как в самом деле вы можете «дать отпор», если от вас этого ждут? Можно, например, осудить эксплуатацию детей, пусть даже всего лишь детей-актеров, в политических рекламах — председатель Консервативной партии Крис Паттен, например, назвал ролик «сальным» (в тот момент он еще не видел его, но то было делом десятым). Или можно было оценить повествовательную достоверность рекламы — расследовать частотность «экссудативного отита», среднестатистическое время очереди на операцию, в какой мере такого рода промедление скажется на психическом самочувствии ребенка, стоимость частного лечения — и затем решить, дать отпор этому ролику или нет. Все это, конечно, чересчур педантично, хотя некоторые газеты последовали этим курсом и вроде как в целом подтвердили правдоподобие ролика, за исключением того, что стоимость операции колебалась между £500 и £750 (чек на £200 скорее всего был гонораром одного хирурга), даже улучшив соответственно позиции лейбористов. Но вообще-то газеты не имеют обыкновения действовать подобным образом. Вопрос, которым они задались, реагируя на политический скандал, связанный с вымышленным несовершеннолетним, был до боли тривиальным: «Кто она?» И «она» оказалась (очень быстро благодаря утечке информации) пятилетней Дженнифер Беннет из Фавершема в Кенте, чей отец написал письмо теневому министру здравоохранения Робину Куку, чтобы пожаловаться на проволочки в лечении своей дочери. Но газетчики раскопали, что действительность еще более аморальна, чем телереклама. Потому как если отец Дженнифер был рассерженным колеблющимся избирателем, то жена его была консерватором, а уж ее отец оказался бывшим консервативным мэром Фавишема и другом нынешнего депутата. Хуже того, за неделю с лишним до запуска ролика он отправил в Центральный Совет консервативной партии факс, предупреждая своих соратников о планах лейбористов и не соглашаясь с интерпретацией событий своим зятем.

Война за Ухо Дженнифер, под каковым именем она вскоре прославилась, была главной темой новостей, связанных с выборами, на протяжении нескольких дней. Дженнифер Беннет попала на первые полосы всех газет, включаяThe Times; репортеры прочно окопались перед домом ее семьи; и, словно все это еще недостаточно напоминало «мыльную оперу», ее дедушка умудрился вломиться в помещение во время телеинтервью со своим зятем. Вопрос «Правда ли это?» быстро трансформировался в «Кто она?», а тот, в свою очередь, уступил перед натиском «Кто и о чем проболтался?». Разгласил ли имя девочки пресс-секретарь Киннока? Свело ли ведомство Уолдергрейва хирурга, который проводил операцию, с Daily Express?И был ли случай Дженнифер скорее просто административной ошибкой, как это теперь утверждалось, чем непосредственно результатом недофинансирования? И так далее. Уолдергрейв глупейшим образом сравнил ролик Ньювелла с образчиками продукции предвоенной нацистской пропаганды. Паттен заявил, что ролик продемонстрировал «колоссальный мировоззренческий просчет» со стороны Киннока и поставил под вопрос его «пригодность занимать какую-либо общественную должность». Кук, знамо дело, призвал к отставке Уолдергрейва — на том основании, что тори притащили прессу к «порогу семьи Беннет и причинили им эти душевные страдания».

Либерал-демократы наблюдали за потасовкой с высокого морального табурета. Лейбористы кляли себя за то, что не прощупали семью Беннетт более внимательно с самого начала. Тори вопили, бесновались и швыряли пыль горстями, пытаясь затемнить смысл, изначально заложенный в предвыборный ролик. Но их обиженное тявканье продемонстрировало, насколько уязвимыми они себя чувствовали. Британцы гордятся своей государственной службой здравоохранения и, если им кажется, что с ней творится что-то неладное, реагируют на это так, будто это их личное дело. Никто не взялся бы утверждать, что при лейбористах очереди на операции будут упразднены, а неоднозначные в политическом смысле случаи никогда более не возникнут. Но ролик Ньювелла и разразившаяся из-за него Война за Ухо Дженнифер удачным образом сфокусировали общественный интерес на одном фундаментальном вопросе. При том, что лечение двух пациентов, страдающих от идентичных недугов, при существующей системе здравоохранения может происходить неодинаковыми темпами и что решающим фактором в этом темпе является банковский счет пациента, является ли эта дифференциация признаком, как утверждали бы тори, того, что, с философской точки зрения, гражданин обладает приветствуемой свободой выбора, касающейся лечения, как и во многих других сферах жизни при свободолюбивых консерваторах, или — как заявляет Лейбористская партия — это всего лишь вопиющее доказательство двухъярусности классовой системы, в которой первоочередность лечения мотивируется не медицинскими, но финансовыми факторами? И какая партия в большей степени выступает за то, что так все и должно быть? Британцы в целом без особого одобрения смотрят на то, что в политику вовлекаются этические принципы, но когда заместитель лидера лейбористов Рой Хаттерсли объявил всю эту историю «имеющей отношение к вопросам морали», а Нил Киннок заголосил «грех, грех», они стояли на самой что ни на есть твердой политической почве.

За неделю до даты выборов я вместе с моей приятельницей и соседкой Лизанн — политологом и решительной сторонницей лейбористов — отправился агитировать. Приколов себе на лацканы красно-желтые значки с Глендой Джексон, мы устремились в сторону близлежащей Четвинд-роуд — узкой холмистой улицы, с верхней точки которой открывается вид на Хампстед Хит (или по крайней мере на крупную государственную больницу поблизости). Изначально предполагалось, что Четвинд-роуд станет милой улочкой, пленяющей взор изяществом своих террас, однако ж после того как автомобилисты открыли ее в качестве одного из немногих сквозных, восточно-западных, маршрутов в этой части города, она превратилась в забитую объездную трассу. До известного момента машины проносились здесь на максимальной скорости, пока пару лет назад Муниципальный совет Камдена не додумался оборудовать дорогу «лежачими полицейскими». В арго планировщиков это именуется «мерой, направленной на успокоение транспортного потока»; но, понятное дело, точно так же она действует транспортному потоку и на нервы, поскольку между асфальтовыми гребнями водители выжимают педаль газа до упора, а затем, в последнюю секунду, со всей дури вдаряют по тормозам, чтобы не оставить на проезжей части подвеску.

Когда мы с Лизанн нырнули в облако выхлопного газа, мне припомнилось замечание Оливера Летвина относительно предвыборной агитации. Он утверждает, что может определить, голосуют здесь за тори или за лейбористов, уже по тому, как выглядит дом. «Тори можно отличить по аккуратно подстриженной живой изгороди, горшочкам с геранью, аккуратно выметенному крыльцу». К габаритам это не имеет никакого отношения — уж конечно, если дом большой, но снаружи смотрится неопрятно, его обитатели ни за что на свете не окажутся тори — равно как и к архитектурным достоинствам или стоимости объекта недвижимости. Только к опрятности. (Летвиновское правило палисадника, между прочим, применимо, по его словам, только к Югу Англии. На Севере у всех все выглядит опрятнее, независимо от политических убеждений хозяев.)

На Четвинд-роуд около 120 домов, в некоторых проживают сами владельцы, многие поделены на квартиры. Цель агитации — не (как я воображал, выйдя на свое собственное крыльцо к Гленде) обращать людей в свою веру или втягивать их в дискуссии о внешней политике, бог весть куда могущие завести, но просто идентифицировать своих сторонников. Распечатка избирательного реестра дает вам список всех зарегистрированных избирателей. Довольно быстро начинаешь осознавать, что список этот не соответствует тем людям, которые на самом деле проживают на этой улице.

«А я вот из Гонконга только что, — отвечает первый мужчина, об избирательных намерениях которого мы осведомляемся, — и у меня дел невпроворот — труба зовет, пора уже обратно». Пожилая женщина открывает дверь, вглядывается в наши красно-желтые значки на лацканах и без единого слова затворяет дверь. «Не наша», — отваживается предположить Лизанн, внося в свою распечатку соответствующую отметку: «Т» — тори, «Д» — либерал-демократ, «Л» — лейборист», «П» — потенциальный лейборист, «С» — для тех, кто съехал или умер. В демографическом отношении наш район — ни дать ни взять сущий винегрет: тут попадаются имена греческие и ирландские, итальянские и индийские, есть даже одна девушка, неизвестное имя которой оказывается маорийским. Летвиновский палисадниковый тест в общем и целом более-менее срабатывает: на этой зачумленной транспортом, загазованной улице, где автомобили запаркованы на тротуаре как бог надушу положит, зоны аккуратности бросаются в глаза — и часто украшены опрятной летвиновской рекламкой. Но в основном плакаты красно-желтые; мы проставляем в своих распечатках «Л» и переходим к следующему дому, не останавливаясь для переговоров. Изрядное количество избирателей с подозрением относятся к идее распахнуть свои двери в меркнущем свете апрельского вечера; кое-кто сидит тише воды ниже травы, другие открывают окна на верхнем этаже. В наши дни искусство поддерживать разговор через домофон — первейший талант уличного агитатора. «Либерал-демократ я», — рявкает очередная металлическая коробка в ответ на наш звонок.

«Послушайте-ка, тут вот какая штука, — орет Лизанн в ответ, — у нас в Ричмонде есть хорошие друзья, лейбористы, так вот они стиснут свои маленькие зубки и проголосуют за либерал-демократов, чтобы отбрить тори — так а почему бы вам не оказать ответную услугу?»

«Подумаем», — хрипит коробка.

«Нам ведь ни к чему мистер Летвин, а? С какой стати нам сдался человек, который придумал избирательный налог?» Лиззи исступленно буравит коробку глазами.

«Может статься, в этом и есть толк», — довольно малодушно отвечает коробка. Кто это — «П» или просто вежливый «Д»? Кто его знает. На одном доме странным образом соседствуют плакаты лейбористов и тори: и только подойдя поближе, мы видим, что юношеские черты Оливера Летвина обезображены карикатурными тараканьими усами, а его череп пронзен огромной стрелой: мы ставим «Л» и идем дальше. Индиец, отец семейства, окна без наклеек, бормочет: «За лейбористов, за лейбористов, все четверо», и Лиззи триумфально вписывает четыре «Л». Я как-то менее уверен; слишком уж быстро он ответил, да и палисадник у него подозрительно аккуратный.

Мы начинаем с другой, нижней, стороны улицы. «Пока не определился», — отвечает джентльмен в тапочках, халате и пенсне. «Но, похоже, не наш человек» — тихо комментирует Лизанн, когда дверь закрывается. Затем нам попадается «Я приму решение вдень голосования» и «Я либерал-демократ, но проголосую за Гленду Джексон, если только не станет понятно, что она проходит чересчур легко, в каковом случае я проголосую за либерал-демократов», и еще раз «Я приму решение в день выборов». (Что с этими людьми? Тори тринадцать лет у власти — и они все еще не определились, устраивает их это или нет?) Согласно нашей распечатке, несколько избирателей проживают над автоматической прачечной, но, если это в самом деле так, подниматься туда им приходится по веревочной лестнице. Здоровенный уроженец Карибских островов делает нам из окна верхнего этажа ободряющие знаки, а затем орет: «Только я избирательный налог не заплатил». «Да это все равно! — орем мы в ответ. — Это разные вещи!» Большинство бесед проходят в дружественной атмосфере. «За вас я не буду голосовать, — говорит молодой человек, — но в любом случае я в Ислингтоне голосую». «Ну и пожалуйста», — ворчит Лиззи, пока мы уходим. — От этого все равно никакого проку». Нас дружелюбно приветствует пара агитаторов тори с синими эмблемами, а затем мы подвергаемся нападению. «Тори, тори, тори, мы всех победим», — кричат три девочки - школьницы, по счастью, не достигшие избирательного возраста.

В последнем уже почти доме на улице мы впервые сталкиваемся с несомненным случаем измененного избирательного намерения. «Я всегда голосую за тори, но в этот раз, может статься, проголосую за лейбористов, — говорит молодая женщина. — В чем состоит позиция вашей партии на кровавый спорт?»[83]

Лизанн превосходно справляется с этим вопросом. «Одним из принципиальных пунктов нашей программы по запрещению жестокости в отношении диких млекопитающих, — шпарит она наизусть прямо из манифеста, является свободное голосование в Палате общин по предложению запретить охоту на живую добычу с собаками».

«Ну а ваш-то кандидат что думает по этому поводу? Как она проголосует?»

«Думаю, в смысле кровавого спорта на Гленду можно положиться целиком и полностью», — отвечает Лиззи, не моргнув глазом.

В целом она удовлетворена нашим агитационным рейдом; одну, считай, наверняка настроили голосовать за лейбористов, второго — может быть, плюс еще тот тип из домофона, который, не исключено, отдаст свой тактический голос как зуб за зуб какому-то неведомому ричмондцу. Недурно для одного вечера. Что лично на меня произвело наибольшее впечатление, так это количество людей, проживающих на Четвинд - роуд, но отсутствующих в избирательном списке. В одном доме почти наверняка никого не было, но в нескольких других, с кучей людей, не оказалось ни одного жителя с правом голосования. Вот они, эти пропащие пять тысяч душ. Кто - то, понятное дело, просто временно проживает в этом районе или в любом случае равнодушен к политике, но что если, к примеру, четверть из них была естественными сторонниками лейбористов с низким доходом, которые не стали регистрироваться, стремясь укрыться от уплаты избирательного налога? Разрушит ли их красноречивое молчание планы Гленды и подольет ли воды на мельницу Летвина?

В последнюю неделю избирательной кампании, к всеобщему удивлению, материализовалось форменное яблоко раздора — вопрос, по которому у всех трех главных партий оказалось различное мнение: реформа избирательной системы и в особенности пункт, касающийся пропорционального представительства. Когда Падди Эшдаун впервые попытался поставить вопрос о ПП ребром, Джон Мэйджор язвительно расшифровал эту аббревиатуру как «Плутовство Падди». Но не без помощи влиятельной группы «Хартия 88»[84], а еще в большей степени опираясь на результаты опросов общественного мнения, которые по-прежнему уверенно указывали на парламент, в котором гарантированно учитывается мнение меньшинства, Эшдаун добился, чтобы вопрос о ПП начал широко обсуждаться. Как, вопрошал он по два раза на дню, собираются выходить из положения две другие главные партии, когда после 9 апреля парламент войдет в клинч? А дальше направо и налево он твердил о том, к чему клонят либ-демы: стабильность на полный срок, пятилетнее партнерство с ПП в качестве цены вопроса.

Несмотря на сомнительную логику (чего уж такого стабильного может быть в коалиционном правительстве?), свойственные мистеру Эшдауну нахрапистость и напористость при постановке капитальных вопросов из слабой позиции втянули другие партии в спор. Позицию консерваторов без какой-либо двусмысленности объяснил премьер-министр: мы не верим в ПП, при тори никакого ПП не будет, нынешняя система работает превосходно, спасибо большое и всех благ. Эрго, делал вывод избиратель, тори не смогут договориться с либералами, пока Эшдаун полностью не отступится от своей идеи. Ну а как насчет лейбористской партии, про которую ходят толки, будто она станет крупнейшей фракцией в новом парламенте, даже если и не добьется абсолютного большинства? В любом случае лейбористы были для либ-демов более естественными союзниками. Официальный лейбористский ответ, озвученный Глендой Джексон в Сент-Эндрюз, Фрогнал, был таков: «Что ж, парламенту, в котором гарантированно учитывается мнение меньшинства, не бывать». Маловразумительность лейбористской позиции была связана с тем, что никто не мог сказать, в чем состоит позиция партии касательно ГШ, потому как они сами для себя еще это не решили. Руководство потребовало представить доклад по данному вопросу еще два с половиной года назад, но все никак не могло добиться результатов. Отдельные лейбористские кандидаты вроде Гленды Джексон были скорее за ПП; некоторые были против; Нил Киннок, когда его приперли к стенке, сознался, что не так уж просто было бы сказать, на какой именно позиции он находится по этому вопросу, при этом акцентировав, что его мнение, разумеется, совпадает с мнением партии, которая всегда открыта для обсуждения новых идей. Циничная или политически реалистичная интерпретация всего этого состояла в том, что тори были против ПП, потому что оно означало бы конец их возможности формировать правительство большинства при меньшинстве голосов, а лейбористы, в общем-то надеясь на этот раз самим провернуть тот же трюк, в случае провала могли сохранить репутацию политиков твердых принципов. История с «Плутовством Падди» выставляла тори людьми, враждебными новому конституционному мышлению, лейбористов — в лучшем случае тряпками, если не изворотливыми мошенниками, тогда как либерал-демократы оказывались дальновидными, прагматичными и преданными справедливости избирательного процесса. Так же, никак не меньше, чем прочие партии, они были преданы своим собственным интересам — постоянно входящий в клинч парламент, постоянный фактор третьей партии — и постоянное место работы для все более похожего на государственного мужа Падди Эшдауна.

Последние предзнаменования были добрыми для лейбористов. Financial Times поставила на них; в Аскоте за день до Дня Выборов лошадь по кличке Мистер Мэйджор была снята с забега — обнаружилось, что она «с изъяном»; наконец, когда в четверг утром, 9 апреля, забрезжил рассвет, выяснилось, что почти во всем королевстве день обещает быть ясным и солнечным. Безоблачное небо было скорее неутешительной новостью для тори, которым дождь якобы сулит преимущество вплоть до 1 процента: считается, что тори едут к избирательным урнам, а сторонники лейбористов добираются пешком. С другой стороны, консерваторы призывали друг друга «крепиться», напоминая о факторе «позднего всплеска тори». Как и во все моменты уныния на протяжении предыдущих четырех недель, тори окунались в разговоры о том, что Джон Мэйджор (в отличие от своего тезки-холстомера) «долго запрягает, но быстро едет». Как долго ему пришлось добиваться своего на выборах лидера партии, как не сразу ему удалось вырвать победу на Маастрихтском саммите, вы только вспомните! Другое дело — были ли те знаки действительно утешительными: в гонке за лидерство он не смог добиться абсолютного большинства, а в Маастрихте всего-навсего отстоял право своей страны находиться — по некоторым вопросам — в единоличном меньшинстве.

Guardian, предположившая, что если у избирателей до сегодняшнего дня не нашлось достаточно веских причин, чтобы прийти к тому или иному решению, то почему было не предоставить им также и пару-тройку причин несерьезных, агитировала за кандидатов в колеблющихся избирательных округах с помощью их любимых книг, фильмов и музыки. Гленда Джексон назвала «Доводы рассудка» Джейн Остин, «Дети райка» [85] и «Симфонию псалмов» Стравинского; ее соперник консерватор выбрал «Войну и мир», «Доктора Живаго» и Четвертую Симфонию Малера; либерал-демократ внес в свой список «Больше умирают от разбитого сердца» Беллоу, фильм «Сталкер» и скрипичный концерт Сибелиуса. Некоторая поддержка из The Times явилась в другой форме — а именно в форме написанного ко Дню Выборов стихотворения поэта-лауреата Теда Хьюза. Разумеется, для любого официального преподношения «лауреата к настоящему времени стало традицией быть совсем уж ниже плинтуса, и в этом смысле Хьюз безусловно оказался на высоте со своими фривольными виршами о воздействии ядохимикатов на количество сперматозоидов у западных самцов. Субъекты, отправляющиеся к избирательным урнам, могли впасть в меланхолию, уяснив из слов Лауреата, что по сравнению со старыми добрыми деньками количество золотых монет в их «мешках мужественности» поубавилось вдвое, и погрузиться в совсем уж в безнадежный скептицизм, поразмыслив о потенциальной эффективности хьюзовского гонадного воззвания к вновь избранному премьер-министру.

Вам бы и в голову не пришло, что у британских самцов могут быть хоть какие-то проблемы со спермой, если бы вы взялись судить об этом, наблюдая за финальной стадией предвыборной гонки. Трое партийных лидеров в тестостероновой пене носились наперегонки — запрыгивали в вертолеты, выскакивали из автомобилей, всем своим видом призывая к твердости, силе, решительности и мужеству. Все, однако ж, опросы общественного мнения неизменно заводили в глухой тупик; та же история случилась и с Опросом Опросов, не менее достоверным источником мудрости, чем Царь Царей; то же произошло и с опросами уже проголосовавших. Однако когда в четверг, 9 апреля, около 11 вечера, поступили первые настоящие результаты, компьютерные прогнозы стали клониться к тому — в противоположность всей предшествующей мудрости аналитиков и опыту псефологов[86], - что, как ни странно, у тори возникает реальный шанс сформировать в новом парламенте крупнейшую фракцию. Медийная кодла угнездилась на балконе прессы в Кэмденском центре и, боясь пропустить заявление Гленды, беспрестанно короткими перебежками устремлялась к еле живому телевизору в Палате совета, чтобы в очередной раз схватиться за голову — до чего ж непостижимы были результаты голосования. Чем дальше мы наблюдали, тем более странным все это казалось. Во - первых, колебания были чрезвычайно резкими — то лейбористы выигрывали с преимуществом в 7 или 8, а затем вдруг проигрывали 1 или 2 процента консерваторам. Как это так? Было ли это связано с тактическим голосованием? Компьютер, утверждавший, что в состоянии интерпретировать любой факт, на тот момент предполагал, что тори могут даже финишировать с абсолютным большинством. Либералы захватили пару бастионов тори в юго-западных графствах, а затем принялись терять свои собственные округа, с боем добытые на недавних дополнительных выборах. Тори, похоже, шли много лучше, чем ожидалось, в Шотландии; лейбористские кандидаты-женщины показывали зачетные результаты, а черные мужчины-тори проваливались. Председатель партии Тори Крис Паттен потерял свое место в «колеблющемся» Бате; консерваторы-патриархи оплакивали его языком классической трагедии.

Пока продолжалась вся эта катавасия, результаты Гленды (мы именно так все это стали воспринимать) все откладывались и откладывались, сначала с 1.30 ночи до 1.50, потом до 2.20, потом до 2.50, и вот уже заправленные кофеином остатки прессы начали дергаться насчет дедлайнов. Тем временем, по мере увеличения количества обработанных результатов, преимущество тори продолжало расти: один, два, девять — пока, к трем часам, оно не достигло двузначных чисел. Хампстед и Хайгейт, двадцать четвертый в списке главных лейбористских колеблющихся округов, на тот момент представлял исключительно интерес местного характера; он не мог сдержать безжалостное наступление тори. В здании царила атмосфера несколько подыссякшего возбуждения, и тут в 3.15 уполномоченный по выборам наконец вывел восьмерых кандидатов на сцену, чтобы объявить результаты. Они выстроились в шеренгу перед большим черным занавесом, единственное украшение — громадная, словно позаимствованная в бюро ритуальных услуг ваза с белыми цветами: лилиями, гвоздиками и хризантемами. Гленда Джексон была одета так же, как и в Сент-Эндрю, Фрогнал, плюс веточка красной розы на левом лацкане. Капитан Ризз щеголял в красно-желтом цилиндре, красной, расшитой аксельбантами венгерке с длинными полами и в темных очках. Называя имена кандидатов в алфавитном порядке, уполномоченный по выборам огласил результаты подсчета голосов. Партия Зеленых получила 594, Ассоциация Избирателей Радужного Ковчега — 44, похоронив для Хампстеда перспективу обзавестись собственной валютой. Гленда Мей Джексон получила 19 193 голоса, Оливер Летвин семнадцать тысяч… Более точная цифра (753, если уж на то пошло) была заглушена диким ревом, и в этом момент Гленда выступила вперед и сделала любопытный жест: она вскинула руку, без мужской, впрочем, агрессивности, и прижала пальцы к ладони так, чтобы это не выглядело кулаком. Что-то вроде умеренно-левого триумфального приветствия, надо полагать.

Затем объявили прочие результаты. Либерал-демократ получил 4765 — падение почти на 50 процентов, и доказательство, что идея тактического голосования не пошла ему впрок. Капитан Ризз набрал всего 33 голоса, а Чарльз «Шалопай» Уилсон, имя которого было встречено из зала радостным воплем «Давай, Шалопай!», получил всего 44. Серьезный тройной раскол в Радужной Партии (которая в 1987 году насчитала 137 сторонников) вывел представителя Партии Законов Природы, человека в откровенно аполитичном белом костюме, на пятую позицию, с 86 голосами. Кандидаты произнесли короткие речи. Гленда Джексон сказала: «Никогда еще в лейбористской партии не нуждались так, как сейчас». Оливер Летвин утешил своих сторонников традиционным замечанием: «Это место лейбористы получили взаймы — надо полагать, не слишком надолго»; но prima facie[87] цифры особого энтузиазма не внушали. Если обычно Хампстед и Хайгейт колеблется примерно на уровне в половину среднего по стране, то Гленда Джексон добилась вчетверо больше того, что ожидалось. Кандидат Зеленых, произнеся свою речь, вручил новоиспеченному члену парламента бутылку шампанского, втом смысле, что ей следует быть шампанским социалистом; тут он прозевал напрашивавшуюся шутку, не попросив ее переработать бутылку и использовать ее повторно. Затем кандидаты стали расходиться, и тут мы увидели — маленькая реализация метафоры — Гленду Джексон, покидающую рампу и вступающую в политическую жизнь.

К обеду в пятницу, даже и при том, что кое-какие результаты по Ольстеру[88] оставались еще необъявленными, джон - мэйджоровское большинство выросло до сравнительно недурных — а если вспомнить все прогнозы, так и до неправдоподобно огромных — размеров: двадцати одного. На самом деле еще больше, учитывая вялый интерес Ольстерских юнионистов[89] к лондонской политике, так что мистеру Мэйджору не придется излишне тревожиться, когда парламентарии-заднескамеечники застревают в пробках по дороге к голосованию или принимаются жаловаться на боли в груди. Премьер-министр сможет безмятежно пережить несколько потерь на дополнительных выборах и властвовать без особой угрозы со стороны парламента до пяти лет. И даже угроза Эндрю Ллойда Уэббера уехать из страны в случае победы лейбористов не убедила достаточное количество людей проголосовать за Нила Киннока.

Лейбористские оптимисты указывали на то, что им нужно было пошатнуть пропорции 1945 года, чтобы низложить тори, и что уменьшение консервативного большинства со 101 до 21 — это колоссальное достижение. Лейбористы почти вскарабкались на гору; еще самую малость, последний рывок — и они наверняка окажутся на вершине. Однако всем этим утешительным доводам не хватает убедительности. Помимо всего прочего, в следующий раз гора вырастет еще выше. К следующим всеобщим выборам будут проведены в жизнь рекомендации Комиссии по разметке округов, согласно которым размер и форма многих избирательных округов будут подвергнуты корректировке. Результатом эти изменений, как принято считать, станет переход в руки к тори от пятнадцати до двадцати дополнительных мест без каких-либо усилий с их стороны.

Так что положение, в котором оказались лейбористы, весьма безотрадно. При том, что партия потратила уже восемь лет на внутреннюю реорганизацию под руководством Нила Киннока — запретив слово «социализм», изгнав левых экстремистов, приняв свободный рынок и принцип ядерного сдерживания, ослабив явные связи с профсоюзами; при том, что партийное руководство только что на ушах не стоит, лишь бы приманить потенциального избирателя, запуганного предыдущими лейбористскими идеями; при том, что, разряженные словно банкиры и настроенные проевропейски, они рекламируют себя как более симпатичную, более чувствительную к социальным проблемам версию тори; при том, что они провели превосходную кампанию, хорошо организованную и получившую хорошую прессу; при том, что выборы наступили для них в правильное время, на самой низкой точке рецессии, а партия тори — это сплошные старые хрычи и мракобесы, которых, кажется, только ткни, и из них песок посыплется; при том, что все опросы и все аналитики сходились на том, что у лейбористов наконец-то появится реальная власть; и при том, что в результате, несмотря на прогресс по количеству мест, лейбористы завоевывают всего 35 процентов избирателей, а положение консерваторов с их 43 процентами столь же прочно, как пять лет назад, — в этом случае возникает вопрос: а не стала ли лейбористская партия невыбираемой? Или по крайней мере невыбираемой при нынешней системе. Может быть, переметнуться на Плутовство Падди — единственно верное решение? После чего мы утыкаемся носом во вторую горькую правду: чтобы изменить избирательную систему на новую, которая подходит тебе лучше, сначала нужно прийти к власти при старой системе. То есть то самое, на что лейбористы, похоже, неспособны.

Что изменилось? Лейбористская партия похожа на воздыхателя, который, отвергнутый девушкой за неухоженный вид и излишнее прекраснодушие, ретируется, обзаводится аккуратной прической, новым костюмом, приличной работой, ипотечным кредитом и мобильным телефоном, после чего возвращается — только затем, чтобы его снова отвергли в пользу какого-то другого человека с прической, костюмом, работой, закладной и мобильным телефоном. Лучше тот черт — или человек в костюме, — которого ты знаешь. Мечась в поисках объяснений, мистер Киннок принялся жаловаться на нападки желтой прессы на лейбористов. Но таблоиды всегда нападают на лейбористов. Другие указывали на «фактор Киннока» — имелась в виду его излишне растяжимая принципиальность в сочетании с предубеждением против него как валлийца. Но британцы не вменяют в вину способность изменить свою точку зрения, свои принципы, даже свою политическую партию тому, кто в самом деле стремится к власти. И при том, что среди англичан действительно бытует незначительное антиваллийское предубеждение и что не может быть большего контраста, чем между забиякой Кинноком и премьер - министром с его покрытой вечной мерзлотой верхней губой, это объяснение уж абсолютно точно из тех, что возникают, когда ничего другого больше не остается.

Более вероятно то, что сами британцы — или существенный для избирательного процесса их процент — изменились. Исследования, касающиеся социальной позиции, позволяют понять, что в результате тэтчеровских лет те надежды и чаяния, что люди возлагают на общество, не изменились как - то уж слишком радикально. Что изменилось — так это поведение людей. Во-первых, они явно начали лгать на опросах общественного мнения, что, не исключено, является с их стороны признаком новой политической зрелости и может, чем черт не шутит, привести к здоровой девальвации института опросов и потенциальному отказу от него. (Разумеется, раз они лгут тем, кто спрашивает их о политике, равным образом они могут солгать и тем, кто спрашивает их об общественной позиции.) Также и в прочих отношениях существенная часть электората переменилась под воздействием тэтчеризма. Пока я ожидал результатов Гленды в откровенно нестимулирующей атмосфере Палаты камденского совета — алкоголь не дозволяется, курение запрещено, кофейный автомат иссяк — и пока перспективы Джона Мэйджора росли с каждой минутой, один человек из телегруппы с некоторой неуверенностью в голосе сказал мне: «А я вот дал указание своему банковскому менеджеру прикупить мне акций ВТ на Ј900, если тори выиграют». Он беспокоился из-за того, что в канун Дня Выборов Сити в последнюю минуту почуял возможный взлет тори, и цены на акции пойдут вверх; и даже при этом акции British Telecom, приватизированного преемника одного из департаментов в государственном Управлении почт, будут, по его расчетам, стоящим приобретением. Лет пятнадцать — двадцать назад человек из техперсонала Би-би-си, отдающий своему банковскому менеджеру указание увеличить его долю в ВТ, показался бы неестественной свифтовской выдумкой. Хотите вы этого или нет, сейчас — вот он, пожалуйста. Оливер Летвин написал книгу, на обложку которой вынесены слова «Приватизируямир»', согласно пресловутому замечанию миссис Тэтчер, «Нет такого понятия, как общество» (в ее мировоззрении существовали только отдельные индивидуумы и семьи). Изменения в британской политической реальности не столь абсолютны, как подразумевают обе фразы, но сдвиг определенно произошел — и результатом этого сдвига будет семнадцати - или восемнадцатилетнее непрерывное правление консерваторов — именно столько пройдет лет, когда истечет срок начинающейся сейчас службы мистера Мэйджора. Столь долго длящаяся власть одной партии делает Британию, в зависимости от вашего взгляда, либо стабильной и экономически реалистичной страной предприимчивости и индивидуализма, а нет — так «Японией без процветания».

В следующий после поражения понедельник Нил Киннок ушел в отставку с поста лидера лейбористской партии. За восемь дней до этого он выступал на последней перед выборами крупной лондонской конференции, где собрались правоверные знаменитости — комедиограф Бен Элтон сатирически окрестил их «Кривляки в поддержку лейбористов». Перед тем как начать свой спич, Киннок извлек из кармана шекспировский Сонет № 29, который, по его словам, он имеет обыкновение носить с собой. То был выбор странный и многозначительный:

Когда, гонимый злом, Фортуной и друзьями, О плакиваю я несчастие свое, Стараюсь твердь смягчить напрасными мольбами И проклинаю все — себя и бытие. [90]

Отчаявшийся поэт размышляет о том, кого он любит, так же, как мистер Киннок, в патетическом последнем прости, должен был отдать дань восхищения своей жене Гленис: его не следовало жалеть, потому что у него было изрядно фортуны в личной жизни; страна — вот кого следовало бы проклинать. Сонет кончается так:

Затем, что раз в любви явившись богачом, Не поменяюсь, друг, я местом с королем, —

что более-менее в точности соответствовало тому, чем он занимался в течение последних восьми лет на посту лидера лейбористов.

Когда Оливера Летвина спросили о том, что произошло в Хампстеде и Хайгейте, он ответил: «Элементарно. Либералы потерпели крах, и большая часть из них ушла к лейбористам». Почему? «Не знаю». Он по-прежнему не расценивает голосование лично за Гленду Джексон как серьезный фактор; скорее, по его мнению, мог сработать «незначительный антилетвиновский фактор» — из-за его ассоциации с избирательным налогом; но результат в целом «преимущественно имел отношение к большим национальным вопросам». Либерал - демократы голосовали, расчитывая «вышвырнуть правительство», и тогда как его собственные избиратели сделали все что нужно, тактическое присоединение либ-демов к лейбористам перечеркнуло его шансы. В отличие от тех из нас, кто маялся до 3.15 утра, Летвин знал, что проиграл, «как только вскрыли избирательные урны»: не потому, что сосчитал свои голоса или голоса Гленды Джексон, а из-за того, что крестики напротив имени Доктора Реде попадались крайне редко. Не факт, что это может как-то утешить лейбористов, но Летвин назвал «абсурдными» разговоры о долговременной невыбираемости этой партии — просто потому, что политика — дело чрезвычайно непостоянное и рискованное. Когда в конце концов его спросили о победительнице, он допустил, что, очень может быть, она станет хорошим членом парламента от своего избирательного округа. «Единственная опасность — ей может надоесть. Она же играла на большой сцене, и, может статься, Парламент покажется ей скучным и мелкотравчатым».

Да уж, сцена у нее в самом деле была большая. Помимо всего прочего, вряд ли в какой-нибудь из двух палат Парламента сыщется кто-либо еще, способный вдохновить целое произведение латиноамериканской литературы. Хулио Кортасар в рассказе «Мы Так Любим Гленду» описывает группу синефилов, которые так обожают актрису, что не в состоянии примириться с тем обстоятельством, что некоторые из ее фильмов не абсолютно совершенны. Члены клуба скупают копии не достойных ее фильмов и, кое-что повырезав там, тайно добавив сям, делают их безукоризненными — исправляя ошибки неумелых режиссеров. Когда Гленда объявляет, что прекращает сниматься, их счастью нет предела: ее ceuvre [91] совершенно, а их любовь безупречна. Пока через год не наступает тот день, когда актриса объявляет о своем решении вернуться на экран. Фанаты рвут на себе волосы. Они не могут начинать всю работу сначала и поэтому приходят к радикальному решению: чтобы защитить и ceuvre Гленды, и свою любовь к ней, они должны лишить ее жизни, чтобы никаких новых фильмов больше не было…

Если такая группа фанатов существует, то они несомненно будут довольны итогами выборов 9 апреля в Хамстед и Хайгейт. Карательная акция, которая должна застопорить кинокарьеру Гленды Джексон, была выполнена за них 19 193 избирателями Северного Лондона.

Май 1992

Изменения, связанные с рекомендациями Комиссии по разметке округов, оказались не столь пагубными для перспектив лейбористов, как предсказывалось. Майк Ньювелл продолжил заниматься своим ремеслом и снял «Четыре свадьбы и одни похороны».

7. Пробка в Букангемском дворце

Однажды, пару лет назад, я ехал на автомобиле из Лондона по трассе М4, в западном направлении. Никого не обгоняя, я держался в среднем ряду и превышал скорость максимум миль на десять, когда в моем правом зеркале вспыхнули дальним светом две фары. Через пару секунд до меня дошло, что это полицейские на мотоциклах. Я уже принялся было репетировать тираду о том, как несправедливо выдергивать из потока случайную машину, но тут они проревели себе мимо, начисто меня проигнорировав. Гораздо больше, чем моя скромная персона, их занимала расчистка крайнего правого ряда для автомобиля, который они эскортировали. Через некоторое время возник и он — стремительный, массивный, несущийся по шоссе со скоростью миль в 90 или 100: большой черный лимузин с королевским флажком на капоте. Когда нас миновал арьергард, мы с моим спутником принялись гадать, кто бы мог сидеть в этой колымаге и с какой стати им приспичило нестись как на пожар? Королева опаздывает на парадный обед? Принцесса Анна на кормежку своих лошадей? Королева-мать на джин-тоник? Было и еще несколько версий. Так или иначе, но эта мимолетная встреча напомнила мне об одном из obiter dicta [92] принца Филиппа: в одном интервью он заметил, что королевская семья «потеряет чувство собственного достоинства», если ее члены будут торчать в уличных пробках, словно обычные граждане.

На протяжении последних лет королевская семья лишилась изрядного количества своего достоинства, и виной тому были не мотоциклисты из эскорта. Последние откровения — или голословные утверждения, или грязные сплетни — о браке принца и принцессы Уэльских могут вызывать недоверие, гнев, жалость и schadenfreude [93], но о безоблачном голубом небе там говорить явно не приходится. Большинство последних отечественных коммюнике, касающихся Дома Виндзоров, были посвящены их матримониальным злоключениям. Существует одна история, апокрифическая скорее всего, про то, как некая британская матрона, оказавшаяся на спектакле с Сарой Бернар в роли Клеопатры, замечает: «Надо же, до чего все это непохоже на семейную жизнь нашей дорогой королевы». До недавних пор это замечание вполне имело право на существование и, хотя бы и в шутку, было применимо к пусть осточертевшему, навязшему в зубах, но чопорному и внешне благопристойному Дому Виндзоров. А вот теперь уж нет. В современной Британии для матери четверых детей видеть, как один из их браков распадается, — более-менее статистическая норма; два выглядят как несомненное невезение; три наводят на мысль о том, что в самой семье что-то по-настоящему неладно. Когда эта женщина по совместительству является королевой Англии, у широкой публики возникает масса дополнительных вопросов.

В том обстоятельстве, что именно принц Чарльз стал жертвой супружеских неурядиц, есть особенно горькая ирония. Британская монархия, которая на протяжении столетий без перебоев поставляла на трон мерзавцев, прелюбодеев и умалишенных и которая подвергалась осмеянию и критике, вплоть до вынесения обвинительного приговора — цареубийства 1649 года, в течение последних пятидесяти лет наслаждалась замечательно покойной и безмятежной фазой своего существования. Даже и самые оголтелые монархисты не оспаривают, что одним из факторов этого благополучия было генетическое везение. Тут рассуждают обычно следующим образом. Чрезвычайно удачно мы избавились от капризного и черт знает что могущего натворить Эдуарда VIII с его иностранкой-авантюристкой миссис Симпсон и выменяли на него солидного, увлекающегося коллекционированием почтовых марок Георга VI. Чрезвычайно удачно, что его старшей дочерью оказалась преисполненная сознания долга Елизавета, и что именно она досталась нам в качестве Королевы, а не ветреная Маргарет, которая втрескалась в разведенного, постоянно смолила пахитоску, да еще вокруг нее вечно ошивалась всякая богемная шушера. Чрезвычайно удачно, наконец, что престол собирается унаследовать Чарльз, человек положительный и ответственно подходящий к своему происхождению, а не своевольная Анна, не шаловливый Эндрю или не Эдуард, который так, похоже, на всю жизнь холостяком и останется. Да, и, кроме всего прочего, нам достался не только Чарльз, у нас есть еще Принцесса Ди, самая популярная женщина в стране. Какие такие напасти должны на нас обрушиться, чтобы хоть кто-нибудь заикнулся насчет того, чтобы прикрыть лавочку?

Главные утверждения в «Диане: Правдивой истории» Эндрю Мортона, бывшего журналиста Daily Star, а ныне человека небедного, звучат следующим образом: брак Чарльза и Ди распался на ранней стадии и в данный момент является симуляцией; Ди с тех пор находится в крайне подавленном состоянии и совершила пять «суицидальных попыток» (или по крайней мере в исступлении подавала душераздирающие сигналы SOS, в числе прочего бросившись на стеклянный прилавок-витрину и искромсав себя зазубренным краем ножа для разрезания лимона), которые Чарльз отказался принять всерьез; на протяжении долгих лет своего брака она страдала нейрогенной булимией и пользовалась услугами консультанта-психиатра; она не верит, что когда-нибудь станет Королевой, — мрачное предчувствие, подтвержденное астрологами, с которыми она советовалась; Чарльз, равнодушный и индифферентный муж, с самого начала их брака не прекращавший свою давнишнюю «дружбу» с миссис Камиллой Паркер-Боулз, несмотря на протесты и ревность своей жены; наконец, когда, после многих лет этого мучительного супружества, принцесса спросила своего мужа: «Но ты хоть когда-нибудь любил меня?» — он якобы ответил: «Нет».

Когда бы все эти откровения были кухонными пересудами злобной горничной, как это оказывалось с большинством «королевских откровений», в лучшем случае из них можно было бы состряпать сомнительный скандальчик для газет, которым надо же летом чем-то забивать свои полосы. Но мистеру Мортону позволили записать на магнитофон интервью с сестрами Дианы и ее младшим братом; он беседовал с ее бывшими соседями по квартире и друзьями из Челси; издателю этой книги было продано восемьдесят ранее неизвестных фотографий ее отца, графа Спенсера; и часть прибыли от предприятия пойдет на благотворительные нужды организации, занимающейся токсикоманами, которую патронирует сама Диана. Другими словами, это настолько похоже на «Диана: Моя История», насколько нам самим хотелось бы этого; и если сейчас принцесса обнаружила, что таблоиды вовсю перемывают ей косточки, а интерпретации многих фактов отличаются от ее собственных, значит, это та цена, которую знаменитости часто платят за то, что не берутся за перо сами.

Мортонбвская книга, отдельные главы из которой сначала печаталась в Sunday Times, вызвала восторг у одних, глубокое возмущение у других и потоки ханжеского нытья у третьих, не в последнюю очередь его же коллег журналистов. На следующий день после публикации первой главы Дональд Трелфорд, редактор конкурирующего воскресного Observer, высказался о книге Мортона следующим образом: «Лично мне все это кажется дешевкой. На дух не переношу всех этих баек про членов королевской семьи, которые не в состоянии ответить на них. Знать не хочу, правда это или ложь». Однако подобные чувства, безусловно достойные, уступили место необходимости как-то реагировать на сенсации опубликованной накануне главы. На первой полосе Sunday Times красовалась огромная цветная фотография разряженной в пух и прах, но явно пригорюнившейся Дианы, подзаголовком «"ИНДИФФЕРЕНТНЫЙ" ЧАРЛЬЗ ДОВЕЛ ДИАНУ ДО ПЯТИ ПОПЫТОК САМОУБЙСТВА». Цветная фотография в Observer была даже еще больше — мрачная Принцесса сидит за рулем своего автомобиля, под выносом «ДЕПРЕССИЯ "ДОВЕЛА ДИАНУ ДО ПЯТИ ПОПЫТОК САМОУБИЙСТВА"». Эксперты по части норм и конвенций британской системы газетных заголовков могли заметить дополнительные кавычки, отделявшие те части истории, которые предлагаются как объективно достоверные, от тех, на которые указывает сама газета; таким образом 065 т›егподтверждал депрессию, но отказывался безоглядно ставить на попытки самоубийства, тогда как Sunday Times подтверждала попытки самоубийства, не вдаваясь в то, был ли Чарльз в действительности бессердечным мужем или нет. Разумеется, рядовой читатель откидывался от первой полосы с совершенно одинаковым впечатлением о том, что произошло, и не подозревая, надо полагать, ни о какой разнице в степени правдивости истории.

Независимо оттого, задирали ли прочие газеты нос, плелись в хвосте или следили за развитием событий с высунутым языком, ни одна из них на протяжении нескольких недель не смогла, а может статься, не больно-то и стремилась опровергнуть всю эту историю; они были слишком заняты тем, что продавали газеты. Из Букингемского дворца никаких протестов также не было слышно. Так что вопрос «Правда Ли Это?» временно отошел в тень, тогда как все внимание публики сфокусировалось на проблеме «Чем Это Грозит, Если Это Правда?» и «Неужто Ублюдкам Все Позволено?». В плане конституционных норм ничего сверхъестественного эта история не предвещает. Чета может разъехаться, может развестись, принц Чарльз даже может жениться заново, и никакого конституционного кризиса не приключится. Если Генрих VIII хоть сколько-нибудь может сойти за прецедент, то жениться он может сколько его душеньке угодно; единственное неудобство состоит в том, что он не сможет вступить в новый брак в церкви, и в силу этого обстоятельства ему не удастся выполнять функции верховного владыки англиканской церкви. Гак что никаких особенных несчастий это не сулило: разве что в перспективе могло повлиять на стабильность и популярность монархии, в том случае, если нынешний правонарушитель, так и не достигнув политического совершеннолетия, откажется играть главную роль в спектакле.

Таким образом, оставался вопрос «Неужто Ублюдкам Все Позволено?» Хотя публикация Sunday Times была сбрызнута соком подобострастного раболепия, в отдельных откликах ханжество зашкаливало за все мыслимые нормы. Дурная весть? Стреляйте в вестника. И вот пошло-поехало: повсеместные порицания назойливости, свойственной бульварной прессе, — хотя изначально «Правдивая история» существовала в виде книги, и уж только потом газета раздробила ее на серию статей с продолжением. Опять стали раздаваться требования принять закон о вторжении в личную жизнь — тема, которая в повестке дня сторонников реформ неожиданным образом потеснила более фундаментальные вопросы правительственной секретности и свободы информации. Напоминалось, что члены королевской семьи могли бы подать в суд иск о клевете. (Младшие, такие как лорд Линли, сын принцессы Маргарет, уже прибегали к этому.) Архиепископ Кентерберийский пробормотал нечто невнятно-неодобрительное. Тем же ограничилась и Комиссия по жалобам на прессу, довольно смехотворный орган, учрежденный самой индустрией из опасения, что если она сама себя не высечет, то в игру вступит правительство и проделает ту же работу с меньшей снисходительностью. Комиссия осудила то, что она назвала «гнусным поклепом так называемых журналистов, грязными руками лезущих в тонкие душевные материи посторонних людей в манере, которая никоим образом не может быть оправдана интересом публики к ситуации вокруг наследника трона». Эта выволочка далеко не везде была принята с надлежащей gravitas, учитывая то обстоятельство, что из двоих членов комиссии один является редактором News of the World, исторически сложившегося лидера на рынке воскресных сальностей, а второй — редактором Daily Star, первая полоса которой ровно в тот день содержала наводящее на мысль о грязных руках с заголовком «КОРОЛЕВСКОЕ ОК ДЛЯ КАМИЛЛЫ» — заявление насчет того, что «соперница Ди», миссис Паркер-Боулз, удостоилась «широкой улыбки» от Королевы на матче по игре в поло.

Произошла курьезная перепалка между мистером Эндрю Нилом, редактором Sunday Times, который обсасывал эту историю даже тщательнее, чем сам мистер Мортон, и сэром Перегрином Ворстхорном, бывшим редактором Sunday Telegraph. Обоим ранее уже приходилось сталкиваться друг с другом в суде по обвинениям в клевете, когда самопровозглашенного старовера Ворстхорна обязали выплатить Ј1000 самопровозглашенному авангардисту Нилу за намек на то, что в тот момент, когда мистер Нил сопровождал некую Памеллу Бордес в ее прогулке по городу, ему уже было известно о том, что она не только гламурная модель и бывший сотрудник отдела информации Палаты общин, но также и шлюха высокого класса. Сэр Перегрин, который, несмотря на свое пародийно английское имя, бельгийского происхождения и который, несмотря на свою рыцарское ратование за соблюдение приличий в повседневной жизни, был одним из первых людей, употребивших на телевидении известное слово из трех букв, вернулся к теме Эндрю Нила с ликующим отвращением.

«Дважды за последнюю неделю, — написал он в колонке Sunday Telegraph, — мне приходилось видеть мистера Нила в телевизоре. Это, пожалуй, еще не то чтобы «увидеть мистера Нила и умереть», но вполне достаточно, чтобы увидеть мистера Нила и блевануть. Найдется ли хоть у кого-нибудь в целом мире столь несуразная физиономия? Скорчив рожу, напоминающую не то коровью, не то баранью морду, он пялится с экрана так, будто намеревается оставить всех нас в недоумении, собирается ли он в следующий момент перерезать нам глотку — или вылизать наши ботинки». Это правда, мистер Нил не то чтобы писаный красавец, но знатоки комической физиогномики правильно сделают, если не пройдут и мимо колоритного сэра Перегрина: в любой из серий Домье[94] он мог бы без вопросов послужить моделью для Вареного Эпикура[95]. Что до мисс Памеллы Бордес, то она является хорошим примером того, как переплетаются жизни знаменитостей. В минувшем феврале я оказался в Дели и, пытаясь разговорить таксиста, заметил, что по случайному совпадению в городе сейчас находится и принцесса Ди (она посетила Тадж-Махал и объявила его «в высшей степени целительным опытом» — замечание, которое в тот момент, казалось, не имело никакого смысла, но ретроспективно в нем можно было услышать чуть-чуть больше). Водитель сообщил, что принцесса ему до фени, но объявил, что в гораздо большей степени является поклонником Памеллы Бордес, знаменитой модели, которая также приехала в Дели. Наш разговор воспарил к ранее недосягаемым высотам, когда я застенчиво признался, что мне доводилось встречаться с мисс Бордес и даже пожимать ее руку. Я не упомянул, что в тот момент она была в компании — поразительно, до чего странные бывают сближенья — мистера Дональда Трелфорда.

Следующий вопрос, на который моралисты-чистоплюи предпочли не отвечать, состоял в следующем: что, если проникновение «грязных рук в душевные материи посторонних людей» в действительности осуществляется с подачи самих так называемых жертв? Может быть, все и знают, о чем напомнил нам мистер Трелфорд: королевская семья «не в состоянии ответить»; но как и большинство широко известных фактов, этот в значительной степени не является правдой. Начать хотя бы с того, что в распоряжении Букингемского дворца и его антенн находится весьма значительная часть Флит-стрит — включая сэра Перегрина Ворстхорна, и все они ходят перед королевской семьей на задних лапках. Представителям царствующего дома даже не обязательно выдвигаться на парадное крыльцо и давать интервью — им достаточно рачительно выбрать, что именно выбросить в мусорную корзину, а уж дальше можно не сомневаться, что еще до рассвета кто-нибудь там да и пороется. Похоже, принцесса Ди молчаливо одобрила мортоновскую книгу перед публикацией; впоследствии она своими действиями дала понять, что поощряет ее. К примеру, в среду после того, как новость разразилась, она позвонила своей старой подруге Кэролайн Бартоломью (один из источников Мортона) и набилась на приглашение на этот вечер. Очень скоро после этого пять газетных фотодепартаментов и один королевский фотограф были приведены в состояние боевой готовности и в восемь пятнадцать как штык торчали перед домом Бартоломью. Принцесса не замедлила прибыть, провела с подругой сорок пять минут, а затем задержалась на крыльце достаточно долго, чтобы каждый фотокор мог запечатлеть ее. На следующее утро семейство Бартоломью со всей откровенностью рассказало журналистам о визите. Может быть, в техническом смысле это и не было пресс-конференцией, но, во всяком случае, настолько близко, насколько позволяет королевский протокол, а может статься, так и еще ближе. Возьмем другой пример: прошлым летом таблоиды раскопали, что принцесса провела свой тридцатый день рождения в атмосфере чрезвычайной подавленности, тогда как сам Чарльз был не просто индифферентен, но и вовсе отсутствовал. «Друзья принца Чарльза» поведали светским хроникерам, что принц предложил ей отпраздновать день рождения, но та отказалась; примерно в то же время в прессу начали просачиваться новости о дружбе принцессы с неким майором. Согласно одной теории, Диана воспользовалась мортоновским каналом как способом ответить «друзьям принца Чарльза». В более широком смысле можно было бы взглянуть на нее следующим образом — через головы дворцовых аппаратчиков она обращается к преданной ей британской общественности, взывая о помощи в национальном масштабе.

Да, это правда, таблоиды часто ведут себя отвратительно; они толкуют выражение «общественный интерес», как «все, чем публике заблагорассудится заинтересоваться, и в особенности секс». Осатанелые папарацци, друг у друга на головах сидящие орды фотографов, готовые заснять страдание или врасплох щелкнуть жертву в бикини, явно меньше всего беспокоятся касательно ранимости своих объектов; также мы не должны воображать, будто мистер Мортон равнодушно относится к финансовому вознаграждению или мистеру Нилу безразличен гигантский взлет тиража (210 ООО дополнительных экземпляров с первой статьей из цикла с обещанием продолжения). Но и имидж королевской семьи как безгласных марионеток далек от истины. Обычно Дворец успешно обрабатывает покладистую и монархическую прессу. Мало кто жаловался, когда десять лет назад популярные газеты широко разрекламировали процесс ухаживания и свадьбы Чарльза и Дианы самым елейным, сикофантским и, как теперь кажется, ложным образом: принцесса Золушка, Самая Романтическая История Нашего Века и прочее бла-бла-бла. Мортон предлагает несколько поправок, касающихся того периода, который все считали сказочным. Перед свадьбой Диана узнала, что Чарльз предлагал Камилле Паркер-Боулз браслет с выгравированными на нем их интимными прозвищами Фред и Глэдис, следствием чего стало обсуждение с сестрами возможности разорвать помолвку. В медовый месяц она увидела фотографии своей «соперницы» — они вывалились из дневника мужа, и заметила пару запонок с двумя переплетенными литерами «Ч» и «К», доставшихся Чарльзу от миссис Паркер-Боулз. Даже во время помолвки у нее начали проявляться симптомы булимии, которые тогда были приписаны предсвадебной нервозности. Может статься, все это — назойливые ля-ля-шу-шу, которые читатели национальных газет не должны иметь право знать. Но если есть выбор между счастливой ложью и печальной правдой, то что из этого наносит больший вред? А ведь печальная правда, когда она неизбежно раскрывается, кажется еще печальнее — и все потому, что в 1981 году никому не пришло в голову дать по губам сочинителям порнографичных панегириков и тошнотворных эпиталам[96].

Краткий гид по имущественному положению и популярности Августейшей Фамилии — или по крайней мере наиболее очевидных ее членов — мог бы выглядеть примерно следующим образом:

Королева Мать: член королевской семьи Номер Один. Любимая бабуся всей страны. Любезная, улыбчивая, профессиональная, однако даже и в пожилом возрасте предпочитает одежду пастельных тонов.

Королева. Популярная, уважаемая, что называется, «на своем месте то, что нужно». Подозревается в наличии законспирированного чувство юмора. С возрастом над ней все меньше потешаются за ее пристрастие к твиду, карликовым моськам и высокий голос. Все скептики в вопросе о ней сходятся в следующем: если уж мы никак не можем обойтись без монарха, то, похоже, она отвечает всем требованиям лучше, чем кто-либо другой.

Герцог Эдинбургский. Не вызывает ни особой любви, ни особой ненависти. Имеет обыкновение допускать герцогские оплошности — однажды, например, в каком-то восточном турне кто-то услышал, как он называл азиатов «косоглазыми». Что скорее укрепляет в пристрастном мнении как его почитателей, так и недоброжелателей.

Принцесса Маргарет. Теперь меньше светится на публике. В свое время регулярно поставляла сырье для душещипательных драм — Питер Таунсенд, лорд Сноудон, развод, Мустик[97], Родди Ллевеллин и т. д. Сейчас фигура нейтральная. Несомненно, популярна среди представителей табачной промышленности.

Принц Чарльз. Вызывает противоречивые реакции. Теперь уже не тот нескладный юноша с оттопыренными ушами, играющий на виолончели. Но в чем состоит его роль, пока он кантуется в лимбе, зная, что тем, кем родился, он может стать только после смерти своей матери? Поддерживает органическое земледелие, беседует с растениями, испытывает неприязнь к современной архитектуре, последователь великого путешественника Лоренса ван дер Поста. Чуточку ку-ку, в глазах народа ставший похожим на человека после своего брака с Дианой. А теперь куда? Будут ли на него смотреть как на очередного непутевого фон-барона, которого не хватает даже на то, чтоб ублажить собственную жену?

Принцесса Ди. Сказочная принцесса, непорочная и обворожительная. На ранних стадиях своей великосветской карьеры часто называла себя «жирной тушей». Поначалу подозревалась в том, что не воспринимает свой королевский статус с достаточной серьезностью, поскольку вкушала исключительно удовольствия и забывала об обязанностях, но затем взялась за ум, а после того как она пожала руки больным СПИДом, ее репутация в обществе была восстановлена полностью. Сейчас в значительной степени ее жалеют из-за ситуации, в которой она оказалась, но кого тут можно обвинить?

Монархический строй? Стаю журналистских крыс? Ее собственную недостаточную психологическую выносливость?

Принцесса Анна. Много лет вызывала неприязнь своей надменностью. Однажды объяснила фотокорреспондентам «кто есть ху», популяризовав таким образом этот эвфемизм, который она, не исключено, использовала и в полной оригинальной версии. Вышла замуж за капитана Марка Филлипса, известного по кличке Туман — за свою рыхлость и дряблость. Брак распался. Не исключено, единственный член королевской семьи, чья популярность активно растет — с тех пор как она стала участвовать в деятельности Фонда помощи детям. Сейчас пользуется репутацией зрелой женщины, не чурающейся работы, эдакая сама себе хозяйка. Вроде как должна снова выйти замуж.

Герцог Йоркский и Ферги. Известны по-разному — как герцог и герцогиня Уркские (выражение, принадлежащее штатному колумнисту Times) и, за их самодовольную пышнощекость, герцог и герцогиня Хрякские. Отгрохали себе огромный вульгарный дом, похожий на ранчо. Он морской офицер и любитель валяться на диване перед телевизором, она — с энтузиазмом пользуется халявными королевскими привилегиями: обожает горнолыжные вояжи, загранпутешествия и сочиняет скудоумные детские книжки про приключения антропоморфного вертолетика по имени Баджи. Оригинальным образом не отказывается от авторских гонораров — ну так на то они и «роялти» — за свою литературную продукцию, а в конце июня еще и сделала славный гешефт, подписав контракт о телерекламе. Обретшая непродолжительную популярность после своего брака, сейчас эта пара официально отделена от императорской фамилии и особым уважением не пользуется.

Принц Эдуард. Самый юный отпрыск, однако уже лысеющий. Вступил в ряды морских пехотинцев, но долго там не продержался; взамен нашел работу у Эндрю Ллойда Уэббера (недавно произведенного в рыцарское звание). Подозревается в артистических наклонностях и недостаточной мужественности. Гомосексуальность свою отрицает. Не слишком высокий общественный рейтинг.

Герцог Кентский (двоюродный брат королевы). Масон. Недавно был сфотографирован в своем фартуке. Больше почти ничего не известно.

Герцогиня Кентская. Жена вышеназванного. Сама любезность — прямо-таки неземная; считается, страдает от перепадов настроения. В свет выходит исключительно в уимблдонские недели.

Принцесса Хабалка. Кличка (предполагается, данная королевой) принцессы Майкл Кентской. Вышла замуж за какого-то мутного типа с бородой (тоже масон). Развелась за границей. По сравнению с ней Ферги кажется монахиней, добровольно отрекшейся от всех королевских радостей. Написала книгу, в которой были подозрительные совпадения с книгами на ту же тему других авторов. Абсолютно непопулярна.

При столь колоритном dramatis personae [98] возникает соблазн воспринимать королевскую семью как грандиозную «мыльную оперу», самый долгоиграющий британский телевизионный экспорт, хит Радиовещательной Госслужбы, переплюнувший Возвращение в Брайдсхед. Но члены королевской семьи — не актеры; они просто (хотя иногда и по-любительски) играют самих себя. Соответственно уподобление их звездам международного масштаба вроде Дитрих, Синатры или Лиз Тэйлор, которые близки к ним в смысле денег, расточаемого блеска и дистанции, отделяющей их от обычных смертных, — по сути неверно. С личностями вроде вышеназванных всегда можно вернуться к исходному пункту, из которого в дальнейшем рождалась легенда — сказать, что Такой-то или Такая-то играла или пела хорошо или плохо. У членов королевской семьи не было никакого первоначального таланта, который стал бы источником мифа о них — только миф сам по себе, возникающий из дьявольского везения родиться или вступить в брак с исключительно богатым, обладающим хорошими связями в высшем свете и владеющим землей семейством. Они не могут ничего делать, они могут только быть; так что мифическая реальность — это все, что они могут нам предложить.

А также, по-видимому, и то — по большей части, — что им достается для самих себя. Если попробовать представить, каково это — быть членом августейшей фамилии, то обычно в голову приходят привилегии и неудобства: с одной стороны, освобождение от уплаты налогов и возможность рассекать по крайнему ряду; с другой — неприятные ситуации, когда плебс пялится на тебя, щелкает на память и чувствует, что имеет в тебе свой процент, пусть даже и небольшой. Однако ж представьте себе, как такое существование должно влиять на ваше чувство самоидентичности. Ничего похожего на работу у вас нет, хотя время от времени вы можете произносить некую странную (как правило, написанную кем-то еще) речь или принимать участие в открытии какой-нибудь фабрики. У вас есть видимость власти, но совсем нет ее в реальности, а еще вы трепещете при воспоминаниях о том, что случилось с вашими предками, которые властвовали, проявляя излишнее рвение. Предполагается, что вы не станете пререкаться по любому поводу, при этом известно, что малейшее предпочтение, отдаваемое примульно-желтому в летнем туалете или возрождению отечественныхтрадиций вместо пост-брутализма в архитектуре будут восприняты с таким вниманием, будто это аддендум[99] к Десяти Заповедям. Вы колесите по миру, словно живой манекен с витрины, рекламируя уникальный, загадочный продукт — Британский уклад. Вас чествуют, пресмыкаются перед вами и ограждают от дорожных заторов. Но в некотором смысле вы не существуете: вы есть то, что другие решают, чем вы должны быть, вы лишь то, чем кажетесь. И поэтому ваша экзистенциальная реальность зависит от мифа, который создается вокруг ваших личностей, от коленей, которые подгибаются в вашем присутствии, от лжи, которой обволакивают вас маркетологи и промоутеры, от политтехнологов из Букингемского дворца и мегафонных преувеличений медиа.

Вот, скажем, вы — довольно нескладная, застенчивая, стесняющаяся своего большого носа девушка из шикарной семьи, не слишком эффектная, с неочевидным чувством моды и со вкусом к романам Барбары Картленд; не исключено, что вы — одна из последних девственниц в своем возрасте во всей стране. (Если нет, кто-нибудь впоследствии раскопает этот факт и растрезвонит о нем в газете.) Вы встречаете такого же нескладного, лопоухого юношу, тоже из семьи голубых кровей; он старше вас, гораздо более серьезнее, не то что бы все девушки от него балдели, ну а еще ему посчастливилось родиться наследником трона. Поэтому — тут же — вы становитесь сказочной принцессой и иконой фэшн-индустрии; на пятьдесят процентов вы — Самая Романтическая История Нашего Века. Правда, есть некоторые затруднения, поскольку за вами пристально следят двадцать четыре часа в сутки, вас даже осматривает королевский гинеколог на предмет пригодности производить новых юных Виндзоров. И вот уж из незрелой девушки из Челси, которой нравилось возиться с маленькими детьми, вас превратили в ту, на чьи плечи возложено нести бремя эмоциональной перегрузки нации. Некоторые видят в вас безупречный пример потрясающей истории успеха, который, надеются они, придет и к ним; другие, у кого с любовью и браком не сложилось, а то прошло и былью поросло, на все лады утешаются тем, что хоть с вами-то все слава богу. Вы не вышли, а вошли в мир романов Барбары Картленд — которая, чисто для симметрии, оказывается второй женой вашего деда.

А ну как у вас начнутся какие-то неприятности? В сокровищнице сказок ничего подходящего для такого случая не сыщешь. Там ведь все сплошь истории типа Королевский Роман Века, Принц Женится на Простушке, Принцесса Отказывает Неподобающему Претенденту, Король Отрекается от Престола из Любви к Разведенной Иностранке и все такое. Триумф или Трагедия, а еще лучше Трагедия, перерастающая в Триумф, — это пожалуйста. Что возбраняется, так это банальность: мой муж меня не понимает, он по-прежнему якшается со своей старой подружкой, он скучный и не хочет развлекаться, в эмоциональном смысле мой брак такой же, как множество браков других людей. В сокровищнице сказок кое-что сказано о Принцессе в Золотой Клетке, но таких принцесс обычно освобождают прекрасные трубадуры, помогающие им упорхнуть из плена. Беда с Принцем и Принцессой в Золотой Клетке Вместе состоит в том, что это слишком напоминает сцены, разыгрывающиеся по адресу Лабур- нум-драйв, 24[100]. Та еще сказочка.

Проблема современной монархии состоит в том, каким образом сохранить баланс между потребностью в мифе и обыденностью. Королева более не рассматривается как Божья помазанница; ее роль в качестве Заступницы за веру минимальна, ее должность Главы Содружества, пожалуй, менее влиятельна, чем у неиграющего капитана команды в Кубке Дэвиса. Однако большинство населения желает видеть ее и ее семью в этом статусе; их наличие и их преемственность воспринимаются как отличительная черта нации. Республиканские настроения в обществе растут постольку поскольку, а непочтительное отношение к политикам утверждает многих в том мнении, что глава государства не должен быть просто очередным выбранным чиновником. Так что основная опасность для монархии — саморазрушение: если она швыряет деньгами направо и налево, слишком откровенно использует свои привилегии, не в состоянии выглядеть полезной или кажется слишком заурядной в тех ошибках, которые совершает, то постепенно миф рассеивается.

Во времена моего детства королевская семья по-прежнему оставалась нравственным и семейным эталоном для большинства подданных ее британского величества. Сейчас эта функция находится в нерабочем состоянии. Можно было бы сказать, что дети Елизаветы демонстрируют, насколько демократически близки они к обычным людям — в силу своей способности исковеркать свою же собственную жизнь; но это будет уже софистика. Один из пунктов негласного договора между членами августейшей фамилии и широкими массами — члены семьи в обмен на привилегии, благополучие и обожание должны иногда страдать ну или хотя бы прикидываться; и еще им нужно показывать, что на них висят обременительные обязанности, что они связаны долгосрочными условиями и ограничениями, которым мы, простые смертные, не завидуем. Нельзя, чтобы мы видели, как сначала они купаются в привилегиях, а затем, когда дело швах, сматывают удочки. Так что лучшим сценарием для королевской семьи — таким по крайней мере, который максимально увеличил бы ее долголетие — был бы следующий. Для Дианы — оставаться с мужем и демонстрировать, как мучительно ей это дается; для герцога и герцогини Хрякских — вернуться в лоно семьи и развить внезапный бурный интерес к благотворительной деятельности; для принца Эдуарда — вступить в тактический брак; а для принцессы Хабалки — постричься в монахини. В противном случае королевская семья быстро деградирует до банальной иллюстрации того, что на жаргоне рекламщиков называется «стимулирующий образ жизни»: то, как мы, чернь, могли бы и хотели бы жить, кабы нам везло, в предках у нас водились графья, а налоги платить было б не надо. Достаточно ли это убедительное философское оправдание для продления Королевского Дома Виндзоров — время покажет.

Июль 1992

Королевская семья непостижимым образом отклонила мой совет, и ее расщепление на глазах у изумленной публики продолжается.

8. Как канцлер казначейства кларет покупал

История, пусть даже и на первый взгляд примитивная и несерьезная, часто доходит до нас в противоречащих друг другу версиях. Так, в последнюю неделю ноября британская публика, недовольно насупив брови, ссутулилась над следующей головоломкой. Заходил ли 16 ноября, в понедельник вечером, мужчина средних лет — невысокий, кругленький, носящий довольно нелепую седеющую челку — в Thresher's, виноводочный магазин на Прэд-стрит, в районе Паддингтон, и приобрел ли он там одну бутылку шампанского Bricout, а также пачку сигарет Raffles (общая стоимость £17,47), или — заходил ли тот же самый человек за день до того в другой филиал той же самой сети винных магазинов и купил ли он три бутылки вина (общая стоимость £ 17,47) там? Для большинства из нас все это не имело никакого значения, но, несомненно, значило очень многое для человека, о котором идет речь, — мистера Нормана Ламонта, Канцлера казначейства.

Дело заварилось 26 ноября, когда Sun опубликовал неопровержимый слив от своего агента в National Westminster Bank. Канцлер, сообщил информатор, к настоящему времени превысил лимит своей кредитной карты «Асеес» на £470; и ладно б только это — мистер Ламонт перерасходовал свой кредит за последние восемь лет двадцать два раза и получил не менее пяти письменных предупреждений после того, как не внес помесячных платежей, как то требовалось. Даунинг - стрит кряхтела и тужилась над новостью, упрекала газету в нарушении конфиденциальности, а затем заявила, что последний неоплаченный счет пропал из-за ремонтных работ в Одиннадцатом Номере[101], официальной лондонской резиденции Канцлера. Эти шаткие доводы мало кого впечатлили, а публика так и не пришла к единому мнению — одни увидели здесь чудовищный провал службы безопасности банка и жуткую назойливость прессы, другие открыто заявили о том, что не находят в этих финансовых откровениях решительно ничего удивительного, учитывая более широкий контекст, а именно состояние британской экономики под управлением мистера Ламонта.

Между тем, среди прочих сенсаций в заметке Sun затерялся маленький абзац о том, как мистер Ламонт воспользовался своей картой «Асесс» в районе Паддингтона в минувший понедельник. Evening Standard откомандировала туда корреспондента и откопала Джона Онануга, продавца в филиале Thresher's на Прэд-стрит, который живо припомнил, как он обслуживал Канцлера. Согласно версии мистера Онануга, мистер Ламонт сначала присматривался к бутылке шампанского Tescombes Brut, самого дешевого в магазине, за £11,99, а затем поднялся до среднего Bricout, за £ 15,49, которое рекламировалось под весьма уместным в данном случае слоганом «кризис побоку». Также Канцлер купил пачку Raffles 100, сигарет с низким содержанием смол, продававшихся всего за £1,98. Мистер Онануга сказал, что узнал мистера Ламонта, как и одна из покупательниц, а также заприметил в его бумажнике пропуск в Палату общин; еще он добавил, что Канцлер особенно настаивал, чтобы бутылка шампанского была охлажденной.

Все эти конкретные детали, казалось бы, яйца выеденного не стоящие, на самом деле были потенциально роковыми. Про мистера Ламонта известно, что он курит только маленькие сигары; жена его не курит вовсе. Raffles в любом случае вряд ли та марка сигарет, которую кто-либо из них мог бы курить; имидж сигарет — сердитые, но с претензией на шик: о мужчине, который курит Raffles, можно предположить, что у него раздолбанный драндулет со значком Playboy на багажнике, а о женщине — что она мечтает запаучить своего босса на новогодней корпоративной вечеринке, прямо за боксом с файлами. А как, кроме всего прочего, насчет охлажденного шампанского? Оно намекало — да какое там, вопияло — о немедленном употреблении. В вечер понедельника, о котором идет речь, мистер Ламонт при свидетелях покинул спецкомитет государственной службы в шесть пятнадцать, а затем его видели на официальном приеме в Одиннадцатом Номере — некоторое время спустя. Журналисты шушукались о «пропавших полутора часах», что на языке газетных заголовков трансформировалось в «НОРМ, ВЫ ПО КАКИМ ТАКИМ ДЕЛАМ ОТСУТСТВОВАЛИ?» (Daily Star).

Флит-стрит чует запах секса, словно чердачный котяра; и если секса самого по себе — под которым мы разумеем, натурально, секс внебрачный или иной нонконформистский — недостаточно, чтобы устроить министру аутодафе, то в качестве растопки ничего лучшего не придумаешь. Наипервейший способ завалить члена правительства в Британии — связать его приватную опрометчивость с общественной некомпетентностью. В таких случаях никто не рассуждает — ага, я вижу, министр ведет сексуально насыщенную жизнь, ну что ж, надо думать, таким образом он снял напряжение после тяжелой недели государственной службы и вернулся к рабочему столу со свежей головой. Как бы не так; обычно рассуждают совсем по-другому: нет, вы гляньте-ка на этого, что творит-то? Ему важными государственными делами надо заниматься, а он! Иногда, конечно, министр сам способствует и даже нарывается на интерпретацию второго рода. Последний из низвергнутых приближенных помощников Джона Мэйджора Дэвид Меллор, тогда еще министр по делам Национального Наследия, совершил телефонный звонок своей подружке-актрисе, в ходе которого утверждал, что их последнее сексуальное рандеву оказалось столь потрясающим и продолжительным, что у него не было сил сочинять свою следующую речь, с которой он должен был выступать в министерстве. В тот момент это могла быть обычная интимная похвала, вежливость любовника, но, как выяснилось, телефон прослушивали, и британское пуританство оснастило этот разговор следующей текстуальной экзегезой: министр слишком изнурен, чтобы мыслить, не допуская ошибок. В последовавшем падении мистера Меллора незаконность телефонной прослушки была делом десятым. Теперь понятно, почему большинство речей министров такого низкого качества, хотя в любом случае все они ужасны настолько, что постороннему наблюдателю трудно было бы определить, к какому именно периоду в сексуальном цикле политика относится тот или иной спич. Джермейн Грир, дискутируя с одним неотесанным чурбаном, утверждавшим, что женщины не в состоянии должным образом выполнять сложную и ответственную работу — водить самолеты, управлять страной, потому как у них, такое дело, хм-хм, время от времени, правильнее сказать, так вроде как раз в месяц, случается известно чего, они, как бы это сформулировать-то, становятся не совсем надежными, — мисс Грир внушительно посмотрела старому хрычу в глаза и спросила: «А сейчас у меня есть менструация?» Министры, в свою очередь, могут попробовать воспользоваться той же уловкой, когда их поздравляют с блестящей речью: «Да брось ты, всего делов-то — малость попялился прошлой ночью: здорово, кстати, помогает — в том плане, что речи сочинять».

В политическом смысле наиболее отягчающие обстоятельства — это детали банковского счета «Асесс» мистера Ламонта. Если кому-то захотелось бы связать частную и общественную сферы деятельности и предположить, что поведение в одной сфере оказывает влияние на поведение в другой, то тут открывались самые широкие возможности. Частное лицо, которое беспечно влезает в долги и, не погашая эти самые долги, навлекает на себя значительные штрафные проценты — чтобы затем руководство банка вынуждено было умолять его внести деньги — и которое обвиняет ремонтную бригаду за то, что он сам не в состоянии оплатить свой последний счет? Могло ли у этого частного лица быть нечто общее с Канцлером, при котором процентные ставки в государственном секторе чудовищно подскочили, который держал фунт на неконкурентоспособно высоком уровне, который утверждал, что Британия никогда не выйдет из механизма контроля валют — до того дня, пока Британия не вышла из механизма контроля валют, и который во всем предпочитает обвинять немцев и Bundesbank? Похоже или не похоже, что все это один и тот же человек?

Нельзя сказать, чтобы мистер Ламонт был одним из самых впечатляющих канцлеров последних десятилетий. Применительно к нему использовали выражение «не по Сеньке шапка». Помимо всего прочего, он и сам, кажется, никогда не источал убежденности, что он в самом деле Канцлер. Однажды я смотрел по телевизору игровую викторину, в которой один и тот же музыкальный фрагмент трижды проигрывался студийным оркестром, всякий раз с новым дирижером. Аудитории предлагалось угадать, который из троих людей, размахивавших палочкой, был настоящим музыкальным дирижером, а какие двое — автобусными кондукторами[102]. Мистер Ламонт всегда казался кондукторным типом канцлера: пока музыка играет себе, он машет руками во все стороны, но не имеет квалифицированного представления о том, какая тема сейчас должна возникнуть или каким образом музыканты управляются со своими инструментами. Большинство людей признают, что они мало что смыслят в экономике, но тем сильнее они беспокоятся о том, как там обстоят дела; так что общественное доверие к Канцлеру зависит не только от того курса, который он выберет. Важная часть его обязанностей — выглядеть так, будто он знает, что делает, обвиняя других — Францию, Германию, мир — в экономических болезнях страны; с помпой утверждать, что «нас не собьют с курса», что бы там ни показывал барометр; и с ученым видом знатока успокаивать общественность. Но что, если страна знает, что сейчас она находится в острейшем за шестьдесят лет экономическом кризисе, что банкротства и массовые сокращения штатов следуют одно за другим и что тот, кто, как предполагается, отвечает за все это, кто утверждает, будто примечает в экономике «зеленые побеги», тогда как все остальные видят только вытоптанное поле грязи, — не производит впечатление человека, способного контролировать свои собственные скромные финансы? В таком случае попытки Канцлера выглядеть значительным должностным лицом, похоже, выглядят еще менее убедительно.

Но, разумеется, все это скорее точка зрения, мнение редакции, а не сама история. Даунинг-стрит не пыталась опровергнуть разоблачения, касающиеся прискорбной кредитной истории мистера Ламонта, потому что они были неопровержимы; война разразилась скорее за моральную, чем финансовую кредитоспособность мистера Ламонта, и бушевала она среди ломящихся предрождественских полок винных лавок Западного Лондона. Вся огневая мощь британского Казначейства была брошена в бой против мистера Онануга. Чиновники обрывали телефоны газет со своей версией событий: нога мистера Ламонта отродясь не ступала в Thresher's на Прэд-стрит, но за день до того он заскакивал в другой филиал, на обратном пути из своей официальной бакингемширской резиденции; и, уж конечно, он не приобретал охлажденное шампанское и пачку Raffles — а просто три бутылки вина. Нечего и говорить, этому примитивному отпирательству мало кто верил: на чьи слова вы предпочтете положиться — безымянного чиновника из Казначейства или продавца в вашей лавочке на углу? Ясное дело, тут и говорить не о чем. Кроме того, мистер Онануга явным образом рассказал управляющему своего отдела и его подружке о том, что обслужил мистера Ламонта, за несколько дней до того, как Sun опубликовала эту историю.

Thresher's является дочерней компанией Whit bread, большой пивоваренной компании, а также — на что тотчас же обратили внимание сторонники конспирологическихтеорий — крупного спонсора Консервативной партии. (Эта последняя деталь, возможно, не столь значительна, как кажется: вряд ли можно найти компанию такого же масштаба, как Whitbread, которая давала бы деньги еще какой-то партии, кроме Консервативной.) Thresher's в провел экстренное заседание членов правления в своей штаб-квартире в Уэлвин Гарден-Сити; квалифицированные сотрудники тщательно проверили тысячи чеков-расписок по кредитным картам; в конечном счете компания подтвердила версию событий казначейства, так по-прежнему и не уточнив адрес отделения, где отоварился мистер Ламонт, и опровергнув историю их собственного работника как «целиком ошибочную и не имеющую под собой оснований».

Вечером воскресенья, 29 ноября, состоялась финальная попытка запихнуть пробку в бутылку: казначейство обнародовало копию кассового чека Thresher's с подписью Канцлера. Там указывалась дата — 15 ноября (воскресенье), время — 19.19 и сумма к оплате — £ 17,47; в детализированной росписи значились две бутылки кларета J.P. Bartier по £3,99 плюс одна бутылка Margaux 1990 года от Sichelза £ 9,49. Затем мистер Ламонт опубликовал свою собственную копию чека, которая добавила последний штрих: высветился филиал Thresher's, о котором шла речь, а именно — на Коннаут-стрит, в нескольких кварталах от Прэд-стрит. Наконец, официальная представительница Thresher's заявила, что мистер Онануга и его начальник в магазине признали, что их история была «сфабрикованной от начала до конца», но сказали, что они «не имели намерения причинить мистеру Ламонту какого-либо беспокойства». Так а зачем они это сделали? Были ли они агентами, умышленно или неумышленно, некой конспиративной организации, стремящейся подбить клинья под Канцлера? Или, может быть, просто хотели раззадорить прессу, придумать что-нибудь эдакое, чтобы заставить журналистов побегать, словно безголовых куриц. Как бы то ни было, их не предъявили журналистам для перекрестного допроса и временно отстранили от должностей «в соответствии с обычными дисциплинарными процедурами» — как будто в вышеприведенном рассказе было что-нибудь обычное. Осталась всего пара мелочей. Когда журналисты попытались заполучить в Thresher's те два вида вина, которые мистер Ламонт приобрел всего пару недель назад, выяснилось, что оба сняли с полок для того, что было описано как «превентивный контроль качества». И последнее: казалось странным, что при всей этой шумихе, при том, что известна была точная дата, время и место покупки мистера Ламонта, никто из магазина на Коннаут-стрит не откликнулся с каким-либо воспоминанием о том, как обслуживал довольно легко опознаваемого Канцлера.

В течение недели, заполненной препирательствами, история выстаивалась, а затем выдохлась, на соответствующей дегустационной ремарке винного критика Дженсиз Робинсон. Когда ее спросили, какое впечатление произвели бы на нее вина, отобранные мистером Ламонтом для своих погребов, она сверилась со своими записями и обнаружила, что поставила против пункта «кларет J.P. Bartier» одно слово: «Помои». На истории также теперь поставили крест, хотя исключительно в том смысле, что маленькая тучка могла быть поглощена большой. Поскольку ровно в тот самый момент, когда разворачивалась история с Прэд-стрит, на поверхность, словно дохлая собака из грязной речки, вынырнуло более раннее препятствие для пребывания мистера Ламонта в должности Канцлера. И вот это имело отношение, да, да, опять, к сексу, хотя даже и самый похотливый ум не указал бы в этом контексте на самого мистера Ламонта. Началось это, когда его назначили Канцлером в ноябре 1990 года, должность, которая принесла ему жалованье в £63 047, казенный автомобиль, и право пользования двумя домами: на Даунинг-стрит, 11, для работы, и сорокапятикомнатную усадьбу в Бакингемп - шире для выходных и отпусков. Такая избыточная укомплектованность жилплощадью подразумевала, что свое собственное жилище в Ноттинг-Хилл мистер Ламонт мог сдать. В следующем апреле выяснилось, что арендатор цокольного этажа, некая Сара Дэйл, охарактеризовавшая себя в арендном договоре как «терапевт, специализирующийся на стрессах и составлении диет», была, выражаясь языком News of the World, «обаяшкой с бюстом ого-го», и что в ее терапию входили причинение клиенту боли и вознаграждение (? 90 в час), все это слишком предсказуемого свойства. Ни мистер, ни миссис Ламонт не встречались с этой квалифицированной дамой; судя по всему, ее нашли почтенные агенты, принявшие личные рекомендации «адвокатов, банка, жилищностроительного кооператива». Услышав, что историю вот-вот опубликуют, мистер Ламонт, как нетрудно догадаться, пошел повидаться с адвокатом. Что было удивительным, так это его выбор Peter Carter-Ruek Partners, одной из самых известных и, по общему мнению, самых дорогих в Британии фирм, специализирующихся на исках о диффамации. В их задачу входило (1) выселить с площади неуместную женщину (нестандартное направление их деятельности); (2) проконтролировать журналистские расследования (при том, что существовала еще и пресс-служба Казначейства, которая сделала бы это бесплатно); и (3), пожалуй, самое важное, предупредить газеты о том, чтоб они были осторожны с тем, что они пишут. В качестве дальнейшего стимула, чтобы поторопить мисс Дэйл, Carter-Ruck вчинили терапевту довольно необычный иск о диффамации, приписав ей нанесение ущерба репутации имущества мистера Ламонта, связанное с ее предосудительным присутствием в его доме. Такое ощущение, что по британским законам можно подать иск о дискредитации здания. Могли ли будущие приобретатели или арендаторы подумать, что репутация собственности уже была достаточно запятнана тем, что там жил политик, увы, суд не засвидетельствовал.

Адвокатский счет за эту работу — не встретившее возражений выселение, сколько-то ответов на телефонные звонки, плюс немножко «Флит-стрит, не ошибитесь ненароком» — вылился в ошеломительные £23 114,64, эквивалент 257 часов «антистрессовой терапии» от мисс Дэйл, или приблизительно 5800 бутылок кларета J.P. Bartier. Ни единого пенни из этой суммы не выложил сам мистер Ламонт. Большая часть счета была оплачена щедрым, но пожелавшим остаться неназванным сторонником Консервативной партии, тогда как £ 4700 были выделены из фондов Казначейства. Оправдание этому второму пожертвованию, которое в течение полутора лет успешно скрывалось от публики, звучало следующим образом: если министры вовлечены в судебные процессы, имеющие отношения к их должностным обязанностям, то затраты на них могут, при согласии секретариата кабинета министров, компенсироваться деньгами налогоплательщиков. Вероятно, тогдашний руководитель аппарата Казначейства, сэр Питер Миддлтон, сказал мистеру Ламонту, что для Казначейства было бы «резонным и уместным» взять на себя часть счета: фирма мистера Картер-Рака, таким образом, получила £4700 за то, что она сделала заявление о потенциальной дискредитации и проконтролировала последующие журналистские расследования (Ј200 в час на случай, если вы соберетесь воспользоваться их услугами). Во всем этом могут быть гри проблемные зоны. Во-первых, можно ли расширить понятие «судебное дело» до включения в него «упреждающих юридических ударов, защищающих от возможной диффамации»; во-вторых, следовало ли мистеру Ламонту выбирать чудовищно дорогую фирму, когда отчасти за него раскошеливалось государство; и в-третьих, входил ли его случай, хотя бы отдаленно, в компетенцию секретариата кабинета министров. Действительно, если б он не был назначен Канцлером, он бы не смог сдавать свой дом и, следовательно, не был бы вынужден выселять стресс-терапиню; но трудно понять, как можно сказать, что этот домашний переполох имеет хоть какое-нибудь отношение к его служебным обязанностям.

В настоящее время мистера Ламонта характеризуют как «тридцать три несчастья» — что в политической стенографии означает «некомпетентный за гранью мечтаний оппозиции», — а сам он решительно заявляет, что не уйдет в отставку (частая прелюдия к отставке). Но это злоключение далеко не уникально. Взвесим все элементы: репутация невезучего, сомнительная компетентность, непопулярность в обществе плюс готовность позволить другим оплачивать твои счета. Кто еще идеально подходит под все эти параметры? Да конечно же, британская королевская семья. И в ту самую неделю, когда мистер Ламонт отчаянно отстаивал свое реноме и свою работу, королева точно так же защищала свои. В своей речи в Гилдхолле, на отмечании сорокалетней годовщины вступления на трон, она обратилась к публике с редкой просьбой о симпатии и даже признала, что существует возможность обсуждать саму природу организации, которую она возглавляет. «Разумеется, не может быть сомнения, что критика благотворна для людей и институций, являющихся частью общественной жизни, — сказала она. — Никакая институция — ни Сити, ни монархия, ни какая-либо еще — не должна надеяться на освобождение от пристального внимания тех, кому она обязана преданностью и поддержкой, не говоря уже о тех, кто таковых не предоставляет. Но все мы являемся элементами одной и той же нашей национальной общественной структуры, и повышенный интерес одной части социума к другой может оказаться гораздо эффективнее, если будет проводиться в жизнь с толикой мягкости, доброго юмора и понимания». Все это может прозвучать банальным и ни к чему не обязывающим, но в британском контексте это было ни дать ни взять актом публичного самобичевания.

Ее величество признала, что 1992-й был для нес annus horribilis [103]. Сексуальные и брачные шалости ее выводка и в самом деле были чудовищным пиаром для ЗАО «Виндзор». И заканчивался этот год наплывом дурных новостей — так что даже событие, обычно сулящее радостное оживление, тонуло в той пелене мрака, которая его окружала. Таков был случай с повторным марьяжем принцессы Анны промозглым и предвещающим снежную бурю шотландским днем. Это могло быть умеренно оптимистичное событие — первая ласточка модернизации имиджа, так необходимой семье: в конце концов, разведенная женщина за сорок выходила замуж за детину на пять лет себя моложе и к тому же вносящего в королевскую кровь Саксен-Кобург-Гота несколько долгожданных (чтобы не сказать разжижающих) еврейских молекул. Вместо этого свадьба стала лишь одним из отголосков известия о разлучении Чарльза и Дианы, и тот факт, что церемония проходила в Шотландии, всего лишь еще раз напомнил о невозможности повторного королевского брака в лоне англиканской церкви. То, что настойчиво провозглашалось «тихим семейным делом», гораздо больше было похоже на династию, которая, чтоб защитить себя от новых напастей, решила запереться в глубоком бункере. Редкая поспешность, с которой Анна выходила замуж за коммандера Тима Лоренса, вызвала уныние даже на обычно переживающем бурный всплеск рынке памятных подарков. Предыдущие брачные игры членов королевской семьи сопровождались тем, что сотни негоциантов выстраивались перед Букингемским дворцом в очередь, испрашивая позволения торговать аляповатыми чайными кружками и футболками, пестрящими улыбающимися физиономиями и сердечками. Однако ж к тому моменту, когда Анна и Тим расписывались в загсе, во Дворец просочилась лишь одна просьба такого рода. Некий фабрикант из Сток-он-Трента угрюмо заметил: «Мы сомневаемся, чтобы кто-нибудь захотел покупать кухонные рушнички с Анной и Тимом».

Появятся ли вустеровские[104] графинчики для масла и уксуса, посвященные официальному разъезду Чарльза и Ди, — посмотрим. Несомненно, признание обществом широко освещаемой прессой реальности было задумано как некий род решения; но в лучшем случае это была попытка сохранить ситуацию такой, какая она есть, операция, которая предоставляет больше возможностей, чем закрывает. (Раздельные жизни, раздельные дворы, раздельные любовники? Голубая мечта издателя таблоида.) Хуже того, в фокусе снова оказывались все те же вопросы, что и в случае Ламонта: насколько взаимосвязаны частная и публичная жизнь? Если вы не рассматриваете королевскую семью как привилегированных потомков банды разбойников и приспособленцев, которые надели на себя личины респектабельности при помощи высококачественного пиара (а бюджет там дербанили среди прочих, даже и Шекспир и К°), тогда скорее всего вы будете говорить о символической идентичности, об осуществлении публичных функций, о служебных обязанностях и так далее.

Во время различных официальных церемоний (коронация, инвеститура принца Уэльского) принцы и принцессы наперебой клянутся в чем-то, и, конечно, мало кто всерьез вслушивается в эти клятвы. Но приблизительно они произносят вот что: мы обещаем выполнять свой долг как символические персонажи переднего плана, номинальные руководители нации, защитники государственной церкви, а взамен вы даете нам присягу на верность, часть ваших денег и свое одобрение ad libitum. Тогда как этот больший обет неосязаемой дымкой носится в воздухе, приземленные обыватели больше внимания обращают на обеты поменьше: например, клятву при вступлении в брак, обещание отречься от всех прочих и так далее, данные перед телевизионной аудиторией и священником вышеупомянутой государственной церкви. И что же происходит, когда маритальный формуляр детей Елизаветы II свидетельствует о стопроцентной аварийности? Мы просто вешаем всех собак на прессу? Мы смотрим другими глазами на родителей — теперь уже с неодобрением? Или мы видим в этом королевский эквивалент правонарушения мистера Ламонта, знак того, что семья опрометчиво вылезает за кредитный лимит своей моральной карточки «Лесес»?