Помоги проекту - поделись книгой:
Скажем, на даче у меня клубника не полота и дорожки зарастают травой. Надо вызвать Лимонова с Каспаровым. Я и оглянуться не успею, как весь мой дачный участок окажется огорожен, а впоследствии заасфальтирован, только в центре будет красоваться клумба с эмблематикой «Наших». Или, допустим, что-то мне не нравится асфальтовое покрытие на родной Мосфильмовской. Лимонов и Касьянов мухами слетаются на любимую улицу, и уже через час по ней катит асфальтовый каток — лишь бы их тут не было. Короче, у нас есть только один способ приковать внимание власти к своим проблемам: заставить оппозицию митинговать там, где эти проблемы локализованы. Осталось привести несогласных во все московские школы и почти во все больницы — и они тоже немедленно будут закрыты под предлогом капитального ремонта, а так как иностранцы следят за ситуацией в четыре глаза, ремонт будет проведен по-настоящему, без халтуры.
Вот вам все хиханьки, а я заметил удивительную вещь. Инакомыслящие — и инакодействующие — играют в России роль банок, простите за прозу. Их как бы ставят на больной организм. Банка вызывает прилив крови — в данном случае общественного внимания — к больному органу, и он оздоровляется. Возьмите Ходорковского, всемирное внимание к которому реально оздоровило российскую пенитенциарную систему — потому что весь мир увидел, до какой степени суды тоталитарны, прокуроры невежественны, а заключенные бесправны. А вот, скажем, Лимонов, который тоже отсидел и написал всю правду о мире образцовой «красной» зоны, где всем заправляет актив, а заключенный не смеет без его разрешения глазом моргнуть. А вот, например, Касьянов, на своем примере живо показавший всей стране, как у самого высокопоставленного политика могут отнять собственность, если он начнет после отставки вести себя не совсем так, как требуется. Теперь марши несогласных стали чем-то вроде такой банки — только ставят их очень избирательно, никогда не догадаешься, куда именно присосут.
От русской оппозиции традиционно мало проку. Но поскольку сейчас эта оппозиция запрещена на корню, по определению, — имеет смысл воспользоваться ситуацией для решения собственных частных проблем. Ну, например: пришла вам повестка в военкомат. А вам туда не хочется. Вы громогласно заявляете, что назавтра военкомат будет осажден несогласными. Это твердая гарантия того, что туда не пустят не только вас, но и самого военкома. А может, вообще сровняют старое здание с землей и выстроят на его месте супермаркет — чтобы у несогласных было меньше предлогов собираться.
Короче, берегите русскую оппозицию, господа. Есть надежда, что на месте ее будущих сборов всегда будет проводиться масштабное благоустройство территории. Не забывайте только подавать заявки на митинги. Главное же — платить за это не придется никому из вас. Все уже заложено в бюджет 2007 в графу «патриотическое воспитание».
Безопасно ли жить в Кремле?
В: Безопасно ли жить в Кремле?
О: Нет, есть риск быть съеденным.
В России завелось бычьё нового поколения — культурное, гламурное и философски продвинутое. Сам термин «быки» далеко не сводится к обозначению братков. Быком можно быть на любой должности и в любом качестве. В самом общем виде «быком» называется существо, непрерывно стремящееся к доминированию и ничем, кроме него, не озабоченное. Только доказывать остальным, что они хуже, что они менее продвинуты, богаты, умны — интеллектуального бычья тоже полно, но поскольку человек, озабоченный доминированием, редко бывает умен по-настоящему, то для доминирования бычьё использует что-нибудь крайне запутанное и бессмысленное, вроде новой немецкой или французской философии. Если вас пытаются срезать, цитируя Фуко или Лакана, перед вами почти наверняка бычьё. Хейзингу они тоже почему-то любят — наверное, потому, что им импонирует его игровая концепция искусства и политики: получается, что все как бы игра и ничто не сакрально. А может, им нравится, что его фамилия начинается на «х» и содержит «й».
Гламурное бычьё пишет романы о том, как оно хорошо и духовно, а все остальные плохи. Лидером гламурного бычья является Минаев. Минаев классово близок Константину Рыкову — главному редактору сетевой газеты «Взгляд», где в духе бычья выдержано решительно все, от выносов до выводов. Последние главным образом сводятся к тому, что мы переживаем небывалый интеллектуальный, духовный и экономический подъем, а весь мир нам завидует и жаждет поставить на колени. Быки ведь не мыслят в категориях сотрудничества, конкуренции, конвергенции. Либо мы будем быковать на всех, либо все на нас. Наша сегодняшняя внешнеполитическая риторика тоже насквозь бычья: мы никому не дадим и не позволим! Весь мир рвется контролировать наши ресурсы и расчленять нашу целостность, но у нас есть сырье, и мы сами кого хошь расчленим! Бычьё убеждено в существовании мирового заговора против себя. Оно страшно закомплексованно — и, когда никто его не видит, озирается по сторонам затравленно и жалко: а не хочет ли кто-нибудь унизить меня, не шепчется ли кто-то по углам о том, что мой костюм недостаточно дорог, а галстук недостаточно кричащ?
Между прочим, наш главный философ у кормила Владислав Сурков тоже очень набыченный человек. Почитаешь стенограмму иной его речи перед академиками (да, он теперь уже читает установочные доклады в Российской академии наук) — и увидишь все того же Хейзингу и все ту же набыченность. Тут тебе и масса красивых, но ничего не значащих слов, и цитаты, и многословные, витиеватые, беззубые нападки на идеологических противников — по-настоящему высмеять оппонента быки никогда не могут, потому что у них очень плохо с юмором: бык вообще животное серьезное.
Лекции Суркова и есть наиболее адекватное — как идеологически, так и стилистически — выражение отечественной политики текущего дня. Они-то и заставляют с недоверием выслушивать пассажи о нашем стабильном процветании. Было бы оно стабильное — наши бы так не быковали. Процветающий социум спокоен и не агрессивен. Мы же уверены, что стоит нам процвесть, как Европа дружно ринется нас гнобить. Главная черта быков — хамство, вот этот мгновенный переход от цитирования всяких умных слов про холизм и хилиазм к совершенно базарным, а то и блатным интонациям, к истерическому визгу с забвением последних приличий. Они ужасно хотят быть интеллигенцией, культурной элитой, потому что выросли в СССР или по крайней мере унаследовали советские понятия о престиже; но выдерживать этот тон они способны не долее двух часов. При первой попытке возражать наблюдается та самая страстная жажда подавления, которая и заменяет быкам интеллектуальный и духовный потенциал.
И они еще хотят, чтобы у них случился подъем. Да какой может быть подъем в стране, где главная задача людей, стоящих у власти на любом уровне, заключается в подавлении, вытаптывании и заглушении любого живого слова, в попытках сравнять с землей все, что хоть как-то поднимается над ее уровнем! Не дождетесь.
Любопытно, кстати, что все это уже было. И «новая философия», и уверенность во враждебности окружающих (небезосновательная, ибо ее усердно провоцировали), и дикая нетерпимость к любой критике, и использование сырьевого ресурса при намеренном вытаптывании интеллектуального. Все это мы уже видели в лужковской Москве девяностых — самом набыченном городе России. Столица всегда успевает первой. В 1999-м многим — в том числе мне — казалось, что Питер несет России нечто иное. Оказалось, что питерские быстро научились у московских. Сначала партия питерских — «Единство» — слилась с московским «Отечеством», а теперь уже и Путин неотличим от Лужкова, потому что его съела византийщина. «В Кремле не надо жить — преображенец прав». Преображенец — это Петр, сбежавший от московского бычья на чухонские болота и основавший там новую столицу. Может, если бы Путин последовал его примеру, что-то и получилось бы. Но сегодня его собственное окружение стало тем самым византийским бычьём, которое так успешно победило поначалу.
Мне даже страшно иногда носить такую фамилию. Наверное, надо бы взять двойную: «Быков-Ненавижу».
Гарри — друг, который желает нам добра /
Кто первым войдет в Царствие небесное?
В: Кто первым войдет в царствие небесное?
О: Гарри Поттер.
Когда до выхода на русском седьмой книги о Гарри Поттере остаются считаные дни, мне хочется рассказать об одной из причин успеха поттерианы, как я ее понимаю. Заодно я, вероятно, разберусь с одним из своих комплексов. Но что такое комплексы? Общение с людьми, слишком любящими это слово, продемонстрировало мне, что комплексами мы называем чужие нравственные кодексы, которые слишком обременительны, чтобы мы могли исповедовать их сами. Напомню, наконец, что по-английски complex значит «сложный», а я больше всего на свете люблю сложное.
Самый страшный враг человечества, по моему разумению, — имманентности, изначальные данные, доставшиеся нам от рождения. Мы получили их просто так, без усилия, тогда как цену имеют только рукотворные вещи. Человек — то, что он создал, то, что из себя сделал, то, какой процент получил с основного капитала. А у нас сейчас очень сырьевое, имманентное государство с такой же идеологией, согласно которой, единственная наша ценность — независимость нашего сырья. Государство сделало национальной идеей очень простой принцип: оно теперь гордится всем, чего раньше стыдилось. Да, мы такие, и ничего в себе менять не будем, такова наша национальная матрица. На том стоим — точнее, лежим. Все попытки нас усовершенствовать приводят к нашей гибели. И мы никому не дадим усовершенствовать себя, потому что суверенитет наш в том и заключается, чтобы гордиться имеющимся и не желать иного. Это я даю Суркова и его присных в вольном переводе, потому что в оригинале они пишут слишком темно.
Так вот: Гарри Поттер — полукровка, и книга Ролинг — именно о полукровочьем торжестве. Полукровки, они же метисы, ничем, конечно, не лучше остальных. Но у них меньше одним соблазном: принадлежа к нескольким народностям, они не могут говорить от их лица, поскольку, с точки зрения чистопородных наци, являются «грязнокровками». Голос крови не довлеет, метис слышит сразу несколько таких голосов. Он интернационалист по природе, ему не придет в голову настаивать на том, что его нация одна достойна владеть миром — хотя бы потому, что спор наций не прекращается в его голове, а это, по Скотту Фицджеральду, есть признак первоклассного ума: держать в голове две взаимоисключающие мысли и действовать. Короче, полукровки сильно путают карты тем, кто желал бы видеть мир разграфленным, поделенным на чистых и нечистых, а также тем, кто в силу примитивного детерминизма выводит все человеческие качества из места и времени рождения. Говорить о национальном менталитете (не путать с характером, который к интеллекту отношения не имеет) также глупо, как верить в гороскопы. Ну родился я Стрельцом. И что теперь? Всю жизнь Скорпионов трахать?
Недавно, размышляя как раз о феномене поттеровского полукровия, я заметил поразительную вещь: большинство моих друзей — либо офицерские дети, сменившие за школьную десятилетку десяток гарнизонов и регионов, либо приезжие из других российских городов, либо и вовсе беженцы из соседних республик. Этот феномен — вкупе с моей упорной нелюбовью к коренным москвичкам, с которыми у меня почему-то почти не было романов, — заставил всерьез задуматься об одном собственном комплексе — тайной нелюбви к оседлым людям. Я люблю странников, прежде всего духовных, странствующих от одной концепции к другой, отвращающихся от всего, на чем лежит печать окостенелости. Это не значит, что мне близок только адогматизм в исполнении, скажем, Шестова, чей «Апофеоз беспочвенности» замечательно расшатывает чужие религии, чтобы ненавязчиво укреплять авторскую. Напротив, я ни на что не променяю христианство, но христианство ведь не набор тезисов, а образ мысли и жизни, и этому образу как раз противна любая окончательность — недаром вера основана странствующим учителем и распространялась его странствующими учениками. Я люблю тех, кто провел детство в одном городе, юность — в другом, а зрелость встретил в третьем; тех, кто ни одну землю на свете не назовет однозначно своей, потому что земля — вся! — Божья. Голос крови и голос почвы — самые страшные враги, самые болезненные имманентности, заставляющие человека обожествлять идолы и молиться колесу. Полукровкам трудно укорениться в жизни, но зато им легко не стать язычниками, не вписаться в убогие землячества, не встать под знамена громил, претендующих именоваться патриотами. Родина полукровки и странника — на небесах, этой Родине и следует служить. А государство пусть не распускает лапы — оно мне не Родина, а лишь ее бледный наместник на земле. Стыдиться Родины — позорно, гордиться ею — смешно. Гордиться можно тем, чем ты будешь — если, конечно, у тебя хватит ума кем-то быть. Потому-то Гарри Поттер и победил Волдеморта, который, впрочем, сам был не особенно чистопороден. Просто он этого стыдился, а Поттер этим доволен. Как и я.
Хорошо человеку, которому нет места на земле. В его распоряжении — все небо.
Операция «Чистые руки» / Кто соблюдает этикет?
В: Кто соблюдает этикет?
О: Люди, у которых руки в крови.
Кто-нибудь опять подумает, что я эпатирую публику, хотя я сроду ее не эпатировал, а просто пытался разоблачить некоторые особо хитрые способы морочить людям голову. Ничего не поделаешь, людей продолжают морочить, и потому сегодня мы поговорим о так называемом этикете.
В замечательной постановке «Трехгрошовой оперы», которую осуществил на сцене «Сатирикона» Владимир Машков, была подчеркнута одна проходная брехтовская реплика: бандиты после очередного ограбления со взломом и убийством собрались обмыть удачное дельце и хором стыдили своего друга: «Есть рыбу ножом может только свинья!» Люди, у которых руки по локоть в крови, всегда особенно внимательны к соблюдению внешних приличий. Причины тут две. Первая — отсутствие у них сколько-нибудь значительного внутреннего содержания, о котором можно было бы поговорить и по которому опознаются свои. Поэтому в тюрьмах и иных закрытых криминальных сообществах, где делать людям нечего, а собирается в основном публика довольно примитивная, процветает ритуализация: как встать, как сесть, как поздороваться… Вторая причина еще нагляднее: этикет — быстрый и недорогой способ показаться культурным человеком для тех, кто в действительности таковым не является. Вставать при входе дамы, не употреблять мата, не повышать голоса. Все это очень иерархично, в принципе легко соблюдаемо… и чудовищно скучно.
Именно эта легкость позиционирования себя в качестве культурного человека меня и настораживает в этикете. Особенно если учесть, что большая часть этикетных ограничений, прагматический эффект которых ничтожен, существует для того, чтобы уличать других в их несоблюдении. То есть главная функция этикета — не столько опознавательная, сколько репрессивная (уличать тех, кто не снисходит до соблюдения ваших правил). О таких принципах чисто внешней характеристики соседа пушкинский Онегин мог судить на собственном примере: «Он фармазон, он пьет одно стаканом красное вино, он дамам к ручке не подходит…» Что не мешало, впрочем, самому Онегину — правда, в черновиках, не вошедших в окончательный текст, — оценивать людей ровно по тем же внешним критериям: «У них орехи подают, они в театре пиво пьют!» К сожалению, Онегин, натерпевшийся от мнений света, сам был того же поля ягодой — и как бы иначе при его воспитании? Свет всегда выступает диктатором в области моды и ритуалов. Знания и убеждения не играют при этом никакой роли, иначе большая часть светской тусовки продемонстрировала бы уровень среднего третьеклассника. Про моральную сторону дела молчу.
Этикет вообще с чрезвычайной легкостью подменяет мораль вежливостью: еще Владимир Шинкарев писал о принципиальной разнице между моралью и нравственностью. Мораль — не лезть руками в салат, нравственность — не предавать друзей. Я бы уточнил — мораль тоже хорошая вещь, это, так сказать, внешние проявления нравственности. Но ни к морали, ни к нравственности внешний вид и манеры человека не имеют никакого отношения. Казалось бы, странно все это слышать от меня, вечно ратующего за соблюдение орфографии и со страшным снобизмом уличающего коллег в безграмотности. Но об этом я писал многажды: есть ритуалы сложные, интеллектуальные, а есть простые, солдафонские. Тот, кто отказывается от сложных, вынужден будет соблюдать примитивные. Так вот, этикет — и есть примитивнейший из ритуалов, знакомый даже животным, а орфография — вежливость куда более высокого порядка.
Пушкин мечтал о светскости, желал быть принят в свете и даже царить там — слаб человек, но, подозреваю, это было нужно ему лишь для того, чтобы демонстрировать свету всю меру своего презрения к «приличиям». Вересаев собрал множество свидетельств современников, где Пушкина решительно осуждают за непотребный внешний вид. Эти длинные ногти, в особенности на мизинцах, эти сбитые каблуки, нерасчесанные бакенбарды! Это пристрастие к рому! Эти пыльные сапоги! При Николае I он уселся на столе и вытянул ноги к камину! Разумеется, он сделал это не потому, что был ахти каким демократом, а потому, что увлекся разговором; но, право же, в этом мог быть и дальний расчет — ведь именно в этом разговоре 1826 года ему было важно сохранить максимум независимости и показать царю, что он соглашается на его цензуру не из подобострастия. Словом, Пушкин всем своим опытом доказывал относительность этикета и его рабскую природу, требуя судить человека по тому, чем он является. Но увы — мы вступили в пору такой умственной деградации, что от большинства осталась лишь оболочка. Все большее количество репутаций основывается на чисто внешних признаках. Известная критикесса уже заявляет, что не будет читать роман Алексея Иванова «Блуда и Мудо»: ее, видите ли, оскорбляет название. Другую девушку, по недоразумению родившуюся юношей, оскорбляет мат в новом фильме Кончаловского. Каждый элементарный шаг обрастает тысячью искусственных ограничений — и любой, кто их не соблюдает, подвергается остракизму.
И сдается мне, что между убийствами со взломом и слишком пристальным вниманием к поеданию рыбы ножом есть какая-то тайная, глубокая связь. Что ярые адепты соблюдения внешних приличий — невежды и хамы. Что слишком большое внимание к чужому костюму, чужой лексике и чужим зубам — признак блатного по сути сообщества, где каждый озабочен только тем, чтобы заметить друг за другом побольше гнусностей и потом доминировать с их помощью. На вашем месте я почаще вспоминал бы о том, кто носит Prada. И о том, зачем ему это нужно.
Жизнь зоопарка / Где прописаны граждане PФ?
В: Где прописаны граждане РФ?
О: В средневековом Китае.
В декабрьской колонке положено подводить итоги года. Личных итогов я не подвожу, поскольку внутреннюю свою жизнь делю не на годы, а на книги, влюбленности, периоды эйфории или депрессии, — а вот с общественными надо бы как-то определиться, но здесь-то и таится проблема. Что-то несомненно сдвинулось, но вот что?
В последние месяцы 2007 года сползание России к прежней модели — щелястому покамест тоталитаризму, при котором карьера определяется лояльностью и потому на всех уровнях господствует отрицательная селекция, — стало лавинообразным. «Так медленно по скату гор, на солнце искрами блистая»… но это сначала медленно, ускорения-то никто не отменял. То есть как бы «все стало понятно». А что — было непонятно? Кто заметил русский исторический цикл, тому погодные и природные аналогии не внове. Россия окончательно вернулась из истории в природу. Человеческого в ней осталось очень мало — возобладал железный, механистический закон. Второе кажущееся новшество — то, что все всё понимают. Они, собственно, и в 1937-м всё понимали, особенно те, кто жил не в столицах и своими глазами наблюдал успехи социалистического хозяйства. Но многие искренне верили в то, что нами рулит вождь и отец, что все, кто в это не верит, — отщепенцы и предатели… Сегодня, слава богу, никому не надо объяснять, что «Единая Россия» — воплощение фарисейства и раболепия, а «Наши» — олицетворение цинизма и карьеризма. Но это ведь тоже не ноу-хау 2007 года: в 1977-м, насколько я помню, все выглядело примерно так же. Когда XXV съезд КПСС восторженно приветствовал Брежнева Л.И., даже самому наивному наблюдателю не приходило в голову, что они там все готовы жизнь отдать за Леонида-Летописца. Все было примерно как сейчас — с тою только разницей, что тогда все кончалось, и это чувствовалось. А сегодня все начинается — и это тоже ощущается. Нет ни тогдашнего чувства вины, ни тогдашнего всеобщего стыда — сплошная гордость и восторг: да, мы такие, но после десяти лет великой депрессии имеем право! Сегодня все делается с полным сознанием собственного вранья и интеллектуальной деградации — но с какой-то даже гордостью: да, мы такие, и будем еще хуже! А что?
И на это торжествующее быдляческое «И что?» совершенно нечего ответить. Если человек хочет жить среди триумфального лицемерия и умственной деменции, он имеет на это право. В конце концов, никто же не заставлял. Всё — сами.
Озирая мысленным оком прошедший год, я наблюдаю лишь одно принципиальное новшество, которое, видимо, и определит историческое место 2007-го в череде прочих бурнопламенных лет. В 2007-м появилось выражение «национальная матрица». А оно означает, что прежде мы стыдились своей природы, а теперь ею гордимся. Но изменять эту природу мы не намерены: из собаки можно путем селекции сделать пуделя, ротвейлера, болонку. Но кошку из нее не сделаешь. У нас бывают овчарочьи времена, бывают болоночьи, бывают овчарочно-болоночьи, как сейчас, — но кошачьих, мышачьих или верблюжьих не будет, и с этим приходится смириться. Не нравится эта страна — уезжай в другую, но эта никогда не будет другой. Именно поэтому название движения «Другая Россия» звучит так наивно. Точней было бы — «Виртуальная».
И от этого-то — ощущение постоянно усиливающейся тошноты. Отсюда-то — непроходящее озлобление, столь заметное в блогах, в общественных дискуссиях, в заказных газетных материалах, где торжествующая и беззастенчивая власть дотаптывает до пыли ни на что не влияющую, иллюзорную, количественно ничтожную оппозицию. Эта злоба явно непропорциональна поводу. Откуда же она? Да все оттого же. От сознания полной безысходности русской жизни: попробовали иначе — хватит, не вышло. Вся эта ложь, воровство, сырьевая экономика, недоверие к интеллекту, цензура на пустом месте, клятвы в верности начальству, цинизм этого начальства — все это НА-ВСЕГ-ДА. Иначе быть не может. А все, кто думает по-другому, просто-напросто хотят отдать наши недра американцам или вернуть во власть олигархов. Такова схема.
Не помню, была ли в истории хоть одна страна, которая объявляла бы перемены наибольшим злом и провозглашала идеалом неизменность всех своих параметров, потому что при изменении хотя бы одного она тут же делается нежизнеспособна. Вру, была такая страна — средневековый Китай, в котором бытовало даже проклятие «Чтоб ты жил во времена перемен!». Но перемены затронули и его и оказались весьма катастрофическими — как любая отсроченная реформа. Сегодня нам старательно внушают — а мы старательно верим, что, если закрыть глаза и бегать по кругу, история действительно может каким-то магическим образом тебя миновать. Что прекращение развития не означает деградации. Что можно оставить любые иллюзии и признать существующую реальность и действующего президента — единственно возможными.
И сегодня, честное слово, мне кажется, что матричные идеологи правы. Во всяком случае, виноваты в подобном положении дел не только они. Оно нужно не им, а нам — чтобы предъявлять к себе меньше требований и предсказывать собственную историю со стопроцентной точностью. Нам уютна такая Россия, поэтому мы с самого начала запарываем любую возможность другой.
А что от этой безальтернативности нам же и тошно — так, может, тошнота и есть нормальное условие человеческого существования? Мир ведь несовершенен. И на нашем примере это видно лучше всего.
С этими чувствами я провожаю 2007 год. А вместе с ним — веру в то, что болезни и грехи моей Родины не являются условиями ее существования.
Бриколаж / Зачем нужна Россия?
В: Зачем нужна Россия?
О: Чтобы Богу было что почитать.
Один мой друг сказал как-то, что лучше бы никакой России не было: будь она просто Верхней Вольтой с ракетами, еще бы можно терпеть. Но она — Саудовская Аравия с ракетами, средоточие значительной доли мировых нефтяных запасов, и любо-дорого смотреть, как мир под нее отстроился. Вон уже американцы и англичане наперебой публикуют статьи о том, что, может, у русских действительно такой особый путь и не надо им навязывать никакие наши правила. Прошли, мол, идеалистические времена Тэтчер и Рейгана, сегодня уже понятно, что процветание не зависит от свободы. То есть у одних зависит, а у других нет.
Нашим инакомыслящим больше не на что надеяться. Россия может передавить своих внутренних оппонентов хоть танками. В мире, конечно, почтят их память, но встревать никто не будет: Россия нужна в качестве источника сырья, и чем спокойней ее внутриполитический ландшафт, тем лучше. В Китае вон тоже демократии нет, однако никто его не трогает. Саддам Хусейн был, конечно, ужасный диктатор и вдобавок нефтяной магнат, но у него не было ядерного оружия, и потому с ним вскоре разобрались. С Россией подобный экспорт демократии не пройдет. Россия давно не церемонится с собственным народом, без всякого уважения разговаривает с чужими, и все это продлится до тех пор, пока не появятся альтернативные источники энергии. На наш век такой России хватит. Когда закончится нефть, начнется какой-нибудь молибден: земли много и зарыто в ней много всякого.
Это, как вы понимаете, были размышления друга. Я во многом согласен с ним, но сам по вновь образовавшейся российской привычке высказался бы, конечно, помягче. Чего нарываться-то? Интересует меня, собственно, другое: никогда не стоит думать о вещах нереальных. Мол, России бы не было, Африки бы не было, земля была бы плоская… Россия есть. Такая, какая есть. Быть русским с точки зрения патриотов-готтентотов действительно значит сегодня быть наиболее отвратительным, и мало кто способен убедительно им возразить. Но наша страна существует, она зачем-то создана Богом и вдобавок сделана такой исключительно устойчивой, такой одинаковой на всем протяжении своего существования. А это уже вопрос внутренний, метафизический: зачем она такая — и в чем смысл?
Может быть, только в такой обстановке рождаются русские женщины с их сильным и тихим характером и уникальной красотой? Может, только в условиях русской истории возможна такая культура, в которую уходят все силы и таланты, невостребованные в государственном строительстве? Может, в замысел Создателя как раз и входило создать страну со столь отвратительной и вдобавок неистребимой государственностью, чтобы у порядочных людей не было соблазна в эту государственность лезть, чтобы у них было время писать шедевры, да вдобавок под сильным цензурным давлением, чтобы они получались вовсе уж алмазными? Если так, это вполне соответствует концепции Бога-эстета, которой я и придерживаюсь: весь мир Богу потребовался для того, чтобы прочесть несколько книг и прослушать несколько музыкальных произведений — ну и кино по мелочи. Потому что никакой другой высшей целесообразности в существовании такой страны усмотреть нельзя.
Конечно, никакая эстетика не оправдывает репрессивных эпох вроде ивано-грозненской или сталинской (обычно пик репрессивной активности у нас приходится на четные века — в нечетные цикл проходит мягче, ибо свежа память о самоистреблениях). Но дело в том, что Россия очень большая и нарочно такой создана: всех не перерепрессируешь, кто-нибудь обязательно останется, и тактика мимикрии, непостыдного выживания, с годами оттачивается до виртуозности. Конечно, страдания миллионов, лишаемых то тепла, то света, не окупаются никакими шедеврами — и в Америке вон по части шедевров все благополучно, а глубинка живет не в пример лучше нашей. На это я возражу, что и американские женщины, и американские шедевры лишены той пронзительной тоски, того надрывного чувства вины, что пронизывают собою все русское искусство. Интонация не та. И, стало быть, для творчества в русском жанре возможны только русские условия — ни в каких других, как доказал, например, Набоков, классическая отечественная традиция не выживает. Точно также и для Кафки была выстроена умирающая Австро-Венгрия, и ни в каком другом месте ни он, ни Майринк элементарно не могли бы появиться. Вдобавок в России есть еще и то существенное удобство, что народ действительно читает и любит своего писателя, а власть делает все, чтобы у него не возник соблазн государственного служения. Чтобы даже обычная лояльность представлялась ему несмываемым позором. Пиши и не высовывайся, баб мы тебе обеспечим.
Воля ваша, никакого другого смысла в нынешних — и всегдашних — метаморфозах России я не вижу. А почему циклическое это развитие продолжает бесконечно воспроизводиться, моя теория позволяет объяснить легче легкого. Богу надо читать новые книги — все старые он уже знает наизусть.
Что с нами будет?
В: Что с нами будет?
О: Религиозный ренессанс.
Раньше у нас бывало как? — половинчатая и низкокачественная свобода, зато уж настоящая, первоклассная диктатура. А сегодня деградация проекта дошла до того, что и головы-то рубят спустя рукава, часто попадая мимо шеи. Оно, правда, так даже и больней, но особого рвения в рубке, слава богу, не наблюдается: всем лень. Нельзя же обожествлять совсем уж пустое место, раздувать врагов государства из абсолютно сторонних людей и назначать идеологами добродушных толстяков из ФЭПа, которым, чтоб кого-нибудь заклеймить, надо полчаса раскачиваться и самоподзаводиться.
Так что вопрос, который перед нами стоит, не имеет отношения к анамнезу, диагнозу и даже прогнозу. Нам надо понять, что делать потом, вот в чем штука. Это касается не всех, потому что одни не доживут по естественным биологическим, а другие — по столь же естественным политическим причинам.
Я хоть и вывел закономерность, что в нечетные века русские заморозки не так суровы, однако помню и про декабристов, и про петрашевцев, и про другие государственные забавы, когда инакомыслящих сначала на пустом месте выдувают, а потом всерьез истребляют. Нас ждет травматичный период, а поскольку масштабы краха будут соответствовать масштабам сегодняшнего, пусть и фальшивого, ликования, в преддверии этого краха верхи занервничают и колошматить вокруг себя начнут не разбирая, куда дотянутся. И тем не менее думать о будущем должны все — без этого можно с ума сойти.
Мы очнемся, как после тяжелого сна, на краю настоящей, а не выдуманной либеральными журналистами бездны. Деидеологизация окажется невозможной ввиду отсутствия идеологии. Предполагать, будто суверенно-сырьевой глиняный колосс расшатается в результате народного восстания, наивно: у нас и в семнадцатом-то никакой революции не было, все развалилось само, и большевики подобрали власть не потому, что больше всех сделали для ее падения, а потому, что были самыми наглыми и могли внятно сформулировать простые пункты для народного обольщения: мир хижинам, хрен дворцам и прочая демагогия. Поэтому передового отряда революционеров, знающего, как нам обустроить Россию, не будет тоже. Наиболее вероятный сценарий общенационального кризиса — обидное военное поражение вроде Крымской войны. Мы окажемся перед необходимостью серьезных реформ, и того запаса, который был у Александра II, у нас не будет: ему досталась богатейшая страна, пережившая в начале его правления культурный взлет, которому по сию пору дивится человечество. Наши Толстые и Достоевские будут так же соотноситься с великими предками, как мы сегодняшние — с пушкинским периодом; поправку высчитывайте сами. Булгариных, правда, навалом — так ведь и те не умеют увлекательно писать, почему их доносы и выглядят такими скучными.
Я вообще не уверен, что Россия выдержит это последнее разочарование: она использовала националистическую идеологию. Это последнее и самое примитивное — то, о чем нельзя думать всерьез: опора на голос крови и почвы. Если отбирают и это — начинается нешуточная общенациональная депрессия, и нацию, как Германию, приходится отстраивать с нуля. Хорошо, если ее при этом не делят победители. Мы окажемся в состоянии, близком к первобытности: все ценности скомпрометированы, ресурсы на нуле, а главное — мучительно стыдно за то, что все мы вытворяли еще позавчера, лобзая пустую глиняную статую. Нет незапятнанных — диктатура была так глупа, что большинство прогибалось не из страха, по доброй воле. И оппозиция была равна диктатуре. Свобода обернется разочарованием. Время, которое можно было потратить на рефлексию и самосовершенствование, потрачено на очередное садомазо — да и то вялое, импотентное, никакое. С чего начинать при строительстве нового дома — и новой страны?
Новую Россию придется возводить идеалистам: без идеализма циклическое, природное вращение русской истории повторится опять. Надо научиться жить в линейном времени — то есть верить во что-нибудь, ставить что-то выше жизни. Уже сегодня на месте будущих идеологов новой России я выбрал бы союзниками наиболее умных и молодых из русских православных христиан. Потому что ренессанс России будет религиозным — либо никаким. Это не будет изучение основ православия в школах. Это будет формирование ценностной шкалы, при которой человек является мерой всех вещей, но не целью, а инструментом истории. Ничто, кроме христианства, такой системы ценностей не предлагает. И ни у кого, кроме христиан, не получилось построить нормальное общество, в котором человек отвечает за себя, но не ограничивает своих целей личным благосостоянием.
Вы скажете, что это все утопизм. Возможно. Но, во-первых, каждый сам выбирает сны, которые ему будут показывать во время всенародной спячки. А во-вторых, в 70-е в «Новом мире» я прочел доклад Луиса Корвалана о том, что делать коммунистам после Пиночета. Пиночет тогда казался вечным. Между тем осмеиваемый всеми Корвалан оказался прав — Латинская Америка качнулась к социализму. Когда живешь на качелях, следующий поворот истории предсказать нетрудно. Штука в том, чтобы слезть с качелей и пойти своими ногами. Тренировать ноги для этого надо уже сейчас.
Станет ли Россия действительно единой?
В: Станет ли Россия действительно единой?
О: Зависит от отношения к морским гадам.
Чем громоздить абстрактно-политические размышления, я лучше расскажу вам про каракатицу. Эта нехитрая история, во-первых, может способствовать смягчению нравов, а во-вторых, тоже содержит некий политический смысл, но он откроется не всякому.
«Это было у моря, где лазурная пена», а именно в Неаполе, куда съемочная группа петербургского Пятого канала поехала снимать фильм о Горьком к его 140-летию. Я там был автором и ведущим, так что должен был некоторое время провести в кадре, показывая пальцем на склон или балкон: вот здесь Горький умолял Ленина не ссориться с Богдановым, а здесь угощал вином рыбака Джованни Спадаро. Работали мы трудно: световой день в декабре короток даже на Тирренском море, времени и денег в обрез, вдобавок режиссер — москвич, бывший пограничник и болеет за «Спартак», а оператор — петербуржец, бывший пограничник и болеет за «Зенит».
Совместить со мной молодую красивую переводчицу, по совместительству редактора итальянской серии, оказалось еще труднее. Ее отталкивало во мне все — московская вульгарность, громогласность, привычка выражаться на площадке и полное незнание итальянского. Сама она была утонченная жительница Васильевского острова, сдержанная, прямая, учившаяся во Флоренции и бескомпромиссная, как все хорошие девушки в 23 года. Прибавьте к этому, что полгруппы не может без граппы, другая на дух ее не переносит, и атмосфера, царившая в коллективе, станет вам ясна.
После особо трудной съемки на Везувии, где мне пришлось пять раз проговаривать сложный текст, спускаясь по заснеженному склону, и в результате пятый дубль (оказавшийся лучшим) я договаривал уже съезжая на попе, — мы с режиссером позволили себе некоторое количество рома. Мы заслужили. Ром повлек граппу, граппа потребовала еще — короче, мы были веселы. Путь наш к гостинице лежал через гигантский рыбный рынок в центре Неаполя: в бадьях с морской водой извивались черные склизкие миноги, в пластмассовых ведрах кучами валялись раковины вкуснейших местных гребешков, а в отдельном тазике, стоящем на прилавке перед толстой усатой теткой, плавала небольшая пестрая каракатица.
Представления мои о каракатицах до этого базировались в основном на сказке Заходера «Отшельник и роза», в которой бедные кроткие морские жители — рак-отшельник и актиния, существующие в симбиозе, — больше всего боятся ужасной госпожи К. с ее чернильным облаком. С тех пор я думал, что каракатица — это нечто огромное и с щупальцами, а эта была с мою ладонь и с большими, бесконечно печальными глазками.
Глазки меня и добили. Я не знал, что они у каракатиц такие большие. Вдобавок эта оказалась необыкновенно дружелюбной и, завидев меня, продемонстрировала весь набор своих нехитрых умений: суетливо поплавала, колыхая мантией, и два раза сменила цвет — с пестрого на лиловый и потом на зеленый, после чего опять сделалась совино-пестренькой.
— Смотри, какая прелесть, — сказал я режиссеру.
— А съедобно? — спросил режиссер. Он вообще-то человек духовный, но в тот момент желал закуски. Толстая тетка его каким-то образом поняла и протянула мешок вареной каракатичины, стоявший тут же наготове. Каракатица, кажется, это заметила и стала испуганно следить, как режиссер насыщается.
— А ничего, — сказал он ей ободряюще.
— Послушай, — попросил я режиссера, — давай ее купим.
— А где варить?
— Да я живую хочу. Я бы ее сыну подарил.
— А в чем повезешь?
— Ну, не знаю. Аквариум купим. Она же не меховая, ее можно и так провести, без сертификата.
— Да никто тебя не пустит. Вдруг она ядовитая.
— Договоримся. Пошли за Лизой, я без Лизы не договорюсь.
Лиза ждала нас в гостинице. Она укладывала вещи к вечернему отъезду. Я начал сбивчиво объяснять, что мы хотим купить каракатицу, она нам очень понравилась, смотрит, понимаете, как человек, вы должны, Лиза, должны немедленно пойти с нами, чтобы мы ее купили, потому что ведь могут опередить, и тогда я за нее не ручаюсь…
Лиза посмотрела на меня с невыносимым скепсисом. Если бы в комнате было молоко, оно бы скисло. Ей хотелось элегически попить кофе в центре Неаполя и совершенно не улыбалось тащиться с двумя пьяными москвичами через полгорода за сомнительной каракатицей. Но ром действовал, граппа все это усиливала, я был красен и настойчив — и Лиза, сжав зубы, отправилась с нами на рыбный рынок. Оператор, чтобы не скучать в одиночестве, увязался с нами — он никогда еще не видел каракатиц.
Мы успели вовремя. Какой-то мужик уже приценивался к моей каракатице, подробно расспрашивая тетку об ее параметрах. Уже потом я узнал, что главной доблестью каракатицы является большое количество чернил — утехи гурманов. Видимо, он спрашивал, много ли в ней чернил, но я по-итальянски не понимаю.
Завидев меня, каракатица подплыла к бортику таза и попыталась изменить цвет, но у нее уже получалось не очень. Она устала и вдобавок перепугалась. В общем, она имела бледный вид, и мы были ее последней надеждой.
— Синьор в нее прямо влюбился, — сказала усатая тетка переводчице, что она и перевела.
Режиссер решительно взял ее в горсть, а Лиза спросила, сколько с нас. Каракатица влетела нам в тридцать евро. Мужик был очень недоволен, что мы перебили покупку, но Лиза уже расспрашивала, чем кормить каракатицу и может ли она жить в пресной воде. Оказалось, что в пресной воде она не живет, а кормить ее надо теми самыми гребешками, которые продаются рядом, но достать их в Москве проблематично.
В эту секунду меня осенило. Может быть, действие граппы наконец достигло апогея, а может, большие печальные глазки каракатицы пронзили мою душу, но я принял радикальное решение.
— Ребята, — сказал я. — До Москвы мы ее, конечно, не довезем. Мы выпустим ее тут!
Лиза с неожиданной прыткостью кинулась ловить машину, и хотя в Неаполе не так легко остановить таксиста, какой-то усач мгновенно остановился. Наверное, ему понравилась Лиза. Он был явно разочарован, увидев нас с режиссером. Мы умудрились втиснуть в такси еще и оператора. Я держал в руках целлофановый пакет с каракатицей. Сквозь хаотичнейшее на свете неаполитанское движение мы неуклонно приближались к набережной. Мы рисковали опоздать на поезд, но об этом не думали. Каракатица в мешке уже еле трепыхалась.
— O, sepia! — понимающе сказал водитель. Наверное, он думал, что мы торопимся обедать.
На набережной я спустился к воде, за мной сбежали по ступенькам Лиза, режиссер и оператор, и я развязал пакет над синим, безусловно самым синим на свете Тирренским морем.
Каракатица плюхнулась в воду, и я успел увидеть, как она сильно двинула щупальцами, уходя на глубину. Режиссер — человек глубоко религиозный — прочел пятидесятый псалом. Оператор смотрел на все это в задумчивости.
С этого дня в группе воцарились совсем другие отношения. Каракатица оказалась символом, сплотившим всех. Лиза примирилась с моим громогласием и дурновкусием, режиссер с оператором сблизились на почве ненависти к ЦСКА, и даже световой день как будто удлинился. Короче, одно небольшое совместное доброе дело изменило микроклимат нашей команды больше, чем самые щедрые суточные. Правда, меня продолжают подкалывать, рассказывая, как я спас дочь морского царя и как теперь мне за это пришлют русалку, но я не обижаюсь, потому что это ведь любя. Вот я и думаю иногда, что если бы у нас в стране нашлось какое-нибудь одно, совсем небольшое, совсем скромное доброе дело на всех — жизнь наша стала бы гораздо лучше, и, может быть, обычай выпускать птичек на волю при светлом празднике весны имел высокий смысл, а может, помогая вместе кому-нибудь, мы и друг друга стали бы ненавидеть гораздо меньше… Но это уже пошли политические размышления, которых я на этот раз так старался избежать.
Поделиться книгой: