Письма из Лондона

И тот факт, что «мы» разговариваем об этом в доселе не практиковавшейся властной манере, показывает, что произошел другой сдвиг. Как и во время Отречения 1936 года, сейчас поговаривают о конституционном кризисе. Кризиса нет ввиду того, что не существует никакой конституции, к которой можно было бы апеллировать; скорее есть адипозные[105] мнения группы политических и духовных серых кардиналов, которые дерзают быть моральными арбитрами. Когда Эдуарда VIII — как и Чарльза, поздно женившегося — вынудили подписать отречение, визирями, распоряжавшимися делами, были премьер-министр, архиепископ Кентерберийский и главный редактор The Times. Согласно историку А. Дж. Гэйлору, эти трое «директоров общественной жизни» впоследствии чувствовали себя так, «будто бы они одержали триумф над слабостью, унаследованной от 1920-х».

В настоящий момент главные псевдоконституционные вопросы, о которых идет речь, заключаются в следующем: может ли Диана стать коронованной королевой, если они с Чарльзом живут раздельно; и не следует ли Чарльзу отказаться от трона в пользу своего старшего сына Уильяма? Директора общественной жизни тем временем тоже уже не те. Принадлежащая Руперту Мердоку Times гораздо менее влиятельна, премьер-министр — инертный лоялист, а архиепископ Кентерберийский из той братии, чей символ веры — подпевать погромче. Дворец утратил сноровку самому задавать повестку дня, а власть захватили распоясавшаяся свора редакторов таблоидов, специалисты по опросам общественного мнения и эксперты по монархии. Поэтому Чарльза и сейчас, и дальше будут подвергать некоему неформальному суду морали и популярности. Без вопросов, он легитимный наследник трона, он по-прежнему в здравом уме и его всю жизнь обучали выполнять функции монарха. Все это хорошо, но как насчет того, что он ходил налево за спиной у самой популярной женщины Британии?

И потом, есть еще и вопрос денег — венчающий всю эту фамильную драму. Он возник с мстительной внезапностью в отблесках пожара Виндзорского замка. Обычно хорошее пламя полыхает в предсказуемой манере, производя что-то вроде смягченного эффекта рейхстага. (Можно даже представить себе младшего члена королевской семьи, подпаливающего замок, чтобы вновь привлечь к себе симпатию публики.) Но на этот раз вышло ровно наоборот. Питер Брук, министр по делам Охраны Наследия, несомненно, воображал себя верноподданным чиновником и не вызывающим нареканий гражданином, когда объявил на следующий день в Палате общин, что государство возьмет на себя предположительно составляющий £60 миллионов счет за реставрацию «этой наиболее бесценной и горячо любимой части нашего национального наследия». Букингемский дворец подтвердил, что сама королева заплатит только за ремонт поврежденных артефактов из своей частной коллекции — не бог весть какие расходы судя по всему — пара ковров и люстр и несколько предметов, поцарапанных пожарными. Обе стороны согласились, что финансовая позиция ясна. Винзорский замок принадлежал не Королеве как частному липу, но короне; следовательно, корона, то есть государство, то есть налогоплательщик, должна будет раскошелиться.

Однако налогоплательщик не проявил излишнего восторга по поводу того, что делалось от его или ее имени. Да, £60 миллионов, распределенные на несколько лет, — для национального бюджета тьфу, примерный эквивалент пары бутылок помоечного кларета из паддингтонской винной лавки. Но налогоплательщику к нынешнему моменту уже много лет консервативное правительство твердило, что общественные услуги должны сокращаться, они должны быть эффективными, окупаться — вся эта лицемерная политическая риторика, к которой то и дело прибегают, чтобы оправдать закрытие больниц, школ, библиотек и так далее. Почему бы не применить точно так же этот принцип и эти пышные обороты к общественным услугам, которыми обеспечивается королевская семья?

Конечно, часто затруднительно определить, что именно думает «общественность». В делах, касающихся августейшей фамилии, «общественная позиция» формировалась скорее из ad hoc[106] опросов общественного мнения и меняющихся точек зрения монархистских, как правило, газет. Судя по февральскому опросу 1991 года, почти восемь человек из десяти считали, что королева должна платить налоги; некоторое время спустя Sun выяснила, что 59 553 ее читателя полагали, что королева должна финансировать ремонт Видзорского замка, тогда как всего лишь 3843 полагали, что этим должно заняться государство. Никто, следует подчеркнуть, не вышел из-за этого на улицы; никто не размахивал пиками и не смазывал их жиром, чтобы они получше входили в дубовые виндзорские головы. Но советники монархии могут точно различить, что всего лишь соломинка на ветру, а что больше похоже на здоровенный стожище сена. Так что это не было всего лишь совпадением, когда через два дня после беспрецедентной просьбы королевы о том, чтобы публика проявила симпатию, премьер-министр объявил, что она и принц Уэльский согласились платить налог на свои личные доходы, что пять младших по ранжиру членов семьи — принцесса Анна, принцы Эндрю и Эдуард, принцесса Маргарет и принцесса Алиса — будут в будущем оплачиваться из кармана королевы, экономя таким образом в Цивильном листе по £900 000 в год. Мистер Мэйджор обратил внимание на то, что королева сама инициировала дискуссии по этому вопросу еще летом, задолго до появления дымка в Виндзоре. Sun поздравила своих читателей захлебывающимся от самодовольства выносом: «ВЫ СКАЗАЛИ — ОНА УСЛЫШАЛА» и провозгласила победу «Власти Народа».

То была крошечная победа, триумфальный писк протеста после десятилетий лебезящего почтения. Нация, которая три с половиной столетия назад не постеснялась казнить Карла I, слишком долго морщилась от идеи проверять корешки чеков своего повелителя: необлагаемость королевы налогом рассматривалась так или иначе как часть ее уникальности, ее великолепия, ее чар. Королевский нал лучше всего обсуждать, спрятавшись под одеялом и на преклоненных коленях. Последний раз при пересмотре денежного содержания Виндзоров — в 1990-м, когда премьер-министром была миссис Тэтчер, а ее Канцлером казначейства — мистер Мэйджор, было подписано десятилетнее, гарантирующее индексацию, защищенное от инфляции соглашение, которое сопровождалось специальным обещанием правительства, что новых докладов о том, как королева потратила свои деньги, не будет обнародовано до 2000 года.

Большинство людей, всколыхнувшихся от кивка королевы фискальному обложению, очевидно, верили, что попадание Елизаветы в лапы молодцев из Налоговой была значительным конституционным прорывом. Но когда впервые, в 1842-м, на перманентном базисе был введен подоходный налог, тогдашний премьер-министр, сэр Роберт Пил, убедил королеву Викторию платить этот новый сбор на весь ее доход, из каких бы источников он ни поступал. Так она и делала вплоть до своей смерти в 1901-м, с какового момента главным сюжетом этой темы была монархия, пытающаяся, с возрастающим успехом уклониться от всех, каких только можно, налогов. Первый шаг сделал Эдуард VII, когда вступал в должность, но его надуло правительство, которое в тот момент вело крупнозатратную Бурскую войну. Однако Георг V настоял, чтобы цивильный лист был освобожден от налогообложения, а Георг VI, в результате ряда договоров, скрытых от парламентских проверок, добился, чтобы его личный доход также был объявлен неприкосновенным. Такова была позиция в течение последних пятидесяти шести лет.

Подоходный налог на протяжении девятнадцатого столетия был мизерным, так что королева Виктория запросто могла себе позволить платить его. Он существенно вырос только в 1906 году, когда Ллойд Джордж представил на рассмотрение свой первый бюджет и изыскивал средства, чтобы заложить основания для государства всеобщего благоденствия. С тех пор налоговое бремя значительно увеличилось — достигнув максимального уровня в 98 процентов между 1975 и 1979 годами, — а королевская семья тем временем находила разнообразные резоны не вносить свою долю в государство, во главе которого она стояла. Часть нынешнего личного состояния королевы является прямым следствием этого освобождения от налогов. Акционер, вложивший в 1936-м (последний год, когда монарх платил налог) £1 в среднеприбыльные ценные бумаги и плативший при этом на протяжении всех этих лет налог по верхней планке, сейчас бы выяснил, что его инвестиция оценивается в £42, тогда как в распоряжении не выплачивавших налогов короля или королевы оказался инвесторский портфель стоимостью £418. Или другими словами: минимальная оценочная стоимость личного состояния королевы — £50 миллионов, и это та сумма, которая могла бы накопиться, если бы ее отец, Георг VI, инвестировал в 1936 году в британские акции всего-то £119 000.

Пусть королева платит налоги! Триумф власти народа! До некоторой степени — да. Но сколько она будет платить и на каком основании — совершенно другой вопрос, который звонками читателей в редакции газет не решается. И вот в обстановке повышенной секретности будут проведены прения о том, что принадлежит именно королеве (Балморал[107], Сандринхем[108], ее конюшни) — а что государству и всего лишь используется королевой (Букингемский дворец, Виндзорский замок, королевская яхта[109]). Наконец, есть еще третья категория предметов вроде королевских регалий, королевской коллекции произведений искусства и даже королевской коллекции марок, которые в целом считаются неотчуждаемыми и, следовательно, не подлежащими налогообложению. А после того как добычу поделят, начнутся, надо полагать, сочные дискуссии о профессиональном довольствии. Что ей позволит Налоговая? Сколько выходных платьев и туфель считается необходимым для этой работы? Она сможет, конечно, потребовать персональное освобождение от налогов в размере £3445, а если ей удастся доказать, что ее муж не работает, то она получит дополнительное содержание в размере £1720.

Оценки состояния королевы расходятся в зависимости от того, как решать задачу. На одном краю — £50 миллионов; на другом — £6,5 миллиарда — цифра, решительно опровергнутая принцем Эдуардом как «полная бредятина». То, что в некотором смысле его мать живет перебиваясь с хлеба на воду (ветхая лестничная ковровая дорожка и все такое)? — это бесспорно; также бесспорен тот факт, что она одна из самых богатых женщин в стране. В последнее время ей, кажется, приходится наведываться в свою кубышку, чтобы прокормить своих непутевых детенышей; и ее бизнес с чистопородными лошадьми, есть такие сведения, приносит в последнее время убытков по £500 000 в год. Так что предварительные расчеты говорят о том, что за счет миссис Е. Виндзор Канцлер сможет обогатиться не более чем на £2 миллиона в год. Это соглашение о выплате налогов вряд ли спасет следующий бюджет мистера Ламонта (или его преемника). И, с другой стороны, этот маленький символический шаг не превратит Виндзоров из замшелой, квазиимперской, поголовно в бриджах и передвигающейся на конной тяге организации в монархию, с воодушевлением въезжающую в XXI век на велосипеде.

В настоящее время дело ее величества расследуется элитной командой налоговых инспекторов, базирующейся в северных окраинах Кардиффа. Дело Нормана Ламона расследуется сэром Джоном Бурном, генеральным аудитором и контролером, который ничего не знал об утаенном платеже в £4700 и который теперь решает, можно или нельзя оправдать его правилами Секретариата кабинета министров. Мистер Ламонт, выкарабкиваясь из очередных затруднений, еще раз привлек Peter Carter-RuckPartners, чтобы те представляли его интересы, и фирма требует извинений — плюс, без сомнения, впечатляющие гонорары юристам — от полудюжины газет. На этог раз, заверяют нас, счет мистера Картер-Рака будет оплачен непосредственно из кармана мистера Ламонта. И, надо полагать, он не станет пробовать воспользоваться своей кредитной картой.

Декабрь 1992

Норман Ламонт продержался на посту Канцлера до мая 1993 года, когда был подвергнут перетасовке (или был выставлен) Джоном Мэйджором.

9. Новый размер лифчика Британии

Патентованные фарисеи, а также те, кто придерживается пессимистических взглядов на историю, обожают полоскать себе рот фразой «Британия катится по наклонной плоскости». В геополитическом смысле это прямо-таки до чрезвычайности верно: относящееся к 1962 году саркастическое замечание Дина Эчинсона о том, что «Великобритания потеряла империю и пока еще не понимает, чем ей заняться», не утратило своей остроты, поскольку оно по-прежнему отражает текущее положение дел. Но любители всюду вынюхивать, нет ли где какого-нибудь знака или символа, часто предпочитают отдельные фактики полномасштабным разоблачениям. И какая же новость может быть лучше той, что сама Британия, сам образ страны стал declassee? Месяц назад в продажу поступила новая почтовая марка номиналом в десять фунтов, на которой изображена новая Британия. Во Франции замена подчеркнуто сексуальной, воплощающей национальные черты фигуры Марианны стала бы предметом открытого конкурса, дискуссий на государственном уровне, телевизионных голосований; министр культуры, а то и сам президент счел бы своим долгом сказать свое веское слово перед тем, как объявить имя преемницы Бриджит Бардо, Катрин Денев и Инее де ла Фрессанж. В нашей стране, были времена, у натурщицы, предоставлявшей свое тело для образа Британии, также были возможности предстать перед нацией во всем своем сиятельном величии. Когда в 1672 году этот образ вновь вошел в обращение на монетах, король Карл II не упустил случай выдвинуть на должность национальной иконы свою любовницу Франциску Стюарт, герцогиню Ричмондскую и Ленноксскую. Сэмюэл Пипе видел ее изображение на памятной медали несколькими годами раньше и записал в своем дневнике от 25 февраля 1667 года: «У моего ювелира мне попалась на глаза новая медаль короля, где в миниатюре вычерчено лицо миссис Стюарт — столь искусно, сколь, пожалуй, мне не доводилось видеть за всю мою жизнь; вся прелесть в том, что он ведь выбрал ее лицо для того, чтобы оно представляло Британию». Если искать преемницу для Герцогини Ричмондской, «прелестью» могло бы стать избрание давнишней подруги принца Чарльза миссис Камиллы Паркер-Боулз. Но в наши дни королевские предписания так далеко не распространяются; мы живем во времена более щепетильные — ну или более лицемерные, или демократичные. Поэтому в 1993-м украшенный гребнем шлем Британии увенчал голову Карин Крэддок, фотографа и жену иллюстратора Барри Крэддока. Неожиданно ставшая иконой целой страны женщина и ее муж проживают в Дептфорде, далеко не самом фешенебельном квартале юго-восточного Лондона.

Карл II сам выбирал не только Британию, но также и рисовальщика, Яна Роттье из Антверпена, которому он предложил работу на Королевском монетном дворе. В наши дни процесс стал более забюрократизированным. Королевское ведомство почтовых марок перебрало несколько дизайнерских коллективов, прежде чем остановиться на Roundel Design Group. Roundel, в свою очередь, рассмотрел творчество нескольких потенциальных иллюстраторов и отдал предпочтение Барри Крэддоку, поскольку его сильной стороной была способность рисовать способом, напоминающим гравюру.

(«Сначала процарапываешь контур на литографическом камне, а затем еще раз проходишься штихелем», — объясняет он.) Его вклад — первое, на что обращаешь внимание в новой марке; но в том, что касается оформления, он — последнее звено в цепочке. Консультативный комитет Королевского ведомства почтовых марок и Roundel Design Group бок о бок трудились почти два года; мистера Крэддока привлекли только в последние шесть недель процесса. У него было три недели на обсуждение вариантов и затем три недели на то, чтобы выцарапать на бумаге все необходимое. Неудивительно, что при таких-то сроках иллюстратор не стал прочесывать модельные агентства в поисках некоего революционного Лица Девяностых; он просто взял и свистнул своей жене. Заплатил ли он ей? «Нет, — отвечает она. — У нас не такие отношения».

Мистер Крэддок — низенький бодрячок с шевелюрой, в которой видна проседь, и узкими усиками; оставшаяся без гонорара Британия — очаровательно нецарственная — живая, непосредственная женщина с тем родом лондонского акцента, который недавно был классифицирован специали. — стами по лингвистической демографии, как эстуарный английский[110]. Обоим под сорок, но педант, набравшийся нахальства установить точную дату рождения Британии, анекдотическим образом не избежит ответа «55 до н. э.», а именно год первого римского вторжения на наши острова. Крэддоки обитают в надлежаще английской среде: уильям-моррисовские[111] обои в гостиной, декоративная бронзовая тарелка с королевой Викторией на кухне, а внизу на газоне изваяние, изображающее скачущего вприпрыжку большого домашнего кролика, белого с черными ушками и жутковато-тонкой черной линией вдоль хребта. Порода, опять же очень кстати, называется старо-английская, хотя сами Крэддоки склонны подозревать, что это китайская. Столь же озадачивающе запутанны расовые корни новой Британии, которая определенно не прошла бы экзамен комиссии, одержимой pur sang. Карин наполовину датчанка, «возможно, с дедом саами», а по другой линии в ней есть капельки югославской, ирландской и французской крови. Однако ж ее генеалогия, по крайней мере в качестве модели, безупречно патриотична, поскольку ранее она снималась в телерекламе в роли королевы Виктории, восседающей на бочонке с пивом.

В интересующем нас случае она позировала Барри в домашней пародии на свое мифическое воплощение. Закутанная в простыню, она сидела на доске, установленной на корзине для пикников и куче книг; трезубцем в ее правой руке служили садовые грабли, круглым щитом у левого бедра — старая столешница; коряга из палисадника в левой руке играла роль оливковой ветви. В подобных обстоятельствах позирование, разумеется, не значит, что модель должна надолго застыть в зафиксированном положении — скорее от нее требуется пробовать разные позы и жесты для серии фотографий, с которых впоследствии будут сделаны эскизы рисунков. Если даже ее участие ограничилось лишь этим сеансом, осознавала ли Карин Крэдцок серьезность происходящего — ведь ей предстояло воплотить образ страны для следующего поколения? «Да нет, не особо, — отвечает она с беспечной улыбкой. — Просто нелегкая была работенка — надо было помочь ему ухватить момент"».

У Барри уже был стаж работы с национальным образом — ему приходилось рисовать Британию в разных рекламных проектах. На этот раз «ухватить момент» оказалось целой историей, и весьма непростой, не в последнюю очередь из-за постоянных консультаций — или, если хотите, вмешательств. («Всю дорогу у меня над головой стояло еще десять человек»).

Тьма тьмущая черновых набросков фиксируют эволюцию Барри от субтильной, вертлявой, простецкой, широколицей Карин, уставившейся влево, к монументальной, величественной, государственной, римсконосой Британии, смотрящей вправо. Рост Карин — 5 футов 3 1/2 дюйма, тогда как на этой марке, говорит она, в ней «чуть ли не восемь футов». «Да, она барышня со статями», — соглашается Барри, испытывающий почти благоговение перед делом своих рук. Разумеется, нарисованные изображения часто бывают далеки от оригиналов: хотя Герцогиня Ричмондская по общим отзывам была великая красавица (и великая дуреха), к моменту своего появления на монете она перенесла изуродовавшую ее оспу. В случае Марианны некоторые корректировки можно было бы внести даже и на более ранней стадии, если вечнозеленые слухи о подтяжках, которые делает себе на лице Катрин Денев, заслуживают доверия.

Британия не просто укрупнилась; также улучшилась и ее осанка. «По мере изменения эскиза фигура все прибавляла и прибавляла в росте, — говорит Барри. — На моем первом эскизе она почти полулежала». Карандашная пометка вдоль верхнего края предварительного наброска гласит: «ФРОНТ РАБОТ. ШЛЕМ ПОМЕНЬШЕ. РУКУ — ДРУГУЮ. ГРУДЬ — ДРУГУЮ. ЩИТ — ДРУГОЙ, и т. д.». Постоянно корректировались линии бедер, ног и торса. Предметом серьезной и обстоятельной дискуссии стал размер лифчика Британии. «Это был, можно сказать, ключевой вопрос», — вспоминает Барри. Майк Денни из Roundel Design Group объясняет: «Британия должна выглядеть могучей и величественной, но одновременно ей следует быть и женственной. Сначала грудь у нее была почти плоская — курам на смех. Затем мы ударились в другую крайность. В конце концов мы сошлись на размере 36В». Демократично, ничего не скажешь: 36В в настоящее время — стандартный размер бюста в этой стране, причем данный показатель неуклонно прогрессирует, во всяком случае, еще семь лет назад средним признавался 34В, если верить расчетам производителей бюстгальтеров Gossard. Двумя факторами, обеспечивающими рост, считаются противозачаточные таблетки и улучшение питания; смех смехом, а в этот самый момент femme moyenne sensuelle [112]мало-помалу пухнет как на дрожжах, нацелившись уже на 36С. Барри Крэддок вспоминает тот момент, когда «дама из Управления почт, Анджела Ривз, взяла ручку и сказала — вот это должно быть вот так». Похоже, у него отлегло от сердца, когда выяснилось, что конечное решение осталось за заказчиками: «Стандартный 36В — так они мне сказали».

Помимо амазонкианских параметров Карин, предметами обсуждения стали стилистические и декоративные частности. В своем дебюте на монетах — медном сестерции, выпущенном при императоре Адриане (117–138 н. э.) — Британия предстает в своей начальной, подневольной ипостаси, пленницей, стоящей на скалистом утесе с утыканным шипами щитом в руке. В новое время — то есть начиная с XVII века — она была скорее завоевательницей, чем той, кого завоевывали, — непоколебимая, величественная фигура, представляющая себя в умеренно парадоксальном виде — как несущую одновременно и войну, и мир. При ней всегда был круглый щит, расписанный в цвета национального флага; она держит либо копье, либо (с более недавнего времени) нептуновский трезубец; два ее наиболее привычных аксессуара — боевой шлем и оливковая ветвь, которые появляются и исчезают в зависимости отдуха времени. Часто ее изображают неусыпно сторожащей берег, и ее морской статус может быть подчеркнут с помощью добавления корабля или маяка, иногда и того и другого. Реже — как, например, на 50-пенсовой монете 1969 года — ее комбинируют с другим имперским животным — львом.

Британия мистера Крэддока — образ строгий, представительный и весьма традиционный. Щит, меч, трезубец, оливковая ветвь, все та же фигура на бушприте корабля Pax Britannica: сначала мы вас завоюем и затем преподнесем вам мир, а вы покорно его примете. Барри и так и эдак пытался смягчить этот образ, но нельзя сказать, чтобы он преуспел в этом. Карин вспоминает, что однажды, когда она позировала, «он попросил меня держать грабли более нежно», и, может статься, в том, как Британия сжимает свой трезубец на марке, можно уловить нечто женственно-безвольное, самую малость. Но прочие инициативы мистера Крэддока натолкнулись на сопротивление членов комитета. «Я предлагал вставить туда голубей, — вспоминает он. — Голуби им не понравились». Майк Деннис согласен: «Да, голуби нам не понравились. Мы хотели, чтобы получился символ, это ведь не просто картинка какая-то». Завернули также и парусник, который попробовал протолкнуть Барри, равно как и рудиментарные Белые скалы Дувра. «А что за тучи у вас сгустились на заднем плане? — спрашиваю. — Выглядит это так, будто над плечом Британии вот-вот разразится Ураган Крейг или тайфун Донна. «Да это так, просто», — поспешно отвечает Барри, несколько нервически, будто перепугавшись, что эту его погоду могут принять за политический подтекст, который он протащил контрабандой. Иногда тучи — это просто тучи.

Затем эту скорректированную, проверенную-перепроверенную, согласованную во всех инстанциях и одобренную 8-футовую, с бюстом 36В Британию запихнули в антураж, предоставленный Roundel. Было бы заблуждением допустить, что прочую оформительскую параферналию станут подгонять к основному изображению на марке: перед тем как Крэддок приступил к своему шестинедельному сотворению Британии, его снабдили законченным макетом, где женская фигура была единственным элементом, подлежащим обсуждению. Расположение и пропорции компонентов были фиксированными; равно как и цвета (оливково-серый и довольно броский багровый); равно как и казенно-современная гарнитура для символа «Ј Ю». То, что неискушенному взгляду покажется неприятной дисгармонией элементов дизайна, Майк Денни называет «попыткой выразить чувство современной нации с наследием». Кроме того, целый ряд деталей присутствовал на почтовой марке по умолчанию. Девять пустулезных бугорков под головой королевы оказались брайлевскими точками — это их первое появление на британских марках. Четыре вытисненных в форме гребешка клейма, которые можно нащупать по краям сверху и снизу, призваны чинить препятствия доморощенным фальсификаторам. «Если вы соберетесь подделывать марку, — объясняет мистер Денни, — то перфорацию в два счета можете сварганить на швейной машинке». Новую Британию угораздило угодить в то, что называется «почтовая марка с высокой степенью защиты». Мистер Денни говорит, что она «оформлена так, чтобы напечатать ее было чрезвычайно сложно» — и, следовательно, надо полагать, копировать печатным способом. Среди сдерживающих факторов выделяются несколько разноцветных типографских красок, использованных при печати; миссис Крэддок попала под ковровую бомбардировку из крошечных значков багрового, красного, зеленого и оранжевого цветов, в которых можно разобрать «£10»; даже тонкие линии моря, которые простираются от голени Британии, как выясняется, — исследование с помощью увеличительного стекла подтверждает это — шелестят: £10… £10… £10… £10. Наконец, тут есть решетка из двадцати пяти маленьких крестиков из металлической фольги, наложенная на центральную фигуру: злоумышленник, попытавшийся сделать с марки ксерокс, останется с носом — крестики из серебристых превратятся в черные. На взгляд обычного человека, решившего приобрести марку не ради фальсификации, крестики эти, надо сказать, перемигиваются на срету не слишком приятно — напоминая скорее задание для игры «соедини точки». Один из них прилепился ровно под правым ухом Британии, как красный крестик в снайперском оптическом прицеле. Мистера Крэддока даже попросили сдвинуть его фигуру вбок, чтобы избежать этой накладки, но он уперся рогом и отверг это предложение. Все эти наслоения производят странноватое впечатление и, несомненно, уменьшают визуальный эффект марки. Похоже на изящное здание, которое огородили забором из сетки-рабицы и колючей проволоки, понавешали на столбы трансформаторные коробки с сигнализацией, а на газонах пустили рыскать хрипатых восточноевропейских овчарок. Все это вносит в образ дополнительный символический резонанс, пусть даже и не преднамеренно.

Как обнаружил Барри Крэддок («Голуби им не понравились»), национальная иконография — дело тонкое, и соваться в этот монастырь со своим уставом может оказаться себе дороже. Проект дизайна новой 10-фунтовой марки отослали королеве для официального одобрения (процедура, обязательная для всех марок), и в надлежащее время, 7 октября, оно было получено; приблизительно в то же время в другой части Букингемского дворца собиралась разразиться маленькая буря в подстаканнике из позолоченного серебра. Тогда как в случае с почтовыми марками участие августейших особ ощущается совсем незначительно, когда речь заходит о монетах, степень их вовлеченности в творческий процесс возрастает в разы. Принц Альберт, консорт королевы Виктории и пламенный сторонник взаимодействия Искусства и Промышленности, всегда принимал вопросы дизайна монет близко к сердцу. В 1922 году при Королевском монетном дворе был учрежден Консультативный комитет по дизайну монет, медалей, печатей и орденов, и его председателем с 1952 года стал его королевское высочество принц Филипп, герцог Эдинбургский, КОП, р., КОЗ, БИ[113]. Прочие члены комитета, дюжина или чуть более того, рекрутируются из нумизматов, герольдов[114], художников, дизайнеров, каллиграфов, орнитологов, ботаников и мастеров художественного слова, которые объединяют свои специальные знания, чтобы решить сложную, бюрократическую, щекотливую и приятную задачу рекомендовать королеве, как должны выглядеть монеты, выпускающиеся в обращении в Британии. Разумеется, ни о каких гонорарах здесь речь не идет, хотя члены комитета все же получают пробные экземпляры великопостной милостыни[115] — набор крошечных, с ноготок ребенка, монеток, которые чеканятся ежегодно для раздачи столь же крошечной группе достойных бедняков в Великий четверг.

Большинство членов комитета мужчины, с высокой степенью концентрации среди них обладателей рыцарского и профессорского званий, но иногда туда просачиваются и женщины, в том числе скульптор Элизабет Фринк и в настоящее время маркиза Англси. До некоторых пор в членах комитета состояла также и писательница и культуролог Марина Уорнер. Когда я спросил ее, как вышло, что ее туда назначили, она сказала: «О, это было в высшей степени по-английски. На каком-то приеме я заговорила со своим соседом об американской долларовой купюре и ее масонской символике. Мой собеседник оказался Джоном Поршесом, нумизматом, я рассказала ему о своей книге «Памятники и девы», он выдвинул мою кандидатуру в комитет. Это назначение выглядело крайне естественным; мисс Уорнер, женщина вулканического интеллекта и апулеевской красоты, один из самых осведомленных и проницательных в стране специалистов по значениям и интерпретации культурных символов. Однако ровно перед назначением — в качестве преемницы недавно почившего поэта лауреата сэра Джона Бетджемана как «представителя от словесности» — ей стало ясно, что пребывание среди нумизматических великих и ужасных не сводилось — ну или по крайне мере сводилось не полностью — к обсуждению, кому следует пресмыкаться, а кому — стоять на задних лапах. Комитет располагается на одной из тех точек, где пересекаются королевская власть и политика: тогда как Монетный двор, естественно, — Королевский, его официальный глава - Канцлер казначейства, то есть министр финансов. В 1985 году, когда в комитет должна была войти Уорнер, Канцлером (при миссис Тэтчер) был Найджел Лоусон. Мисс Уорнер вспоминает: «Мне позвонили и спросили: «Чем вы занимались до настоящего времени? Касательно вашей кандидатуры возникли некоторые сомнения». Оказалось, против меня был Найджел Лоусон. Он позволил мне пройти только по представлению трех сторонников Тэтчер». Так а что же с ее прошлым? «Я полагаю, Лоусон считал, что я из леваков». Поскольку мисс Уорнер — либерал чистой воды, наверняка именно так он и подумал. Возможно, ее сочли перспективной в плане узаконения факта своего существования в глазах консервативного истеблишмента в силу того, что ее дедом был П.Ф. «Слива» Уорнер, знаменитый перед войной капитан английской крикетной сборной.

На вопрос о своих нумизматических предпочтениях мисс Уорнер без раздумий называет знаменитую греческую, отчеканенную в Сиракузах, монету, на которой изображена длинноволосая Аретуза; вокруг головы девушки резвятся дельфины. «Вот к чему я хотела бы, чтобы мы вернулись. Совсем не обязательно нагружать изображение тяжеловесной национальной символикой — монета может быть чем-то таким, что доставляет удовольствие», — решительно произносит она. «Удовольствие», однако ж, — не то слово, которым особенно часто козыряют в ходе прений Консультативного комитета Королевского монетного двора. Скорее да, чем нет, члены будут обсуждать геральдические солецизмы, символические фитюльки, степень вычурности шрифтов или неразрешимую проблему Северной Ирландии. Это совсем крошечный уголек из ирландского костра, но он способен воспламенить даже эти академические и в целом весьма сдержанные дискуссии во флигеле Букингемского дворца. Затруднение состоит в том, что, тогда как все три прочие части Соединенного Королевства могут похвастаться замечательно богатым выбором бесспорных древних символов, подходящих для использования в общественной иконографии, у Северной Ирландии таковой отсутствует. Как представить эту территорию на монете? Красной Руке Ольстера[116] будет не слишком уютно в католическом кармане, тогда как протестантский большой палец напорется на арфу или трилистник[117]. Старинная корона св. Эдуарда худо-бедно приемлема, но тут не слава богу с крестами: крест св. Патрика, уже известный по флагам и гербам, еще туда-сюда, но кельтский крест, который некоторые протестанты могут принять за символ, оскорбляющий их религиозные чувства, не лезет ни в какие ворота. Не так давно компромисс был найден в торке — так называется церемониальная цепь, часто из червонного золота, которую в старину носили на шее вожди кланов в Гибернии. Еще можно более-менее безопасно плясать от садово-огородной тематики: лен, очный цвет, рябина. Не так давно была предпринята попытка выдвинуть в качестве эмблемы провинции лося: злополучный оформитель в страшном сне не мог себе представить, до какой степени геральдически сомнительно помещать на щит это животное. Эта черная дыра провоцирует художников выдвигать все более оригинальные образы: недавно на рассмотрение комиссии поступил проект, авторы которого представляют Северную Ирландию в качестве юницы, невинно играющей на оловянной флейте, сидя при этом верхом на Джайент Козуэй[118].

Кто именно был автором варианта с оловянной флейтой, комитет так и не узнает — члены просто будут рассматривать «Представление 1(d) от Дизайнера № 1 по Пункту 3: Региональные Изображения для монеты £ 1». Анонимность художников тщательно соблюдается, хотя с годами персональные стили неизбежно становятся узнаваемыми. Иногда — как в случае с мемориальной кроной, которая должна быть выпущена в этом году в честь сороковой годовщины коронации королевы — проводится открытый конкурс. Чаще приглашаются конкретные художники с тем, чтобы они представили на рассмотрение свои проекты. Именно так обстояли дела в случае с новыми региональными изображениями для реверса 1-фунтовой монеты. Данное средство денежного обращения было введено в 1983-м и каждые двенадцать месяцев дизайн реверса обновляется. В течение первого года выпуска на реверсе чеканился Королевский герб, затем начался четырехгодовой цикл, на протяжении которого отмечались каждая из составляющих частей Соединенного Королевства, затем опять Королевский герб в 1988 году, за которым последовал новый региональный цикл. В 1994 м — после нынешнего буферного года, начнется следующий региональный цикл. В преддверии этого события дюжину художников попросили представить предварительные наброски на конкурс в Королевский монетный двор к 31 декабря 1991 года. Им было предложено разработать изображения, связанные общей темой или еще как-либо унифицированные стилистически; им напомнили об ирландской проблеме; также было обговорено вознаграждение. Тем, кто представит на рассмотрение набор из четырех рисунков, причиталось по £250; те, кто войдет в короткий список и удостоится предложения изваять гипсовые модели своих изображений (не более 7 дюймов в диаметре), получат по £500 за модель; победителю заплатят по £2500 за каждую из четырех моделей при наличии королевского одобрения, в обмен за каковые блага он или она передаст все права Короне.

Желание участвовать в конкурсе изъявили девять художников из двенадцати, и вот 11 февраля 1992 года Консультативный комитет встретился для своей первой экспертизы в Китайской столовой Букингемского дворца. Члены комитета проникают в здание через Дверь Личного Казначея Короля, располагающуюся на правой стороне фасада дворца, где их встречают военные конюшие. Здесь мужчины избавляются от пальто, которые, вместо того чтобы отправиться на вешалку, укладываются, в беспрекословной военной манере, в массивные кубы, расставленные на столе. (К счастью, на женские пальто подобного рода посягательство предпринято не было.) Члены комитета поднимаются на второй этаж, минуя, до недавнего времени, предостерегающую картину Ландсира[119] — цирковую викторианскую вариацию сюжета «св. Даниил в логове льва»; мельком им удается разглядеть бесконечный устланный красной ковровой дорожкой коридор, охраняемый шеренгой бюстов и урн, а затем их препровождают в помещение комитета. Это оформленная в красно-золотых тонах шинуазери[120] начала XIX века — «камин, уже раскочегаренный, выглядит, как тысяча драконов, плюющихся огнем», припоминает Марина Уорнер. Никто не усаживается, все осматривают рисунки, которые через несколько минут станут предметом обсуждения, — до официального прибытия председателя, принца Филиппа; затем они занимают свои места за длинным столом. На просьбу описать эти собрания мисс Уорнер отвечает: «На что это было похоже — так на Безумное Чаепитие у Шляпника. Все слегка поклевывают носом. Атмосфера настолько напыщенная, что сам церемониал действует убаюкивающе. Все настолько благообразно, что и язык в этой обстановке словно деревенеет во рту». Несмотря на вышеописанные неудобства, на первой встрече членам комитета все-таки удалось сократить количество участников конкурса на реверс монеты достоинством в £1 до пары финалистов: Дизайнера 8, предоставившего серию прилежно исполненных в традиционной манере геральдических набросков, и Дизайнера 9, чьи изящные рисунки, несомненно представляющие угрозу для противников удовольствия, изображали диких птиц — шилоклювку за Англию, орлика за Шотландию, красного коршуна за Уэльс и розовую крачку за Северную Ирландию. Тематически эти четыре птицы были связаны между собой тем, что каждая из них в начале столетия была близка к вымиранию, но с тех пор благодаря предпринятым мерам по разведению успешно восстановила свою численность.

К следующей встрече, состоявшейся 26 мая, уже понятно было, что оба дизайнерских проекта оказались не без изъянов. Геральдическая серия подверглась критике как Министерства по делам Шотландии, так и министерства по делам Уэльса. Министерство по делам Шотландии, проконсультировавшись с лорд-лайоном[121], герольдмейстером, объявила шотландский дизайн в Сериях А Дизайнера 8 невразумительным и некорректным винегретом из эмблем, тогда как Министерство по делам Уэльса обратило внимание на жуткий геральдический ляпсус: валлийский дракон здесь оказался на фоне того, что, на их взгляд, было похоже на крест св. Георгия. Птицы между тем также попали впросак. Оба министерства — и по делам Шотландии, и по делам Уэльса, — в принципе отнесясь к ним благосклонно, заинтересовались, сумеет ли общественность опознать эти виды как должным образом представляющие их страны. У герцога Эдинбургского возникло возражение, касающееся флоры: шилоклювка схватилась за дубовую ветку, орлик — за чертополох и так далее. На рисунке для Уэльса красный коршун вцепился в лук-порей[122] с таким видом, будто он камнем рухнул с неба на прилавок зеленщика и заграбастал растение, намереваясь во что бы то ни стало накормить своих птенцов. Компетентный в сфере орнитологии член комитета обратил внимание, что на данный момент наука не располагает данными о том, что красные коршуны питаются луком-пореем.

Были и другие критические отзывы: что геральдические изображения нагоняют тоску; что шотландского льва не худо бы сделать покрупнее; что птиц следовало бы продемонстрировать скорее в полете, чем приземлившимися; что шилоклювку в качестве символа Англии необходимо заменить на ворона. Более серьезная угроза для птиц исходила от заместителя главы Монетного двора и председателя комитета, мистера А.Д. Гарретта, который сказал, что поскольку фунт является главной монетой, находящейся в обращении, то вопрос о ее оформлении — не тот, к которому можно подойти с «полной гибкостью». Также на этой встрече присутствовал финансовый секретарь Казначейства, член парламента мистер Энтони Нельсон, действовавший по поручению Канцлера казначейства. Это было нечто новое: за семилетний стаж мисс Уорнер министр финансов возникал на горизонте всего дважды. Обычно комитет, выполнив свою работу, отчитывался перед Монетным двором, который, в свою очередь, рапортовал Казначейству. Теперь за заседанием комитета наблюдал спецпредставитель. Мистер Нельсон выразил мнение, что утверждение проекта с птицами может повлечь за собой понижение статуса монет, уравнивания их с простыми марками. Надо полагать, он запамятовал, что на реверсе одной из самых ходовых монет столетия, ныне вымершем фартинге, был изображен крапивник. То было изящное соответствие изображения и номинала: самая маленькая британская птица на самой меньшей из циркулирующих монет.

Тем не менее договорились, что обе серии следует «совершенствовать далее». От Дизайнера 8 требовалось исправить все четыре рисунка согласно указаниям Геральдической палаты, чтобы сделать их геральдически кошерными, тогда как Дизайнер 9 должен был внести исправления в своих птиц, во-первых, показав их в полете, и во-вторых, присовокупить к ним короны четырех регионов в качестве дополнительных опознавательных знаков (на самом деле процент населения Британии, который в состоянии отличить одну региональную корону от другой, размером приближается к крапивнику). Затем комитет встретился 3 ноября, чтобы обговорить свои окончательные рекомендации Монетному двору. В первую очередь он одобрил протоколы предыдущего заседания и обсудил новую 2-фунтовую монету, которая выпускается к трехсотлетию Английского банка в 1994 году. Затем шел «Пункт 3 — Новые серии региональных изображений для реверса монеты £1». Не успел, однако ж, председатель огласить повестку, как заместитель главы Монетного двора проинформировал Комитет, что им незачем утруждать себя рассмотрением проекта с птицами. Покорившись на какое-то время, члены обсудили все «за» и «против», касающиеся подремонтированных геральдических серий, в которых по-прежнему оставалось множество недочетов и которые, по мнению некоторых, стали даже хуже, но тут мисс Уорнер взбаламутила Безумное Чаепитие, потребовав объяснить, с какой стати им не позволили обсуждать птиц. «Когда мы спросили почему, — вспоминает она, — замминистра — эта разъевшаяся на казенных харчах канцелярская крыса — надул щеки и принялся бухтеть. Причина, разумеется, состояла в том, что министерство Канцлера казначейства, Нормана Ламонта, решило предотвратить нежелательное постановление комитета. Птиц, которых сочли недостаточно внушительными, чтобы удостоиться быть вычеканенными на монетах, расстреляли в воздухе, что бы ни мнил по этому поводу Консультативный комитет по дизайну монет, медалей, печатей и орденов Королевского монетного двора.

Конечно, комитет всего лишь консультативный: в 1991 году он рекомендовал проект изображения для медали за войну в Персидском Заливе — по случайному совпадению, тому же художнику, который нарисовал птиц, — который ничто - же сумняшеся отвергли Королева и Объединенный комитет начальников штабов. (Интересный постельный разговор должен был состояться в тот вечер в Букингемском дворце: «Что ты делала сегодня, дорогая?» — «Зарубила твою паршивую медальку, дорогой».) Тем не менее одно дело, когда вмешивается Королева: приятного мало, но вполне законно. А вот когда с бухты-барахты комитетлишили права принимать решение — это уж совсем ни на что не было похоже. Мисс Уорнер предприняла свое собственное расследование и обнаружила, «что Ламонт решил, что ему подойдет геральдическая серия». От финансового секретаря Казначейства также слышали, что он говорил, причем как нечто само собой разумеющееся: «Да просто Канцлеру птицы эти не нравятся».

Марина Уорнер подождала до следующего, состоявшегося 10 февраля 1993 года, совещания — ей хотелось посмотреть, не представится ли шанс пересадить злополучных птиц на монеты меньшего достоинства, а также узнать, под каким соусом будет официально запротоколирована вся эта кувыр - коллегия; а затем хлопнула дверью. «Я действительно не видела смысла в том, чтобы непонятно кто шлепал моей рукой печать на очередное проявление эстетического вкуса Нормана Ламонта». После чего она протягивает мне карикатуру Чарльза Аддамса, вырванную из последнего The New Yorker. Средневековый король высовывается из-за зубцов стены своего замка и говорит столпившемуся внизу мужичью: «А сейчас — тренировка демократии: я назначаю свободные выборы — какая у нас будет национальная птица».

Вы можете сказать, что в ламонтовском вмешательстве в работу комитета не было ничего экстраординарного, это тот трюк, который министры, хоть левые, хоть правые, имеют обыкновение проделывать довольно часто, и, не исключено, тем чаще, чем жестче их критикуют за несостоятельность в основной их сфере деятельности. Вы можете сказать, что любое заседание какого-либо комитета — это и есть Безумное Чаепитие. Вы можете сказать, что впечатления мисс Уорнер были почти предсказуемыми: Злоключения Женщины Либерала в Мире Мужчин, консерваторов и роялистов. Даже и при всех этих обстоятельствах вопрос, который она поставила перед комитетом в своем заявлении об уходе, вопрос о «центральной проблеме чеканки монеты в сегодняшнем Соединенном Королевстве», является актуальным и жизненно важным. «Политические изменения, происходившие со Средних веков, предполагают, что иконографический язык геральдики, богатый и выразительный сам по себе, нуждается в радикальной встряске, которую следует производить до тех пор, пока он не потеряет форму, чтобы быть в состоянии представить современную реальность. Единороги, драконы и т. п. более не могут выразить новые реалии… Мы должны освоить некий иной ресурс образов, чтобы иметь возможность передать текущее состояние истории Соединенного Королевства». Или — мне она изложила то же самое в более категоричной форме: «Это вопрос о том, какими мы себя видим. Хотим ли мы жить в стране Лоры Эшли[123], лавандовых саше, Общества охраны памятников и сусальной старины — или мы хотим воспринимать себя как передовую нацию, движущуюся в авангарде нового мира, новой Европы?» Пока на этот вопрос можно ответить с унылой однозначностью. Бьюсь об заклад, что в следующий раз, когда Британии сделают косметический ремонт, поверх лифчика, теперь уже размера 36С, она будет задрапирована в платье от Лоры Эшли.

Апрель 1993

10. Миллионеры в минусе

Нечасто встречаешь человека, потерявшего миллион фунтов стерлингов. И уж совсем редко — того, кто рассказал бы об этом незнакомому человеку — хуже того, журналисту — по телефону.

Однако ж именно вот так, без обиняков, начала разговор Фернанда Херфорд, когда я позвонил ей. «Сегодня утром они сняли с меня миллион. И потребовали еще £319 000. Они совершенно беспощадны. То есть, разумеется, им не видать этих денег». Все это было произнесено уравновешенным, слегка ироничным тоном. Эти «они» из ее драматического монолога — ист-эндские мафиози? выписывающие наркотики врачи? — оказались страховщиками из Лондонского Ллойдз. Фернанда Херфорд — ллойдовский инвестор, или индивидуальный член корпорации, что по-другому называется здесь «Имя»; несмотря на свою уверенность в том, что ее деньги работали в сегменте рынка, для которого характерны невысокие степени рисков, на протяжении трех лет подряд она несла абсурдные, баснословные убытки. Ее откровенность в рассказе о таких потерях — здесь, в Британии, где параноидальная скрытность и едва ли не ватерклозетная стыдливость, которая так и не отлипла от всего, что касается денег, является показателем того, что некая небольшая часть общества перенесла нечто беспрецедентно чудовищное, до такой степени, что все теперь пошло наперекосяк. Оказалось, что один из столпов британского общества был сделан из пенопласта. Только по тому, что об этом заговорили вслух, можно понять, насколько обманутые люди перестали доверять своим партнерам, как сильно переживают они предательство, насколько разгневаны.

Через несколько дней после нашего разговора я нанес миссис Херфорд визит в ее дом в Челси, прямо у Фулем-роуд. Мы расположились на залитом солнцем заднем дворике; на столе между нами стоял наполненный до краев кофейник; ее муж, бухгалтер, работал наверху; тем временем на кухне ее дочка, студентка, тащила к плите мешок специальной муки для чапати[124] Elephant, такой огромный, что им можно было бы накормить целую деревню; хрестоматийная атмосфера английской семьи, относящейся к верхушке среднего класса. Фернанда Херфорд оказалась миловидной дамой среднего возраста, которая до последних двух лет, по всем внешним критериям, пользовалась всеми преимуществами достатка, хотя и не богатства, и всецело доверяла тому, что считалось одной из крупнейших финансовых институций мира, и которая сейчас основательно неплатежеспособна. «Сейчас они цепляются в каждый пенни — и уж эти свое возьмут. Они беспощадны, — повторяет она. И все же, по сравнению с другими, ее случай не так уж плох. — По ллойдовским понятиям моей историей никого не разжалобишь».

На просьбу уточнить, как и почему она вступила в Ллойдз в 1977 году, она настаивает: «Я сделала это не из-за денег». Поначалу такой ответ может показаться странным, ведь деньги, в конце концов, поступают на счет и к тем, кто ни о чем другом думать не может, и к тем, кто к ним равнодушен. Также ее решение не было связано с тем, «чтобы дать образование детям», — традиционное объяснение ллойдовского инвестора, который, понятное дело, в государственную школу своих детей не отправит. Она сделала это «потому, что мой отец уже был Именем»- так что я как бы соскользнула туда». Ты «соскальзываешь» туда просто в силу презумпций своего социального круга. Брат и две золовки Фсрнанды Херфорд был и в Ллойдз; еще она знала ллойдовского агента Энтони Гуда. «Я сделала это, потому что была знакома с обстоятельствами Гуда, потому что женщинам позволяется участвовать в Ллойдз, и мне казалось, что это будет очень по-английски». Ее первый рейд в более опасную зону рынка — андеррайтинговый[125] бизнес, с лимитом суммы ответственности по риску в £150 000 — состоялся в следующем году. Учитывая то, что обычно разрешение спорных вопросов занимает некоторое количество времени, уходящее на урегулирование страховых исков, отчетный период в Ллойдз — три года. Таким образом, в 1981 году миссис Херфорд получила чек на £4100, отражавших ее 2,73-процентный доход за 1978 год. Выглядит это не бог весть как впечатляюще, но суть — и одно из первостатейных достоинств для тех достаточно привилегированных лиц, которые были ллойдовскими Именами па протяжении трех веков его существования — в том, что инвестированные деньги в действительности не передаются из рук в руки. Принцип предприятия состоит в том, что Имя «декларирует» для Ллойдз некий фиксированный капитал как гарантию того, что, если дела обернутся несчастливым образом — классический пример: судно не доходит до порта назначения, — у него окажется это богатство, и к нему можно будет обратиться. Будучи готов исполнить это теоретически допустимое требование, инвестор волен вкладывать свои деньги — те же самые деньги — еще во что-то. Ллойдз дает вам возможность, таким строго установленным образом, удваивать ваш капитал. Мало того, это позволило Фернанде Херфорд несколько даже более чем удвоить свои деньги еще одним способом: инвестору позволялось принимать на страх риски с лимитом страховой премии приблизительно в два с половиной раза больше, чем задекларированное состояние. На своем первом году соответственно миссис Херфорд задекларировала состояние в £75 000, приняла рисков на сумму в £150 000, использовала свои базовые £75 000 где-то в другом месте и три года спустя получила £4100, которые, согласно одной интерпретации, являются всего лишь 2,73 процента дохода по вложениям, но также могут ведь рассматриваться и как 5,46 процента дохода от задекларированного капитала; или, выражаясь иначе, можно взглянуть на них как на деньги из воздуха, ни за что.

Такая, вполне приемлемая, ситуация продолжалась еще восемь лет. Традиционно оптимистичная цифра прибыли, которую соблазнители нашептывают на ухо ллойдовским Именам, составляет куда как недурственные 10 процентов на принятый на страх бизнес. За девять лет коммерческой деятельности Фернанда Херфорд только раз выбила это призовое число. Ее прибыли колебались от наименьшей в 0,78 процента за 1979 годдо наивысшей в 11,18 процента за 1982 год. С другой стороны, ей удалось увеличить свое задекларированное состояние до £200 000 в течение 1984–1986 годов. К 1989 году, когда пришли результаты за 1986 год, ее совокупная прибыль составила £82 665, или 5,51 процента от суммарного объема принятого на страх бизнеса. Это, конечно, не легендарные 10 процентов, ну так и миссис Херфорд заверяли, что она страхует риски в неопасном сегменте рынка. Это выглядело логично. «Сверхприбылей я никогда не получала, зато и не боялась никогда, что сильно рискую». Что да, то да, вот и ее агент Энтони Гуда произнес фразу — которая, чего уж тут удивляться, накрепко засела у нее в памяти — насчет того, что ее инвестиции были «настолько надежны, что кошку можно заложить и все равно не прогадаешь».

В 1987 году она увеличила свой лимит по сумме ответственности до £300 000, и в 1990 узнала о первых понесенных ею убытках: £13 391, которые практически перечеркнули сумму ее дохода за предыдущий год, которая составила £14 199. Что, однако ж, не помешало ей — по совету своего агента — еще раз увеличить лимит своих страховых премий: до £375 000 за 1988 и 1989 годы и затем до £500 000 за 1990-й. В конце июня 1991 года она получила письмо от Энтони Гуда: «Боюсь, вы потерпели совокупный убыток [за 1988 год] в размере £219 985,27. Был бы вам признателен, если бы вы переслали мне чек на вышеуказанную сумму… к 12 июля. Агенты-распорядители поставили нас в известность, что все счета, оставшиеся неоплаченными после 15 июля, повлекут за собой начисление процентов». Не было ли у нее соблазна бросить все это преприятие в тот момент, когда суммарный итог ее одиннадцатилетней деятельности на этом рынке составил £150711 убытка?«В 1991 году Энтони Гуда сказал мне, что самое худшее позади. Еще он сказал, что максимум я могла потерять еще £90 000. Я по-прежнему считала, что игра стоила свеч». И в любом случае она уже подписалась на убытки или прибыли по бизнесу, который она застраховала в течение 1989 и 1990 годов. Когда пришли данные об их результатах, стало ясно, что самое время было закладывать кошку. В 1992 году с нее потребовали £527 348,03 за 1989 год; плюс в этом году — еще £319 000. В Британии сейчас существует новая избранная раса людей, которых можно назвать миллионерами в минусе. Фернанада Херфорд, самообладанием которой можно только восхищаться, винит во всем только себя: «Вынуждена признать, я была неподвижной мишенью — я им доверяла». К тому моменту, как она стала миллионершей в минусе, ее синдикат Гуда Уокер приостановил коммерческую деятельность, и Энтони Гуда из агента с репутацией «компанейского и фартового» превратился в негодяя, которого кляли последними словами едва ли не чаще, чем всех прочих брокеров. Сейчас миссис Херфорд может выбирать одно из трех: объявить о банкротстве, предаться в руки Комитета по Разрешению Затруднений Членов Ллойдз или подать в суд на тех, с кем она имела дело, за их халатное отношение к делу. Пока что она судится. И еще кое-что: «Теперь мы принимаем туристов на постой».

Для тех, кто пристально рассматривает faits divers [126] для ключей к моральному состоянию нации, июнь 1993 года был хорошим месяцем. На вершине утеса в Скарборо открылся шикарный отель, который всего через несколько дней после того, как его со всех сторон обслюнявили фоторепортеры, сполз в море; когда лавина грязи пожрала здание, берег кишел мародерами, рассчитывавшими поживиться неповрежденным биде. Затем случилось потрясшее основы бытия поражение английской футбольной сборной, нанесенное теми, кого считали бандой босяков из США, что спровоцировало бесцеремонные сравнения руководителя команды Грэма Тэйлора с руководителем страны Джоном Мэйджором. Также пришли результаты исследований о потребительских склонностях британцев, из которого явствовало, что более лоховски в Европе не одевается ни одна нация. Но кого волнуют символические показатели благосостояния государства, когда показатели реальные не лезут ни в какие ворота? 22 июня Лондонский Ллойдз объявил суммарные убытки за 1990 год в размере £2,91 миллиарда — наихудшие убытки за всю историю этого рынка. В предыдущем году он также объявил о наихудших убытках в своей истории. И за год до этого было то же самое. Почти £5,5 миллиарда за эти три года, и с убытками более чем в миллиард, которые уже можно было прогнозировать за 1991-й. Но и чудовищная цифра в £2,91 миллиарда еще не факт, что отражала подлинный масштаб катастрофы: две пятых страховых синдикатов (157 из всех 385) оставили 1990 год «открытым» — с неурегулированными то есть счетами, поскольку степень ущерба пока что не могла быть должным образом оценена в полной мере. Теперь статистика в историческом аспекте: начиная с 1955 года многие удачные для рынка годы принесли совокупную прибыль в размере £3,7487 миллиарда, тогда как убытки всего за несколько злополучных лет в сумме составили £5,3243 миллиарда. Или, представляя это нагляднее, на уровне отдельных лиц: если убытки за четыре года, с 1988 по 1991-й, распределить поровну на всех Имен, то от каждого потребовалось бы выложить на бочку четверть миллиона фунтов.

Прогнозируемые £2,910 миллиарда были самым большим годовым убытком, достигнутым какой-либо самостоятельной британской организацией с тех пор, как Национальное управление угольной промышленности в 1984 году установило национальный рекорд в £3,9 миллиарда. Но резонанс ллойдзовской цепи катастроф мощнее, чем подразумевает сравнение. Большинство граждан этой страны не знают, что происходит в Лондонском Сити, но относятся к миру Сити с почтением и считают его «финансовой столицей планеты». Если попросить британца прокомментировать это представление, он скорее всего приведет в качестве примера две прославленные финансовые институции, во-первых, Английский банк, и во-вторых — Ллойдз. Есть даже такая поговорка — «Надежно, как в Английском банке», хотя после того как Банк Англии нелепейшим образом не смог вовремя урегулировать дела лопнувшего BCCJ [127], это присловье следовало бы, пожалуй, поменять на «еле-еле душа в теле, как в Английском банке». Что касается Лондонского Ллойдз, то общераспространенное представление о нем всегда было как о скорее некоем загадочном, масонском учреждении, которое зародилось в Кофейне, в котором посторонним ничего не понятно, но которое, очевидно, является очень хорошим, чем бы там оно на самом деле ни было и чем бы ни занималось. А чем оно могло заниматься? О, чем-то эдаким, и поэтому непостижимым для черни; чем-то очень английским, из жизни высшего общества, и дико прибыточным — как бы финансовым эквивалентом Сэвил-Роу или Роллс-Ройса. (На Сэвил-Роу, прямо скажем, дела идут далеко не так шикарно, как в былые времена, тогда как Роллс-Ройс пришлось спасать от банкротства в начале семидесятых). К тому же Ллойдз умудрился создать о себе представление как об институции одновременно очень старинной и очень современной: основанной до Английского банка, однако способной наращивать мускулатуру в мире миссис Тэтчер; усердно лелеющей старозаветные традиции, однако успешно функционирующей внутри ультрамодернового здания, № 1 по Лайм-стрит, спроектированного Ричардом Роджерсом, архитектором центра Помпиду в Париже.

Ллойдз отличается от других страховщиков в двух ключевых аспектах. Во-первых, членство индивидуальное; и, во - вторых, ответственность «Имени» неограничена: другими словами, вы рискуете не только обговоренными инвестициями, но всем, чем владеете. Вы не покупаете акций Ллойдз, вас избирают в него благодаря вашему богатству, и из аккумулированных состояний индивидуальных членов образуется фонд средств, позволяющих Ллойдз вести дела. Комплот эксклюзивности и денег означал, что до недавнего времени личности нескольких тысяч Имен были неизвестны широкой публике; членство в Ллойдз было знаком общественного положения, о котором скорее говорили шепотом, чем подтверждали. Но что может быть для газетчиков аппетитнее, чем тема «Сливки общества вылетают в трубу»; так что теперь Имена, которые и так на слуху, склоняются кем ни попадя: герцогиня Кентская, принц и принцесса Майкл Кентский, принцесса Александра и ее муж, сэр Ангус Огилви; майор Рональд Фергюсон, отец Герцогини Йоркской, и майор Питер Филипс, отец первого мужа принцессы Анны; Камилла Паркер-Боулз, конфидентка принца Чарльза; сорок семь членов парламента из фракции консерваторов, в том числе бывший премьер-министр Эдвард Хит, шотландский министр Иэн Ланг, министр по делам культурного наследия Питер Брук, председатель партии сэр Норман Фаулер, и генеральный атторней сэр Николас Льелл; различные пэры, такие как лорд Уэйкхэм, лидер Палаты лордов, и лорд Хайлшэм Сент-Марилебонский; одиннадцать судей и по меньшей мере пятьдесят четыре королевских адвоката; сэр Питер де ла Бильер, командующий британскими войсками во время Войны в Заливе, и Ник Мейсон из Pink Floyd; писатели Фредерик Форсайт, Мелвин Брэгг, Эдвард де Боно и Джеффри Арчер; издатель лорд Уайденфелд и жокей чемпион Джон Фрэнкам; бывшие британские теннисисты № 1 Вирджиниа Уэйд, Марк Кокс и Бастер Моттрэм; различные графы и виконты, маркизы и баронессы, лорды и леди, сквайры и сквайрессы. В числе недавно почивших членов был Роберт Максвелл[128]; среди недавно покинувших Ллойдз членов — боксер Генри Купер, гольфист Тони Джеклин, актриса Сьюзен Хэмпшир, жокей Лестер Пигготт. Джеймс Хант, бывший чемпион мира по автогонкам, у которого в юности на трассе было прозвище Аварийщик, попал в Ллойдз сразу в несколько ужасных финансовых аварий; он умер от сердечного приступа в тот момент, когда новость о том, что он состоял во многих синдикатах, где дела шли самым плачевным образом, вот - вот должна была достигнуть его.

Присутствие в списке Имен столь многих консервативных членов парламента в скором времени породило забавный сценарий политической дестабилизации. Неплатежеспособный член парламента автоматически лишается права заседать в Палате общин, и теряет свою должность через шесть месяцев. Согласно The Times, «по меньшей мере тринадцать» из сорока семи тори могут быть подвергнуты процедуре банкротства по сумме своих убытков. С парламентским большинством Джона Мэйджора, которое и так упиралось по поводу и без повода, как трудный подросток, да еще и уменьшалось на каждых дополнительных выборах, курьезная развязка такого рода выглядела возможной: та, при которой Ллойдз невольно сваливал ту самую партию, под эгидой которой Сити и сам Ллойдз переживали бурный расцвет в восьмидесятых. Но едва ли все это может оказаться более чем «сценарием» — то есть произведением о вымышленной надежде или страхе. Во-первых, члены парламента, как прочие прогоревшие Имена, могут вверить себя Комитету по затруднениям — процесс хотя и унизительный, но специально придуманный, чтобы избегать банкротства. И во-вторых, партия тори в отличие от всех прочих пользуется славой, умеющей сама за собой присматривать. Доброжелатели распускают мошны, и секретные фонды исторгают свои гинеи. Если уж мистер Норман Ламонт, прежний Канцлер казначейства, мог втихомолку получить £23 114,64, чтобы избежать неловкой ситуации, когда ему пришлось влезть в судебное разбирательство, чтобы избавиться от арендовавшей в его доме жилплощадь проститутки-садомазохистки, насколько с большей готовностью откликнулись бы щедрые благодетели, если бы речь зашла о падении Правительства.

Но кризис в Ллойдз повлек за собой некоторые неожиданные побочные последствия. У меня было ощущение, что Фернанда Херфорд, когда упомянула про прием туристов на постой, хватила через край — пока в начале августа я не наткнулся в The Times на статью о том, что фирма, называющаяся «Открой Британию», зарегистрированная в Вустере, привлекала к участию озабоченных финансовыми проблемами Имен с тем, чтобы те предлагали свои дома в качестве фешенебельных частных пансионов. (Их финансовый директор сообщил: «Нам известно об Именах, владеющих недвижимостью в Котсуолдских Холмах и в графствах вокруг Лондона.[129] Так иностранные гости получили бы возможность познакомиться с благополучными англичанами и пожить с ними бок о бок в одних из самых прекрасных домов Британии».) Рынок недвижимости и аукционные дома также получили несколько лакомых кусочков для бизнеса. Генри Купер продал три своих Пояса Лонздейла[130] (каждый являющийся наградой за три успешные защиты своего звания боксера - тяжеловеса) на «Сотбиз» за £42 000. Виноторговля также извлекла прибыль благодаря Ллойдз. Стивен Брауетт, директор Fair Vintners[131], подтверждает, что неожиданно на рынок поступило определенное количество частных коллекций вин. «Никто не скажет «Я продаю, потому что я облажался, я потерял деньги». Но, с другой стороны, часто — простите за каламбур — наиболее ликвидное имущество, которым они владеют, — это их вино. Его проще спешно продать, чем произведения искусства или автомобили или уж не знаю что там еще». Так что Farr Vintners сейчас публикуют рекламу винного резерва в Financial Times. По мнению Брауетта, недавний обвал рынка портвейна частично можно отнести на счет событий, связанных с Ллойдз. Это доказывается от противного предложением портвейна урожая 1991 года, разосланным в начале августа Messrs Berry BrosRudd of St James's, самыми знатными из лондонских виноторговцев; это предложение было написано специально под сникшую клиентуру. Среди прочих причин, по которым предлагалось приобрести несколько ящиков Churchill, Dow, Warre, Graham или Quinta do Vesuvio, обнаруживалась следующая: «В качестве альтернативы приобретение портвейна 1991 года — это также и весьма недурная инвестиция на тот случай, если — боже упаси — вам понадобится в будущем продать погреб: или по причине по сю пору не замеченного трезвенничества ваших отпрысков или в силу будущих непредвиденных убытков в Ллойдз».

В настоящее время Ллойдз подвергается бесконечной и чрезвычайно нежелательной для себя тщательнейшей ревизии; однако на все его беды общество выделяет гомеопатическую дозу сострадания.

В этом снадобье, щедро даруемом всякой хромой собаке, которой случается забрести на страницы таблоидной прессы, ллойдовским Именам отказывается демонстративно, с пуританской убежденностью, чуть ли не с хохотом в лицо. Отчасти эта реакция объясняется тем, что можно найти и другие, более заслуживающие участия случаи: например, пенсионеров из Mirror Group Newspaper, фонд которых систематически расхищался ллойдовским Именем Робертом Максвеллом для своих личных финансовых нужд. Но отчасти — и главным образом — это вопрос класса, зависти, скрытого ликования с поджатыми губами и триумфа благоразумного воздержания. Наконец-то идеальная возможность проявить социальное злорадство и Schadenfreude [132] для челяди в людской, когда Хозяин вынужден закладывать свою крестильную чашу. Разве не говорили нам, еще когда мы сидели у матери на коленках, что за все придется платить, что ни за что ни про что денег не дают, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке и прочие благоразумные банальности? Те, кто пребывает вдали от Ллойдз и ассоциирующихся с ним социальных сфер, в состоянии позволить себе пойти и дальше и поразмышлять о том, что в причудливом и непрогнозируемом струснии мирового богатства очень даже может проявляться некая социальная, а то и нравственная справедливость, перемещающая деньги наслаждающегося жизнью, проводящего досуг за игрой в гольф представителя английской крупной буржуазии в карман, ну скажем, пожилого американского моряка, страдающего от асбестоза в конечной стадии.

Если бы только все на самом деле было так просто — но ведь, разумеется, выясняется, что это далеко не так.

Имена вполне осознают, что за забором, отделяющим их от простых смертных, никто о них слова доброго не молвит. «Никакого сочувствия, — сказала мне одна деловая женщина, которой чуть за тридцать. — Люди смотрят на тебя и думают: а, ну все равно, богатая сучка она и есть богатая сучка, чего ее жалеть». Богатая, но не дико богатая; кроме того, для девушки двадцати пяти лет — столько ей было, когда она связалась с Ллойдз — почти пугающе бережливая. «Имя» в третьем поколении, имеющая за плечами опыт работы в Сити в течение нескольких лет после университета, она обладала всеми преимуществами инсайдера: она провела множество консультаций с агентами своего отца, которые ввели ее в хорошие синдикаты; ее предостерегали от рискованных сегментов рынка, ей было известно о страховках stop-loss, ограничивающих потенциальную ответственность, и, таким образом, она чувствовала, что сделала все от нее зависящее, чтобы защитить деньги, оставленные ей дедом. Она начала принимать на страх в 1986-м, добилась небольшой прибыли в первые два года и затем в следующие три потеряла все доверительные средства, с которыми начала дело. Сейчас она вышла из игры, не только потому что у нее больше нет денег для совершения страховых операций, но и потому, что «у меня нет сил выносить это напряжение. Я должна смириться с тем фактом, что потеряю все свои деньги. Сейчас мне жалко, что я не потратила их на что-нибудь приятное». Она не имеет к своим агентам никаких претензий (более того, ее отец остался и делит с ними все их тяготы), но в более широком смысле она не может простить себе ошибки. «Когда я была маленькой, все кретины, которых я знала, шли прямиком в Ллойдз. Мне надо было уже тогда понять это. В школе у меня был друг, который не смог пробиться даже во флот. Он пять раз сдавал математику и пять раз заваливался. Вот он связался с Ллойдз. А я видела все это и не сообразила».

Одним из тех, кто сообразил и сделал соответствующие выводы, был Макс Гастингс, главный редактор Daily Telegraph с 1986 года; однажды он сказал своему коллеге, члену правления газеты: «Руперт, я никогда не вступал в Ллойдз, потому что, по-моему, все самые бестолковые мальчики, с которыми я учился в школе, с ним связались… у меня уже тогда появились смутные сомнения». (Гастингс учился в Чартерхаусе.)[133] Но в историческом аспекте кретинизм не был особенным препятствием в Ллойдз — ну или по крайней мере не таким, которое неминуемо вело бы к обнищанию партнеров, чьи интересы вы некоторым образом представляли. Нынешний председатель Ллойдз, Дэвид Роулэнд, изложил это в телеинтервью в прошлом октябре следующим образом: «В шестидесятые и в начале семидесятых у Ллойдз было преимущество в цене над всеми остальными приблизительно от 0,5 до 0,7 %. То есть, выражаясь иначе, вы могли быть полным кретином, но при этом, будучи ллойдовским андеррайтером, получать прибыль, потому что, не важно, знали вы об этом или нет, у вас было это преимущество, на котором можно было играть — занижая тарифы, завышая комиссионные, в общем, конкурируя всеми способами». А сейчас? К концу восьмидесятых, по мнению Роуланда, Ллойдз пришлось работать в ситуации, неблагоприятной по ценам, поскольку другие страховщики вышли с более выгодными для клиентов предложениями: «Вы должны были быть существенно умнее прочих, чтобы быть ллойдовским андеррайтером и делать на этом деньги».

Но нынешнего своего кризисного положения — когда матерые волки и невинные овечки хором поют о том, что вот - вот все рухнет окончательно — Ллойдз достиг не только в силу того, что в одном и том же месте сошлось слишком много старых воспитанников Чартерхаус-скул с длинными именами и короткими извилинами мозга. 1980-е оказались особенно богатыми на всевозможные напасти, которые случались по всему миру, — а ведь счета за них в конце концов приходили в Ллойдз. Разумеется, до известной степени страховщики не только желают катастроф, но даже и зависят от них. В разговоре со мной та деловая женщина припомнила о тихом гнусном профессиональном удовлетворении, с которым один ее приятель, андеррайтер, приветствовал крушение аэробуса Japan Air Lines в 1985 году. Такова в конце концов логика бизнеса: если б не было взломщиков, никто не стал бы страховать дома от краж. Но катастрофы в идеальном для страховщиков мире должны происходить через регулярные промежутки — просто достаточно часто, чтобы пугать держателей страховых полисов, увеличивать тарифы и извлекать максимальное количество прибыли перед следующей выплатой. Говорят, что европейские ураганы 1987 года были наихудшими за 200 лет; может, так оно и было, что, однако ж, не помешало Природе вернуться еще за одним куском, и вовсе не умерив свой аппетит к разрушению, всего через три года. Плохо для бизнеса. Затем были различные ураганы — среди которых следует отметить Алисию, Гилберта и Хьюго, взрыв на нефтяной вышке Piper Alpha в Северном море, разлив нефти вокруг танкера «Экон Валдиз» и сан-францисское землетрясение 1989 года.

Все эти широко освещавшиеся убытки сами по себе не представляли для Ллойдз угрозы; более того, в том, чтобы ассоциироваться со знаменитыми катастрофами, есть нечто сексуально привлекательное. Ллойдз был страхователем Титаника, выплатил 100 миллионов долларов за сан-францисское землетрясение 1906 года, брал на себя обязательства по ущербу на личный «Юнкере» Гитлера, нажил состояние на полисах от смерти и увечий во время налетов Фау-1 и Фау-2 на Лондон, принял страховые обязательства на Бей Бридж, мост, соединяющий Окленд и Сан-Франциско, вышел с прибылью из Войны в Заливе. Гораздо менее радужным и сулящим ллойдовским Именам самые серьезные неприятности было возрастающее на протяжении семидесятых и восьмидесятых осознание того астрономического количества настоящих и будущих исков, которые могли начать поступать в двух конкретных сферах: загрязнение и асбестоз. Это был бизнес «с долгосрочными обязательствами»: полис, возмещающий ущерб, мог быть активирован много лет спустя после того, как его выписали. Иногда эти полисы выдавал сам Ллойдз; иногда их выписывали в Штатах и затем перестраховывали в Ллойдз; иногда их выдавали в Ллойдз, вторично перестраховывали в Штатах, а затем еще раз — в Ллойдз. Как бы там ни было, однажды иски начали предъявляться, американские юристы засучили рукава, американские суды сделались щедрыми, и колоссальные счета хлынули в Ллойдз рекой.

Еще большими потерями была чревата саморазрушительная практика перестрахования, популярная в Ллойдз в 1980-х. Букмекеры, когда видят, что на фаворита Дерби Кентукки сыплются слишком большие деньги, минимизируют возможные риски, переводя часть ставок на других агентов; точно так же поступают и страховщики. Но тогда как в среде благоразумных джентльменов ипподрома одна фирма букмекеров перекладывает свою ответственность на другую фирму, в Ллойдз риск так и оставался внутри того же самого рынка. Первоначальные страхователи большого риска получат вторичную страховку в случае, если суммы исков превысят известную цифру; перестрахователи, в свою очередь, постараются отвести от себя ответственность, еще раз перестраховав риск, и так далее по цепочке. Выгода Ллойдз состояла в том, что на каждом этапе перестрахования андеррайтер получал премию, а брокер — комиссию; часто одно и то же предприятие могло пройти через одни и те же синдикаты и компании по нескольку раз, к краткосрочной выгоде для каждого участника. Эта система получила известность под именем London Market Excess, или LMX, а цепочку перестрахования в обиходе стали называть «спираль». Эта практика основывалась на вере — или надежде, — что вероятность возникновения иска, который мог бы зашкалить за определенную отметку, невысока: тысячу крыш буря может снести, но не десять тысяч; на нефтяной вышке может случиться маленький взрыв, но не большой. Соответственно чем ближе к верхней точке спирали, тем меньше становятся премии, и перестрахователи, оказавшиеся ближе к концу, все хуже и хуже подготовлены к тому, чтобы оплатить иски в том случае, если произойдет большое несчастье. Это как «держи бомбу»: очень весело до тех пор, пока музыка не остановится. Затем это становится очень дорого. Как, например, в случае с нефтяной вышкой Piper Alpha, которая взорвалась в июле 1988 года первичная сумма, на которую она была застрахована, составляла $700 миллионов. Но затем эта сумма перестраховывалась и перестраховывалось — к немалой выгоде брокеров и андеррайтеров — таким образом, что к концу спирали перестрахования по всей этой системе плескались ни много ни мало $15 миллиардов, «что, по сути, означает», как заметил один андеррайтер, «что в некоторых синдикатах она должна была пройти через этот самый синдикат пятьдесят раз». Когда занавес опустился, проигравшими оказались ллойдовские Имена: в 1989 году всего лишь четырнадцать синдикатов, состоявших в системе LMX, потеряли Ј952 миллиона, или почти половину совокупных убытков рынка.

London Market Excess процветал за счет целого ряда взаимосвязанных факторов: в первую очередь, жадности, разумеется; затем, легкости, с которой можно было обтяпать дельце («Прокрутить денежки» — по спирали — «было самым простым способом заработать», сказал один андеррайтер); плюс наличие у рынка дополнительных мощностей. Виртуальный бизнес, такой как LMX, шел в гору, потому что реальный уже не мог обеспечить желаемые объемы прибыли. А причина состояла в том, что в течение 1980-х список ллойдовских андеррайтеров — и соответственно их возможности как страхователей — увеличивался быстрее, чем сам рынок.

Как вы, может быть, обратили внимание, в вышеприведенном списке известиыхллойдовских Имен некоторые были прямо-таки шик-блеск-труляля; но вот прочие — в общем, не то чтобы совсем крем-де-ля-крем. Начиная с середины 1970-х график, отображающий количество членов Ллойдз, попер вверх по-гималайски. Между 1955 и 1975 годами их численность постепенно удвоилась, с 3917 до 7710; к 1978-му она удвоилась еще раз, до 14 134; затем на протяжении восьмидесятых она перешла все границы и в 1989-м достигла небывалого пика — цифры 34 218. За один лишь 1977 год было принято 3636 новых Имен; а ведь еще в 1953-м весь список членов Ллойдз исчерпывался 3399 фамилиями. Изменился также и типаж среднестатистического члена, равно как и характер его вербовки. То более не был случай с головы до ног упакованного в твид третьего баронета, настрелявшего с утра пораньше в окрестностях родового замка полный ягдташ куропаток и решившего за бокалом старинного портвейна, что пришла пора юному Мармадьюку направить свои стопы в Ллойдз. Рынок наводнился предприимчивыми вербовщиками, прочесывающими все сколько-нибудь перспективные сферы бизнеса: бухгалтерами, советующими вдовам, что Ллойдз — надежное место для вложения доставшихся им наследств; агентами на комиссионных, обрабатывающими клиентов на званых обедах прямо за столом; специалистами по разводке на членство в Ллойдз высокооплачиваемых менеджеров. В некоторых случаях по-прежнему практиковался трюк с понижением голоса и фразой: «Дружище, есть шанс, мне удастся сосватать тебя в Ллойдз»; но чаще подход стал более лобовым, деловитым; к вам не столько подходили, сколько, если хотите, подкатывались. В июне 1988 года Николас Лэндер продал свой преуспевающий ресторан L 'Escargot в Сохо, и сообщение об этом факте просочилось в газеты. Вскоре ему позвонил некий финансовый консультант, которого до того он в глаза не видел, и принялся на все лады превозносить налоговые преимущества, которые дает членство в Ллойдз. Этот подъезд Лэндер отверг скорее из опасения: «Не понимаю я все это страхование-перестрахование», — но в основном руководствуясь более откровенным соображением: «Какже, отдам я свои деньги компании великосветских придурков, чтоб те с ними игрались».

Другие чувствовали себя скорее польщенными. Агенту в Гамильтоне, Онтарио, удалось рекрутировать в Ллойдз сорок с лишним канадских врачей и дантистов. В Англии вербовщик по имени Робин Кингсли, у которого отец играл в Кубке Дэвиса за Британию, воспользовался своими уимблдонскими связями, чтобы залучить в синдикаты Лайм-стрит целую раздевалку Имен: Вирджинию Уэйд, Бастера Моттрема и его отца, Марка Кокса, а также жену бывшей первой ракетки Британии Роджера Тэйлора. В 1983-м представитель Кингсли добрался до Моттрема в тот момент, когда тот умывался в ванной после проигрыша парного матча на Уимблдоне. Через десять лет ему пришлось умыться гораздо серьезнее: многие лайм-стритские Имена числились в синдикатах, вовлеченных в финансовые пирамиды LMX, и столкнулись с тем, что их убытки достигают £2 миллионов у каждого. В те времена наживка, на которую клевали группы вроде теннисных звезд, выглядела довольно убедительной: сейчас-то вы молоды, но, весьма вероятно, доел игл и пика своего благосостояния — так почему бы не подумать о том, чтобы ваша куча денег работала на вас и после того, как вы зачехлите свою ракетку? Кроме того, то были 1980-е, эпоха миссис Тэтчер; новые деньги были столь же хороши, как старые, и в этом отношении Ллойдз становился более демократичным. Финансовые условия для вступления смягчились, и на нарушения правил смотрели сквозь пальцы. (Теоретически вы не имели права указывать свое основное жилье в качестве имущества, которое вы декларировали, но Ллойдз охотно принимал вместо этого банковскую гарантию, а поскольку банковская гарантия основывалась на налоге на ваш дом, результат оказывался приблизительно тем же самым.) В Ллойдз хлынули новые деньги. Но одно из отличий старых денег от новых состоит в том, что новые деньги имеют свойство быть более хрупкими. У потомственной денежной аристократии денег обычно больше, чем у нуворишей, — преимущество, когда вы сталкиваетесь с понятием неограниченной ответственности. Более того, обладатели потомственных состояний, дольше имея дело с Ллойдз, скорее могли оказаться в более надежных и более доходных синдикатах. Новые деньги имеют обыкновение вести себя менее благоразумно — и оказываться более легкой добычей. В начале 1980-х, когда развернулась дискуссия о нравственной ответственности в Ллойдз, один андеррайтер жестоко — или реалистично — опустил своих коллег последнего призыва следующим образом: «Если бы Господь не хотел, чтобы их стригли, Он не сделал бы их баранами».

Однако для большинства посторонних наблюдателей Ллойдз в 1980-е был историей успеха: растущее членство, увеличивающиеся доходы, старинная институция, приспособившаяся к современному миру, — символическим доказательством каковой адаптации стало воцарение компании рынка в новых стенах. Здание Ричарда Роджерса, открытое в 1986 году, производит впечатление роскошной архитектурной феерии: это исполненная изящества фабрика денег с самым большим в тот момент атриумом в Европе. Построенное на основе принципов хай-тека, энергосбережения и максимальной эластичности пространства, оно — как центр Помпиду — сконструировано шиворот-навыворот: вся система газовых труб, водопроводных коммуникаций и лифтов вынесена наружу, за счет чего внутри освобождена просторная полость, не загроможденная никакими опорными элементами вспомогательного назначения. Здесь намеренно нет характерных для центра Помпиду ярких цветовых мазков: не считая тусклой желтизны стильных немецких эскалаторов, капельки красного на пожарных колоколах и зеленых цифр, обозначающих этажи, краски приглушены, а мягкое освещение, похоже, позволяет максимально сосредоточиться на таинстве производства денег. Как рассказал мне один человек из компании Ричарда Роджерса: «В сущности, нам было сказано, что мы можем выбирать любой цвет, который нам нравится, до тех пор, пока он будет серым». Результат спровоцировал, вполне предсказуемо, то, что называется «перепалка», в которой, не менее предсказуемо, приняли участие несколько журналистов-неспециалистов, брызжущих слюной по поводу современной архитектуры и подхалимски предвосхищающих реплики принца Уэльского. Также он спровоцировал и пару недурных шуток. Ллойдз, говорили, начался в Кофейне и кончился в кофеварке. Еще говорили, что Ллойдз стал единственным зданием Лондоне, у которого все кишки наружу, а все жопы — вовнутрь.

В сером ангаре, где куются состояния, восседают неброско одетые андеррайтеры, нарушающие заповедь «ничего, кроме серого» разве что своими полосатыми зонтиками для гольфа. Между «ячейками» — так называются андеррайтерские столы с толстыми кожаными лотками для документов — колготятся брокеры; они предупредительно дожидаются своей очереди, словно шестиклассники, ловящие глазами взгляд учителя. Гул здесь приглушен, никто не приветствует друг друга радостными возгласами — словом, не обнаруживается ничего такого, что позволило бы сравнить процесс заключения страховых сделок с контактными видами спорта. Мерцают мониторы компьютеров, собеседники — напористые, но учтивые — обмениваются начертанными карандашом иероглифами; звуки тонут в глухом бурлении тестостерона: из 3593 нынешних «штатных членов» — агентов, андеррайтеров и брокеров — только 118 женщин. Мелкая сошка — которой по чину положено носить ливреи, так что их здесь называют «официанты» — тоже все сплошь мужчины, являет собой одно из разбросанных там и сям напоминаний о традиции Ллойдз. Самое известное из них — колокол с «Лутины», занимающий в главном торговом зале центральное место; он упакован в занятное сооружение из красного дерева, нечто среднее между соборным балдахином и стойкой, из-за которой выглядывала мадам в старорежимных французских ресторанах. Колокол был снят в 1857 году с застрахованного Ллойдз корабля ее величества Lutine, и с тех пор согласно ритуалу в него ударяют один раз, если случилось несчастье, и дважды, когда приходит хорошая новость. Метрах в двенадцати от центра на широком аналое красного дерева покоятся две книги кораблекрушений, вплотную друг к другу. В левой, которую заполняют роскошным гусиным пером, отмечаются несчастья недели вот уже в течение 100 лет; в правой, несколько менее нарядной, ведется список утрат, понесенных на протяжении текущей недели. 19 июля современная книга кораблекрушений показывала в подведомственных Ллойдз океанах «ясно». Ничего, о чем следовало бы сообщить за неделю — и так с понедельника, 12-го, когда были зарегистрированы следующие события: «Zam Zam», Сент-Винсент и Гренадины, моторный катер водоизм. 1588 тонн, год постройки 1966, покинут в тонущем состоянии 12 гр. Сев. шир., 49,45 гр. вост. долг. 9 июля Радио Бахрейн». И, ниже, менее стандартный эпизод: «Наш 308» голландская плавучая землечерпальная машина (драга), взрыв в машинном отделении, повреждено в значительной степени, зацепило мину у Острова Цинг Йи, Гонконг, 25 Февр., урегулировано как последовавшая в результате войны конструктивная полная гибель. Водоизм. 5613 тонн, построено 1968.

Наверху, на одиннадцатом этаже, — еще один корпоративный красный уголок: зал в стиле Адама[134], перемещенный из уилтширского Бовуд Хауса и вмонтированный в современное ллойдовское здание в качестве актового зала Комитета. Оригинальный интерьер дополнен лепными украшениями на стенах, люстрами, картинами, столом комитета и креслами — в цветовой гамме, не имеющей никакого отношения к серому; по периметру вьется галерея, позволяющая прогуливаться вокруг зала, наблюдая за событиями внутри. На зал в стиле Адама можно посмотреть как на красивый символ: здесь, в замечательных исторических декорациях, внутри архитектурного кокона, изолированного от наружного мира, собирается Комитет Ллойдз. Положа руку на сердце, однако ж, символ этот без каких-либо усилий можно перевернуть с ног на голову. В сущности, это помещение только выглядит как антикварное, а на самом деле по полной программе напичкано современными приспособлениями: скажем, люстры здесь управляются специальными дистанционными пультами; там из пола выдвигается огромная ширма, здесь картина вдруг разворачивается на шарнирах — и превращается в проекционный экран. Рассмотренный под таким углом зрения, этот зал больше похож на логово Голдфингера, чем на музей-заповедник.

Указатель на Бовуд Хаус я проезжал по пути в юго-западные графства, направляясь к вдове, которую нельзя назвать по имени, потому что она связалась с Затруднениями, как именуется Комитет по Разрешению Затруднений Членов Ллойдз, а в договоре отдельным пунктам прописано обязательство держать язык за зубами. Начало нашей встречи было омрачено утренней новостью о смерти пятидесятиоднолетнего солиситора из Северного Лондона, который повесился от безысходности, потерпев убытки на ллойдовском рынке. Его вдова в свидетельских показаниях коронерскому суду города Хорнси сообщила: «Ему сказали, что скорее всего ему придется обанкротиться, и он уже не сможет работать по своей профессии. По его словам, они требовали все больше и больше денег». Трудно подсчитать точное число «ллойдовских самоубийств», поскольку беды всегда налагаются одна на другую и редко можно выделить какую-то одну причину, перевесившую все прочие. Кроме того, нет такого центрального информационного бюро, куда стекалась бы подобная статистика. Одно хорошо осведомленное Имя назвало мне цифру «семь, согласно конфиденциальным источникам».

Те из прошедших школу Ллойдз, кто сохранил самообладание и не расквасился окончательно, склонны относиться к этому рынку с юмором, что называется, висельника. Определенно это как раз случай Вдовы из Юго-Западных графств, которой сейчас за семьдесят и которая живет с егозливым, чтобы не сказать в высшей степени нервозным, мопсом. Вокруг ее деревни простирается плоское, несколько чересчур заманикюренное пастбище, утыканное дачными коттеджами; в загоне резвится пони Арабеллы; на заднем борту местного автобуса-даблдекера — призыв записываться на контрактную службу в Британские Вооруженные силы; и каждый второй дом здесь называется Избушка Кучера или Старая Кузница. Что касается Вдовы, то она проживает в неприметном закоулке, в скромном, на две семьи, домишке, из тех, на которых оригинальное название выглядело бы претенциозным. Тем не менее Вдова демонстративно окрестила свой дом, и табличка с именем, коричневого дерева, с вытисненными черным литерами, — первое, что видишь перед крыльцом. Сие обиталище, гласит она, называется SDYOLLKCUF — нечто, пожалуй, кельтское, ну или, чем черт не шутит, корнуоллское; однако ж если вы прочтете надпись задом наперед, то уловите, что в целом оно скорее англо-саксонское.

«А это вы видели?» — спрашивает меня Вдова, пока ее мопс гостеприимно дожевывает шнурки на моих туфлях. Она протягивает мне вырезку из посвященной женщинам полосы Daily Mail. На ней — фотография д-ра Мэри Арчер, главы Комитета по Затруднениям, позирующей в платье для коктейлей от французского модельера Nicole Manier. эдакое оборчатое, черное, выше колен субтильное суперфлю, с просвечивающими рукавами и шеей; на голове — парикмахерская конструкция, вызывающе увенчанная перьями страуса, ну или что там в наше время используется вместо них. «Стоит - то, я чай, поболе, чем она собирается выдать мне на жизнь за целый год», — ворчит Вдова. Под картинкой она написала: «Эта женщина не достойна того, чтобы быть Председателем Комитета по Затруднениям». На ее вопрос, видел я эту вырезку или нет, я помалкиваю; на самом деле мне ее показывали пару дней назад, в Челси, в доме Миллионерши в Минусе. По всей видимости, это весьма распространенный и стопроцентно срабатывающий возбудитель гневной реакции.

История Вдовы звучит следующим образом. Ее муж умер в середине шестидесятых, во времена, когда налог на наследство супругов был выше, чем сейчас, и дом, в котором они проживали, стало для нее содержать более обременительно. «Мой бухгалтер посоветовал мне стать членом Ллойдз, и это еще только полбеды; у меня был двоюродный брат, работавший в Ллойдз на Энтони Гуда». Она начала участвовать в страховых сделках в 1978-м. Ее исходный лимит суммы ответственности по риску составлял £100 000; впоследствии он поднялся до £135 000 и затем до £188 000, в обоих случаях, сказала она, «мне ничего не объясняли». За первые двенадцать лет членства она получила £39 000 и заключила из размера своих чеков, что она состояла в «синдикатах с невысокой степенью риска». Бухгалтер подтвердил ее предположения: «Раз они выплачивают такие скромные дивиденды, вы находитесь в безопасном секторе». Затем пошли счета. Первый — на £120 000; из него она смогла оплатить £80 000. Затем еще и еще. Как и Фернанда Херфорд, она находилась в плену смутной иллюзии, что любые ллойдзовские договоры должны же подчиняться некой элементарной справедливости и что не может же быть такого — ну просто потому, что этого не может быть никогда, — чтобы ты потерял большую сумму, чем ту, на которую подписался. Но неограниченная ответственность Имени — хоть ты тресни — означает то, что педантично прописано в ее названии: «По их словам, сейчас я должна им £350 000». И как ей после этого? «Ходила и ходила, будто оглушили и выскребли всю. Джин с арникой — это такое гомеопатическое средство от переживаний, — Бог, множество друзей — только так и выкарабкивалась из всего этого».

Чтобы избежать повестки в суд касательно уплаты долга, она обратилась в Затруднения. «У нас ушло три недели на то, чтобы заполнить анкету». Она жалуется на «высокомерные письма» из Затруднений и продолжительные периоды молчания. Дожидаясь, пока Затруднения предложат свои условия урегулирования, она чувствует себя в подвешенном состоянии: «Они говорят, «мы определим объем финансовых средств, которые будут выделяться вам на жизнь», но при этом так ничего и не определили». Тем не менее процедура ей известна: «Они забирают все задекларированные в Ллойдз средства, им перейдет этот дом, когда я умру, и еще я плачу им все проценты с имеющегося у меня капитала, который потом они тоже заберут». Раньше она возилась по двенадцать часов в день с лошадьми и позволяла Ллойдз потихоньку зарабатывать для нее немножко лишних денег; теперь она по нескольку часов в день просиживает за столом, заполняя анкеты, отвечая на запросы и переписываясь с комитетами активистов. «Самое худшее — это почта. Полчаса кряду все поджилки трясутся, как ее приносят». Раньше она верила, что Ллойдз — «синоним благородства и честности»; теперь она оценивает это учреждение как «клоаку, кишащую мошенниками». Изллойдовского инвестора она стала ллойдовским пенсионером.

Вдова относится именно к тем людям, которым ни в коем случае нельзя было становиться Именем, и она знает об этом: «Они заманили столько маленьких, таких как я, людей, специально, чтобы раскидать риски». Позже в тот же день я разговаривал с одним Именем из другого конца спектра — гораздо более классическим ллойдовским инвестором. Питер Дьюи-Мэтьюз был дипломированным бухгалтером высшей категории в течение десяти лет, затем начал основывать предприятия, связанные со здравоохранением, и перепродавать их. Мы ходим вокруг да около слова «спекулянт» и соглашаемся использовать его только в кавычках. Он начал принимать участие в страховых сделках в 1987 году, обнаружив, что у него скопилось множество акций, которые мертвым грузом лежали в одном открытом акционерном обществе из тех, что он создал. Ему пришло в голову использовать их — чтобы заработать на них больше, чем 3 или около того процента, которые они приносили; вложив их Ллойдз, он надеялся увеличить эти 3 процента хотя бы до 5. «Игра вроде как стоила свеч» — вспоминает он. На самом деле 1987 год после открытия нового здания был, пожалуй, наихудшим моментом для того, чтобы вступить в Ллойдз. Это был последний год вербовочного бума, и в течение этого года в страховые синдикаты влились 2572 новых члена; а затем началась зачистка бумажников.

Дьюи-Мэтьюз в отличие от Вдовы был достаточно сведущ, чтобы защитить себя где только можно. Он турнул первую свою агентскую фирму, потому что те показались ему «шайкой жуликов»; он обзавелся страховкой stop-loss, ограничивающей потери; он самостоятельно вышел из одного синдиката, когда увидел, что они не умеют составлять бухгалтерские балансы, и предположил, что раз они не умеют составлять бухгалтерские балансы, так и страховую сделку они тоже заключить по-человечески не смогут; и он получил верный совет, когда проконсультировался насчет синдикатовLMX, — держаться от них подальше «в течение нескольких лет». Он разбирался в бухгалтерской кухне, мог прочитать финансовые документы так, как большинство «внешних» Имен и мечтать не смели, словом, вошел в этот рынок, по его выражению, «с широко открытыми глазами». Ну и какие суммы ему удалось заработать? Он смеется. «Ни единого гроша». Он понес убытки даже в первый год, а уж дальше… Он называет мне цифру по секрету. Потерял он отнюдь не гроши, а полноценные злотые. Ну так он сматывает удочки? Пока еще нет. «Рынок страхования функционирует восьми-десятигодичными циклами. Таким образом, теоретически в 93, 94 и 95-м должен пролиться золотой дождь. Если уж Ллойдз не может зарабатывать деньги, то о каком будущем вообще может идти речь?»

Один консервативный член парламента, выступая в Палате общин, назвал эпидемию денежных убытков среди ллойдовских Имен «ВИЧ верхушки среднего класса». Бестактно, пожалуй, но сравнение не лишено точности. Во-первых, есть момент — ключевой и обычно связанный с беспечностью, — когда у Имени случается с Ллойдз незащищенное финансовое сношение — причем он или она осознают принцип неограниченной ответственности. Во-вторых, проходит некоторое время, в течение которого дела идут самым блестящим образом — еще бы, вроде как платят тебе деньги ни за что ни про что. В-третьих, вы осознаете, что роковым образом проиграли, что жизнь ваша раз и навсегда изменилась и что отныне все прочие будут указывать на вас пальцем и без всякого сочувствия использовать вас как пример в спорах о нравственности. Ага, вот оно что случается с теми, кто хочет от жизни слишком многого / с жадинами / с теми, кто не задумывается о последствиях своих поступков / с теми, кто заслушивается пением сирен финансового сладострастия.

Обольщение и предательство. Вам начинают строить куры в тот момент, когда вы наиболее расслаблены: на поле для гольфа, в ванной после Уимблдона, за обеденным столом. «Заманивать они умеют потрясающе», — подтверждает Фернанда Херфорд. Клайв Фрэнсис, бывший майор королевской авиации, сказал мне: «Меня они подцепили лестью и наобещали с три короба». Я разговаривал с одной женщиной, которая вступила в Ллойдз потому, что ее брак дал течь, и один друг, банкир, внушил ей, что членство обеспечит ей финансовую независимость. (На сегодняшний день ее разоряли уже «четыре или пять раз» — она дважды минус-миллионерша.) Атавистическая притягательность Ллойдз для новых денег была не менее — если не более — велика, чем для старых. Бастер Моттрем говорит, что его «загипнотизировал ллойдовский миф». Дочь профсоюзного деятеля, женщина сугубо рациональная, призналась мне: «Я росла в муниципальном микрорайоне, а тут ты чувствуешь вкус успеха — когда становишься частью истеблишмента». На нормальном человеческом тщеславии в восьмидесятых играли с абсолютной беспощадностью.

Незащищенное финансовое сношение с Ллойдз случается на их, а не на вашей территории. В первую очередь агент сообщает потенциальному клиенту об условиях, на которых он или она присоединяется к организации. Воспоминания о консультации с агентом варьируются в прямой зависимости от последующего опыта Имени в Ллойдз. Из разговаривавших со мной те Имена, у кого дела шли хорошо — или по крайне мере не катастрофически, — вспоминают, что все разъяснялось им с надлежащей серьезностью; те, кто потерпел крушение, припоминают разве что веселую атмосферу, которая ретроспективно кажется им оскорбительной. Фернанда Херфорд сказала: «Безусловно, я поняла [идею неограниченной ответственности], но все это преподносилось с какими-то хиханьками-хаханьками». Бастеру Моттрему сказали, что неограниченная ответственность принадлежит к вещам допустимым чисто теоретически, «бывают, конечно, форс - мажорные обстоятельства, и на Лондон может метеорит упасть, но смешно ведь говорить об этом всерьез». Известной музыкальной деятельнице сказали: «Если в банке у вас есть Ј20 ООО, больше вам никогда не понадобится. И уж если вы такой человек, что уснуть не можете без своих денег под подушкой, так возьмите полис stop-loss, ограничивающий убытки». (Она и ее муж взяли двадцать девять таких полисов, и сейчас у них долгов Ј4 миллиона на двоих.) Вдова из Юго - Западных графств вспоминает, как ее улещивали в офисе агента Энтони Гуда: «Они сказали: «Вы ведь знаете, что сейчас вас будут про неограниченную ответственность предупреждать?», а я им: «Может, мне тогда дать задний ход, а то ведь мало ли что», так они заржали и говорят: «Эк куда хватили, матушка, этого не может быть, потому что не может быть никогда. Мы тут напоролись на ураган Бетси, но с этим, считай, уже расплатились».

Подготовленное подобным образом Имя предстает перед Верховным Комитетом Ллойдз, где те же вопросы проговариваются еще раз. Верховный Комитет состоит из двух старших членов организации и секретаря-протоколиста — или, если вам больше по душе терминология Вдовы из Юго-Западных графств, троих «остолопов, из которых прямо на глазах песок сыплется». Сэр Питер Миллер, президент Ллойдз с 1984 по 1987-й, вспоминал в 1991-м слова, которые он произносил, когда принимал новых членов: «Для наглядности я использовал такой образ: вы отвечаете всем, вплоть до последнего пенни и фартинга, вплоть до запонок на вашей сорочке, и, если это была дама, я говорил буквально следующее, вплоть до, м-м-м, сережек в вашем ухе, моя дорогая». Эта фраза «вплоть до последней запонки» — известная ллойдовская формула, часть особой магии, особой сексуальности теоретически возможной потери, противопоставленной гораздо большей сексуальности почти несомненной прибыли. Большинство Имен, с которыми я разговаривал, припоминали либо эти слова, либо нечто подобное. Ни один не говорит, что понятие неограниченной ответственности было каким-либо образом утаено от него Верховным Комитетом. С другой стороны, мало кто помнит, чтобы эта церемония воспринималась как нечто большее, чем просто протокольная. Деловая женщина, которой чуть за тридцать и которую приняли в члены в двадцать пять в почетном одиночестве, вспоминала «этот идиотский трюк со застольем»: «Тебя напоили-накормили, и теперь ты сидишь и ждешь вместе со своим агентом, когда тебя пригласят. Все обставлено с большой помпой, как будто это великая честь, затем поднимаешься туда, все разодеты в пух и прах, ну и потом раз-раз — и все закончилось». Других Имен посвящали вложу группами — от двоих-троих до пары десятков и более. Клайв Фрэнсис, бывший майор ВВС, вспоминает момент, когда были произнесены сакральные слова «неограниченная ответственность». Запомнил он его потому, что его агент как раз пихнул его локтем и прошептал: «Им приходится это говорить». Да уж, ничего не попишешь, приходится. Прошло пятнадцать лет, и он должен более £2 миллионов.

Что мало кто из Имен, принятых в восьмидесятые, осознавал, так это что их вербовщику часто платили гонорар. Вы уверены, что тот малый, который опрокидывал за вашим столом, восхищался вашими фотографиями и в какой-то момент от избытка чувств пробормотал: «Старина, я бы мог замолвить за тебя словечко в Ллойдз», — не получал за свои услуги магарыч? Как же, как же, вам ведь предложили вступить в почтенный клуб, где все члены были в одной лодке, да? Однако ж позже Фрэнсис выяснил, что обеденному знакомцу, который умасливал его, отстегнули благодарственный чек на £3000. Другие зазывалы на комиссии могли получать годовую премию: например, по £500 за каждый год, в течение которого Имя оставалось в синдикате, куда его сцапали. Гонорары, разумеется, обсуждаются: я слыхал об одном вербовщике, который подкатывался к агенту и говорил: «У меня тут клиент наклевывается — жду ваших предложений?»

Насчет того, кто в чьей лодке, для Имен, присоединившихся к Ллойдз в последние пятнадцать или около того лет, было ключевым вопросом — тем, над которым они обычно не задумывались, до тех пор, пока задавать его оказывалось слишком поздно. Сделка в том виде, в каком она преподносилась, казалась фантастической — от такого не отказываются. «Вы не посылаете нам никаких денег, а мы каждый год присылаем вам чек» — вот как это было описано Фрэнсису. «Только сейчас до меня дошло, — задумчиво произносит он, — какой же олух царя небесного я был!» Ллойдз и его агенты умудрялись говорить о деньгах и в то же время делать вид, что деньги здесь ни при чем. Например, пока вы не получали свой чек, вы скорее всего не особенно пристально вглядывались в то, как именно подсчитывались ваши барыши. Вас не настораживало, что агент, отвечавший за помещение вас в лучшие андеррайтинговые синдикаты, забирал 20 процентов с ваших прибылей. (Этот «агент» на самом деле мог раздваиваться — на агента членов, который имел дело непосредственно с вами, и агента-распорядителя, который имел дело с андеррайтерами, — в каковом случае первый мог брать 8 процентов, а второй — 12.) Двадцать процентов прибылей, однако, вычислялись следующим образом: предположим, вы участвовали в пятнадцати синдикатах, десять из которых заработали деньги, а пять — нет. Первые заработали, например, £10 000, а вторые потеряли £5000. Баланс в вашу пользу — £5000. Но агент-то снял свои 20 процентов с ваших 10 000, то есть «грязной» прибыли, оставив вас с чистой прибылью в £3000.

На ллойдовской бирже играют «штатные» и «внешние» члены, в традиционной пропорции примерно 20 к 80. (Так, на 4 августа 1993 года здесь насчитывалось 3595 «штатных» членов и 15 853 «внешних».) «Штатные» члены занимаются страховыми сделками так же, как и вы; и они также хотят быть в лучших синдикатах — так же, как и вы. Но если бы вы были андеррайтером, сколачивающим себе синдикат, кого бы вы скорее предпочли: Вдову из Юго-Западных графств или влиятельного брокера, который, если дела в вашем синдикате пойдут у него хорошо, сможет отплатить вам ответной любезностью и приведет к вам самые интересные из своих предприятий? Оглядываясь назад, тот факт, что рынок был в высшей степени перекошен в пользу инсайдеров — и против аутсайдеров, кажется очевидным, закономерным и соответствующим человеческой натуре; то, что это впечатление не возникло раньше, следует приписать таинственной ауре Ллойдз и той скрытности, которая пронизывала все это учреждение. Цифры были попросту недоступны. В прошлом году, однако ж, был проведен компьютерный анализ — который и подтвердил то, что многие подозревали: что «внешние» Имена обычно сваливались в паршивые, высокорисковые синдикаты, тогда как «штатные» Имена снимали сливки с самого лучшего бизнеса. После краха всех членов синдиката Гуда Уокер за 1983–1989 годы (когда вовсю раскручивалась опасная спираль LMX) выяснилось, что только 10 процентов из них были инсайдерскими Именами — половина того, что можно было бы ожидать, если бы рынок справедливо распределял риски между двумя сегментами своих участников. В Синдикате 387, главном средоточии финансового ужаса, только 3 процента Имен были инсайдерами. Также был проанализирован состав наиболее прибыльных синдикатов во всех четырех главных страховых категориях за 1991–1992 гг. Одни и те же двадцать Имен фигурировали в трех из четырех этих синдикатов, и, следовательно, с высокой степенью вероятности прибрали к рукам на этом рынке максимум прибылей; из этих двадцати одиннадцать человек были инсайдерами, а из этих одиннадцати четверо были — или сейчас состоят — в Совете Ллойдз. Но совсем уж феерическим оказался анализ взаимосвязи географической удаленности от № 1 по Лайм - стрит и шансов попасть в лучшие синдикаты. Компьютер подтвердил, что Австралия была очень неудачным местом жительства для ллойдовского Имени.

Когда я спросил Питера Миддлтона, президента Ллойдз, о перекосе не в пользу аутсайдеров, он ответил: «В любой сфере профессионал будет знать больше, чем прочие». В качестве аналогии он привел эксплуатацию автомобиля: не станете же вы ожидать от механика своего автосервиса, что он будет печься о вашей машине столь же усердно, как о своей; скорее уж мы могли бы ожидать, что он будет хорошо обращаться с вашим автомобилем в обмен на приличную плату. Так оно все, разумеется, и есть, хотя, по сути, с многими «внешними» Именами, отдавшими свои автомобили в Сервисный Центр Ллойдз в 1980-е, произошло вот что: они получили их обратно с четырьмя лысыми покрышками и какими-то непонятно откуда снятыми магнитолами, при этом единственная передача, которая включалась, была задняя.

Первая же цитата в «Оксфордском словаре английского языка» на слово «Ллойдз» оказывается совершенно пророческой. Вот Мария Эджуорт пишет своей матери 4 марта 1819 года: Зять мистера Баска Блэра был не менее страстным любителем азартных игр, чем сам мистер Блэр. Однажды он выиграл Ј30 ООО на рискованном страховании двух исчезнувших из поля зрения Ост-Индских судов. Суда снова появились. Страхователям ничего не оставалось, как заплатить ему, но у них возникло подозрение, что Блэр обладал конфиденциальным источником информации — словом, дело было не вполне чисто. После этой истории в Ллойдз ему дорога была заказана.

Тут есть многое от Ллойдз 1980-х: расчет на добытые левым путем сведения, аспект, связанный с азартом, щекочущий нервы привкус мошенничества. Когда знаменитое учреждение кует капиталы, проступающую время от времени капельку криминальности, как правило, можно быстро стереть. (Ллойдз всегда ведь, слава богу, был закрытым обществом: первая фотография его Комитета, например, появилась только в 1960 году.) Ну да, нашли в бочонке гнилое яблочко, ну так вышвырните его, и не о чем тут разоряться: на следующий год больше прибыли, клиенты в восторге. Такой вот раздавался оттуда мотивчик, и на протяжении почти всех восьмидесятых слушать его было одно удовольствие. То, о чем следовало помалкивать, или не раззванивать абы кому, или рассказывать в максимально сглаженной форме, — обернулось чередой оглушительных крахов, лопнувших пузырей и громких скандалов. Или, как это выглядит в интерпретации Питера Миддлтона — ба! мы снова возвращаемся к автомобильной тематике — «вот Ллойдз: скоростное ограничение на автомагистрали — 70 миль в час, но ведь полицейских-то нет, ну так некоторые разгонялись до 130 миль, а основная масса ехала себе где-то в районе 95».

Среди нарушений правил дорожного движения выделялись следующие: дело Засс, когда в конце 70-х члены синдиката en masse отказались оплачивать свои счета, Ллойдз подал на них в суд, а они выступили с ответным иском; скандал с Хауденом: американские страховые брокеры Alexander amp;Alexander приобрел и фирму ллойдовских брокеров за $300 миллионов и при последующем аудите обнаружили финансовую дыру ни много ни мало в $55 миллионов; дело Камерона-Уэбба, самое крупное в ллойдовской истории мошенничество, причем двум главным негодяям под сурдинку позволили смыться за границу; расцветшие пышным цветом «дочки» — элитные мини-синдикаты, специализирующиеся на снятии сливок с лучшего бизнеса в пользу ллойдовских инсайдеров; афера Питера Грина, президента, на минугочку, Ллойдз, которого признали виновным в «дискредитирующем поведении», оштрафовали на Ј33 ООО и вышвырнули из компании с волчьим билетом после того, как он перекинул деньги своих Имен на счет компании с Каймановых островов, о чем забыл предупредить их; и дело Аутуэйта, в ходе которого адвокат Имен Аутуэйта, вчинивший иск их агенту, заявил суду, что «вне всякого сомнения, это уникальный случай в коммерческой истории Лондонского Сити: никогда еще столь много чужих денег не было потеряно из-за халатности одного-единственного человека»[135]. Иэн Постгейт, один из главных страховых баронов того времени (сам изгнанный из «штатных» Имен), отзывался о своем инсайдерском периоде следующим образом: «Если денег у вас куры не клюют, если вы сами устанавливаете правила, если никто не контролирует ваши рыночные сделки — разумеется, вам хочется хапнуть все больше, больше и больше». Иэн Хей Дэвисон, президент Ллойдз с 1983 по 1986 г., выступил с позиций дорожного полицейского: он полагал, что вопрос состоял в том, чтобы выбраковать несколько гнилых яблок, но обнаружил, что «сам бочонок… вот-вот развалится». Кристофер Херд, журналист специализирующийся на экономической тематике, выступил в качестве независимого наблюдателя: Ллойдз в 1980-е «был похож на огород, где кролики были ответственными за сохранность салата».

Пока можно было придерживаться теории «гнилого яблочка», пока масштабы перекоса в сторону инсайдеров по большей части сохранялись в тайне (и пока продолжали поступать прибыли), инвесторы предоставляли свое доверие — равно как и свои деньги. Однако в последние несколько лет доверие к Ллойдз было в значительной степени подорвано. К апрелю этого года насчитывалось тридцать три группы Имен и бывших Имен, объединившихся с целями защиты и наступления, а к июню численность членов, подавших в суд на своих профессиональных консультантов, достигла ошеломительной цифры — 17 000. Семнадцать тысяч из 34 000 членов: вычтите 20 процентов «штатных» Имен, и получится чуть больше 60 процентов. Представьте себе школу, в которой 60 процентов родителей судятся с учителями за то, что те дурно воспитывают их детей. Представьте себе ресторан, в котором 60 процентов клиентов судятся с администрацией из-за пищевого отравления. Такая школа, такой ресторан не протянули бы и дня, сколь бы впечатляющим ни было количество людей, которым они дали образование или накормили в прошлом. Но и по всем этим судебным искам вердикт будет вынесен еще не скоро. По информации Объединенного Штаба Ллойдовских Имен, органа, сформированного из лидеров отдельных комитетов активистов, «сейчас осуществляется монтаж сценического пространства для судебного процесса продолжительностью от пяти до десяти лет, в который будут вовлечены агенты членов, агенты-распорядители, директора агентств, индивидуальные андеррайтеры, аудиторы, брокеры, ответственные за ошибки и упущения, равно как и сама Корпорация Ллойдз».

Сейчас волна народного гнева вскипает уже нешуточная. Имена столкнулись с халатностью, мошенничеством, самоуспокоенностью и саркастическим безразличием; они увидели то, как на самом деле работали деньги — и как работали те, кто кормится за их счет. А еще они почувствовали нечто большее, кое-что такое, что на первый взгляд осталось в рыцарских романах: ущерб, нанесенный их представлениям о чести. Ведь то, на что они купились, когда пошли в Ллойдз, — это представление о сообществе почтенных людей, чье сотрудничество основано на доверии, на том, что у них общие понятия о благородстве: свои люди — сочтемся. Вместо этого они обнаружили, что честь — улица с односторонним движением. Ллойдз обратился к ним в первый год, и они заплатили; он обратился к ним на второй год, и они заплатили, при этом им пообещали, что на третий год дела пойдут лучше; наступил третий год, и было гораздо, гораздо хуже, да и прогнозы на следующий год также радужных перспектив не сулили. Принято считать, что даже мафия берет под свое крыло убогого сапожника, когда у того наступает черная полоса; Ллойдз расщедрился разве что на миссис Арчер и Затруднения. Имена почувствовали, что над ними посмеялись и вытерли об них ноги, выжали и выкинули. Фернанда Херфорд процитировала мне афоризм из карманного сборника крылатых слов Ллойдз: «Дурака хоть в ступе толки». Чего ж тут удивляться, откуда берутся члены, отказывающиеся платить с напускной веселостью, рожденной от отчаяния. Вот откуда — часто отпускаемый комментарий, что, мол, кабы не то да не это, Имя спрятало бы оставшиеся деньги, или роздало их, или уехало за границу и послало бы этот Ллойдз куда подальше. Я слышал о пожилых родственниках, которых просили изменить завещания, чтобы избежать сценария, по которому деньги доставались любимому Имени, которое прогорело, — потому что иначе Ллойдз обчистит все что можно: оставьте лучше супруге, ребенку, кому угодно, только не Имени. Я слышал об остроумных схемах увода денег от Ллойдз. Я слышал о паре, планировавшей развестись по Шотландскому закону, затем объявить жену банкротом, затем снова вступить в брак, непременно именно в такой последовательности — с тем, чтобы достичь некоей маловразумительной выгоды и хоть как-то насолить Ллойдз. Как сказало мне, прошмыгнув носом, одно Имя: «У нас-то времени на размышление гораздо больше, чем у Комитета по Затруднениям».

Сам Ллойдз в настоящее время ведет себя как закоренелый преступник, наконец решивший завязать. Миру демонстрируются сияющие, умытые утренней росой лица. Разговоры ведутся исключительно о «финансовой прозрачности», оздоровлении организма, компетентности и сокращении расходов. Питер Миддлтон подчеркивает — внедряется практика «простого управления, которая везде считается стандартной». Вице-президент Роберт Хизкокс праздничным тоном рапортует о том, что «сейчас мы подтянуты, полны энергии, а наши накладные расходы низки как никогда». Обнародован новый бизнес-план, радикально реформирующий инвестиционную базу рынка. Страховые тарифы увеличиваются, тут есть еще над чем поработать, есть бизнес, который нужно страховать, есть славное учреждение, которое нужно спасти; а тут, понимаете, по задворкам околачивается эта кучка нытиков — один раз их уже турнули, так нет, они по-прежнему скребутся в окна и хнычут о том, что осталось в прошлом. Штатные сотрудники Ллойдз иной раз, кажется, действительно не понимают, с какой стати журналисты и прогоревшие Имена так настойчиво игнорируют то, что для них, безусловно, тема номер один, — как спасти рынок, и, словно вурдалаки, вцепляются зубами в прошлое. В этом отношении Ллойдз напоминает аристократичную матрону, нацепившую на шею ожерелье из селедки. Вечерний туалет у нее только что из ателье, наглажен-отутюжен, на лице румяна да белила — и чего это все вокруг без конца талдычат о каком-то запахе селедки?

Мало того что Имена и так пребывают в смятении, так им еще и постоянно сыплют соль на раны. Например, когда прогоревшие Имена впервые стал объединяться, Ллойдз намеренно тормозил этот процесс; пока Питер Миддлтон не изменил правила, группы активистов попросту не могли найти своих страдавших молча товарищей по несчастью, полагавших, что ничего тут все равно не поделаешь, остается закусить губу и держать удар. И чуть л и не каждый день приносит новое оскорбление. Скажем, спасение Ллойдз зависит оттого, удастся ли привлечь на рынок капитал компаний; ничего подобного раньше не было, и денежные условия, обеспечивающие реализацию этого плана, выглядят соблазнительно для новичков — и насмешкой над прогоревшими Именами: ограниченная ответственность плюс защита от потерь за официально «закрытые» годы. Таким образом, старые Имена, с их неограниченной ответственностью и непогашенными обязательствами за «неурегулированные» года, как бы изолировались в финансовой палате для инфекционных больных. Не менее обидно было выяснить, что одиннадцать лет назад, после доклада аудиторов, где акцентировались неквантифицируемые убытки, с высокой степенью вероятности возникнувшие по искам с асбестозом, вице-президент Ллойдз написал агентам, что им «настоятельно рекомендуется проинформировать своих Имен об их вовлечении в дела с асбестовыми исками и том способе, которым покрывались потенциальные или нынешние задолженности их синдикатов». Однако складывается впечатление, что совсем немногие Имена, принятые до 1982 года, были предупреждены насчет асбестоза. Опять же поздновато, обнаружилось, кто был за тебя, а кто на самом деле — против. «Я-то всегда думал, что мой агент на моей стороне, — жаловался мне один фермер. — А они-то ведут себя как рэкетиры. Сдается мне, им страшно, что Ллойдз лопнет и они останутся без работы». Затем в августовском, за 1993 год, номере журнала Labour Research всплыл отчет о зарплатах директоров компании: у миллионеров в минусе (около 400 с лишним тех, кто должен больше £1 миллиона, и 150 или чуть больше тех, которые должны £2 с чем-то миллиона) есть повод косо смотреть на жалованья некоторых широко известных ллойдовских брокеров. Уильяму Брауну, председателю Walsham Brothers, который сделал состояние на перестраховании в системе LMX, в прошлом году было выплачено £3 653 346 — чудовищное, аж на 50,3 процента, урезание по сравнению с тем, что он заработал за год до этого. С другой стороны, Мэтью Хардинг, председатель брокерской перестраховочной конторы Benfield, получил 53-процентное повышение оплаты, составившей в результате £2 275 523. (Два прочих директора Benfield заработали каждый больше чем по £1 245 000.) Едва ли после подобного оскорбления, после того как их ткнули лицом в рыночные реалии, может вызвать удивление гневная реакция, например, инвестора Алана Прайса после состоявшегося 22 июня собрания в Ройял-Фестивалл - Холл[136]. «Этим андеррайтерам крайне повезло, что Ллойдз не базируется на Среднем Востоке, — сказал он. — В противном случае значительное количество этих прощелыг расхаживали бы сейчас без одной руки. Кое-кто не досчитался бы и носа». Мрачный английский юмор выживает даже в таких обстоятельствах — ведь именно что с носом и остались многие ллойдовские Имена.

Мордобитие между Ллойдз и 17 ООО мятежными Именами продолжается и по сей день. Если не вдаваться в частности, спор идет вот о чем. Ллойдз: Вот ваш счет. Имена: Не можем платить — не будем. Ллойдз: Вы подписали юридически обязательный договор платить, так что платите. Имена: Мы подаем в суд на халатное небрежение к нашим делам. Ллойдз: Платите сейчас, потом судитесь. Имена: Нет, сначала мы подадим в суд, а потом заплатим — только в том случае, если нам вынесут обвинительный приговор. Ллойдз: Если вы сейчас не заплатите, Ллойдз может накрыться медным тазом. Имена: Не наша забота. Ллойдз: Если мы лопнем, в первую очередь придется заплатить держателям полисов, так что вы вообще не получите никаких денег; единственный способ для вас обеспечить свою выгоду — это поддерживать Ллойдз, так что платите. Имена: Ну ладно, мы могли бы заплатить в октябре. Ллойдз: Но в сентябре Ллойдз должен подтвердить свою платежеспособность Министерству торговли и промышленности в том случае, если он намеревается продолжать дела. Имена: Да, не повезло вам. Ллойдз: Блефуете? Имена: Нет, это вы блефуете.

Бывший майор авиации Фрэнсис, чей счет за 1990 год, составивший Ј972000, благополучно перевел его за черту Ј2 миллионов, — одно из тех Имен, кто был бы в восторге, если бы Ллойдз грохнулся. Он вышел в отставку из Королевских ВВС в 1967 году с пособием при увольнении в размере Ј1500, потратил их на приобретение маленькой квартирки и в течение десятилетия стал миллионером. После чего присоединился к Ллойдз. Очевидно, напрашивается вопрос: раз уж он был таким удачливым бизнесменом, как же вышло, что он не сумел с должным тщанием прочесть контракт, который ему предложили? «В яблочко. Ответ: кое-чьи аналитические способности дали сбой». Сейчас его кофейный столик завален документами, газетными вырезками и цветными диаграммами, а телефон у него раскален добела — и все по делам, связанным с Лайм-стрит. Не похоже, чтобы он был сколько-нибудь подавлен из-за всей этой истории: бронзово-смуглый, энергичный шестидесятипятилетний мужчина, он предполагает, что «вся эта суета лет десять моей жизни наверняка угробила». Хотя сейчас Ллойдз вынуждает его продать принадлежащий ему красивый дом ленточной застройки[137] в районе Холланд-Парк, он по крайней мере человек экономически автономный: «Я полностью сам за себя отвечаю. Слава богу, никакого рыдающего бабья по углам. У меня нет никого, кого бы я подвел тем, что натворил. Да, мне выть хочется из-за этого дома, если уж говорить начистоту. Ну да мало ли — наверное, это все же получше, чем быть боснийским мусульманином».

Столкнувшись с фатальным стечением обстоятельств, Фрэнсис резонно придерживается философических взглядов на свою судьбу: «В конце концов, я и не отпираюсь — кто тот дурак, который потерял деньги? Я сам». Но гораздо менее философично он настроен по отношению к тому способу, посредством которого дурак и его деньги оказались вдали друг от друга. Проанализировав ситуацию, Фрэнсис выяснил, что «большое начальство все понимало» насчет потенциальных убытков от асбестозных исков, «но помалкивало». Он не заходит так далеко, как некоторые авторы конспирологических теорий о тайном сговоре, о мафии или гнусном влиянии трех масонских лож, которые существуют внутри Ллойдз: «Не верю я, что все они напялили на себя эти свои фартуки и сказали: "Давайте-ка обмишурим Имен"». С другой стороны, он утверждает, что «одиннадцать главных шишек» в Ллойдз знали об опасностях уже в 1980 году. Он обращает внимание на состоявшуюся в Америке встречу одиннадцати ллойдовских андеррайтеров с Citibank, где возник вопрос об исках, которые вот-вот начнут сыпаться. (Это ключевой момент в новейшей Ллойдовской истории, известный исключительно через испорченный телефон.) Несколько людей, с которыми я говорил, знали кого-то, кто знал еще кого-то, кто присутствовал на той встрече, когда ситибанковский служащий якобы сказал, что Ллойдз придется заманить к себе 10000, или 50000 или [впишите сюда свою цифру до 250000] «маленьких людей, которых можно разорить», чтобы заплатить за то, что вот-вот должно было случиться; личность оратора при этом ни разу не была установлена. Фрэнсис обращает внимание, что в период между 1980 и 1989 годом ни один президент Ллойдз не упоминал в своем годовом докладе слово «асбестоз». «Я провел двадцать лет в королевских ВВС, — резюмирует он. — Сами знаете, долг, честь… — и все это, чтобы нарваться в таком наипочтеннейшем учреждении на шайку трусливых проходимцев».

У Фрэнсиса, как и у всех прогоревших Имен, с которыми я говорил, нашлась пара ласковых и для Ллойдовского Комитета по Затруднениям, цель которого состоит — в зависимости от вашей точки зрения — либо в том, чтобы защищать Имена от банкротства, класть предел их ответственности и обеспечивать им возможность продолжать жить в умеренном комфорте, либо — присматривать, чтобы из них было выжато все до последнего гроша, а затем раскладывать их, как кухонные ветошки, на берегах нищеты и лишений. Больше, чем что-либо другое, Имен, разоренных Ллойдз, разъяряет то, что теперь они должны явиться в другой отдел той же самой конторы, где над ними производится финансовое соборование и из их же собственных денег им выделяется скудная милостыня на то, чтобы не околеть с голода. Также наводит на мрачные мысли и адрес Комитета по Затруднениям: Ган-Уорф, Чатем. В конце концов, это тот самый Медуэй-таун, где Диккенс впервые столкнулся с нищетой и сопутствующими ей свинцовыми мерзостями. Ему было пять лет, когда в 1817 году его отец переехал сюда с семьей; Джону Диккенсу, уже познавшему суровую нужду, предложили работу на чатемской верфи. Но нельзя сказать, чтобы в доках его дела пошли особенно блестяще: в 1822-мони переехали в более дешевый дом, и в тот же год, позже, покинули город, продав перед отъездом всю мебель (а еще через год Джона Диккенса посадили в долговую яму в Маршалси). В первом произведении Диккенса, «Очерки Боза», находим забавный портрет миссис Нью - нэм, одной из чатемских соседок семьи в 1820-х: «Ее имя всегда возглавляет подписные листы на благотворительные цели, и ее вклады в пользу «Общества по раздаче угля и супа в зимние месяцы» всегда самые щедрые. Она пожертвовала двадцать фунтов на приобретение органа для нашей приходской церкви и, услышав в первую же воскресную службу, как органист аккомпанирует детскому хору, так расчувствовалась, что старушке, хранящей ключи от скамей, пришлось под руку вывести ее на свежий воздух»[138]. Современный эквивалент миссис Ньюнэм из Чатемского общества по раздаче угля и супа в зимние месяцы — д-р Мэри Арчер, возглавляющая Комитет по Затруднениям. По совместительству она является женой аэропортно-вокзального беллетриста Джеффри Арчера, персонажа анекдотичного и курьезного, с которым Теккерей справился бы лучше, чем Диккенс, и который в настоящее время промышляет под титулом барон Арчер Вестон-супер-Мэрский. Леди Арчер («Ей больше нравится, когда ее называют доктор Арчер», — посоветовал мне один доброжелатель в Затруднениях) в «Кто есть кто» среди своих любимых занятий на досуге назвала «собирание мусора» — увеселение, которое миссис Тэтчер однажды навязала всей стране, уцепившись за совсем уж несуразный повод лишний раз засветиться в прессе. Как знать, не облагородится ли резиденция д-ра Арчер в Ган-Уорф, если пособирать мусор и там тоже.

Если Питер Миддлтон, президент Ллойд, — единственный, о ком прогоревшие Имена в унисон отзываются с уважением — хваля его за сочувствие и откровенность, — то нет такого человека, который не посчитал бы своим долгом плюнуть в д-ра Арчер. Брань — от импровизированной до многажды отрепетированной, ничего другого в ее адрес я от Имен не слышал: «Сама змея подколодная, а сюсюкает, будто с малолетними: как-у-нас-делиски-сегодня-утлечком? — тьфу!»; «Старая перечница» (это от женщины, которая едва ли была моложе); «Да про нее и члены Совета говорят: «Изтаких гвозди надо делать». Отчасти это естественное раздражение, которое вызывает публичная фигура отдела, выбивающего из вас деньги; отчасти — замечания того рода, что часто выпадают в британском обществе на долю высоко взлетевшей и красивой женщины. Ллойдз, надо полагать, посчитал назначение д-ра Арчер на пост руководителя Затруднениями хитрым пиар-ходом: не просто женщина (априори привлекающая больше симпатии), но и та, которая сама состоит в Именах с 1977 года, а также и жена Имени, которому в начале своей карьеры уже приходилось разделываться с феерическими долгами; таким образом, ее можно было демонстрировать как пациента, который сам принимал то снадобье, которое он рекламировал. Однако ж есть в д-ре Арчер нечто такое, что заставляет вытягивать нос и с силой втягивать воздух, словно гигантская понюшка табаку, и вынужден сознаться, что, вонзив зубы в свой обеденный сандвич за столом напротив нее в Ган-Уорф — на заднем плане залитые солнцем яхты бороздили Медуэй, — я никак не мог отделаться от мысли, что бы это такое могло быть. Д-р Арчер — миниатюрная брюнетка, миловидная, невозмутимая, ухоженная и весьма, весьма скрупулезная. Видно, что она контролирует себя от и до (хотя — один мой друг однажды танцевал с ней и хвастался, что в его руках она была «беззащитной девочкой»). Тут, надо полагать, все дело в голосе, который не то сделан из костяного фарфора[139], не то выкован в Челтнемском женском колледже. Углядев, что обезжиренное молоко из пластикового наперстка не одолело пигментацию моего черного кофе, она предупредительно осведомилась: «Не угодно ли еще молока?» Прозвучало это — мне по крайней мере так показалось — как вопрос сердобольного палача: «Тисочки вам не очень жмут?» Однако единственный раз, когда у меня появился хоть сколько - нибудь законный предлог проанализировать реакцию, которую она вызывает, — это когда я упомянул о том, что у своей нынешней клиентуры она вызывает изрядное негодование. «Негодование, раздражение, возмущение, — ответила она. — Все это вполне объяснимо». Все эти существительные она произнесла так, будто идентифицировала обнаруженные при судмедэкспертизе желудочные камни, а не называла вулканические эмоции.

В ее комитете двадцать восемь штатных единиц (двадцать служащих рассматривают иски, восемь занимаются административной работой), и на 3 августа 1993 года они получили 2327 заявлений от ллойдовских Имен. Из них 906 впоследствии отозвали свои заявления. Это кажется необычайно высоким процентом. Странность объясняется двумя факторами. Во-первых, люди понимают, во что ввязались, лишь тогда, когда в полной мере сталкиваются с тонкостями делопроизводства (один из камней преткновения состоит в том, что супруг/супруга Имени также должны подавать полную финансовую декларацию в Ллойдз). Во-вторых, когда все только начиналось, обращение к Затруднениям рассматривалось как перспективный способ потянуть резину: после составления заявления ваши средства в Ллойдз замораживались и их уже нельзя было списать со счета. Также это породило волну различных колоритных извинений за опоздание из тех, что пользовались особенной популярностью в школьные времена: одно из Имен утверждало, что переехало себе пальцы ноги газонокосилкой, предполагая, наверное, что это должно вызвать сочувствие у фаланг пальцев, заполняющих анкеты, на другом конце тела. И хотя с тех пор Затруднения упростили официальную процедуру, работа продвигается черепашьими темпами. Из 1421 дела, в настоящее время ожидающего рассмотрения, было изучено 361, и 328 Имен получили предложения по урегулированию. Из них 108 приняли предоставленный вариант, хотя по состоянию на 3 августа всего на семи делах были поставлены окончательные подписи и печати.

«Мы помогаем Именам избежать банкротства и продолжать свою деятельность в рамках текущей финансовой ситуации», — говорит д-р Арчер. Разные случаются передряги (особенно те случаи, когда состояние есть и у супруга/супруги), но применительно к холостому Имени это значит, что оно должно будет вручить Ллойдз все свои средства, отдавать ему любые непредвиденные доходы — наследства, счастливые дни в лотерее, — полученные в течение трехлетнего периода, и продать все свое имущество, кроме «скромного и единственного дома». Имеется в виду жилище стоимостью от £100 000 до £150 000, в зависимости от региона. Ллойдз также примет на себя управление домом Имени, каковой будет изъят после его смерти. Имени будет позволено, опять же если у него нет семьи, тратить на себя от £7000 до £12 000 в год в течение трехлетнего периода, пока действует соглашение: все заработанные суммы, превышающие эту цифру, реквизируются. Наконец, в контракте подчеркнуто, что Ллойдз имеет право требовать деньги от Имени и по истечении трех лет в том случае, если это деньги, имеющие отношение к Ллойдз: прибыль от «незакрытых» лет, прибыль от полисов stop-loss или деньги, полученные по суду от самого Ллойдз в ходе выигранных процессов. Последний пункт вызывает у некоторых членов особенную неприязнь: сначала Ллойдз теряет твой горшок с золотом из-за своей некомпетентности, затем ты разоряешься, затем Комитет по Затруднениям обшаривает твои карманы, затем судьи отыгрывают для тебя сколько-то денег, которые тебе и с самого начала не следовало бы терять, после чего Затруднения снова нарисовываются на горизонте и опять оставляют тебя несолоно хлебавши. Я рассказал д-ру Арчер о том, что ее газетная фотография в вечернем туалете от Nicole Manier имеет большой успех среди прогоревших Имен, на что она ответила мне с улыбкой Снежной Королевы: «Я их не виню».

А что происходит, спросил я ее, если вы почуете крысу? «Если мы чуем крысу, то начинаем как следует принюхиваться». Финансовые контролеры достаточно квалифицированны, чтобы разобраться с запутанными заемами; иногда Имя демонстрирует нежелание позволить комитету пообщаться с его банком. «Но большинство наших Имен очень откровенны, — настаивает она. — Большинство из них — это скромные люди в затруднительных обстоятельствах. Они говорят: «Нам нужна определенность». Один из служащих д-ра Арчер, с которым я разговаривал, подтвердил это: отдельные случаи неудавшегося обмана кажутся относительно незначительными — и довольно неуклюжими: то в цифре подлежащего выплате процента ноль пропадет, то «в графу издержек занесут приобретение трех телевизионных лицензий на один дом» (по британским законам, вам требуется только одна лицензия на дом). Хотя специалист из комитета подтвердил, что «на нас по-прежнему выливается немало накопившейся горечи, особенно это касается Имен в возрасте, потерявших все свои накопленные сбережения», процесс, с точки зрения Ган - Уорф, протекает неминуемо болезненно, но сравнительно спокойно: почтенные Имена стараются подвести черту под своими неприятностями; даже вымирая в финансовом смысле, они доверяют Ллойдз — овцы, покорно бредущие на последнюю стрижку. Может статься, когда-нибудь весь этот механизм заработает на полную мощность. Но может быть и так, что пока в сети комитета попадала только мелкая рыбешка — о чем свидетельствует тот факт, что у половины Имен, явившихся на поклон в Затруднения, есть банковская гарантия на дом (полулегальный способ задекларировать состояние в восьмидесятые). Также может статься, что к настоящему моменту объявились только жертвы, наименее пострадавшие от мошенничества, — а может, просто чувства гнева ослабевают и конспирологические теории кажутся менее правдоподобными, когда жертва встречается с бюрократией Ган-Уорф. Так или иначе, между точкой зрения медуэйских берегов и мнениями, которые я слышал от пострадавших, пролегает глубокая пропасть.

И чем дальше влезаешь в эту ллойдовскую историю, тем с более непреодолимой несовместимостью взглядов сталкиваешься. Имена, достойно приходящие к урегулированию, или Имена, делающие все возможное, лишь бы соскочить с крючка? Десятилетие многоуровневого масонского заговора против внешних Имен — или просто десятилетие галопирующей некомпетентности? Цепочка индивидуальных трагедий, словно ВИЧ, поразившая верхушку среднего класса, или просто аморальная афера «одной банды толстосумов, залезших в карман к другой банде толстосумов» (по выражению одного карбонизированного Имени)? Трудно определить подлинную степень социальной и финансовой травмы. Когда разговариваешь с ллойдовскими Именами и их близкими, часто слышишь о депрессии, распавшихся браках, даже самоубийстве; о распродаваемом имуществе, о детях, которых приходится забирать из частной школы, о чудовищном социальном падении. Иногда в этих историях возникает и курьезная грань: мне рассказывали об Имени, чья неодолимая склонность к серийным бракам наконец наткнулась на препятствие, когда, предвидя возможные убытки, он положил все свои средства на имя жены; сейчас он извивается как уж на сковородке, оказавшись в полной зависимости от женщины, от которой в других обстоятельствах избавился бы к моменту истечения ее срока годности. Но по большей части все эти угнетающие саги, часто заканчивающиеся фразой «они истребили целый пласт английского общества». Если бы Ллойдз лопнул и все его члены обанкротились, подобного рода утверждение, несомненно, было бы правдой: так или иначе в организацию по-прежнему вовлечены около 30 000 человек, что приблизительно соответствует количеству фигурантов текущего выпуска «Кто есть кто». Но в настоящий момент до этой цифры еще далеко. Прогоревшие Имена говорят о «целом пласте», потому что узок круг — обычно они знакомы с другими Именами (именно так в конце концов, друг через друга, они и попадали в Ллойдз поначалу). «Истребление» тоже бывает разное: иногда мужу приходится выдвинуть свою жену в качестве члена и самому дистанцироваться от Ллойдз, чтобы ограничить потенциальные потери семьи; пока что «потери» относятся скорее к частному образованию, вторым домам, катанию на горных лыжах — которые посторонним покажутся в первую очередь чересчур жирными и неоправданными социальными привилегиями. Наконец, трудно подсчитать убытки после того, как принимаешь в расчет фактор «плотно сжатых губ», так называемого «английского характера». Одно Имя, которое было вынуждено продать часть своей награжденной призами коллекции книг, сангвинически процитировало мне афоризм «Не плачь по тому, что не может плакать по тебе». А еще один страховой агент рассказал о гениальном диалоге двух джентльменов из Сити, который он случайно подслушал в гардеробе своего обеденного клуба. «Ты как, дружище?» — спросил первый джентльмен — на что второй, грустно покачав головой, только и ответил: «Похоже, у меня полный Ллойдз».

Альтернатива, от которой никуда не деться, состоит в следующем: сможет ли Ллойдз — с его новой командой менеджеров, искрометным бизнес-планом и патрульными машинами мистера Миддлтона, присматривающими за тем, чтобы на автомагистрали соблюдался скоростной режим — избавиться от излишков жира, подкачать мускулы, держать свои накладные расходы на рекордно низком уровне и вознамериться вступить к середине девяностых в историческую фазу регенерации — или все это лапша на уши и блеф, потому что финансовая база подверглась необратимой эрозии, Имена разбегаются куда глаза глядят уже не как овцы, а как лемминги, у корпоративного капитала есть более перспективные проекты, чем вытаскивать за уши Ллойдз, и вся эта лавочка накроется не сегодня, так завтра?

Правда обычно находится посередине, но одно несомненно. Ллойдз может уцелеть после гневных атак своих Имен и половодья судебных исков; он мог бы превратиться в приличный, четко регулируемый рынок; он мог бы выдержать убытки, которые еще только должны объявиться. Что не уцелеет, чего Ллойдз лишился на веки вечные, так это некая аура английскости, которой он, были времена, гордился и которая, так уж совпало, была большим плюсом для бизнеса. В первую очередь он потеряет свою экономическую базу в мире пони Арабеллы, мире вторых домов, личных доходов и частного образования: Питер Мидцлтон предсказывает, что если бизнес-план выгорит, то уже через семь-восемь лет не более 15 процентов членов Ллойдз предпочтут неограниченную ответственность — и в этих 15 процентах «английский элемент будет неуклонно сокращаться», что неизбежно придется компенсировать за счет притока новообращенных джентльменов из Азиатско-Тихоокеанского региона. Но самое главное, Ллойдз лишится — уже лишился — своего особенного, эзотерического, мистического и сексапильного статуса в том сегменте британского общества, где на него только что не молились; раз уж лучшего слова все равно не подберешь — он потерял свою честь. Да, разумеется, снобизм, алчность, мудрая расчетливость — мотивов было много, но считалось, что это действительно честь — и не в последнюю очередь именно поэтому новые Имена хлынули в Ллойдз в восьмидесятые; и, когда Ллойдз подвергся бесчестью, им пришлось расстаться с последней рубашкой. Разумеется, с потерей чести жизнь необязательно заканчивается: см. «Фальстаф». Парадокс в том, что, похоже, те, кто обанкротился из-за Ллойдз, сильнее ощущают эту потерю чести, чем те, из-за кого это произошло. По самоубийствам, во всяком случае, жертвы явно ведут в счете.

Вряд ли кто-либо станет удивляться тому, что очень немногие в настоящее время присоединяются к Ллойдз. Количество членов снизилось с 32 433 в 1988 г. до 19 681. Между 1989 и 1992-м ушло 10 661 Имя, а влились в организацию всего 735 новых членов. Даже если принимать в расчет общепризнанное мнение о том, что нижняя точка падения пройдена, и верить статистике, доказывающей, что лучшие синдикаты зарабатывали как ни в чем не бывало в самые худшие годы, эти 735 человек должны либо обладать очень крепкими нервами, либо испытывать проблемы с доставкой газет. Питер Миддлтон среди прочих процитировал мне следующий ллойдовский афоризм: «Совсем не хотите рисковать — так уж лучше вкладывайте деньги в почтовую службу», — однако на исходе 1993 года почтовая служба кажется чуть л и не идеальным вариантом для инвестора. Не раз и не два мне приходилось слышать от прогоревших Имен их вариант сценария Судного дня. Вот что произойдет. Не будем принимать во внимание фактор корпоративного капитала — если этот капитал и придет на выручку Ллойдз, то в любом случае он в значительной степени будет защищен от ответственности за потери предыдущих лет. Имена разоряются по всем фронтам, экономическая база ужимается как шагреневая кожа, куча счетов за текущий год неоплачена, еще больше убытков ожидается за следующий (оправдывались же предыдущие прогнозы — значит, надо готовиться к самому худшему); теперь вопрос: откуда они собираются брать деньги? Если член разорен четыре или пять раз, сколько анкет в Комитете по Затруднениям он ни заполняй, счета от этого не аннулируются — так на кого же они все это переложат? На членов, которые по-прежнему платежеспособны! «Мы все связаны через Центральный фонд», — уверяет Кпайв Фрэнсис. К настоящему моменту для расплаты по гигантским долгам с каждого члена Ллойдз уже трижды — по разу в год — взимали 1,5-процентный налог на ту сумму, с которой он участвует в страховых сделках. («Чертовски жаль было расставаться с деньгами», — призналось мне одно Имя из Ирландии. Он и так переживал эти экспроприации крайне болезненно, а за 1990 год сумма, которой он должен был поддержать неудачников, увеличилась до Ј6000). Но по мере того как все большее число Имен терпит крах, нагрузка на оставшихся возрастает. А это, по словам одного профессионального эксперта по Ллойдз, прямой путь к финалу сценария Судного дня: «Я придерживаюсь того мнения, что разорятся все Имена Ллойдз — они просто еще не знают об этом».

Один из тех, кто не знает об этом — или, выражаясь по - другому, продолжает успешно преодолевать нынешние препятствия, — одновременно еще и одно из наиболее неожиданных Имен среди ллойдовских Монстров Рока. Мелвин Брэгг — романист и ведущий телепрограммы об искусстве, выходец из камберлендского рабочего класса, сын трактирщика, впоследствии открывшего кондитерскую. Одно из первых воспоминаний Брэгга — он сидит в четвертом ряду местного зала Общества Трезвости в Уигтоне и слушает, как его мать зачитывает казначейский отчет на совещании тамошней ячейки лейбористской партии. На протяжении всей своей выдающейся телекарьеры он был лояльнейшим — и не менее выдающимся — членом лейбористской партии. Курьез в том, что в то самое время, когда он влился в Ллойдз — «около 1980 г.» — его всерьез манила карьера депутата Парламента. Случись это, он оказался бы единственным на сегодняшний день Именем на лейбористских скамейках — против сорока семи Имен-тори. Он признает, что ему «не пришло в голову» подумать о том, что его членство в том, что считалось одним из неприступных бастионов консервативной верхушки среднего класса, могло пойти вразрез с членством в сравнительно левой — в те времена — лейбористской партии.

Так как его туда занесло? В то время у него был дом в Хампстеде стоимостью £150 000, коттедж в Камберленде, £20 000 в банке и «доход, который рос и рос». В фондовой бирже он мало что понимал, так что финансовый консультант посоветовал ему Ллойдз. «Мне это показалось любопытным. Это по моему темпераменту, дай по финансовым потребностям. Да, меня привлек азартный аспект всего этого предприятия». Какова была его реакция на понятие неограниченной ответственности? «Мне вообще по душе игра. Мой отец, хотя и человек небогатый, всю жизнь увлекался скачками — и при этом ни разу не оставлял мать без гроша». Странность состоит в том, что сам Брэгг никогда не играл на скачках «Я даже на «Гранд Нэшнл»[140] ни разу не ставил. Всегда считал, что на везении только дураки выезжают, ну да чего уж теперь об этом». Те немногие Имена, что имеют отношение к миру искусства, обычно являются — как барон Арчер Вестон-супер - Мэрский — настолько же откровенно правыми, насколько Брэгг левый. Когда я отпускаю замечание о том, что богема и люди левых убеждений нечасто оказываются членами Ллойдз, Брэгг задумывается на секунду и затем осведомляется: «А Джон Мортимер[141] — Имя?» Я звоню добрейшему создателю Рампола — проверить. «Разумеется, нет, — отвечает он, судя по голосу, возмущенный подобным предположением. А почему, собственно? — По-моему, более идиотского способа расстаться с деньгами не существует. Я вообще не понимаю, как можно вляпаться во все это — надо быть полным ослом».

Брэггу случается тревожиться, но, похоже, Ллойдз не доставляет ему слишком много забот. «Я искренне думаю, что это почтенный способ сделать так, чтобы твои деньги на тебя работали». Но ведь он мог вложить свои деньги — учитывая его равнодушие к фондовой бирже — в обычную, к примеру, страховую компанию: был ли в его выборе элемент снобизма? «Язык не поворачивается назвать себя безгрешным», — отвечает он, и мы больше не упоминаем эту тему. Брэггу также приходилось давать Ллойдз профессиональный совет. Год или около того назад с ним неофициально консультировались насчет малоэффективной рекламы услуг компании. Он с ужасом обнаружил, что «пресс-отдел у них — как у телекомпании "Бордер"[142]» — в смысле, полторы калеки. В ходе кампании за «транспарентное общество», которым Ллойдз себя называет, наведением лоска теперь занимаются отборные знатоки передовых пиар-стратегий.