Помоги проекту - поделись книгой:
Почему в России нет правосудия?
В: Почему в России нет правосудия?
О: Спросите у педофилов и наркоманов.
У Виктора Голявкина есть гениальный рассказ «Мальчика поймали», написанный в начале 60-х. «Он украл на пляже дарственную ручку, зажигалку (…), нейлоновые японские носки и портсигар из вывернутой оленьей кожи (…). Он украл ключи и платок с инициалами. И вот он сидит на песке, девятилетний мальчик, попавший в дурную компанию». А весь пляж, стало быть, обсуждает: сдать мальчика в милицию или отпустить. Мальчик начинает рыдать, и его жалеют. Он начинает смеяться, и весы общественного мнения тотчас наклоняются в другую сторону. Мальчик плачет, женщины вступаются, он начинает улыбаться — и т. д. «И глядя на все это, я тоже заплакал», — признается в финале автор.
По-моему, это круче «Хамелеона». Ведь чеховский надзиратель Очумелов находится по крайней мере под действием объективной, понятной силы: собака, искусавшая золотых дел мастера Хрюкина, может быть, а может и не быть собственностью генерала Жигалова. В зависимости от этого рационального аргумента он и обвиняет в происшедшем то собаку, то Хрюкина. В России же аргумент наличествует далеко не всегда, и общественное мнение колеблемо ветром — или чем-то столь же прихотливым. Главное, что никто никогда не желает разобраться в происшедшем и либо наказать, либо отпустить мальчика: аргументы не принимаются. Они случайны. Главным остается намерение толпы либо дружно — и необоснованно — жалеть, либо столь же дружно и незаслуженно карать. Именно поэтому у нас нет правосудия. И именно поэтому так странен аргумент полемистов, желающих, чтобы законы опирались на народные, глубинные ценности. Нет этих ценностей. Есть хаотические колебания.
Вот история, нашумевшая в начале года. О ней можно бы написать роман «Русская трагедия», почище «Американской». Смотрите — в 5:50 утра 1 января на пульт милиции поступает вызов. Боксер избил студента. Милиция приезжает и видит труп. Сотрудник питерской организации «Журналистское расследование» предает историю огласке. Оказывается, боксер выпустил ребенка погулять, и на него напал педофил. Боксер убил педофила, вдобавок узбека, и вызвал милицию. Все принимаются кричать, что боксер — герой. Православная церковь в лице наиболее радикальных своих представителей о нем молится. Ток-шоу муссируют тему правого самосуда. Звучит излюбленный аргумент: «А если бы вашего ребенка?!» Уничтожать педофилов! Ужесточать наказание педофилам! Да вообще растерзать, чтоб неповадно! — как будто именно в недостаточной жестокости к педофилам заключается главная проблема отечественного законодательства.
Но тут выясняется, что боксера дважды ловили на изготовлении и транспортировке наркотиков. В его версии много нестыковок. Педофил, вопреки его показаниям, был в момент убийства одет. И, говорят, не пьян. А вот был ли пьян боксер — еще неизвестно. А если бы вашего ребенка травили наркотиками? И чаша весов общественного мнения медленно, но неуклонно склоняется в другую сторону, и вот уже не понятно, что делал боксер с двух, когда выпустил ребенка, до пяти, когда обнаружил педофила. И почему педофил приехал к боксеру. Может, он наркокурьер? Хватать наркокурьеров. Терзать наркокурьеров. Лучше бы публично.
Однако тут в центральной газете пишут, что узбек и якобы педофил во время проживания в кубанской станице был замечен в приставаниях к третьеклассникам. А поскольку отчим над ним в детстве измывался, то, как утверждает случившийся неподалеку психолог, мы имеем классический случай педофилии, у которой именно такой генезис. Убивать педофилов. Терзать педофилов. Тем более что, согласно статистике, некоторые из них являются гастарбайтерами — и надо бы немного потерзать гастарбайтеров, кричит патриотический сектор русского интернета.
Но тут становится известно, что рекомый узбек и педофил жил в питерской коммуналке в непосредственном соседстве маленького мальчика — и не только никогда не приставал к нему, но и вообще не обращал внимания.
А вот боксер не просто так женился на женщине с ребенком, да еще так скоропалительно. Случившийся неподалеку психолог замечает, что педофилы иногда именно так и поступают. И что-то этот боксер слишком много улыбается в посвященных ему телесюжетах — человек, чей пасынок только что пережил столь серьезную травму, вряд ли станет вести себя так жизнерадостно. Терзать.
Голявкин уловил схему, по которой действует, точней бездействует, все отечественное правосознание. Закон есть прихоть, не более; игра настроений разгоряченной толпы, которой надо же на ком-нибудь выместить свою обиду за невыносимую жизнь, которую она сама себе устраивает. Все юридические мероприятия осуществляются по принципу «ату». А потом начинаются пикеты в защиту несчастной жертвы, и правосудие теряется, потому что боится. А потом раздается звонок из Кремля — в поддержку той версии, которая на сегодня более востребована. Не знаю, кого поддержит Кремль, — предполагаемого наркомана или предполагаемого педофила. Трудный выбор. Но ничего, по ситуации разберутся. Наверное, сочувствие верхов будет на стороне того, кто убил, а не того, кого убили. Тот, кто убил, — МУЩИНА. А кто дал себя убить — не наш человек.
Ведь убивать — это правильно. Жалко еще, что не растерзал.
На кого похожа история России?
В: На кого похожа история России?
О: На женщину, которая не может кончить.
Сегодня мы поговорим не о политике, а об одной из удивительных черт кризиса среднего возраста — о попытке ревизии прошлого.
Я от этой ревизии натерпелся более чем достаточно. Если бы сам перетряхивал собственное белье двадцатилетней давности — это бы еще ничего, но ревизуют меня. Иногда натыкаешься на особо наглое вранье о себе, смотришь — ба-тюш-ки! Ведь это она, та самая, все не может свести счеты со мной тогдашним. Удивительные вещи вычитываешь: одна полощет моих родных, с которыми я имел неосторожность ее познакомить, учась на втором курсе. Другая собирает любые сплетни обо мне и охотно вываливает с комментариями: да, верю, могло быть, знала его именно таким…
Штук шесть подобных теней из прошлого выплыло на меня за последний год: девушкам исполняется по сорок, начинается что-то вроде второй молодости, и вспоминается личная жизнь. Сорок лет — первый приступ мемуаристики, а я расхлебывай. И ведь не делал я им зла, скорей наоборот — они мне, кажется, не могут простить собственных измен; в чем тут проблема? В поисках ответа — интересная ведь задача, хотя бы с формальной стороны! — я набрел на замечательное объяснение: они не могут мне простить, что я выжил. Как это — я ушла, а он перенес! Но, рассмотрев ситуацию в деталях, я отбросил этот мотив: мало ли я знал женщин такого типа, и никогда они не предъявляли к бывшим любовникам подобных претензий. Наоборот — жив, и слава богу, кобыле легче: с ума не сошел, не запил, можно не мучиться совестью. Тут другое, более глубокое и опасное. Все дело в незавершенности.
Бывают такие незаконченные отношения — все обещало счастье, замах был огромен, взаимные обязательства серьезны, но один из двоих по некоей злосчастной мелочи умудрился догадаться о перспективах и вовремя соскочить. Логично было бы дождаться измены, дать героине возможность блеснуть, поразрываться меж двумя избранниками, почувствовать себя страстной и роковой, — и уж только потом, когда все завершится естественным путем, молча и трагически кануть. Тогда бы она отыграла столь милую женскому сердцу коллизию, когда сегодня ты с одним, а завтра с другим, и все это время не просто кайфуешь, а мучаешься, — словом, увлекательная жизнь! А я всегда обламывал это удовольствие, потому что быстро смекал, куда все движется, и уходил добровольно, не дав подстроить мне драки с соперником, не пытаясь удержать, не поползав даже толком на коленях. Ужасное ощущение. Ничто так не злит, как неудовлетворенность. Чем акт без оргазма — лучше никакого.
И вот здесь, дорогие товарищи, мы переходим — не столько к политике (скучное, пошлое понятие), сколько к важнейшей мировоззренческой проблеме России, бесперечь сводящей счеты с прошлым и все никак не могущей свести их окончательно. У нас сейчас появился вал исторической литературы, документальной и художественной кинематографии — на самые разные темы: Византия, Сталин, Ленин… Об Иване Грозном одновременно снимаются две картины! Наверняка мы узнаем, что он был не только злодей, но и великий собиратель земель.
Не обижайтесь, пожалуйста, что я русскую историю рассматриваю в одном ряду с личными перипетиями. В идеале интимное отношение к истории должно быть свойственно каждому гражданину. Так вот: попытки наших девушек свести счеты с нами 20 лет спустя и попытки России возвеличить или дискредитировать своих правителей спустя 100, 200, 500 лет — ровно одной природы. Гештальта нет, по-научному говоря. Незаконченное действие, нереализованное желание, недоигранная пьеса для механического пианино. Если бы она была доиграна, тиран бы не умер своей смертью и не был бы похоронен с почестями, — но негодник чаще всего успевает «соскочить». Если же челядь успевает-таки травануть злодея (как вроде бы успел Берия), — страна все равно хоронит главного мучителя как отца и благодетеля, и сведение счетов всегда осуществляется задним числом. А потом, когда счеты сведены, их 20 раз пересчитывают. Какой-то кармический, космический, тантрический секс — никто никогда не кончает! Нет бы раз навсегда решить: это было ужасно и мы этого не повторяем! Нет. Всякий раз остается проклятая неуверенность. И от этого — дикая, вечно подавляемая фрустрация. Потому что сколько можно разбираться с прошлым — давайте уже в настоящем поживем! Но прошлое так подло устроено — пока с ним не разберешься, оно не отпускает. А как разобраться, если главная драма не доиграна? Если любили и мучились, но не сумели красиво расстаться? В случае с любовником красивое расставание — это со слезами, бурным прощальным сексом и благодарностью за все хорошее. А в случае с тираном — всенародный суд, наказание сатрапов и обещание больше так не делать с последующим запечатыванием данного исторического тупика сургучной печатью.
Вот почему российская история так похожа на женщину, которая не может кончить, — и поэтому все кругом у нее виноваты.
Откуда ждать будущее?
В: Откуда ждать будущее?
О: Из кошмаров.
Недавно я перечитывал «Пикник на обочине» братьев Стругацких, оказавшихся, пожалуй, самыми востребованными нынче советскими писателями — именно потому, что со всякого рода гипнозами они расстались раньше многих, сумев одновременно разочароваться во всех наличных вариантах социального устройства, от коммунизма до капитализма включительно. И в самой загадочной их книге бросился мне в глаза пассаж, которого я прежде не замечал. Наверное, это я один такой дурак, а все прочие только ради него эту вещь и читали, но лучше додуматься поздно, чем никогда. Итак, cталкер Рэдрик Шухарт пересказывает статью ученого Панова, который о Зоне думает вот как: «Городишко наш дыра. Всегда дырой был и сейчас дыра. Только сейчас, — говорю, — это дыра в будущее. Через эту дыру мы такое в ваш паршивый мир накачаем, что все переменится. (…) Через эту дыру знания идут. А когда знание будет, мы и богатыми всех сделаем, и к звездам полетим, и куда хочешь доберемся». И понимаю: ведь это о Советском Союзе, который тоже во многих отношениях был дыра дырой. И не зря область инопланетного посещения называется у Стругацких Зоной, и не зря, соответственно, одной огромной Зоной, обнесенной по границам колючей проволокой, называли всю нашу империю. Но из этой дыры сквозило будущим — не таким, конечно, какое было у нас в 30-е, а таким, о каком думали лучшие умы. «Слова-то говорились правильные, и дети успели их запомнить», как блестяще сформулировала Марья Васильевна Розанова. Мы все живем сегодня в постепенно растаскиваемой Зоне, и все наши приватизаторы — не более чем сталкеры, растаскавшие имущество, оставшееся от инопланетян. Инопланетян же этих — странных людей, построивших Магнитку и Днепрогэс, выигравших войну, написавших лучшую в мире фантастику, — больше нет. Они улетели. Им показалось здесь неинтересно. Но все интересное, что здесь есть, сделано ими, советскими жителями, верившими в надличные ценности и чудеса всечеловеческого братства.
Да, они действовали чудовищными методами; да, я никому не пожелаю быть их современниками; да, их Посещение было жестоким, как всякое Посещение. Говорят же и о тяжело больном — «Бог посетил», это такое русское выражение. Богу нужно место, где расположиться, он многое вокруг себя крушит, он строит себе жилье, мало похожее на обычные человеческие жилища (об этом был у Борхеса занятный рассказ). Больше того, Бог ни одного желания не исполняет просто так, он требует жертвы, и жертву эту вынужден приносить как раз тот, у кого самые благие намерения. Да, на пути к Золотому Шару, исполняющему желания, надо было пожертвовать самым обаятельным героем повести. И вдобавок этот шар исполняет вовсе не те желания, которые ты произносишь вслух. Но по крайней мере он это умеет, а больше никто на свете не умеет ничего подобного. Советский Союз был страной, в которой побывал Бог, и никому из живущих в России мало не показалось — в Зоне у Стругацких тоже целые кварталы обезлюдели, да вдобавок покойники на кладбище воскресли. Думаю, это недвусмысленный намек на утопические раннекоммунистические мечтания о воскрешении мертвых, ранний советский космизм, выросший из «Философии общего дела» Николая Федорова. В общем, малоприятное это дело, — но никто и не обещал, что Бог при своих визитах будет заботиться о комфорте принимающей стороны. Мне сразу напомнят репрессии, катастрофу целых сословий, истребление всего живого, — но ведь в Библии никогда без этого не обходилось. Тогда Бог чаще посещал человечество, и это всегда было очень травматично. Это вам не пошляк Воланд, заехавший со свитой и всего-то истребивший одного глупого РАППовца. Это серьезная катастрофа — социальная, экологическая и антропологическая. Но через эту дыру, пробитую Посещением, входит будущее. А больше оно никак не входит. И те, кто совершал эту революцию, были зауряднейшими людьми, — но попавшими в магнитное поле Большой Истории, индуцированными им, обнаружившими в себе уникальные дарования; и в Посещении, как хотите, есть величие.
Конечно, у нас ничего не получилось. Но тот, кто не дошел до вершины горы, все-таки поднялся выше того, кто вскарабкался на болотную кочку. Это сказал другой фантаст, Вадим Шефнер, в повести «Девушка у обрыва». Россия не дошла ни до каких сияющих вершин, но она поднялась выше остального мира. Потому и свалилась ниже уровня моря. Но это ничего — от Посещения кое-что осталось, распродажей и разграблением этих остатков мы до сих пор живем, и дети, индуцированные этим Посещением, вырастут не совсем обычными. У Стругацких Мартышка сделана явным уродом, — но это для нас она урод, переставший разговаривать и только страшно скрипящий не своим голосом по ночам. А так-то она вполне может быть тем самым светлым человеком будущего, о котором грезили лучшие умы.
Так вот, мы — эти облученные дети. Мы видели реальность, какова она была. Но за этой реальностью видели мы и кое-что другое. И сделать из нас обычных людей, больше всего озабоченных консьюмеризмом, не удастся уже никому. Потому что мы запомнили правильные слова. Жизнь чего-то стоит лишь тогда, когда есть вещи подороже. А разговоры о стабильности, национализм как вершина интеллектуальных достижений и панический страх перед любыми проявлениями нестандартности — они ненадолго. До нового восхождения. Или до нового Посещения.
Кто испортил наш народ?
В: Кто испортил наш народ?
О: Одноклассники.
Колумнист что видит, то и поет, а вижу я перед собой «Артек» и нескольких дружественных вожатых, с которыми в очередной крымский приезд обсуждаю насущные темы. В «Артеке», слава богу, до сих пор не утрачен навык серьезного разговора на абстрактные с виду, но глубоко прикладные темы. Дебатируется вопрос о воспитании детей в мире, лишенном внятных параметров: чему учить, какие прописи повторять?
И тут завсектором экстремального туризма, девушка крупная, сильная и резкая, заявляет, что учить детей теории вообще бессмысленно. Никакого внятного способа воспитывать детей, кроме личного примера, вообще не существует.
Это меня поначалу озадачивает. Я ведь с детства помню множество внушенных мне табу и императивов, которые незаметно определяют все мое поведение. Но в следующую секунду вспоминаю, что следую я только тем правилам и лозунгам, которые находили наглядное подтверждение в практике старших членов семьи. А то, что преподавалось, но не соблюдалось, — так и осталось теорией. Скажем, вся семья учила меня не лезть на рожон и не дразнить дураков, и все дружно поступали наоборот, и я не исключение. Зато требование мыть посуду до того, как она скопится в раковине, — я соблюдаю свято. Короче, я выполняю только те вдолбленные мне правила, которые соблюдались вдалбливающими. И это нехитрое соображение вдруг наводит меня на мысль о тайне государственной пропаганды, когда говорятся вроде бы правильные вещи, но никто не принимает их всерьез. А дело в том, что теоретические заявления российских властей, их предписания и обращения к подданным никак не связаны с их личной практикой. То есть на вербальном уровне нам транслируют один сигнал, а на эмпирическом — совершенно другой. И ведем мы себя в соответствии со вторым.
И это справедливо, поскольку критерием истины является практика.
В современном российском социуме роль старших наставников исполняют власти, и личный возраст, равно как и биография властителя, тут ни при чем. Начальник — всегда родитель, по крайней мере в пирамидальных системах вроде нашей. И сколько бы они ни провозглашали борьбу с коррупцией, или табу на кумовство, или заботу о ближнем, — ничего в обществе не изменится, потому что общество на них смотрит. Правда, они пытаются сделать все возможное, чтобы оно их не видело, и прячутся за все более высокими заборами. Но самая эта заборность работает против них — потому что одновременно они же призывают к максимальной открытости, и общество получает сразу два предельно наглядных урока: скрытности и лицемерия.
Как тут будешь бороться с коррупцией и личными преференциями, когда ближайшие помощники власти рекрутируются только из числа одноклассников, однокурсников, однокорытников, в крайнем случае соседей. В отсутствие внятных критериев определяющим становится примитивнейший: земеля, родились в одном городе, вместе служили, учились, копали картошку… Этот принцип привел к господству днепропетровской, ставропольской, свердловской, теперь вот питерской диаспоры — и покажите мне начальника, который подбирал бы окружение по принципу компетентности, а не по принципу личной симпатии и общего опыта.
Можно сколько угодно призывать к строительству инновационной экономики, но если на практике демонстрируется сырьевой шантаж и безбашенное разбазаривание недр, мудрено дождаться в ответ реального взрыва научной мысли. Можно челюсть вывихнуть, крича о пользе фундаментальной науки, — но если одновременно навязывать школьникам новый учебник истории, никакого отношения к науке не имеющий, придется забыть о доверии со стороны научной общественности: она видит, каково отношение государства к академическим познаниям. Востребованы только те из них, которые позволяют быстрей распродать недра да обосновать преимущества закрытого общества. Наконец, можно без устали пиарить нацпроекты — в частности, жилье, — но ведь недвижимость стала любимым средством вложения денег элиты, и стоит вся эта недвижимость полупустой, потому что не для жилья предназначена.
Россия живет так, как живет, — потому что берет пример со старших. Наглядная агитация превыше всего. Так Ленин заряжал бешеной энергией, Сталин — ужасом (от которого сам не знал, куда деваться), Брежнев — уютной умиротворенностью, за которой, однако, прятались стальные зубы хищника. А сегодняшняя власть — независимо от персоны — поражает каким-то полным безразличием к человеку и человеческому, уверенностью, что всему этому грош цена. Это читается во всем — в их заранее усталых взглядах, стертых интонациях и в лицах, определяемых в любой толпе. Это лица пресыщенные, слегка ленивые, недвусмысленно говорящие: «Я могу с тобой сделать что угодно». И ведь может, не врет. Я видал такие лица у отдельных экс-комсомольцев, и они таки могут, и им можно. Вот почему население страны так охотно раскалывается, дробится, всякий всякого судит и к смерти присуждает, очень свободно, зафиксировал еще Бабель. Человеческая личность очень мало стоит в глазах власти, и население охотно подражает ей, благо ухудшаться всегда легко и приятно.
В идеале проблема решается — достаточно не показывать их по телевизору. Но тогда народ может интуитивно нащупать основы нормальной нравственности, а это никого не устраивает. Где вы видели политика, которому нравится невиноватый народ, негодный для презрения, оскорблений и шантажа, — народ, на который у них ничего нет?
Что мешает завоевателям мира?
В: Что мешает завоевателям мира?
О: Неправильное питание.
Недавно мы с Андреем Лазарчуком и Михаилом Успенским — двумя ведущими фантастами России и по совместительству моими друзьями — оказались на артековском детском кинофестивале. Это безалаберное, веселое и людное мероприятие, собирающее цвет российской и украинской интеллигенции, на этот раз пережило набег лучших фантастов обеих держав. Немудрено, что по вечерам фантасты сидели у моря, умеренно пили и сочиняли сюжеты — это составляет их любимый досуг (у писателей-нефантастов, замечу кстати, любимым досугом является ругань в адрес отсутствующих коллег).
— Вот представьте, — начал Лазарчук. — Чечня, 90-е годы, 14-летний мальчик, убивший первого русского солдата. Он дал клятву мстить захватчикам, а такой клятве не изменяют. По разным обстоятельствам он оказался через 10 лет главой своей республики, наместником президента России, деньги текут рекой, власть его ничем не ограничена. Он ни в чем и ни в ком не встречает сопротивления. Россия — рыхлая, бессильная, развращенная многолетней ложью — выглядит легкой добычей. После нескольких первых набегов его попросту избирают президентом, так что завоевывать власть уже необязательно…
— Фантастика-то в чем? — спросил кто-то. — Это какая-то Латынина…
— Сейчас будет фантастика. Это будет роман о молодом Александре Македонском, новом, чеченском. И, как всякий завоеватель, по мере захвата он умнеет, и вот уже весь мир оказывается у его ног — тут можно развернуть интереснейшую картину, как он будет всех побеждать, своего рода типологию мировых культур по отношению к захватчику…
— Китайцы остановят, — уверенно сказал Леонид Каганов.
— Дулю! — возразил я. — Китайцы — самая адаптивная цивилизация. Он только соберется их завоевать, как они сдадутся и будут при нем впахивать, как при любом другом. Нацию, которая сама себя так угнетает, невозможно угнетать еще больше. Зато — о, зато! Думаю, наиболее отчаянно будет сопротивляться Израиль. И, возможно, даже останется анклавом. Австралия окажется страной разумных кенгуру, потому что аборигены и пришлые только мешали им строить нормальную цивилизацию, а кенгуру — истинные хозяева земли, но никто доселе не пытался всерьез захватывать Австралию, и потому они сидели тихо…
— Почему кенгуру? — возмутился Успенский. — Почему не коалы?
— Коалы будут жрецы. И знаете, что еще? В каждой из захваченных стран, — вдохновенно импровизировал Лазарчук, — этот новый Македонский будет искать ключи мира, те самые, утраченные когда-то Македонским.
— Однажды их уже предложили Христу, — вставил я, — но он отказался, и тогда один из апостолов предал его, а остальные взяли ключи. Они некоторое время были у них, потом у Византии, потом у России, потом у Франции, у Германии… у Штатов… Но где они сейчас — не знает никто. Даже евреи.
— Можно будет грандиозно описать захват Латинской Америки, где и так ежедневные перевороты, — продолжал Лазарчук, — и арабского мира, который сперва откажется ему покориться, потому что он горец, чужой… Он надолго увязнет в Исландии, милостиво сохранит жизнь и трон английской королеве, попытается возродить самурайский дух в Японии (разумеется, тщетно)… В романе будет содержаться краткий атлас мировой географии и краткий же обзор всемирной культуры, как это теперь принято. Как всякий покоритель, герой будет с каждым завоеванием умнеть и стареть — и к Америке подойдет зрелым мужем, уже знакомым с милосердием и способным на красивые жесты. Америка будет сопротивляться недолго, поскольку вся ее мощь окажется одним пиаром. Она попробует отстреливаться ракетами, но окажется бессильна в прямом огневом контакте. А ведь вся сила нового Македонского — в рукопашном бою. И когда его бойцы пойдут на Америку, угрожая личной безопасности ее жителей, страна начнет сдаваться с поразительной скоростью, не прерывая репортажей с театра военных действий. Войдя в Белый дом, он получит сообщение о том, что нынешние обладатели ключей мира готовы вручить ему этот артефакт, причем немедленно… Я только еще не придумал, где состоится передача ключей.
— В «Макдоналдсе»! — хором закричали мы с Успенским, а потом и все присутствующие.
— Да, друзья мои! — продолжал Успенский. — Ключи, несомненно, хранились в «Макдоналдсе». Именно там дряхлый топ-менеджер и вручит их новому хозяину, сказав: ты думал покорить этот мир? Бери его почти без боя. Ты не покоритель его, а могильщик, — вот, кстати, и название. Ты думал получить в свое распоряжение всю землю и основать новую цивилизацию, а получаешь «Макдоналдс» — вот он, бери его и владей. С ним ничего уже нельзя сделать, ты лишь ускорил его конец — потому что владеть миром, которым сто лет до этого распоряжался фастфуд, бессмысленно. Он протечет у тебя между пальцев, как чизбургер. Возьми ключи мира — они от этого холодильника, — и спасибо тебе за все.
— И что… и вот весь роман ради вот этого?! — в недоумении спросил Кирилл Еськов. — Сотни страниц с битвами, захватами и коалами — ради ключей от «Макдоналдса»?
— Но этот мир действительно не стоит захватывать, — мягко сказал Лазарчук. — Может быть, поэтому никакого Македонского и не получается.
— В таком случае и роман этот не стоит писать, — подвел черту Успенский. — Пусть Быков колонку напишет, все польза…
Как вступить в брак с иностранкой?
В: Как вступить в брак с иностранкой?
О: Забыть о морали и добродетели.
Ее звали Юдифь, она изучала в Оксфорде русский язык и советскую литературу двадцатых годов двадцатого века, она впервые приехала в Россию с родителями, отправившимися сюда по работе налаживать московское отделение транснациональной корпорации, производящей молочные напитки. Она проучилась год в британской школе при посольстве, но потом перевелась в обычную русскую. Конечно, ей не удалось окончательно избавиться от акцента, но дело, как показывает опыт, не в произношении, а в интонации. Интонации у нее были родные, русские, даже дворовые. Ее бывшая одноклассница и ближайшая подруга училась теперь во ВГИКе, и они с Юдифью планировали цикл совместных документальных фильмов о России для британского кабельного канала. Это пользуется спросом. Лето она собиралась провести в Питере, снимая выживших детей блокады.
Она была красива акварельной, розовой британской красотой — большие серые глаза, бледно-золотистые волосы, нос с горбинкой, профиль несколько овечий, но оттого не менее аристократический. Я ей все это так и высказал. «Пусть морда хоть овечья, была бы… человечья», — ответила она с великолепной беспечностью. Я поразился: откуда? Но она знала и не то.
Ни романа, ни намека на роман не могло быть с самого начала. Я приехал на книжную ярмарку, Юдифь прикрепили ко мне в качестве гида, она возила меня по встречам с читателями в Корнуолл и Бристоль, таскала по лондонским книжным магазинам, где я по мере сил рассказывал аудитории, более чем наполовину эмигрантской, о том, как тут плохо стало без них. Я уже понимаю, что ничего другого они попросту не воспримут. Потом мы шли пить чай или смотреть кино, и она рассказывала мне свою двадцатидвухлетнюю жизнь, пересыпая правильную английскую речь таким соленым русским языком, что я диву давался, откуда фарфоровая девушка набралась такой жизненной правды.
Постепенно она рассказала и это. Была двухмесячная летняя поездка в Ростов, по обмену с Ростовским университетом. Была общага с законченной ведьмой на вахте. Была донельзя обшарпанная комната на пятом этаже, с окном неподалеку от водосточной трубы, что важно для дальнейшего рассказа. И был Вова, приятель бойфренда ее ближайшей ростовской подруги. And when he joined us one day at the Left Bank of Don, you know, Leberdon, — he zapal, zapal konkretno.
Да, Вова запал: у нее хватало самокритичности предположить, что дело было не в ее ослепительныхданных или блестящем уме, которого он все равно бы не оценил, — а просто перед ним была живая англичанка, существо из иного мира. Она купалась исключительно топлесс, потому что так привыкла, пила, потому что нашла в этом вкус, и с выражением пела русские народные песни, включая неприличные. Ее восхищала русская obscenity, энергичная и цветистая непристойная лексика, которой она набралась еще в школе, а в Оксфорде планировала посвятить ей отдельную работу. Конечно, она прилежно записывала новые выражения в словарик, ложилась спать строго в полночь и ничего никому не позволяла, а главное — совершенно не курила, что было для Вовы почти признаком ангельского чина. Как бы то ни было, согласно определению любви из стихов одной маленькой девочки, Вова почувствовал, что чувствует такое чувство, какого не чувствовал никогда прежде. На острове Ифалук (Микронезия) система эмоций сложней нашей, и там для этого ощущения существует слово «фаго»: смесь страсти, сострадания и умиления. Что-то вроде «трахаю и плачу», но без грязи. Володю пробило фаго.
Он начал с того, что проник к ней в окно по водосточной трубе, потому что мегера на вахте не пустила его дальше порога. Но в первую ночь ничего еще не было — только разговоры, во время которых Юдифь узнала множество новых слов. Потом было полно всякого, в том числе на левом берегу, и даже как-то раз на моторном катере, который Вова организовал с помощью друга. У него вообще было много друзей, в основном богатых, и сам он не бедствовал, хотя о роде своих занятий не распространялся. «I guessed he was a bandit, a typical gangster, я охуела реально». Еще бы — столько новых слов! Ее словарь вспухал как на дрожжах, она подумывала даже о публикации нескольких статей — в частности, об иностранных (главным образом немецких) заимствованиях в русском криминальном арго… Ей, бедняжке, казалось, что это мрачное наследие Второй мировой, тогда как это веселое наследие одесской мафии, говорившей на идише — местечковом немецком; кажется, Юдифь была разочарована моим пояснением.
Он ревниво оберегал ее от чужих взглядов и комментариев. Не знакомил ни с кем из друзей, зато отвел к родителям, уверенным, что сын-амбал служит охранником у крупного предпринимателя. Он, честно говоря, и сам давно мечтал вернуться на стезю добродетели, и в светлом образе Юдифи ему померещилась та соломинка, за которую ангелы Господни вытянут его на светлый берег. Она провела с ним несколько назидательных бесед. Он настаивал на браке. Она уклончиво ответила, что сначала — стезя добродетели, а там посмотрим.
Интересный излом национальной психологии: у британской молодежи, насколько я ее знаю, считается хорошим тоном выглядеть tough, то есть крутым и даже набыченным, — но оставлять этот маскарад за порогом офиса или квартиры, ведя жизнь тишайшего и упорнейшего карьериста. Вас может поражать их раскованность и свобода, но помните: внутри они законченные и неисправимые пуритане. Наши — наоборот, особенно если действительно имеют отношение к криминалу: стремятся к внешней респектабельности, лоску, семейственности. При этом внутри у них чаще всего гнилое болото — отсутствие принципов, пренебрежение моралью, злость на весь свет… но идеал их — насквозь филистерский: тихая семейная гавань и палисадник. Воистину каждый стремится к тому, чего у него нет.
И Вова не был исключением — он жаждал покончить с сомнительными занятиями, поскольку давно уже чувствовал их обреченность на сломе времен. Юдифь добилась своего. Полгода он бомбардировал ее письмами, а когда она зимой приехала в Ростов, сдавшись на его мольбы, да и соскучившись (главным образом по новым словам), Вова торжественно заявил ей, что с прошлым покончено. Он стал владельцем скромной автомастерской, и этот бизнес кормил его не хуже криминального. Он предложил ей руку, сердце и мастерскую. Он выразил также готовность в случае чего уехать вместе с ней — ведь иномарки ломаются даже в Англии.
— И что? — спросил я с надеждой. — Ты замужем? Он здесь?
— You moron, — сказала она и поморщилась. То есть ты дурак, сказала она. — Он стал такой невыносимо нудный, такой тошный. Такой серый. С ним стало невозможно говорить. От него разило трудовым потом. Он все распланировал — где мы будем жить и сколько зарабатывать. Он стал хуже наших. Я уехала на четвертый день, потому что это было incredibly погано…
— Но ты же сама хотела!
— Ах, мало ли что я хотела… Он мне до сих пор пишет. Скоро, может быть, приедет. Prikin, он приедет, а я в Петербурге. Я ему не написала, что поеду туда. Я не могу его больше видеть, нет, никогда, nevermore…
Не сказать, чтобы мне было очень жалко Вову. Я подумал о другом. Вот они воспитывают, воспитывают нас, пытаются сделать, чтобы мы были как они… Но хоть бы кто-нибудь из них задумывался, до чего им сразу же станет скучно, когда это наконец осуществится и мы станем достойны их цивилизованной, снисходительной дружбы!
Может, хоть эта история их образумит.
Нужен ли нам новый СССР?
В: Нужен ли нам новый СССР?
О: Да. Только без России.
У меня созрел план, совершенно идеалистический и поэтому исполнимый. Как известно, быть реалистом как раз и значит требовать невозможного. Сперва два слова о том, почему я вообще его придумал: в последние годы мне случалось много ездить по бывшим республикам. Я мотался на Украину, в Азербайджан, Грузию, Эстонию, зацепил Казахстан, а в Латвии у меня столько друзей, подробно информирующих о тамошней жизни, что создается некий эффект присутствия. И вот что мне кажется: от развала СССР не выиграл решительно никто. От либерализации, демократизации, открытия границ — да; от поощрения частной инициативы — допускаю; от деидеологизации — конечно. Но почему-то мне кажется, что все это не было фатально связано с необходимостью распада СССР, который был империей в совершенно особом смысле. В функции колоний выступали не республики, не этносы даже, а народ — трудовые и творческие коллективы. Условный доминион — маленькая такая Англия — находился в столице. Причем в столице каждой республики, поскольку эта структура копировалась. А условные колонии жили на окраинах и все больше отделялись от центра, и процесс этот шел мирно, примерно как сейчас в России. И если населению хотелось свободы, разваливаться на республики было совершенно не обязательно — достаточно было обособиться от собственной власти либо, наоборот, создать надежные механизмы влияния на нее. А распад СССР никому не сделал лучше — только разрушил половину национальных культур, а заодно породил проблему гастарбайтеров (в Москве) и русских заложников (в Прибалтике и Средней Азии).
Творческая интеллигенция большинства республик по-прежнему дружит. Взаимное тяготение грузин и украинцев, армян и белорусов, латышей и казахов никуда не делось: культурный обмен, межэтнические браки, экономические союзы — что в этом худого? Не пора ли признать, что НАТО отнюдь не рвется включать в свой состав Украину и Грузию, что Прибалтика остается провинцией Европы, невыразительной в культурном отношении и проблемной в экономическом? Думаю, что хорошо одному Азербайджану — благодаря нефти и мягкому тоталитаризму Алиева-младшего, но знаю, что бакинская интеллигенция отнюдь не в восторге от превращения своего города в мононациональный. Короче, мне рисуется прообраз замечательной международной организации, которая помогла бы всем нашим бывшим сателлитам определиться с новой идентичностью: не воссоздать ли СССР без России?
Именно Россия служит камнем преткновения, поскольку чересчур назойливо зазывает всех к себе под крыло. То, что она вытворяет на грузинской границе, поддерживая режим Кокойты и наделяя жителей Абхазии российскими паспортами, вряд ли добавляет ей международного веса; то, как бездарно мы вели себя на Украине, помнят все. Азербайджан тянется к Турции — она ему ближе и в культурном, и в религиозном смысле. Вот, однако, в чем парадокс: во всех республиках национально-освободительные движения были антикоммунистическими, либеральными, и только в России возниктак называемый национал-коммунизм — сочетание самого пещерного шовинизма с красными лозунгами, которые ему на самом деле глубоко чужды. Красный проект был с самого начала интернационален. Имперскость — его грубейшее извращение.
Нынешняя Россия — самоупоенная, отцензурированная, безынициативная, сервильная, законсервировавшаяся в полусне, — не может, конечно, претендовать на любовь своего ближайшего окружения. Больше того, когда в любой избывших республик (исключая, может быть, Туркмению, где сам прием таких программ под вопросом) смотришь программу российских новостей — ужасаешься контрасту. Тебе рассказывают о проблемах соседей, рисуя при этом сусально-идиллический портрет России, главная проблема которой — жара или в крайнем случае дожди; но вот же они, соседи, и никакой катастрофы с ними не происходит! Они слушают эти новости и хохочут, потому что инфляция у них, пожалуй, еще и поменьше нашей, а что нефти не так много — так мы в России тоже, знаете, не очень пока почувствовали рост резервного фонда. Больше того, в провинции стало еще хуже, скучней, во всех отношениях тупиковей… Так что России еще расти и расти до приема в новый СССР.
Я не думаю, что в этот союз стоило бы сразу принимать упомянутую Туркмению, есть вопросы к Узбекистану, не все ясно с Киргизией. Можно бы установить некую планку, как в европейской восьмерке: некий минимум демократии, социалки, свобод… Допускаю, что пришлось бы выбирать между Арменией и Азербайджаном, — но люди, уставшие от противостояния, есть и в Ереване, и в Баку. Это же не завтра будет. Постепенно, мне кажется, все бы подтянулись. Потому что великие межреспубликанские проекты, которыми был славен СССР, — на памяти у всех. Объединяется же Европа, хотя трудно найти в мире более разномастное сообщество; носится же Чавес с идеей объединения Южной Америки — и помяните мое слово, это вопрос ближайших лет. В быстром, меняющемся, информационном мире выживают крупные игроки — такие, как Китай. Он ведь тоже, по сути, не государство, а конгломерат разнообразных, далеко не во всем единых территорий. Так что, если бы СССР воссоединился в формате «минус один», от этого, кажется, выиграли бы все.
А там, глядишь, и Россия подтянется. Когда станет достойна такого сообщества и перестанет считать победу на «Евровидении» мандатом на международное хамство.
Кто любуется трагедиями?
В: Кто любуется трагедиями?
О: Свиньи с крыльями.
Когда затонул «Титаник», Блок в письме удовлетворенно воскликнул: «Есть еще океан!» Оно и понятно: европейская пошлость, комфорт, упоение своими возможностями — финансовыми и техническими, а не творческими, конечно. Глухота к подземному рокоту, безразличие к роковым предчувствиям, пир во время чумы. И тогда океан напоминает, что есть еще трагедия: с техногенных катастроф часто начинаются великие исторические кризисы — вспомним Чернобыль. О механизмах этой связи можно гадать долго, но, видимо, в какой-то момент человечество расслабляется и становится беспечно. И тогда его с силой бьют по голове. Впрочем, о землетрясении в Калабрии и Сицилии, которое тоже было для Блока одним из предвестий великой всемирной бойни, никак не скажешь, что это следствие человеческой халатности.
Приходится признать, что такие события проверяют человечество на готовность к испытаниям — и если оно оказывается не готово, его наказывают уже по-настоящему. А может, все это мистика и катастрофы выглядят предупреждениями лишь задним числом. Но как бы то ни было, после катастрофы «Титаника» Блок испытывал не столько сострадание к жертвам, сколько странную, зловещую радость от того, что цивилизация еще не всесильна. А значит, всемирная пошлость еще не победила. Как ни странно, подобные высказывания — тоже пошлость, причем куда более опасная. Есть в этом демонизм весьма дешевого свойства. Демонизм был пошлостью уже в байроновские времена, а сто лет спустя выглядит еще наивней и моветонней, чем мелодрамы раннего синематографа. Однако именно сегодня расплодилось страшное количество младодемонов, восторженно приветствующих крах мирного уклада. Война, война, какая радость! Разумеется, эти демоны лучше попугаев, заученно повторяющих мантры «Россия встала с колен» и «Впервые не стыдно за Россию». Все предыдущие 30–40 лет — сколько они там живут — им, значит, было стыдно, а теперь сразу не стыдно. Когда Россия совершает справедливый, тяжелый и вынужденный шаг (а за ним, не в силах остановиться, еще пару необязательных и куда более печальных в смысле последствий); когда Россия, как обычно, использует внешние угрозы для внутренних зажимов и тем доказывает, что война ей нужна и желанна; когда Россия возвращается к риторике образца 70-х, беда которой не в лживости, а в исключительной бездарности, — они, значит, испытывают законную гордость. Почему — пойди пойми: видимо, такая Россия больше соответствует их собственному уровню. Но этих попок я не трогаю, ибо их убожество неисцелимо. Я — о тех, кто радуется краху существующего миропорядка, потому что этот миропорядок несправедлив. Я о тех, кто ликует, что наконец кончится гламур. Что офисному планктону запретят ездить за границу. Что настанут времена больших страстей и серьезных поступков, а мелочность и пошлость нынешней русской — и мировой — жизни забудутся, как дурной сон. Одним словом, есть океан. Или — выражаясь современнее — есть «Град». Блок — один из моих любимых поэтов и людей во всей мировой литературе, я его и не осуждаю, но хочу напомнить, что для поэзии вкусовые провалы простительны и даже обязательны. Великое редко бывает безупречно с точки зрения вкуса — вот почему эстеты и снобы так редко создают шедевры. Гений — беззаконная комета, правила хорошего тона писаны не для него, и он может позволить себе радоваться, когда у него на глазах мир проваливается в бездну. Но ведь это потому, что он еще не видел другой пошлости, куда более ужасной: пошлости декретов, ура-патриотических фронтовых сводок, дезинформации, пошлости голода и тифа. Он еще не видел смерть на расстоянии вытянутой руки — на почтительном отдалении она еще может казаться альтернативой пошлятине, но при ближайшем рассмотрении поражает таким уродством, что в сравнении с нею любой тустеп, лайнер и даже офисный планктон выглядят олицетворенным совершенством. Ненависть романтика к мирному укладу понятна и даже трогательна — но никто в конце концов не мешает ему разрушить собственную жизнь: на чужую-то зачем посягать?
Один из самых умных русских поэтов Новелла Матвеева давно уже заклеймила этот филистерский тип: «Кудри, подъятые ветром, вольный, порывистый вид… С дикой скалы обыватель в бурное море глядит. Рев комфортабельной бури, страстный, восторженный сплин… Все в этом мире возможно: даже моряк-мещанин». Нынешние мещане, глядя на очередной крах подзастоявшегося, надо признать, и подразболтавшегося миропорядка, радостно предрекают радикальное обновление — не задумываясь о том, что катастрофа никогда и ничего не обновляет. Вспомним, как 1914-й, а затем 1941 год подновили старую Европу, вечно сетовавшую на свою исчерпанность, косность и «закат». Такой рассвет настал, что мама не горюй. Катастрофа не совершенствует, не воскрешает — она лишь безмерно упрощает; ее единственный плюс в том, что человечеству жестко напоминают о базовых вещах и о вреде нравственного релятивизма. Но есть сотни куда более дешевых и менее травматичных способов вспомнить обо всем этом. Так что Блоку, я думаю, простительно — он, во-первых, написал еще кое-что, кроме письма про «Титаник», а во-вторых, сам заплатил за свои взгляды, когда умер, по собственному выражению, от «марксистской вони» — куда более пошлой, чем все изыски Серебряного века. А вот свиньям с крыльями, мелким провинциальным демонам, потирающим ручонки при виде очередного мирового пожара, прощать не будем. Как сказал Андрей Синявский, «пошлостью называется попытка воспарить без достаточных на то оснований». Это тот самый случай во всей беспримесной чистоте и зловонной неприглядности.
Поделиться книгой: